Текст книги "С древностью нерушимая связь"

Жил внутренне, как в монастыре

Смерть

В ночь на 12 февраля 1852 года произошло событие, обстоятельства которого до сих пор остаются загадкой для биографов.

Николай Гоголь молился до трех часов, после чего взял портфель, извлек из него несколько бумаг, а остальное велел бросить в огонь. Перекрестившись, он вернулся в постель и неудержимо заплакал.

Считается, что в ту ночь он сжег именно второй том «Мертвых душ». Однако позже рукопись второго тома нашли среди его книг. А то, что было сожжено в камине, так и осталось загадкой «гражданина Гиены» – Гоголя.

После этой ночи Гоголь еще больше углубился в собственные страхи.

Он страдал тафефобией – боязнью быть заживо похороненным, поскольку с 1839 года, после перенесенного малярийного энцефалита, был подвержен обморокам с последующим продолжительным сном. И патологически боялся, что во время подобного состояния его могут принять за умершего.

Более 10 лет он не ложился в постель. Ночами дремал, сидя или полулежа в кресле или на диване. Не случайно в «Выбранных местах из переписки с друзьями» он написал: «Завещаю тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения».

***

Есть предание, что незадолго до смерти он говорил своему близкому другу:

– Ах, как я много потерял, как ужасно много потерял…

– Чего? Отчего потеряли Вы?

– Оттого, что не поступил в монахи. Ах, отчего батюшка Макарий не взял меня к себе в скит?

Желание Гоголя стать монахом подтверждает и сестра его Анна Васильевна, свидетельствовавшая, что он тогда «мечтал поселиться в Оптиной пустыни»».

***

В январе 1852 года Гоголь тяжело пережил смерть супруги А. С. Хомякова – тридцатипятилетней Екатерины Михайловны. Ушел из этой жизни еще один дорогой ему человек.

И вместе с этим Гоголь начинает чувствовать, что приблизилось и его время. «Все для меня кончилось», – сказал он Хомякову. Он почти ежедневно молится в церкви, думает о смерти: «Страшна минута смерти».

В те дни, по воспоминаниям В. С. Аксаковой, «мысли его были все обращены к тому миру».

С 5 – го февраля прекратил писать, есть, ночи проводит в молитвах, со слезами. 7 – го исповедуется и причащается. В ночь, после продолжительной молитвы на коленях перед образом, Гоголь уснул и во сне слышал голоса, говорившие ему о скорой смерти.

14 февраля Гоголь сказал Хомякову: «Надобно меня оставить, я знаю, что должен умереть».

Гоголь делает распоряжение насчет своего крепостного слуги Семена и рассылает деньги «бедным на свечки». Перед тем просил раздать неимущим средства, вырученные от последнего издания его сочинений.

16 февраля доктор А. Т. Тарасенков, побывав у Гоголя, сказал: «Он смотрел как человек, для которого все задачи разрешены, всякое чувство замолкло, всякие слова напрасны…»

В свои последние дни земной жизни Гоголь не выпускал из рук четок, внутренне непрестанно творя молитву.

За несколько дней до смерти слабеющий плотью Гоголь написал: «…Помилуй меня грешного, прости, Господи! Свяжи вновь сатану таинственною силою неисповедимого Креста…».

Одними из последних его слов, сказанных в полном сознании перед смертью были: «Как сладко умирать!». Великая тайна Художника, и великий подвиг Гражданина были скрыты за этими словами, – именно страх смерти был основой его феноменального творчества, бьющего огненным фонтаном; основой его прижизненного покаяния: внутреннего, нравственного, и внешнего – художественного.

По свидетельству доктора Тарасенкова, за несколько часов до смерти Гоголь «повторял несколько раз:

– Давай, давай! Ну что же?

Часу в одиннадцатом он закричал громко:

– Лестницу, поскорей давай лестницу, казалось, ему хотелось встать».

Покров таинства сказанных слов сбрасывается, если сделать пояснение, что игумен горы Синайской Иоанн и святитель Тихон Задонский, которых почитал писатель за идеалов религиозно – нравственной чистоты, в последние минуты своей жизни просили лествицу, возводящую к Богу.

***

И величайший русский гений А. С. Пушкин за несколько минут до смерти впал в полузабытье и схватил за руку стоявшего рядом В. И. Даля: «Ну, подымай меня, идем… да выше, выше… идем…» Затем он вдруг открыл глаза. Лицо его прояснилось: «Кончена жизнь», – сказал он тихо.

Гоголь умер 21 февраля 1852 года около восьми часов утра.

