Текст книги "Воды любви (сборник)"

Держиморды, шовинисты всех мастей, недобитые нами в солнечные 20—ее годы, при тиране Джугашвили подняли свои немытые вшивые головы. Потому Варя на всякий случай написалась Заднепроходцевой. И стал я за ней ухаживать. Как сейчас помню, вышли из столовой – а компот, компот, ах, какой компот был на вкус 70 лет назад, не то, что это нынешнее говно! – и я говорю ей так:

– Пошли Варька диалектмат учить ко мне в общагу, – говорю.

А она мне:

– Лучше давай погуляем.

Ага, думаю, как же.

– Бабу в кусты и быка на рога! – сказал я.

Взял за руку и повел.

Пошли в рощу за фабрикой, там я ей все и рассказал, про весь свой путь, от борьбы с царизмом и до… Ну, после того, как трахнул. Она, конечно, не хотела и сопротивлялась для виду, но я спросил ее – ты товарищ или не товарищ. И она была вынуждена согласиться. Тем более, что я был большевик со стажем и, как и она, не любил царизм и верил в идеалы Ленина. Лежим, короче, балдеем. Я палец в рот суну, помокрю, потом между ног ей тереблю. Удовлетворяю, значит, потребность товарища женщины в физиологической разрядке. А тут и сирена фабричная! Хорош, мол, куи пинать, рабочие.

По пути к заводу обратно Варька и родила мне двух сыновей. Митьку и Витьку.

Только недолгое было у нас с Варюшей семейное счастье. Только успели мы с ней прочитать «Порт-Артур» писателя Новикова-Прибоя да заприметить подающего надежды выдающегося молодого писателя Бакланова, – в свободное от политзанятий и завода время, – как грянул гром и над нашей головой.

Разоблачили мою Вареньку в ходе антисемитских сталинских процессов!

Как сейчас помню, стоит она на помосте перед рабочим коллективом, ломает руки себе. Плачет, бьет в грудь, просит оказать доверие, объясняет, что не со зла, и мол муж за нее готов поручить… Тут и я не выдержал, встал.

– Что же ты тварь сионистская гонишь?! – говорю.

– Какая ты мне на ха жена?! – говорю так.

– Так, между ног макнул, через ухо вынул, – говорю.

Выскочил на сцену, рубашку себе порвал. Пою:

– Я спросил, у ясеня, – пою.

– Где моя любимая, – пою.

– Ясень же ответил мне, – пою.

– Была тебе любимая, – пою.

– А теперь мля враг! – пою.

Тут ребята мне овацию устроили. Песенку кстати я эту позже записал и подарил одному режиссеру из наших. Эльдарчику. Из наших, из ущемленных царизмом меньшинств. Татарчонок. Фильмы он потом снимал с Лиечкой Ахиджаковой. Ну, с той все понятно. Они еще письмо подписали, так называемое письмо 21—го. Почему 21—го? Да приколу ради, когда писали, решили померить, у кого член больше. Были все наши, ни одного великодержавного урода с их аномалиями, поэтому самый большой оказался 12 см. Ну, это совсем неловко. Цифру переставили, получилось – «письмо 21—го». Да, при Бате, при Ельцине. Хорошее письмо, боевое. Сразу видно, поколение нашей закалки. Просили подавить черносотенные выступления держиморд, возомнивших, что после крушения оков СССР возможен возврат к тирании так называемого «избранного народа». Не, ты антисемит чо ли? Это в смысле русские твари! Ладно, уболтал. Дай еще одну деду курнуть…

…в общем, аплодируют мне, а я стою, красный весь, и плачу от доверия, которое мне ребята оказали. Ах, какое страшное время было, сынок… Сколько народу тогда постреляли. И каких! Тухачевский, Агниашвили, Агрибеков, Бокий, Гоппер, Гольбрерг… Цвет, цвет нации уничтожали! Сливки русского народа! Но что делать, что делать, сынок… У меня ведь на руках были Митька да Витька.

Так что, когда Варьку-Линор увели прямо с товарищеского суда в наручниках, я даже не обернулся.

