Текст книги "Очарование розой ветров"

Люся нравилась Бизончику. Мягкая, податливая, она казалась ему доступной. И день за днем, освободившись от работы, он приходил помогать ей на кернохранилище.

А сезон близился к концу.

По утру в колючих ерниках кутались редкие туманы. Возвращаясь из маршрутов по болотистой пойме, геологи собирали свеженькие маслята, после вечернего чая до часу ночи по лагерю разносился треск подсолнечного масла и предательски-острый запах жаренных грибов.

Белые ночи сгустились. Однажды Лилька – вот романтическая душа! – насбирала близ лагеря сухих можжевеловых корней, щепок и разожгла близ волейбольной площадки костер. Окончив очередную игру, волейболисты незаметно собрались у костра. Его нервный трепет поглощал задумчивые взгляды, темнота вокруг казалась плотнее.

– Кажется, я понимаю пироманьяков, – пошутил Миша Глебов.

– Михаил Палыч, вот интересно: почему в огонь чем больше смотришь, тем больше хочется смотреть? – Подхватила его мысль Лилька.

Семенов хмыкнул. Ему хотелось сразить Лильку остротой. Он обратил внимание всех на себя, но промолчал. Лилька пристально посмотрела на него и перевела взгляд на Мишу.

– Не знаю, – ответил Миша просто.

Все молчали. Из камералки вышел Феликс. Он, словно автомат, одну за другой вонзил в небо двенадцать очередных списанных ракет и ушел. Последняя ракета погасла над лагерем, возвещая начало ночи.

Маршруты

За три дня Феликс исхитрился провести ревизионную съемку замка структуры Охмылька. Но на завершение этой, не предусмотренной проектом работы, требовался еще месяц. Сезон – которого не было! Не было времени, не было финансирования, не было и людей. Ко всему прочему, Валя Рождественская, занимавшаяся три сезона этой съемкой, наотрез отказалась закончить работу «промежду прочим».

Оставалась, впрочем, как это часто бывает, небольшая призрачная догадка и, связанная с нею, большая и зыбкая надежда. Но это Феликс Риманн носил в себе – как самое сокровенное.

…Геологи быстро пересекли остаток подходного пути и вышли к подножью Охмылька, стоял тот час, когда солнце стало пригревать плечи и выгонять рабочий пот. Обводненные скальники гребня поблескивали издали причудливым отражением солнечных бликов. Туман гнездился в наиболее низких лощинах, медленно поднимаясь вверх.

– Возможен дождь. Надо успеть пройти зону отсюда и до Гнилой лощины. У Гнилой – брошенный сруб от буровой вышки, там и укроемся. Ты не устал?

Семенов не устал. Правда, иногда его рот косило спазмой зевоты, а сердце гулко отдавалось где-то в ушной раковине, но общий тонус был активным. Живительной силой налитое тело легко взлетало над валунами и перемахивало рытвины, старые горные канавы и закопушки, продиралось – по своему пути – сквозь заросли «чепыжника».

– Ну, вот мы и на Кольце, – Пал Палыч, глубоко вздохнул и сел, открывая полевую сумку. – Понимаешь, сам Охмыльк – как Сатурн – в кольце. В процессе – все увидишь. Давай мешочки.

– Паша, а кольцо-то где? Покажи его границы.

Пал Палыч встал и повесил сумку за плечо.

– Тебе, мальчик, Северно-Ледовитый океан не показать? Айсберги, белые медведи?..

Семенов демонстративно пожал плечами, и незаметно оглядел горизонт Охмылька.

– А почему же тогда «пойдем по кольцу»? Наизобретали тут названий: какой-то Охвмыльк, Чудчечуайв, Юбъюб… Кольцо! Ты покажи мне это кольцо, а не покажешь, я скажу: «Клин». Клин, понял?!

– Покажу, – коротко закончил шеф и пошел вперед, стукнув молотком валун, на котором сидел.

– Кольцо! – Еще раз злопыхнул Семенов.

Феликс только улыбался в свои рыжие усы.

– Э, а мешочки?