«Да будет воля твоя» —

о причинах смерти Гоголя.

Современники говорят, что последние год – полтора жизни Гоголя мучил страх смерти. Этот страх умножился, когда 26 января 1852 года умерла Екатерина Хомякова, сестра поэта Н. М. Языкова, с которой Гоголь дружил. (Умерла она от брюшного тифа, будучи при этом беременной.) Доктор А. Т. Тарасенков говорит, что «смерть ее не столько поразила мужа и родных, как поразила Гоголя… Он, может быть, впервые здесь видел смерть лицом к лицу…» О том же пишет и А. П. Анненков: «…лицезрение смерти ему было невыносимо». На панихиде, вглядываясь в лицо умершей, Гоголь, по словам А. С. Хомякова, сказал: «Все для меня кончено…»

И впрямь – очень скоро приступ непонятной для окружающих болезни настолько овладел писателем, что он оказался у последней черты жизни.

Последний месяц жизни

Великий писатель скончался в восемь утра 21 февраля 1852 года, не дожив месяца до 43 лет. Врачи запутались с диагнозом, одни называли менингит, другие – воспаление лёгких, третьи – тиф, четвёртые – нервную горячку, пятые – душевную болезнь. До сих пор истинная причина смерти Николая Васильевича неясна.

Итак, 5 —го февраля он прекращает работу над рукописями, почти ничего не ест, усердно молится по ночам.

С 11 на 12 февраля, как известно, сжигает второй том «Мёртвых душ». С 18 февраля Гоголь уже не встаёт с постели, отвергает всякое лечение. Николай Васильевич соборовался, исповедался и причастился

Чуть раньше его вновь навестили три профессора – «магнетизера», под видом молодых литераторов, которые настаивали на проведении гипнотического сеанса. Гоголь распознал обман и раздраженно отвадил профессоров.

А все началось с душевного удара…

Проживая в доме графа Александра Толстого, Гоголь в начале января 1852 года тихо – мирно готовил к печати собрание своих сочинений. И вот первый душевный удар: 26 января умирает жена близкого друга писателя, Алексея Хомякова, Екатерина, с которой Гоголя связывали многолетние добрые отношения. От горя он даже не пошёл на похороны.

Последними его словами, сказанными в полном сознании, были: «Как сладко умирать!»

Через два часа прибыл Тарасенков, потом он запишет: «Нельзя вообразить, чтобы кто – нибудь мог терпеливее него сносить все врачебные пособия, насильно ему навязываемые, лицо умершего выражало не страдание, а спокойствие, ясную мысль, унесённую с собою за гроб».

В бумагах умершего было обнаружено обращение к друзьям, где он умолял их быть не мёртвыми, а живыми душами (с намёком на роман «Мёртвые души». ), и следовать по пути, указанному Господом. Нашли наброски духовного завещания и молитвы, предсмертные записи… В завещании Николай Васильевич советовал сёстрам открыть в своей деревне приют для бедных девиц, а по возможности превратить его в монастырь.

Был приглашён скульптор Николай Рамазанов, который снял с лица Гоголя посмертную маску. Он – то одним из первых опроверг миф о том, что Гоголь был похоронен заживо, в состоянии глубокого летаргического сна.

Рамазанов писал: «…Когда я ощупывал ладонью корку алебастра – достаточно ли он разогрелся и окреп, то невольно вспомнил завещание (в письмах к друзьям), где Гоголь говорит, чтобы не предавали тело его земле, пока не появятся в теле все признаки разложения. После снятия маски можно было вполне убедиться, что опасения Гоголя были напрасны; он не оживёт, это не летаргия, но вечный непробудный сон». Да, гипсовая маска, плотно прилегающая к лицу, не оставляет надежды даже на еле заметное, пусть и замедленное дыхание в состоянии летаргического сна.

Что же касается необычного расположения тела умершего в гробу, то такое случается в результате смещений прогнивших крышки и стенок гроба, других подвижек земляных пластов в могиле. Ко всему в захоронение проникли неведомые охотники за черепом, которые могли невольно повернуть останки умершего.

Существуют два портрета смерти Гоголя – медицинский и психологический. Первый составлен из записок очевидцев (в том числе врачей). Доктор Тарасенков вспоминает о последнем дне Гоголя:

«…Когда я возвратился через три часа после ухода, в шестом часу вечера, уже ванна была сделана, у ноздрей висели шесть крупных пиявок; к голове приложена примочка. Рассказывают, что когда его раздевали и сажали в ванну, он сильно стонал, кричал, говорил, что это делают напрасно; после того как его опять положили в постель без белья, он проговорил: «Покройте плечо, закройте спину!», а когда ставили пиявки, он повторял: «Не надо!»; когда они были поставлены, он твердил: «Снимите пиявки, поднимите (ото рта) пиявки!» – и стремился их достать рукою. При мне они висели еще долго, его руку держали с силою, чтобы он до них не касался.