Позже, когда против полчищ гитлеровских сражался – крепил тыл в Северлаге, – постарался бывшую женушку свою найти. И смог! Правда, встречаться не решился, уж очень переживал, понимал, сердце, пораненное революцией, не выдержит встречи…

Узнал, что она в женской зоне устроилась неплохо. По ночам чесала пятки воровкам, а бригадирше за дополнительный паек мохнатку лизала. Я, конечно, сразу вмешался. Негоже старому большевику, – даже если он в затрудненных обстоятельствах, – унижаться. Переговорил с конвоем, с администрацией.

И Варька стала за так лизать.

Но ведь нам, интернационалистам и большевикам, главное принципы!

…кстати, там и брательник объявился. Он, оказывается, не был расстрелян, а смог объяснить себя следствию, покаялся, и был всего лишь сослан на выселки. Там он сжег прежний паспорт, отказался от матери, переписал себя в паспорте Иваном, вставил железные зубы и… был вызван Главнокомандующим в Кремль 25 июня 1941 года. Прямо из лагеря! Потом мальчишечка из наших, Михалков, кажется, кино про это снял.

Переврал безбожно, да ведь у них вся семья физдюки!

Брат с Верховным очень жестко поговорил, кстати. Потом мне буквально весь разговор передал. Мы же помирились, дело прошлое, сам понимаешь…

– Уж как он, Верховный, меня не называл, – говорил Иван.

– И козлиной и жабой помойной и сосярой, – говорил он.

– А я жестко так… – говорил он.

– Молчу да гляжу ему в глаза! – говорил он.

– И изредка так… – говорил он.

– Словно издеваюсь… – говорил он.

– «Да, товарищ Сталин, так точно, товарищ Сталин, жаба я, терпила долбанный» – говорил он.

В общем, Ванька всю войну прошел. Лейтехой. Не в Ташкенте каком-нибудь, как про нас любят рассказывать. На самой передовой! В специальной бригаде КНВД по прикрытию отхода для дезертировавших частей. Не путать с заградотрядами! Те были у русских, «богоносцев» сраных. Мне Ванька, когда после войны в Берлине встретились, и по рюмке опрокинули, так и сказал по секрету.

– Ты, Леня, знай, – сказал он мне.

– Войну выиграла горстка чеченских храбрецов, – сказал он.

– Да наш, еврейский батальон… – сказал он.

И мля буду, так оно и было. Потому что, сколько я в Северлаге не крепил тыл, только блядь русские дебилы лес валили. А ведь в это время за них воевал кто-то! Охо-хонюшки… Ну, да чего там. Прошла весна, настало лето, спасибо партии за это. Минули грозовые 40—ее. Тут и оттепель! Кстати, много и плохого она принесла! При Сталине, хоть он был и чмо, в каждой семье была домработница. Тупая, покорная дебилка откуда-нибудь из колхоза. Ты ее в дом берешь, как родной – платьишко старое, сундук – спать, за щеку на ночь… Короче по-людски! А трепыхнется, ты ее обратно в колхоз! Они, овцы, как это слышали, на колени падали, готовы были в ухо брать, лишь бы не в колхоз обратно. В ухо кстати не больно, я же рассказывал про матроса Железняка?

Помню, у нас семья соседская была – настоящие патриции! Не фальшивые, как пузаны эти при Романовых, держиморды в позолоте. Патриции духа! Советские Платоны! Фамилия их была… Канторы были их фамилия! Люди культурные. Ноты в доме стояли, гравюры, офорты. Почему-то на обратной стороне была надпись «Имение семьи Бестужев-Рюмин…», но сосед, – пожилой профессор советской антропологии, которая от обычной отличается как писюн 10—летки и член товарища Железняка – нам объяснил, что это прикол такой.

Аристократическая была семья, домработница даже фартук носила… Тоже шуганая была.

Другая тетка моя была Эммануил Кант. Эммануил это фамилия, Кант – партийная кличка, а имени у нее не было, потому что при царизме национальные меньшинства не имели права на имя. Настоящий Идеалист была, с папироской не расставалась. Даже когда сосала, умудрялась затянуться! Когда тетка первой женщиной в мире полетела в космос, этот подвиг советского народа был приписан – как и многие другие – русским дебилам, чтоб не обижались. Справили документа на какую-то тварь, фамилия у нее какая-то, что-то с кореньями… Терехова, что ли? Не, Терехов тот писатель, я читал, пишет про Рашку, хорошо, Остро пишет. Еще и стилист отличный, много прилагательных, сразу видно, человек учился, корпел над книгами. Не долбоеб какой типа самодержавной Пушкина. «То залает то завоет то заплачет как дитя». Ну, что это?! Да с такими стишатами тетка в свое ЛИТО козлика даже близко бы не подпустила. Ты напиши:

– То завоет гудком паровоза, облыжно огульно скатившегося по рельсе капелькой смазки по хую.

