Текст книги "Алфавит грешника. Часть 1. Женщина, тюрьма и воля"

Владимир Лузгин
Алфавит грешника. Часть первая. Женщина, тюрьма и воля

A

«А заплачу – изменится жизнь хоть на йоту…»

 
А заплачу – изменится жизнь хоть на йоту,
Или если покаюсь – то по новой вернёт
Юных грёз облупившуюся позолоту,
Что за золото я принимал в свой черёд?
 
 
И когда полыхнут громовые раскаты
Иль холодные руки протянет пурга,
Объяснит ли судьба, чем пред ней виноватый,
Коли так беспощадна она и строга?
 
 
Неужели ей жалко сотню тысяч зелёных
На квартиру и дачу посреди сосняка,
Строганины из нерки, литра водки палёной
И холодного пива до открытья ларька?
 
 
Ну и, главное, песни той, которою брежу,
Как подросток на женщин случайных смотря,
Правда с каждой весною всё спокойней и реже,
И всё чаще из окон чужих втихаря.
 

«Аз – альфа, смысл и суть вселенной…»

 
Аз – альфа, смысл и суть вселенной,
И точка над последним i,
России сын благословенный,
Что проклят и забыт людьми.
 
 
Свободный – рабству я обязан,
Когда от уз освободясь,
Не одичав от зла и грязи,
Простил врагам и зло, и грязь.
 
 
И остаюсь самим собою
Меж искушающих лжецов
Под твердью божией святою
Вдали от хижин и дворцов.
 
 
Предтеча будущих пророков,
Провидцев, магов, колдунов:
Как квинтэссенция пороков,
Как сила благостных основ.
 
 
Остерегающий надежду,
В беседах ищущий ума –
Пусть на тюремную одежду,
Давно мной сменена сума.
 
 
Позор меня да не минует,
А счастье отблагодарит,
Что жил в беспамятстве и всуе,
Где чернь позорная царит.
 
 
И кружит Клоты бестолковой
Нелепое веретено,
Пока заказанное слово
Судьбой не произнесено.
 

«Алым – ярче текущего в жерлах металла…»

 
Алым – ярче текущего в жерлах металла,
Половину небес залило, обметало.
 
 
А второю, остывшей, укутались ели,
Им казалось – надёжно, от дождей и метелей.
 
 
Так прости их, Господь, да и нас вместе с ними,
Если жили бездумно мечтами пустыми.
 
 
Ну, а если не хочешь, иль просто не силе,
Позабудь, словно мы ничего не просили.
 

«Ашшурбанапал был обычным тираном…»

 
Ашшурбанапал был обычным тираном,
Таким же, как до или после него,
Грозой Иудеи, Египта, Ирана
И прочих окраин из мира того.
 
 
Он так и остался бы в лике злодеев,
Кем наша история населена,
Из тех, что великие зверства содеяв,
Ославлен и проклят на все времена.
 
 
Хотя, может быть, они это хотели,
Оставив свои описанья побед
На дикой скале или царственной стеле,
Без страха пред мнением будущих лет.
 
 
Но в дьяволом выстроенной веренице
Безумных бесчинств, лишь Ашшурбанапал
От судного часа сумел уклониться
Туппумами, что для архива собрал.
 
 
И зря угрожал он жестокою карой
Тому, кто без спроса табличку возьмёт,
Зане, вопреки грабежам и пожарам,
Труд жизни его возвращён в обиход.
 
 
Сказания. Кодексы. Акты. Анналы.
Ан. Ки. Сотворенье. Потоп. Авраам.
Ничто, превратившееся в Начало.
И в чём-то, пусть смутно, понятное нам.
 

 
А кто-то, при власти он или в опале,
Смотрящий на зоне, шестёрка в гаи,
Как в зеркале видит в Ашшурбанапале
Несбывшиеся притязанья свои.
 