Приехали в седьмом часу Овер и Клименков; они велели подолее поддерживать кровотечение, ставить горчичники на конечности, потом мушку на затылок, лед на голову и внутрь отвар алтейного корня с лавровишневою водой. Обращение их было неумолимое; они распоряжались, как с сумасшедшим, кричали перед ним, как перед трупом.

Клименков приставал к нему, мял, ворчал, поливал на голову какой – то едкий спирт, и, когда больной от этого стонал, доктор спрашивал: «Что болит, Николай Васильевич? А? Говорите же!» Но тот стонал и не отвечал. – Они уехали, я остался во весь вечер до двенадцати часов и внимательно наблюдал за происходящим. Пульс скоро и явственно упал, делался еще чаще и слабее, дыхание, уже затрудненное утром, становилось еще тяжелее; уже больной сам поворачиваться не мог, лежал смирно на одном боку и был спокоен, когда ничего не делали с ним…

Уже поздно вечером он стал забываться, терять память. «Давай бочонок!» – произнес он однажды, показывая, что желает пить. Ему подали прежнюю рюмку с бульоном, но он уже не мог сам приподнять голову и держать рюмку… Еще позже он по временам бормотал что – то невнятно, как бы во сне, или повторял несколько раз: «Давай, давай! Ну, что же!» Часу в одиннадцатом он закричал громко: «Лестницу, поскорее, давай лестницу!..» Казалось, ему хотелось встать. Его подняли с постели, посадили на кресло. В это время он уже так ослабел, что голова его не могла держаться на шее и падала машинально, как у новорожденного ребенка. Тут привязали ему мушку на шею, надели рубашку (он лежал после ванны голый); он только стонал.

Когда его опять укладывали в постель, он потерял все чувства; пульс у него перестал биться; он захрипел, глаза его раскрылись, но представлялись безжизненными. Казалось, что наступает смерть, но это был обморок, который длился несколько минут. Пульс возвратился вскоре, но сделался едва приметным. После этого обморока Гоголь уже не просил более ни пить, ни поворачиваться; постоянно лежал на спине с закрытыми глазами, не произнося ни слова. В двенадцатом часу ночи стали холодеть ноги. Я положил кувшин с горячею водою, стал почаще давать проглатывать бульон, и это, по – видимому, его оживляло; однако ж вскоре дыхание сделалось хриплое и еще более затрудненное; кожа покрылась холодною испариною, под глазами посинело, лицо осунулось, как у мертвеца. В таком положении оставил я страдальца…

Рассказывали мне, что Клименков приехал вскоре после меня, пробыл с ним ночью несколько часов: давал ему каломель обкладывал все тело горячим хлебом; при этом опять возобновился стон и пронзительный крик. Все это, вероятно, помогло ему поскорее умереть»

Смерть Гоголя случилась в восемь часов утра 21 февраля 1852 года. Бывшая при том Е. Ф. Вагнер писала в тот же день зятю (М. П. Погодину):

«…Николай Васильевич скончался, был все без памяти, немного бредил, по – видимому, он не страдал, ночь всю был тих, только дышал тяжело; к утру дыхание сделалось реже и реже, и он как будто уснул…»

Лечение Гоголя

С начала же февраля 1852 года Николай Васильевич практически полностью лишил себя пищи. Резко ограничил сон. Отказался от приема лекарств. Сжег практически готовый второй том «Мертвых душ». Стал уединяться, желая и в то же время со страхом ожидая смерти. Он свято верил в загробную жизнь. Поэтому, чтобы не оказаться в аду, ночи напролет изнурял себя молитвами, стоя на коленях перед образами. Великий пост начал на 10 дней раньше, чем полагалось по церковному календарю. По существу это был не пост, а полный голод, продолжавшийся три недели.

Гоголь же был физически слабым, больным человеком. После перенесенного ранее малярийного энцефалита страдал булимией – патологически повышенным аппетитом. Много ел, преимущественно сытные мясные кушанья, но из – за обменных нарушений в организме совершенно не прибавлял в весе. До 1852 года посты он практически не соблюдал. А тут, кроме голодания, резко ограничил себя в жидкости. Что вместе с лишением пищи привело к развитию тяжелейшей алиментарной дистрофии.