Или там:

– «Задергало заныло затянуло… струей вырвался вздох облегчения из груди, засверкало, заискрилось, закружилось… буквы появились на снегу, смеркалось…»

И все это – вместо «поссал». А? Какова стилистика?!

О чем я? А, тетка.

Помню, она – а она нас с братюней на воспитание взяла, после того как мамка с папкой пали жертвами сталинских репрессий, – повезла нас в деревню. Жарит яйца для нас и сестры двоюродной, а в окнах тени стоят, шатаются, как от ветра. То сынок, пидарастические славянские дети опухшие от голода были. Их в колхозах запирали и в город не пускали… Опухшие, животы торчат, ножки тоненькие, слабенькие…

Стоят они вокруг дома, в окна на яишенку пялятся, и шепчут беззвучно так, губами одними:

–… дайдайдай тетенька есть дададай…

И вот тетка моя, добрейшей души человек, культуролог, еще и полиглот, переводчица, книги ее известны под псевдонимом Ковалева-Райт, – тоже из плеяды санкт-петербуржских интеллигентов, – хоть и закаленный в боях с реакцией человек, а как увидела все это… так и она не выдержала!

Взяла да и закрыла ставни.

Чтоб дети не мучились.

…вот какой души были люди! Не то, что при царизме!

Эх, если бы знал ты, парнишка, сколько глазынек таких у меня по ночам в моих, окаянных… И сынка моего, Витьки, тоже среди них есть. Как сейчас помню. Обстановка сложная. В горкоме меня сожрать хотят, за якобы недоимки в тресте, который я возглавлял в Кишиневе, МССР. Меня туда партия послала, потому что тепло и заслужил и вообще много наших.

Ну, в смысле старых большевиков.

Вот, значит, чую, хотят подкузьмить. «Волгу» вместо «Чайки» на встречу прислали, кривятся… У меня инфаркт сразу – ну, как «Чайку» у трапа увидел. В спецбольнице обдумал все, принял решение… Надо укреплять позиции. Жертвовать надо чем-то! Ну я и отправил Витьку на БАМ. Как сейчас помню, сердце разбивается, как Витек на вокзале передо мной на колени стал. Руки целовал.

– Тятя, тятя, – говорит он.

– Пощади, родненький, – говорит.

– НИИ бы мне, в математики, – говорит он.

– По культурной части… – говорит.

– Какой из меня на ха… с лопатой… – говорит.

– Родненький не губи… – говорит.

Не дрогнуло у меня сердце… Послал сына на верную смерть. Витька на БАМе пропал. Сначала спился, потом женился на шиксе, детей ей заделал. Стал антисемит, живет где-то на Амуре, пишет передовицы в газете «Завтра». А Митька, значит, брата мне своего не простил. Уехал в Москву, журнал открыл. Называется «Русская жизнь». Пишет статьи, а батяне позвонить – ни-ни.

За Витьку, значит, страдает.

А куда мне было деваться? Не отдай я тогда Витьку – кто же руку поднимет снять с горкома человека, что сына добровольцем на БАМ отправил?! – всем бы нам Она пришла… По кочкам, как легендарный марш товарища Буденного на Варшаву…

…вот и все, сынок… Дальше ты уже сам знаешь – вижу, тебе лет 30, из мамки ты уже выпрыгнул тогда. 80—е, 90—ее. Пришлось эмигрировать. Жалею, что сразу не уехал. Совки всю жизнь нам, русским людям, испортили. Почему не в Израиль? Там жарко и стреляют, а я ведь тебе уже сказал – мы, старые большевики, в Ташкентах никогда не отсиживались! Вот, выбрал Канаду… Таксую я здесь, невзирая на свой возраст. Остался, я сынок, с одной лишь доченькой. Она уже взрослая была. И все никак мне простить не может. Иудой меня называет.

Ишь, овца малолетняя!

И послушать, так и правда Иуда какой. Говорит она мне.

– Ты, говорит, мамку свою сдал, папку сдал, – говорит она.

– Брата своего сдал, сына своего сдал, – говорит она.