 
Глумленье, тщеславие и святотатство,
Насилие женщин, и чтоб на века –
Ни с кем несравнимое в жизни богатство
С потёками крови, замытой слегка.
 

«Аще ваших тузов бьют козырные масти…»

 
Аще ваших тузов бьют козырные масти,
Аще пики пришли к оглашённым червям,
Ни при чём здесь ни случай, ни эпоха, ни власти,
Выбор сделать до хода жизнь представила вам.
 
 
И никто помешать вашим планам не в силе –
Заложиться на банк, уступить, пасануть,
А когда вы получите, что заслужили,
О случившемся с вами не жалейте ничуть.
 
 
Не держите обиду и зависть под сердцем
К тем, кто выставил вас дураков дураком
В чэчэвэ, в карамболе, в генерале и терце
Или в вами задуманном деле другом.
 
 
Что считать не пришедшие вовремя флеши
И нечаянно взятые ералаши,
Лучше, вспомнив Петра, его «Камо грядеши?»,
Помолитесь неслышно за спасенье души.
 

Б

«Бал дворянский! Оркестр полнокровный!..»

 
Бал дворянский! Оркестр полнокровный!
Канделябры, колонны, паркет.
Словно не было, не было словно
Страшных и героических лет.
 
 
Зря сражались и гибли напрасно,
А потом ещё шли под расстрел
Сотни тысяч, и белых, и красных,
И кто выбрать цвета не успел.
 
 
Но смеётся и пляшет Россия!
От кавказских до северных вод
Торжествуют князья голубые
Меж сменивших окраску господ.
 
 
Бал в разгаре. Кружа и взметая,
Льётся музыки сказочный дождь,
Под которым визжит золотая,
Бриллиантовая молодёжь.
 
 
Чьи отцы – патриот к патриоту,
Выжигая свободы до тла,
Напилили без меры и счёту,
Как они называют, бабла.
 
 
Вот и знать не хотят нувориши
Под надёжною крышей ЧК,
Что в народе всё явственней слышен
Голос Блюхера и Колчака.
 
 
Не случайно, за орднунг радея,
На отмытый от крови помост,
Ставит власть монументы злодеев,
Аккурат в подполковничий рост.
 
 
И грохочет оркестр полнокровный!
Канделябры, колонны, паркет.
Словно не было, не было словно
Страшных и героических лет.
 

«Балкон напротив, а на нём…»

 
Балкон напротив, а на нём,
Как от мужских объятий тая,
Соседка в платье голубом
Лежит, случайный текст читая.
 
 
И что заставило её
Забросить рыбу в маринаде
И пересохшее бельё
Потрёпанной книжонки ради.
 
 
Каким сюжетом сражена
Красотка с королевским взором:
Благополучная жена,
И дважды мать, и скоро сорок.
 
 
Лак на ногтях лежит с утра,
В порядке губы и ресницы,
Но предрешенному вчера,
Сегодня, видимо, не сбыться.
 
 
Вечерний дождь снимает зной
И гасит уличные гулы.
Прошёл субботний выходной.
Над книгой женщина уснула.
 
 
Вернувшись вновь в разгул страстей
На фоне серой прозы буден –
Ведь скоро будет сорок ей.
А восемнадцати не будет.
 

«Без сдержек и противовесов…»

 
Без сдержек и противовесов
Власть абсолютная, она
От бога при посредстве бесов
Для наказания дана.
 
 
Ну, а богатство, нажитое
На муках и крови людской –
Не меньший знак: воздастся втрое
При встрече с огненной рекой.
 
 
Как незаслуженная слава,
Собой торгующих господ,
По справедливости и праву
Всё в ту же бездну приведёт.
 
 
Лишь только тот, кто чист и честен,
Сколь жизнь его ни тяжела,
Достоин быть в заветном месте
Среди заветного числа.
 
 
Дабы в Великую Седмицу,
В своё второе рождество
С Отцом навек соединиться
В чертогах Царствия Его.
 