Пал Палыч неудержимо шел вперед. Словно одержимый погоней за своей собственной тенью с хитрыми притаиваниями и рывками на удачу, с обходными путями и одолением местности напрямки, он торопил время: торопил сегодняшний маршрут, нынешний сезон – уплотнял минуту за минутой, работая с азартной силой и внутренним сосредоточенным расчетом. На уклонах и подъемах – проклятые «тягуны»! – было особенно тяжело, но именно здесь ускорялся шаг и рассчитанный на нем ритм. Двадцать восемь пар шагов – сколки пород на пробу; четырнадцать пар – замер с радиометра; а в пути – простукивание молотком всех каменных разновидностей и быстрые пометки карандашом на целлулоидной пластинке. С каждых двухсот метров – азимутальный поворот на 4—5º и снова вперед и вперед…

В низинах геологи проходили по рваным влажным облакам тумана и спешили здесь еще быстрее. И снова сваливались в солнечные курумы, плохо заросшие мхом, снова – взрывные канавы, гребни останцов, блюдца тундровых луж, сотни и сотни пар шагов.

– Не устал? – Изредка спрашивал Пал Палыч.

– Нет, – однозначно отвечал Семенов.

– Ты как, Феликс?

– Путем…

После одного из поворотов открылась панорама Гнилой Лощины. Сизоватая дымка с молочно-белыми хлопьями тумана издалека была холодной, точно прикосновение к холодной ножевой стали.

– Бр-р-р – передернулся Семенов. – И туда нам надо идти?

– Надо и туда. Там и закончим сегодняшний маршрут.

Пал Палыча одолевал пот.

Лагерь затихал. Солнце белых ночей уже не обманывало приезжих: привыкли ко сну среди дневного света. Распорядок предусматривал ранний подъем, хочешь – не хочешь, а ложись по часам. Зашнуровывали палатки, выгоняя последних комаров, выбрасывали молотки, и другое железо на случай ночной грозы, устало переговаривались – больше по делу.

Вот Феликс возвратился из камералки, умылся, поливая себе из кружки, и вытираясь, громко оборвал последние разговоры:

– Всем спать!

Западный горизонт в широкой панораме заката являл собой чудеса невообразимых художественных полотен. Здесь высмотрели бы себе новые краски и оттенки, а то и оригинальные сюжеты – и морянист, увлеченный голубыми тонами и игривым отсветом морской волны, и баталист с воображением, в воспаленном сознании которого нет ничего милее красно-алых искристых гуашей и, под цвет им, густо разведенных темперных масел; обрадованно списывал бы однодневщик-мультипликатор катящиеся валы гибких самоуничтожающихся и тут же заново рождающихся силуэтов троллей, гномов и покеров. И просто – насколько может быть простым самое величие – сидел бы и глядел, разинув рот, самый бесталанный человек. Рушились и катились к закату эпохи и незыблемые империи, разворачивались в атакующем марше рати чудовищных гигантов и уходили в небытие, подобно тридцати пушкинским богатырям, исчезающим в пучинах морских вод… Да, именно необыкновенное, невиданное порождает в человеке неизвестные ему силы, неизвестные чувства и способности, изобличает либо слабую душу, либо истинный талант. В человеке всегда сидит бес творчества! Но как редко, как непростительно лениво выходит он на настоящие дела, подобные коловращению закатов заполярного солнца.

В лагере давно уже все стихло, только лениво трепыхалось на слабом ветру, висящее на флагштоке полотенце с эмблемой «ВТ-73» да слабо позвякивали связки консервных банок на колу у одноместки Игоря Борщевского, предназначенные для какого-либо шумного тарарама.

С холма, по нахоженной тропке, медленно, словно нехотя, спустились двое. Они тихо переговаривались, но больше молчали.

Давай кончим, наконец, этот разговор, – уже с нескрываемой досадой предлагал мужской голос. – Ничего пока не ясно. Ты же знаешь, бывают исключения из правил. Подождем неделю, другую.

Две недели! Я не могу так жить… Уже теперь все ясно и… Надо подготовить за эти дни общественное мнение. Слух пустить, понимаешь? – Отвечал девичий, со слезами, голос.

– Чудачка! Кто пустит слух! Я? Ты? Кто это может сделать? Да и зачем? Опять ты – работа.

– Да, работа.

– К черту.

Женя никогда не простит.

К черту и Сикорского!

– Тише ты…

– Свет не замкнулся на Сикорском, переедешь в Ленинград. Ведь это теперь само-собой разумеется?

Снова надолго замолчали и тихо прошли мимо мужского бивака, спустились к столовой и остановились у желто-голубой палатки. Здесь жила Валя Рождественская.