– Иуда ты, повессься на осине, – говорит она.

– Ты же, дура, не разумеешь, что ради тебя, – говорю я.

– А мне может и не надо! – говорит она.

Это, конечно, подростковое. Перебесится, мука будет. В свои 55 кто из нас идеалистом не был. Тем более, что устроилась она тут хорошо, с мужем ездят отдыхать на Кубу, регулярно сер-фин-гу-ю-т по интернету, объясняют богоносцам тупым, какие они свиньи и как свою страну совком засрали. Я тоже, грешным делом, в сеть загляну. По старой памяти слежу за современной русской словесностью. Про «живой журнал» актера Садальского говорил? А про буй товарища Железня…? А, ну тогда и правда все…

…иногда, правда, – ну, по ночам, – темно-темно в глазах становится. И огоньки горят. Смотрю, а это глаза. Тятька, мамка, сынка, братка… не говоря уж про остальных. Остальные вообще фоном светятся. Я тогда просыпаюсь и включаю ночник. Завариваю себе чай. Я черный пью. С бергамотом.

Вывожу на орбиту

– А теперь послушаем наших новичков! – сказала Саша Юнат.

– Наших пока еще не Достоевских, полу-Гоголей и почти Белинских, – сказала она.

– Пусть они погремят своей лирой на нашем славном пиру! – воскликнула она.

– Пусть с Парнаса громогласно! – выкрикнула она.

– Пусть зефиры ветром дуют и надуют им поэмы! – сказала она.

– Пусть им Муза нашептает, или может быть, нашепчет! – сказала она.

– В общем, пусть повыступают, – сказала она.

Отдуваясь, села. На югославские туфли капнула жирная капля. Масло, что ли, подумала Саша. А, пот, поняла она. Глянула, не заметил ли кто. Нет, все смотрели вдаль, одухотворенно, проникновенно. Даже подружка Юлька Иудович, которая – крыса такая, – все наверняка заметила, и не преминет об этом растрепать всему городу. Саша, страдая, представила себе это. Идет Юлька, подпрыгивая и подмаргивая, лыбится криво. Завидев знакомого, бросается к нему с криком:

– Представляешь, Сашка на заседании так вспотела…

Но сейчас сидит рядом, виду не подает. Смотрит на конец стола. Там поэты выступать будут. Ведь сегодня здесь, в актовом зале Дворца Пионеров, проводится заседание первого литературного клуба МССР, литературного кружка «Орбита». И они, члены этого кружка, – и кружки этого члена, прыснула Саша, некстати вспомнив почему-то неприличный анекдот, – собрались здесь чтобы… Чтобы…

Хрен знает, подумала Саша, устала я. Вытерла пудру со щеки, включила под столом магнитофон. Стала, как говорится, Писать. С неприязнью к себе почувствовала, как скользит пот подмышками. А ведь она не виноватая, что такая у нее физиология и нервапатопсихология. Саша Юнат – крупная молодая женщина, – всегда волновалась, когда выступала публично. Даже если это была репетиция речи на собрании комсомольской ячейки Молдавского государственного университета. Или собрание беспартийных домохозяек района Баюканы города Кишинев. Или заседание общества филателистов и пидарасов района Нижние Чеканы города Кишинева МССР. А ведь это была лишь малая часть мероприятия, которые посещала, как оратор, Саша. Ведь она была активисткой и комсомолкой, товарищем и другом, наперсником и куратором. Ну, для беспартийных и не состоящих в комсомоле, конечно же… Таких, например, как юноши и девушки с горящими глазами, – Сашка предпочитала выражаться как настоящий Поэт, – что тянулись к литературном кружку «Орбита» как мотыльки к светочу поэзии. И как все-таки прав оказался куратор Сашки! Он так и сказал!

–… в рот, – сказал он, потому что был все-таки не поэтом, а офицером, как Лермонтов или Гумилев.

– Значит, задроты эти, – сказал он.

– Стишки-муйшки, рассказики-муязики, – сказал он.

– Им энергию девать некуда, – сказал он.

– И они пишут и пишут, пишут и пишут, – сказал он.

– А нас потом за ихний самиздат на колу вертят, – сказал он.

– Так что ты, Сашка, того, – сказал он, выпил, и закусил луковицей.