«Бессильны акты и уставы…»

 
Бессильны акты и уставы,
Обыденных событий ход,
Когда по сердцу взгляд лукавый
Острее бритвы полоснёт.
 
 
Бесплоден приворот старинный
И паутина прошлых пут,
Коль губы спелою малиной
Притягивают и зовут.
 
 
А грудь, мелькнувшая сквозь вырез
Китайской кофточки цветной,
Хотя и нет прекрасней в мире,
Уже открыта предо мной.
 
 
Её соски желез молочных,
Твердея под рукой моей,
Нам обещают рай бессрочный
До окончанья наших дней.
 
 
И всё равно, как это чудо,
Чем заслужил я и когда,
Раз ты явилась ниоткуда
Спасти меня от вникуда.
 

«Больше у России нет друзей…»

 
Больше у России нет друзей,
Исключая армии, и флота,
Жуликов всех рангов и мастей,
Да «шестёрок-жириков» без счёта.
 
 
Дальше – хор попов про третий Рим!
Питерские, брайтонцы, мигранты.
Вертикаль и, непоколебим,
Рейтинг венценосного гаранта.
 
 
А вокруг извечные враги,
Крик сестёр вчерашних вороватых
Под Китая гулкие шаги –
Тоже нами вскормленного брата.
 
 
И потом, наверное, в аду,
Черти ждут нас, веривших на слово,
По весне в двухтысячном году
Летоисчисления Христова.
 
 
Потому и нет у нас друзей,
Исключая армии, и флота,
Жуликов всех рангов и мастей,
Да «шестёрок-жириков» без счёта.
 

«Боюсь, когда на лодку катит вал…»

 
Боюсь, когда на лодку катит вал,
А ветер лишь крепчает, пеной вея,
И грешен, что животных убивал
Не для еды насущной – для трофея.
 
 
Мне стыдно говорить про геморрой,
Тем более показывать кому-то,
Хотя бывает утренней порой
Почти невыносимая минута.
 
 
Чего скрывать, я жаден и ленив,
Неадекватен и непостоянен,
С первопричиной путая мотив,
Как баб доступных путают по пьяни.
 
 
С господствующей логикой мирясь,
Свой интерес всегда держу в уме я,
Не прерывая дружескую связь
Со всеми, кто со мной её имеет.
 
 
И вычеркнув, как фейк, ночной дебош,
Мне дышится свежо, легко и ровно.
Чего скрывать, я дьявольски хорош
И ангельски приятен, безусловно.
 

«Бровей багровей глухаря…»

 
Бровей багровей глухаря
И ярче крови глухариной
Сползает медленно заря
На травы с поросли осиной.
 
 
Как ранее по кедрачу,
По соснам, взвившимся над строем,
Где были тучи по плечу,
И звёзды, льющиеся роем.
 
 
Хотя известно на земле:
Она лишь отблеск солнца краткий,
Пока блаженствует во мгле
Восток, на сладость неги падкий.
 
 
Проснётся он и хлынет свет,
Открыв назначенное зрячим:
Кто будет вскормлен и согрет,
А кто для жертвы предназначен.
 
 
При этом выиграет тот,
Чьё сердце в сумраке урочищ
Ритм выживания найдёт,
Не заморачиваясь прочим.
 
 
А те, другие, сгинут зря,
Под дробью пух развеяв пудрой,
Приняв за брови глухаря
Следы кровавые под утро.
 

«Брызги крови во мху – осень сыплет брусникой…»

 
Брызги крови во мху – осень сыплет брусникой
Да рядами маслят по оленьей тропе:
Это доля твоя, чем с тобой, с горемыкой,
Расплатилась судьба, что ты выбрал себе.
 
 
Ведь ещё повезло – не оборыши встретил
Под приветливым солнцем, хоть пора холодам,
И вернулся домой в срок, который наметил,
И устал не до смерти – сообразно годам.
 