– Валя…

– Не надо, Феликс. Возьми пиджак. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Порывом ветра хлопнуло слабо натянутый угол тента и запарусило висящим на растяжке полотенцем. Потянуло южным ветром – холодным зюйдом с Белого моря.

Сегодня у Семенова был самостоятельный маршрут.

Утром было свежо и безветренно. Золотая средина дня, пик тяжелого физического труда: ни холодно, ни жарко, ни пыльно, ни влажно; умеренный вес груза на плечах, бодрящий ритмичный шаг и главное состояние организма при перегрузках – второе дыхание. Чувство неисчерпаемости сил, глубокий эмоциональный подъем, спортивный азарт.

Блестящая, выигрышная специальность – геология!

С чем, скажите, можно сравнить геологический поиск? С трудом шахтера, металлурга, лесозаготовителя, моряка, натуралиста, или шофера? Где вот так: каждый шаг – испытание, каждый день – волевая борьба с природой, с обязательным ее покорением и обязательным сговором с нею, с обязательным любованием, и слиянием в одно целое? А вся жизнь – поиск своего будущего: будущих комбинатов и городов, будущих путей и, наконец, будущих собственных характеров.

Философское расположение духа, овладевшее всем существом младшего лаборанта, притупило бдительность: Семенов потерял тропу. Внезапно очнувшись от мыслей и быстрой ходьбы, он растерянно оглядывал безмолвное Заполярье и не находил знакомых очертаний. Было похоже на одно его детское просыпание: при надобности быстро выскочить на улицу, он долго брел по таинственным коридорам, переходам, лестницам, пока его не разбудила мать. Внезапно исчезли и коридоры, и таинственные фонари в конце них. Вот и теперь исчезли миражи, и проступила явь. Но тогда, проснувшись, Кеша увидел родные углы и привычные вещи, а сейчас родным был только он сам, в окружении враждебной и бесстрастной природы. Не двигаясь и сосредоточившись, Семенов попытался представить свой путь в забытьи и место, куда он мог выйти. От кернохранилища на Юбъюб, мимо буровой установки и через Олений хребет. Слева остался ручей, потом три невысоких сосенки, потом… Потом… потом… Семенов заволновался. Черт! Куда же он ушел от сосенок? А проходил ли мимо них? В ручье он пил. А сосны? Кеша оглянулся назад. Позади, была незнакомая панорама. Так… Куда идти? Черт! Черт!.. Задумался! Но куда же все-таки идти? На север, на юг? Как озарение пришла мысль о компасе. Семенов быстро достал его, и отвернул ориентир. Стрелка крутнулась вокруг оси и скоро успокоилась. Север здесь. Семенов шел с юга. Это – оттуда. Парень развернулся по азимуту, наведенному по компасу, и поднял взгляд на горизонт. Там, за невысоким холмом, виднелись три верхушки сосен.

«Черт!» – еще раз чертыхнулся Семенов и внезапно ощутил глубокое и частое сердцебиение. Вся картина тундровой панорамы обрела свое лицо: там был лагерь, впереди – Охмыльк. Ба! Знакомые все места… Что-то слезливое и щемящее бросилось в переносицу Семенову и так же быстро отступило.

Парень сел на камень и несколько минут обдумывал случившееся. А если бы не компас? Как первый горький опыт общения с природой тундры – один на один – в памяти отложился незабываемый урок: внимание и спокойствие.

С камня младший лаборант встал с чувством легкой усталости, но вскоре это ощущение прошло. Кеша ускорил шаг и через четверть часа подошел к Охмыльку.

Высоко в небе кружилась белая птица. Делая плавные, широкие круги, она словно высматривала суть таинственных операций, проводимых человеком на земле. Он не замечал птицу. Она лениво скользила по белесому эфиру, пока геолог шел с частыми остановками.

По светло-серым развалам выветренного известняка и темно-коричневой зоне амфиболитовых гнейсов, простукивая породы молотком, рассматривая их подолгу, либо мельком. Иногда он присаживался, доставал увеличительную линзу и осматривал обломок породы с интересом ювелира или криминалиста: тогда и птица опускалась ниже.

В этой рудной зоне полезный компонент просматривался плохо, а желание видеть его – видеть, во что бы то ни стало – держало то у одного обнажения, то у другого и торопило его вперед, к тому, где, вероятно, текстура яснее, а руда богаче.