Саша глядела на мужественные руки и лицо майора, изрезанное морщинами, с любовь. Дорогой ты мой человек, думала она, сколь претерпел ты за страну, где Ленина заветы. И почему не дремлет враг, когда ворота у Кремля. И сколь, отнюдь и почу… Тут Юлька Иудович, бесстыже заголив ляжку, прижалась к куратору, и сердце Сашки упало. Всегда так, стараешься, стараешься, а все бонусы все равно получает та, кто больше бесстыжая и бессовестная. Майор погладил Юльку по ляжке, выпил еще и продолжил наставническую беседу в кабинете.

– Партия и Ленин учат нас тому, что процессы, которых нельзя избежать, – сказал он.

–… нужно контролировать, – сказал он, – так что, девчонки, вы теперь не просто шала…

– В смысле, не просто инструктора комсомола, молодежные корры официального издания ВЛКСМ МССР «Молодежь Молдовы» и и борцовки за дело Ленина, – сказал он.

– Вы теперь руководители литературного кружка «Орбита» для всякой прогрессивной нечисти, – сказал он, скривив рот.

– Богемщиков всяких, поэтов, сука, художников, – сказал он.

– Как мотыльки на лампу прилетят они в ваш клуб, – сказал он.

– Да так оно и лучше будет, под присмотром, – сказал он.

– Но, конечно, девчонки, я вовсе не предлагаю вам стучать! – поднял он негодующе руки.

– Ни в коем случае! – сказал он, и опрокинул со стола донесения и ориентировки девчонок, которые те старательно писали на одногруппников в университете.

– Я просто предлагаю вам задуматься, девчонки! – сказал он, и почесал в ухе мизинцем.

– Вот, к примеру, есть какой-то юноша, который пишет стихи там, прозу… – сказал он.

– И этот юноша, он вроде молодого деревца, растущего без направления, его крути как хошь, а оно станет как хошь, и попади этот юноша в руки какому-нибудь анти-советскому извращенцу, у нас что будет? – сказал он.

– Два извращенца? – сказала смышленая Юлька.

– У нас будет, – сказал чекист, – антисоветчик, которого мы, в соответствии с железной логикой революции, обязаны будем расстрелять, пусть нам это и неприятно!

– Куда лучше, если юноше будет куда пойти, – сказал он.

– В литературный кружок «Орбита», например, – сказал он, – где вы, девчонки, направите его куда надо, доложите кому надо, и скажете что надо, и творческая составляющая характера молодежи войдет в нужное, на ха, русло! – сказал он.

– Ну, а совсем неисправимых вы нам укажете, – сказал он.

– Вот и все, – сказал он.

– Но стучать?! – сказал он.

– Нет, стучать я вам, конечно, не предлагаю! – сказал он.

После этого в городе появился литературный кружок «Орбита». Юношество и девичество, изголодавшееся по свободному слову – все-таки шел 1965 год, и страшные времена застоя захлестывали берега территории оттепели, писала в 2009 году глава комитета Антисоветчиков и Диссидентов и Политзаключенных Александра Юнат, – перло в кружок табунами. Там их принимали, заводили на них персональные дел… в смысле, творческие портфолио. Можно было выпить чуть-чуть портвейна, поругать – умеренно, – Сталина… Цветы свободы расцвели, думала Сашка часто, глядя на своих подведомствен… в смысле, подопечных.

– Птенцы мои, – начинала она заседания клуба.

– Хочу я вам поведать, – говорила она.

– Сегодня, в этот день, когда гроза гремит, – говорила она.

Юноши и девушки слушали, затаив дыхание. Поскрипывал диктофон под партой. Улыбалась немногословная придурошная подруга Юля, которая отвечала за технические моменты – картотеки, цифры, даты… Саше недосуг было заниматься этой лабудой. Она целиком посвятила себя творчеству. И даже как-то написала стихотворение, которое зачитала куратору на выезде, на шашлыках.

долбись, долбись, моя старушка,

О, почему ты не права!

На каждой залитой опушке,

Валялась чья-то голова.