Соответственно неверно поставленному диагнозу и лечили Гоголя. Сразу после окончания консилиума, с 15 часов 20 февраля доктор Клименков принялся за лечение «менингита» теми несовершенными методами, что применялись в ХIХ веке. Больного насильно посадили в горячую ванну, а голову стали обливать ледяной водой. После этой процедуры писателя бил озноб, но его держали без одежды. Выполнили кровопускание, к носу больного приставили 8 пиявок, чтобы усилить носовое кровотечение. Обращение с пациентом было жестоким. На него грубо кричали. Гоголь пытался противиться процедурам, но его руки с силой заламывали, причиняя боль…

Состояние больного не только не улучшилось, но стало критическим. Ночью он впал в беспамятство. И в 8 часов утра 21 февраля, во сне, у писателя остановилось дыхание и кровообращение. Медицинских работников рядом не было. Дежурила сиделка.

Участники состоявшегося накануне консилиума стали собираться к 10 часам и вместо больного застали уже труп писателя, с лица которого скульптор Рамазанов снимал посмертную маску. Врачи явно не ожидали такого быстрого наступления смерти.

Причиной смерти стала острая сердечно – сосудистая недостаточность, вызванная кровопусканием и шоковыми температурными воздействиями на страдавшего тяжелой алиментарной дистрофией больного. (Такие больные очень плохо переносят кровотечения, нередко совсем не большие. Резкая перемена тепла и холода также ослабляет сердечную деятельность). Дистрофия же возникла из – за длительного голодания. А оно было обусловлено депрессивной фазой маниакально – депрессивного психоза. Таким образом получается целая цепочка факторов.

Врачи добросовестно заблуждались, поставив неверный диагноз и назначив нерациональное, ослабляющее больного лечение.

Спустя полвека доктор Н. Н. Баженов заявил, что причиной смерти Гоголя было неправильное лечение. «В течение последних 15—20 лет жизни, – утверждал Баженов, – он страдал тою формою душевной болезни, которая в нашей науке носит название периодического психоза, в форме так называемой периодической меланхолии. По всей вероятности, его общее питание и силы были надорваны перенесенной им в Италии (едва ли не осенью 1845 г.) малярией. Он скончался в течение приступа периодической меланхолии от истощения и острого малокровия мозга, обусловленного как самою формою болезни, – сопровождавшим, ее голоданием и связанным с нею быстрым упадком питания и сил, – так и неправильным ослабляющим лечением, в особенности кровопусканием».

Грубой прозе медицинских заключений противостоит замечательный психологический портрет умирающего Гоголя, созданный критиком И. Золотусским:

«На похороны (Е. Хомяковой) он не явился, сославшись на болезнь и недомогание нервов. Он сам отслужил по покойной панихиду в церкви и поставил свечу. При этом он помянул, как бы прощаясь с ними, всех близких его сердцу, всех отошедших из тех, кого любил. – Она как будто в благодарность привела их всех ко мне, – сказал он Аксаковым, – мне стало легче».

И, немного задумавшись, добавил:

– Страшна минута смерти.

– Почему же страшна? – спросили его, – только бы быть уверену в милости Божией к страждущему человеку, и тогда отрадно думать о смерти.

Он ответил:

– Но об этом надобно спросить тех, кто перешел через эту минуту».

За десять дней до смерти Гоголь, находясь в мучительном душевном кризисе, сжег рукопись второго тома поэмы (романа) «Мертвые души» и ряд других бумаг.

– Надобно уж умирать, – сказал он после этого Хомякову, – я уже готов и умру…

Он уже почти ничего не принимал из рук стоявшего бессменно у его изголовья Семена (после сожжения Гоголь перебрался на кровать и более не вставал), только теплое красное вино, разбавленное водой.

Обеспокоенный хозяин дома созвал консилиум, все имевшиеся тогда в Москве известные врачи собрались у постели Гоголя. Он лежал, отвернувшись к стене, в халате и сапогах и смотрел на прислоненную к стене икону Божьей матери. Он хотел умереть тихо, спокойно. Ясное сознание, что он умирает, было написано на его лице. Голоса, которые он слышал перед тем, как сжечь второй том, были голосами оттуда – такие же голоса слышал его отец незадолго до смерти. В этом смысле он был в отца. Он верил, что должен умереть, и этой веры было достаточно, чтоб без какой – либо опасной болезни свести его в могилу.