Рюкзак наполнялся сколковыми пробами, описание маршрута было однообразным.

Вот и птица, утолив любопытство, сделав широкий полукруг, ушла с кривой орбиты в беспредельные просторы. А Семенов шел и шел по азимуту, монотонно исполняя рабочий цикл: двадцать восемь пар – сколки, визуальный осмотр, дневниковые пометки. А где-то далеко гудит улей Невского проспекта, звенят трамваи, а на пляже утомительно-томно прохаживаются загорелые стройные фигурки. А что, интересно, сегодня идет в «Баргузине»? На денек бы в Иркутск!

Однообразный Архей. Молочное марево тундры. Звонкая тишина.

Саша Соколов вчера вышел на пегматитовую жилу с богатейшей минерализацией: турмалины, рубеллиты, синий апатит и зеленый берилл! Везет же! А тут – хоть бы дохленькая жиленка. С кварцем, ну и с … С чем?

Обедать Семенов не стал. Не хотелось есть. Отметив мысленно половину маршрута, он минут двадцать полежал под солнцем и поднялся. Пора идти. Хотелось скорее в лагерь, к людям.

Присев к валуну, он надел лямки рюкзака на плечи и неожиданно замер: из-за возвышенности, напрягая могучую шею и хватая ноздрями воздух, на него смотрела огромная серая собака.

«Цыть!» – Хотел, было крикнуть Семенов, передергиваясь всем телом от отвратительно-неприятного облика настороженного зверя. И в то же мгновение собака исчезла. «Волк!» – Вдруг сообразил Семенов и бешено скинул рюкзак. Рывком развязал веревки и нащупал среди проб ствол ракетницы. Скорее! Ракету… ракету! Охлопав карманы рюкзака и вышвырнув все из полевой сумки, вдруг с ужасом вспомнил, что ракеты… там, во вьючнике, в палатке… Для верности быстро перепроверил карманы штормовки и еще раз – рюкзака. Вытряхнул рюкзак. Ракет не было. Что-то тяжелое внезапно прихлынуло к горлу. Пересиливая дурноту, Семенов взял в руки молоток и влез на валун.

Волк исчез. Парень осмотрел окрестности и, пересиливая страх, трясущимися, руками собрал пробы в рюкзак. Надо бежать! Мелькнула мысль: «А что если?..» Открыв ракетницу, Семенов вдруг обрадовался: Пал Палыч забыл вынуть ракету! Это же здорово!

В его руках было оружие. Пистолет!

Вооружившись, он пересилил себя, и осторожно ступая, поднялся на возвышенность. Волка не было.

– Драпанул, – вслух подумал Семенов. «Что же дальше? Продолжить маршрут? А если?..» – Противоречивые чувства вдруг наполнили его. Маршрут не закончен: Паша, с его отпуском, с его ужесточенным режимом, будет не доволен, да и подход – семь километров. А волк может быть здесь и завтра…

– Надо идти, – вслух решил Семенов, как бы обнародовав свои тайные сомнения и сжигая мосты к отступлению. – Всего-то один-одинешенький волчишка, и – трус. Если сунется – кокну ракетой…»

Более часа продолжал Семенов маршрут, ни на минуту не забывая о волке. Подсознание, как взведенный боек, было настороже. Каждый нерв, каждый мускул, замкнутый накоротко на одну и ту же мысль – опасность! – чутко срабатывал на шорох и шелест кустарника, на дальнюю даль и попутные, скрадывающие перспективу, валуны.

Волк мог появиться внезапно. Если его цель добыть пищу, он, по волчьим своим повадкам, ведет хитрую, неутомимую охоту, в которой главное внезапность и беспроигрышность. Нельзя с человеком играть как с зайцем: это опыт, добытый кровью предков – инстинкт. Только внезапность и безошибочный расчет. Иначе – смерть.