То, может быть, Батый проехал,

а может, Казимир прошел,

о, сколько было их, – просека,

деревья, озеро, прасол…

в чужие дни чужая стая, на Русь

приехала опять, о, сколько можно,

гондурасы, у нас постыдно зимовать

мы Русь, мы Русь, ее культура,

ее поэзия и стих, пусть чмошник Пушкин

идет на ха, и Лермонтов штопанный притих,

пусть все умолкнут гондурасы, пускай звенит

на поле брань, сегодня мы, кружок Орбита,

сегодня я, такая рань…

Закончив читать, Сашка пару минут помолчала. Кружилась голова. Так вот она какая, поэзия, подумала Сашка. Как она все же меняет людей, подумала она. На минуту я оторвалась от земли, подумала она. Я птица, подумала она. Курица не птица, подумал куратор. Не надо много думать, подумал он. А вы что, думаете в моих мыслях, подумала Сашка. Мы думаем везде, подумал строго, но по-доброму, куратор. Так что открывай глаза, и не вздумай прятаться от товарищей Партии и Комитета даже в мыслях. Все блядь понятно, подумал куратор. Так точно, товарищ майор, подумала Сашка. Открыла глаза. На полянке, залитой солнцем, вином и блевотиной, товарищи из Комитета тискали прогрессивных комсомолок, активисток и борцовок за ростки либерализма посреди болота застоя. Сашка вспомнила, что даже отдел новый в Комитете появился. Так и назывался. Специальный отдел КГБ «За ростки либерализма посреди болота застоя». Принимали в него, – вспомнила Саша объявление в коридорах конторы, – только либеральных чекистов. Хорошие все-таки написала я стихи, подумала Сашка и махнула стакан водки разом. Подружка Юлька криво лыбилась, жалась к куратору. Каждый берет, чем может, подумала сухо Сашка, тоже влюбленная в товарища майора.

– А что, недурно, – сказал куратор, и крякнул, выпив.

– В стихах твоих, Сашка, чувствуется боль! – сказал он.

– За родину, за прогрессивные силы, за Никарагуа, – сказал он.

– Козлы эти альендевские чмырят наших ребят… прогрессивного коммуниста Че Гевару, – сказал он.

– Планета замерла в ожидании, – сказал он.

– И тут-то ты и подтолкнешь ее своими прогрессивными стихами в нужном направлении! – сказал он.

– Евтушенко говно против тебя, – сказал он.

– Лох он, ряженный, да и ненадежный, – сказал он.

– А ты надежная, мы тебя мильённым тиражом издадим, – сказал он.

– Ты ведь надежная? – сказал он.

– Конечно.. да я… да мне… да вы… – сказала, волнуясь Сашка.

– Ну, а раз ты надежная, вот тебе разнарядка, – сказал майор.

Поляна неожиданно стихла. Оказалось, что все смотрят на Сашку. Коллеги-инструкторши, с задранными юбками, товарищи чекисты в спортивных костюмах производства дружественной нам ГДР… А ведь это товарищи, подумала Сашка, мои товарищи… Они верят в меня…

– Конечно, товарищ майор, – сказала она.

– Я всегда… – сказала она.

– Назрели, Сашка, в обществе перемены, – сказал он.

– Все расслабились от оттепели, как баба, когда ей пальцем вздрюнишь, – сказал он.

– Страх потеряли,, – сказал он.

– Но мы так и думали, мы их потому и расслабили, элемент вредный вычислить, – сказал он.

– Нужна нам, Сашка, понимаешь, организация, – сказал товарищ майор.

– Небольшая, чтоб нас не поепли, понимаешь, за упущение, – сказал он.

– Голов в десять-пятнадцать, – сказал он.

– Типа нарыв появился, но вовремя был замечен и…

– Значитца, пора твоих графоманов на расстрел вести, – сказал он.

– Чтобы советское общество, понимаешь, напряглось, и не обосралось в эту ответственную пору гонки вооружений и борьбы за мир во всем, на ха, мире, – сказал он.

– Кружок-то твой сраный популярен уже? – сказал он.

– Да еще как! – ответила волнуясь, Сашка.

– Долбоебы так и прут! – подтвердила Юля.

– Мы даже девиз придумали! – воскликнула Сашка.

– «Вывожу на орбиту»! – сказала она.

– А почему вы все смеетесь? – спросила она.

– Вот и славно, бить надо по штабам, – сказал, отсмеявшись, товарищ майор.

– Но никакой антисоветчины никто не пишет… – сказала Сашка.

– Дай мне товарища Ленина, карцер, дубинку и два тома товарища Ленина, – сказал товарищ майор.

– И я нашью целый гардероб антисоветчины самому товарищу Ленину, – сказал он.

– Такова неумолимая логика диалектической пытки задержанных, – сказал он.