 
Так чего ты бурчишь, расплатившись с ментами,
Перекупщикам сбыв результаты трудов,
И палёнкою друга, как всегда, остограммив
В прибазарном шалмане между мелких воров.
 
 
Лучше, вспомнив былое, со слепым гармонистом
Спойте песню любимую хором втроём,
Чтоб её подхватила своим голосом чистым
Всем шалавам шалава за соседним столом.
 
 
И не трогайте мать, матерь вашу – Россию,
Что, детей разогнав, как назойливых псин,
Холит новых хозяев, пряча глазки косые
За зеркальными окнами офисов ФСИН.
 
 
Неужели вы четверо, вместе с другими,
Заслужили иное за деянья свои,
Если челядью верной при каждом режиме
Прославляли господ за пайки и паи.
 
 
Или может не вы, самодержцу в угоду,
Под попов и начальничков брань и враньё,
Словно дикого зверя обложили свободу
И волками в клочки растерзали её.
 
 
Брызги крови во мху – осень сыплет брусникой
Да рядами маслят по оленьей тропе:
Это доля твоя, чем с тобой, с горемыкой,
Расплатилась судьба, что ты выбрал себе.
 

«Был я в деле, был я в доле…»

 
Был я в деле, был я в доле,
Встречен, принят, окормлён
Женщиной, тюрьмой и волей
К вящей гордости сторон.
 
 
И немало позабавил
Окружающих при том,
Что боролся против правил,
Насаждаемых кнутом.
 
 
Был я в силе, был я в деле,
Форс держа и теша нрав,
И сколь власти ни радели,
Отступили, не сломав.
 
 
А в ответ им красной нитью
Гнев отсвечивал в стихах,
Что писались по наитью,
На лету да впопыхах.
 
 
Был я в теме, был я в силе,
Даже в худшие года,
Как меня не поносили,
Пипл, попы и господа.
 
 
Но по фраерской привычке
Лишь смеялся я до слёз
От запоя до больнички,
Не беря того всерьёз.
 
 
Был я в доле, был я в теме,
Потому и бил с носка
Вместе с теми, вместе с теми,
Кто не ссучился пока.
 
 
Ведь не зря же жребий божий,
Разделяющий людей,
Даст любому, что тот сможет
Удержать в судьбе своей.
 
 
Потому и был я в доле,
Встречен, принят, окормлён
Женщиной, тюрьмой и волей
К вящей гордости сторон.
 

В

«В год тридцать третий нашей эры…»

 
В год тридцать третий нашей эры
На перекладине креста
Он, символом грядущей веры,
Смерть принял в образе Христа.
 
 
И чтоб другим не оскверниться
И в сроки соблюсти закон,
Омытый, в белой плащанице
Был в тот же вечер погребён.
 
 
Но слух прошёл меж прозелитов,
Что он воскрес и в час ночной
Не раз встречался в месте скрытом
С учениками и женой.
 
 
А Савл, в ходатае за сирых
Узрев иное естество,
Явил пред городом и миром
Как сына божьего его.
 
 
С тем и живут с тех пор поныне
Жрецы в сиянии свечей,
Что вдовы им и глас в пустыне,
И жертвы царских палачей.
 
 
Собор с торгующими в чреве,
Бесовский блуд полурасстриг
Под, не стесняющийся в гневе,
Медийных проповедей рык.
 
 
А где же тот в венце из тёрна,
В крови, сочащейся из пор,
Поднявшийся над чернью вздорной
На осмеянье и позор?
 
 
Реб Иешуа Бен Йосеф,
Чьи речи за строкой строка
Ветра истории разносят
Сквозь расстоянья и века.
 
 
Но ежедневно, ежечасно
В ответ нашёптывает змей
О жертвах истины напрасной
И разуверившихся в ней,
 
 
Кто получает мерой полной
Блага мирские за отказ
От совести и мук духовных
В стране, грешащей напоказ.
 