Но где же он? Может быть, рванул за подмогой, или вернулся к голодной стае? И скоро, стряхивая пену с красного языка, они окружат его на одном из валунов? И будут ждать сигнала…

Семенов внутренне застонал и стал гнать от себя дурные мысли, усиленно пытаясь не думать о возможных последствиях. Он нарочито педантично описывал маршрутные наблюдения и отбирал пробы, правда, часто оглядываясь и стараясь тише стучать молотком. Страх – все учитывающий контроль, или полная бесконтрольность духа? «Одиночные маршруты запрещаются», – вспомнил Семенов строку из «Правил безопасности»… и тоскливо подумал о нарушении этих элементарных правил. Будь он сейчас вдвоем… с Маришкой. Да, с Маришкой! Страх улетучился бы словно дым. Семенову внезапно стало стыдно. Значит вот он каков – мужчина, вышедший на борьбу с Природой, с Естеством мира… Оглушительно испугался волка, поджавшего хвост. Позор! Как хорошо, что этого никто не видел и… не видит. Стыд – не стыд, а страх сидит в тех самых печенках. Так, где он там?!.

В то же мгновенье Семенов вспомнил: «Зелененький!» Это же он, добрый бес тундры, Зелененький отогнал волка. Вот он, за валуном!..

Кеша поднялся во весь рост и приятельски помахал рукой восточному горизонту.

– Привет, Зелененький. Спасибо тебе, зверек…

В конце маршрута Семенов обнаружил зону, мощность которой внезапно увеличилась в три… нет, в пять раз. И с каждой точкой наблюдения продолжала незаметно увеличиваться. Кеха понял: это нечто неожиданное. Такого не было за весь сезон! Что сейчас сказал бы Феликс?

Оставив рюкзак с пробами на видном месте, Семенов быстро прошел сотню метров вперед. Сомнений не было: это не зона, это – настоящее проявление. Открытие!

Вернувшись к рюкзаку, он быстро пометил в пикетажке точку начала этого явления и набросал абрис проявления на сотню метров. Решил на этом закончить маршрут. Это место завтра соберет консилиум всех научных сил «Вороньей Тундры»! А кто открыл-то? Семенов.

Он мчался в лагерь на крыльях успеха.

Вечером в палатку Феликса ворвался канавщик Илья Демин. Носивший среди рабочих лагеря кличку «Бизончик», он и в самом деле чем-то неуловимо напоминал молодого молочного бычка: так крупны и ладны были черты его тела. Впрочем, Бизончик совсем не оправдывал своего прозвания на деле. Его кубометры при замерах были традиционно не выше нормы. Феликс мирился с этим. По вопросу иногда возникавших авралов – копки закопушек, либо канав в трудных, но необходимых местах – он обращался к Демину.

Иногда Илья попивал. Феликс строго следил за запасами спирта, их никто не расходовал без его разрешения. Но спиртным иногда разило даже от канавы, которую разрабатывал Илья.

И сейчас он был пьян. Глаза его осатанело блестели. Крупный, красивый, он встал, уперев руки в стол.

– Так, значит, начальник… Готов расчет. Я больше не рою канавки! Хватит с нас… хва-тит!..

– В чем дело? – Лицо Феликса наливалось знакомыми рыже-бардовыми пятнами.

– В шляпе! Вот оно где, мое дело. Ты же думаешь, я «Бизончик», – так мне и в три смены кайлится можно?.. Не, начальник!.. Мы кодекс знаем…

– Я спрашиваю в чем дело?

– А я отвечаю – в шляпе!.. – Бизончик грохнул о стол кулаком. – Деньги давай, уезжаю я с Бульбой завтра. Я не ишак… Сезон, как договорились, отпахал… И ша!..

– Бежишь, значит? – Феликс подошел и в упор уперся в него взглядом, – кодекс чтишь? А отряд в ответственный момент останется без рук? Без твоих нужных рук? Стыдно, Илья…

– Ну-ну… ну… Не стыди, не агитируй, не комсомол я… Ревматизм в этой дыре… – он запнулся, подыскивая подходящее слово.

– Как можно жить вот так – без добра в душе, без ответственности за себя, за всех, без веры, – ни к кому не обращаясь, спросил Миша Глебов, – да и во что еще верить-то?..

– Ведь ты рабочий … Начал было Феликс, думая все-таки объяснить Илье Демину, что он очень нужен отряду сегодня, завтра, три-пять дней… Что скоро ляжет снег… Но Бизончик словно ждал слова «рабочий»…

– Да, рабочий! Работяга!!! Институтов не кончали! Хотя и мы могем!!! Но гнить здеся с вашей вшивой геологией не буду… Гниите сами…

Общий смех только взъярил его, он глотнул слюну и внезапно побагровел.