А врачи, не понимая причины его болезни и ища ее в теле, старались лечить тело. При этом они насиловали его тело, обижая душу этим насилием, этим вмешательством в таинство ухода. То был уход, а не самоубийство, уход сознательный, бесповоротный… Жить, чтобы просто жить, чтоб тянуть дни и ожидать старости, он не мог. Жить и не писать (а писать он был более не в силах), жить и стоять на месте значило для него при жизни стать мертвецом…

Муки Гоголя перед смертью были муками человека, которого не понимали, которого вновь окружали удивленные люди, считавшие, что он с ума сошел, что он голодом себя морит, что он чуть ли не задумал покончить с собой. Они не могли поверить в то, что дух настолько руководил им, что его распоряжения было достаточно, чтоб тело беспрекословно подчинилось.

Врачи терялись в догадках о диагнозе, одни говорили, что у него воспаление в кишечнике, третьи – что тиф, четвертые называли это нервической горячкой, пятые не скрывали своего подозрения в помешательстве. Собственно, и обращались с ним уже не как с Гоголем, а как с сумасшедшим, и это было естественным завершением того непонимания, которое началось еще со времен «Ревизора». Врачи представляли в данном случае толпу, публику, которая не со зла все это делала, но от трагического расхождения между собой и поэтом, который умирал в ясном уме и твердой памяти.

В начале 1852 года Гоголь писал Вяземскому: «…надо оставить завещанье после себя потомству, которое так же должно быть нам родное и близкое нашему сердцу, как дети близки сердцу отца (иначе разорвана связь между настоящим и будущим)…» Он думал об этой связи, и смерть его – странная, загадочная смерть – была этой связью, ибо Гоголь в ней довел свое искание до конца. Если ранее винили его в лицемерии, в ханжестве, называли Тартюфом, то тут уже никакого лицемерия не было. Возвышение Гоголя было подтверждено этим последним его «поступком на земле».

Несостоявшийся монах

Николай Васильевич всю жизнь страдал маниакально – депрессивным психозом. В этом состоянии у него появлялось много энергии, творческих идей. Но проходило время, «маятник» качался в другую сторону – и наступала черная полоса.

В те времена врачи не смогли поставить верный диагноз, а уж тем более назначить правильное лечение. Медики «спасали» Гоголя обертыванием в мокрую простыню, а его духовный наставник – чрезвычайно строгим постом. Но подобные методы не были способны облегчить душевные страдания больного.

Первый приступ Гоголь пережил в Риме в 1840 году, когда ему исполнился 31 год. Свое состояние он описывает так: «Солнце, небо – все мне неприятно. Моя бедная душа: ей здесь нет приюта. Я теперь больше гожусь для монастыря, чем для жизни светской».

Проходит какое – то время, и состояние писателя меняется на противоположное – это ясно по строчкам из его писем в 1841 году: «Да, друг мой, я глубоко счастлив, я знаю и слышу дивные минуты, создание чудное творится и совершается в душе моей»; «Труд мой велик, мой подвиг – спасителен», «О, верь словам моим. Властью высшей облечено отныне мое слово».

В 1842 – м, во время нового приступа депрессии, Гоголь пишет: «Мною овладела моя обыкновенная (уже обыкновенная) периодическая болезнь, во время которой я остаюсь почти в недвижном состоянии в комнате иногда на протяжении 2—3 недель. Голова моя одеревенела. Разорваны последние узы, связывающие меня со светом. Нет выше звания монаха».

В 1846 году состояние его настолько тяжелое, что повеситься или утопиться кажется единственным выходом. Со временем приступы учащаются и становятся тяжелее – в письме к Жуковскому он пишет: «Что это со мной? Старость или временное оцепенение сил? Или в самом деле 42 года для меня старость?».

Во время последнего приступа болезни (декабрь 1851 – февраль 1852 года) Николай Васильевич двое суток провел без пищи и воды стоя на коленях перед иконами. Опасаясь за судьбу второго тома «Мертвых душ», Гоголь пытается отдать его графу Толстому, но тот отказывается, дабы у Гоголя не возникло чувство, что ему не доверяют.

Но опасения Гоголя были оправданы. 11—12 февраля писатель бросает в огонь рукописи. И, как однажды написал авторитетный журнал, Гоголь именно по – украински выразил запоздало осознанную горечь (видимо, в такие минуты проявляются гены). Вместе с рукописями исчезает смысл его жизни.

Последующие 10 дней Николай Васильевич угасает, глядя безжизненными глазами в пустоту, и ни с кем ни разговаривая до самой смерти. По официальной версии Гоголь уморил себя голодом, поскольку будучи фанатичным христианином не мог позволить себе суицид, что подтверждают строчки его писем: «Надобно ж умирать, а я уже готов, и умру». «Как сладко умирать…».