– А их правда расстреляют? – спросила незлая, в общем-то, Сашка.

– Правда-правда! – взвизгнула злая, в общем-то, Юлька.

– Ха-ха, – посмеялся куратор.

– Ты что, дура, не знаешь, какой у нас год? – сказал он.

– Чай 65—й на дворе, – сказал он.

– Попугают и отпустят, а общество оздоровится, – сказал он.

– Ну если попугают, – сказала Сашка.

С– лужу Советскому Союзу! – сказала она.

…Вкусно пахло горячим, брызжущим соком мясом. Слезился тонко нарезанный сыр. Чекисты с инструкторшами, поправлявшими дефицитные чулки, разбрелись по кустам. Кто-то предпочел остаться на полянке. Появилась гитара. Забренькали струны.

– Ясная моя, солнышко лесное, – запел кто-то.

– Отставить гомосячьи песни, – сказал майор.

– Нашу давай, – сказал он.

– С чего, начинается родина…? – неуверенно протянул глухой голос.

– Ты, Володя, у нас недавно, поэтому прощаю, – сказал куратор.

– Да еще и костюмов из ГДР-ии своей привез, – сказал он.

– Я сказал Нашу, – сказал он.

Заиграла гитара. Над полянкой грянул чекистский хор:

– Пусть бегут неуклюже, пешеходы, по лужам, а вода по асфальту, реко-о-о-о-й…

* * *

– А теперь выступит Екатери…

Сашка отвлеклась от мыслей о товарище майоре – каждый раз у нее при этом сладко ныло под сердцем, под ложечкой, и еще кое-где, – и глянула на сцену. Там стояла тонкая девушка с красивым грустным лицом. Девушка читала:

– Я тоже ела без ножа и вилки
бесплатный харч в одном осеннем парке,
где вылинявшие, как после стирки,
старушки на траве играли в карты, – читала она.

– С бумажною летающей тарелкой
шел человек к столу просить добавки,
тряся квадратной головой так мелко,
что черт лица не видно было как бы, – читала девушка.

– Не видно было губ его дрожащих,
взгляд не светился радостью воскресной.
И ангел спрятал дело в черный ящик
в тот полдень в канцелярии небесной, – читала она.

– Но отчеркнул, гад, поперек страницы:
такому-то, за номером таким-то,
сегодня отпустить половник риса,
накапать в чай для опохмелки спирта, – читала девушка.

– А дальше в ручке кончились чернила,
и я пошла, хрустя листвой опавшей.
Мне было хорошо и плохо было,
я что-то там насвистывала даже, – читала она.

(Катя читает стихи поэтессы К. Капович, некоторое время жившей в Кишиневе – прим. авт)

Собравшиеся захлопали. Сашка нахмурилась, поправила прическу а-ля Помпадур, какую модно было делать во всех горкомах, встала.

– Недурно, недурно, Катенька, – сказал она.

– Но в целом слабо, – сказала она.

Ч– ернила, парк, страницы… все это пошло и избито, – сказала она.

– Нет полета, нет свободы! – сказала она.

– И потом, к чему эта лексика недоучившегося хулигана? – сказала она.

– Гад, харч, опохмелка, спирт… – сказала она.

– И это сейчас, когда наши ровесники едут на БАМ, покоряют целину, сопки Камчатки, – сказала Сашка, прожившая все 97 лет своей жизни в Кишиневе.

– Когда рвутся на Кубу и в Анголу, – сказала она.

– Надо работать, еще много надо работать, Катенька, – сказала она.

Девушка с тонким нервным лицом пожала плечами и стала спускаться со сцену.

– Кстати, нет ли у тебя чего-то остросоциального? – сказала Сашка, вспомнив наказ куратора.

– Про перегибы и репрессии, про несвободу и нехватку кислорода? – сказала она, и заметила, что подружка Юлька взялась за карандаш.

– Нет, – сказала Катя, – и вообще мы завтра уезжаем, всей семьей.

– А, – разочарованно сказала Сашка.

– Ну что же, в добрый путь, – сказала она.

– Думаю, в любом другом месте, где не так много выдающихся поэтов, как у нас тут, в МССР, тебе легко будет состояться, – сказала она.

– Говорю это тебе по-товарищески, – сказала она.

– А у кого-то есть? – спросила она.

– Ну, про перегибы и все такое? – сказала она.