– Ржете, начальники?!. Как бы не заплакать… И резко ушел, запутавшись в пологе.

– Видимо, Люся отшила… – догадался Миша.

Дождь перешел в снег. Повалил хлопьями. А чуть позднее – запуржило. Белый день неудержимо смешался с белой вьюгой. «У-у-юй!» – подвывало в низких небесах, будто кто-то ироничный хихикал над палаточным городком.

Завершение сезона

Пологи трепетали от порывов ветра, в щели заметало снежинки. Запас сухих дров, собранных в последние теплые дни, грел души палаточных обитателей: «Не пропадем!» «Не конец ли сезона?» – думали одни, лелея тайную мысль выбраться наконец-то на материк, на Большую Землю, к привычным, но основательно забытым, прелестям цивилизации. Они томились ожиданием.

«Неужели этим все и закончится?» – Удрученно думали другие, ответственные за сроки, результаты, завершенности этапов. И эти томились – опасением.

Были и третьи. Те, кто метался мысленно между Сциллой и Харибдой новых и старых взаимоотношений. Эти, вечно мятущиеся душевно, беспокоили всех своими вопросами. Но бурных дискуссий, таких как раньше, в белые ночи, не затевалось. Не клеилось. Все уже было оговорено, все досказано.

В палатку сибиряков забрела Лилька. Люся ушла к парням из КолФАН: статус кво? Гудела палаточная «буржуйка».

– Сугробы будут? – Вслух думал Пал Палыч.

– Лыжи не взяли… – рассеяно отвечал Кеха.

Колеблясь длинными язычками, горели спиртовые горелки.

От вопроса к вопросу тянулась минутная пауза. Они, вопросы, словно крылатые выражения, зависали в сумрачной полутьме.

Миша Глебов дописывал свои пикетажки. Обязательные условности геологических описаний, едва помеченные в маршрутах, обретали завершенность. Абрисы – необходимые надписи и нумерацию.

Лилька листала подшивки «Буржуа де Пари».

Кеха Семенов, сунув ноги в спальный мешок, теребил струны старой семиструнки и бормотал: «Свеча горела в полутьме, свеча горела…» Сочинял.

Пал Палыч на фанерном листе от ящика (из-под чая) раскладывал карточный пасьянс.

Все пили чай.

– Что вам на ужин?.. – Не глядя ни на кого, нараспев спросила Лилька.

– Хорошо бы водочки, – толи ответил, толи просто помечтал Миша Глебов.

– Дров хватит на три дня, – Кеха.

– Здесь неделями пуржит, – Пал Палыч.

– В столицах – двадцать по Цельсию, солнечно. – Миша.

– …А хотите горячей тушонки?.. – Лилька.

– У нас, в Сибири, тоже… дожди – Кеха.

– Подбрось в печурку… – Паша.

– …со шпротами, али с сайрой, – Лилька.

– …Сам, – Кеха.

– Лариса Мондрус поет, – Миша.

– …А кто блистает в столицах? – Паша.

Так они вяло переговаривались, занятые своим делом. Ветер и трепет пологов задавали мотив. Коптили горелки. Гудела «буржуйка».

В Вороньих тундрах царила обычная сезонная непогода.

Уже к вечеру ветер стих. Внезапно потеплело, и снова пошел дождь. От снега остались одни – зимние! – воспоминания.

Всю оставшуюся неделю царила «переменчивая погода». Было сыро, зябко и противно. Ученые НИСа МГРЭ решили закончить сезон. К ним присоединился отряд КолФАН. Питерцы и сибиряки продолжали ходить в тундру.

Но через день и они получили радиограмму: «В связи с неблагоприятным метеорологическим прогнозом на последнюю декаду августа сезонные работы на объектах прекратить в срок до первого сентября».

Фанерные вьючники, рюкзаки, с торчащими из них тубусами и ручками геологических молотков, разнородные сумки, сетки, баулы – все снаряжение экспедиции стягивалось на поляну, вдоль дороги на Мудчечуайв. Скучкованное по партийному признаку, оно напоминало пестрый азиатский караван, развъюченный для ночлега.

Но стоял ясный день. По-осеннему теплая тундровая летная погода.

Ждали вертолет.

Запаковано было все. Завьючено для долгого пути, предусматривающего перегрузки, переноски, перевозки… И ожидания.

Свободные от забот, люди тундры разбрелись по ложкам, собирая переспелую морошку. Иные лежали на тюках. Игорь Заставкин, терзая «Спидолу», ловил радиоволны. Они далеко разносились по тундре, создавая иллюзию населенных миров. Что-то по-своему лопотали китайские дикторы, быстро сменяемые джазовыми ритмами американских «бэнд». Свистели и щебетали неопознанные позывные. «Говорит Москва. Вы слушаете радиостанцию «Маяк», – врезался до боли знакомый русский голос. И тут же… «Пик-пик-пик…» – вечный сигнал космического поиска…

Игорь искал «Голос свободы».

Свобода! Уже завтра многие из них попадут на Невский и Арбат. В круг родных и любимых. В суету городов и в потоки машин…

– Здравствуй, милая!

– Здравствуй!

– Здравствуй, моя кошечка!

– Здравствуй… здравствуй… здравствуй!..

Кеха и Маришка уединились в грузовом сарайчике на окраине вертолетной площадки. Лежа на стеллажах, напротив друг друга, они молчали. Вошла и бесцеремонно заняла свободный стеллаж Лилька.

Через щели были видны «кадрики жизни»: последние рейсы грузовика и полусонное броуновское движение на опустевшей базе.

– Лилька, собери мне морошки… – тонко намекал Кеха.

– Пусть Марина…

– Кто тут повар?

– А я уже не повар.

– Сменила ремесло? И кто же ты теперь?

– Теперь студентка пятого курса. Между прочим, филологического факультета МГУ.

– Ты… филолог? Ах да… «глюкая куздра, терзая бокренка»…

– … бокряча…

– Верю. Маришка, пойдем собирать морошку…

– Скажи, ползуниху…

– Лилька!..

Маришка молчала. Отвернувшись к щелям сарая, она словно окаменела. Плотная, в ватной телогрейке, поджав ноги и засунув руки в рукава, она и впрямь напоминала серый гранитный валун.

Рано или поздно прилетит «восьмерка», заберет их первой партией в Ловозеро, а потом самолетом – до Москвы. И все закончится… Вороньи Тундры, костры, ребята… И Семенов. Да, он тоже уйдет в… прошлое. В невозможное прошлое?..

Маришка не могла избавиться от этого чувства. Во рту горчило. И щипало глаза. Какой отвратительный мир! Почему нельзя пошевельнуться: Почему не сказать «нельзя»? Нельзя расставаться! Нельзя разрушить что-то главное. Что-то построенное с неимоверным трудом…

Ну почему не сказать ему, этому глупому Семенову, что она, Маришка, может… да-да, может просто умереть! Не вынести разлуки! Ни одной минуты. А почему он молчит?!. Почему не говорит ей давно придуманных слов? И вообще, почему он щебечет с этой неуклюжей поварихой?..

– Маришка, ты спишь?..

Да, она спит! Она не может скинуть оковы сна! Закована в броню! Но пусть он спрашивает снова и снова… Пусть расколдует ее!

Она резко повернулась от стены. В ту же секунду за стеной сарайчика раздался пронзительный вопль:

– «Вертушка» летит!

И общий гомон людских голосов подтвердил очевидное: «Миг-8» стремительно приближался к лагерю. И вот уже сделал крутой разворот, и завис, и пошел на снижение. Секунды и – лопасти, только что со свистом рассекавшие воздух Вороньих Тундр, остановили свое вращение и обвисли.

Никто не двигался… Стоящие, сидящие, лежащие на взгорках фигурки отъезжающих, казалось, ожидали какой-то общей команды. «И дольше века длился миг!..»

Но откинулся трап, показалось улыбчивое лицо «летуна» и высоко в небо вонзился чей-то командный вопль:

– Гру-зись!..

Оцепенение прошло. Засуетились, забегали… Заговорили и закричали… И началась погрузка, как всегда бойкая и бесшабашная.

Семенов протиснулся к Маришке, сидящей на спальниках, у круглого оконца вертолета. Нащупал ее руку и взял в свою, уткнул голову в иллюминатор рядом с ее затылком.

– Что там?..

– Олений… И Зелененький…

Там, внизу, стремительно отрываясь от маленькой тени, отбрасываемой «МИГом», в дальнем далеке навсегда и безвозвратно оставалась каменная страна – Вороньи Тундры.