– Мы же все свои! – сказала она.

– И шторы сейчас опустим и дверь закроем, – сказала она.

Дети, оживившись, стали наперебой вызываться. Юля знай успевала записывать. Ничего, будет им наука, подумала Сашка, да и все равно, поэтов здесь, кроме нее, нет.

– А теперь у нас кто выступает? – сказала она.

На сцену вышел невысокий, крепкий молдаванчик, – как ласково называла про себя Сашка туземцев, – и начал, отчаянно краснея, читать. Кто там, глянула Сашка с картотеку. Лоринков, Володя Лоринков. Ну-ка… Паренек, не выговаривая твердую «л», и спеша, читал:

…итак, как говорят нынче индейцы

селения Бельцы

очень давно Создатель, Великий Вождь Наверху

сотворил Месоамерику-Молдавию, осыпав ее землю

семенами матери – кукурузы

затем он создал животных и птиц и дал им имена…

Под смешки зала юнец перечислил имена выдающихся культурных деятелей МССР, отчего Сашка и Юлька переглянулись и сразу же напряглись. Юнец читал дальше:

…окончив труд, Создатель призвал к себе животных

и сказал им:

я собираюсь уйти и оставить вас одних, но

я еще вернусь, и займусь сотворением людей, а они

будут отвечать за вас передо мной

и никому и в голову не пришло, куда это отлучился

Создатель

единственный, кто знает, это я

так вот, создатель работал, так сказать, на две конторы

сражался на два фронта

разыгрывая перед индейцами фокусы с Бобрами и Койотами

он еще дурил головы грязным иудеям

обрезавшим с крайней плотью семилетнюю грязь

и когда сказал индейцам, что отлучился

то просто-напросто попер на Голгофу

умирать…

Умеет цеплять за животрепещущие темы, гаденыш, подумала Сашка. Ведь на дворе был 65—й год, и, – как писала диссидент Юнат в 2010 году – народ советских рабов только-только открыл для себя библейские страницы «Мастера и Маргариты», жаждал узнать больше о священном Писании… Литературный кружок «Орбита» ликовал. Молдаванчик сраный продолжал.

…животные были недовольны именами:

Голубая Сойка, Жаворонок и Койот не одобряли свои имена

каждый хотел стать кем-нибудь другим.

учения о свободе выбора Создатель им не оставил

правил не составил

в общем,

чудак

а когда вернулся, мнение этих животных о создателе как о чудаке

вовсе не изменилось

потому что он сказал, будто

имена им дадены навсегда, никаких перемен,

его слово закон

в общем, повел себя как второй человек ЦК МССР…

Сашка и Юлька переглянулись. Юлька под столом поменяла кассету. Мальчишка, вдохновившись успехом у публики, читал:

…ясное дело, как и всякий садист, Создатель решил устроить порку без причин:

раз вы попытались нарушить, изменить мой закон, —

вещает молдавским животным он, —

я не буду сейчас создавать людей

вы не повиновались, как должно, и таким образом

испортили то, что я принес с собой и из чего собирался сотворить людей

поняли вы провокаторы

животные загрустили

а Создатель помуштровал их еще немного и распустил по домам,

после чего обратился к Койоту

а вас Койот, я попрошу остаться

хотя простите, то был Шакал

итак, Шакал, вас попрошу остаться

тебе, Шакал, предстоит стать во главе всех

живых тварей, ты обретаешь большую силу, подобную моей, и я

помогу тебе выполнить твое предназначение, ведь вскоре

все существа, которых я создал, начнут вести себя неподобающим образом, они

станут охотиться друг за другом и пожирать своих собратьев

тебе же надлежит всеми силами поддерживать мир между ними.

почему я, почему я, Господи, почему я

завопил Шакал, и стал кататься по земле, срыгивая

я недостоин, у меня нет сил, я жалок и не могу, а

Создатель, глядя на Шакала с презрением, думал, что все они

одинаковы

человек ли, животное ли:

только дашь ему шанс попасть в сборную, так он сразу

начинает жевать сопли – «господи, достоин ли я…»

Создатель вздохнул, улыбнулся и потрепал Шакала по плечу,

тем самым без слов намекая на прекращение гнусной комедии, и продолжил —

когда ты выполнишь свой долг, мы снова встретимся в месте на восток отсюда, и если ты сумеешь сделать все правильно,