 
В которой с яростью звериной
Народ готовится опять,
Чтоб Человеческого сына,
Предав, унизить и распять.
 

«Ванька ротный, Ванька взводный, Ванька рядовой…»

 
Ванька ротный, Ванька взводный, Ванька рядовой –
Навсегда они остались на передовой.
При дороге, меж пролесков, посреди болот,
Где попали под бомбёжку или артналёт.
 
 
Труп на трупе, слой на слое, падая внахлёст,
Как свалили пулемёты вставших в полный рост.
Молодые и не очень, на одно лицо –
Брошенные без поддержки, взятые в кольцо.
 
 
Голод, вши, мороз, сексоты, смерш и трибунал,
Да в тылу за сотню тысяч грозных погонял,
Что сегодня гордо встали в бесконечный ряд
Величавых монументов, словно на парад.
 
 
Кто-то в бронзу, этот в мрамор, тот в гранит одет –
Соколы отца народов, маршалы побед.
Погубившие без счёта, чьих-то сыновей
По хозяйскому приказу, к выгоде своей.
 
 
Чтоб их внуки под прикрытьем власовских знамён
Вновь страну в игре азартно ставили на кон.
За начальством повторяя: «Надо – повторим»,
Зная – не найдётся смелых прекословить им.
 
 
И, конечно, не осадят, не остерегут,
Те, кому давно не страшен самый страшный суд.
Ванька ротный, Ванька взводный, Ванька рядовой –
Кто ответил за безумье власти головой.
 

«Ведь не зря тратил я молодые года…»

 
Ведь не зря тратил я молодые года
Там, за речкой, за чёрной горою,
И горит на груди Золотая Звезда,
Как положено это Герою.
 
 
Сторожил я с друзьями Тадж-Бекский дворец.
Замирял кишлаки по горам Кандагара.
И холодная сталь, и горячий свинец
В моё тело входили недаром.
 
 
Я у Сунжи в лесу, окружённый, один
Отбивался в упор от давнишних знакомых,
Но не умер и взял, как и дед, свой Берлин,
Хоть его и зовут по-другому.
 
 
Почему же сегодня мне в спину кричат
О каких-то правах и свободах,
Если я по приказу навёл автомат
На хохлатых фашистских уродов.
 
 
Я – отечества воин, воспитанный в ГРУ,
Заявляю всем сквозь балаклаву:
Если надо – убью, если надо – умру
За вождя, за народ, за державу.
 
 
И никто помешать не сподобится мне,
Присягнувшему Русскому флагу,
Знайте: я, как отец на сибирской броне,
Въеду в мной усмирённую Прагу.
 

«Весенний ветерок лепечет…»

 
Весенний ветерок лепечет,
По-детски проявляя прыть,
Дабы скорее окна вечер
Мог тьмой безмолвною накрыть.
 
 
Чтоб я уснул и засыпая,
Как в интернетовской сети,
Посредством божьего вай-фая
Себя мог снова обрести.
 
 
Весёлым, смуглым иностранцем
17 лет тому назад,
Под горький запах померанцев
И пенье сладкое цикад.
 
 
Вдали отечества родного,
Давно презревшего меня,
За дело, помысел и слово
Срамя, пороча и черня.
 
 
Пусть судит бог, но я не скрою:
Как мужику, мне грянул гром,
И стала родина чужою,
И хуже мачехи притом.
 
 
А я ведь верил безгранично,
Служил, работал, воспевал
С другими и единолично,
Без сторожей и погонял.
 
 
Но доказать сумели власти:
Стране навеки суждено
Иметь две старые напасти
И с ними новшество одно.
 
 
Ну, и зачем мне Муссолини,
Попов средневековый бред
Среди запретов, красных линий
И нарисованных побед.
 
 
Я жить хочу открыто, честно,
Среди свободных, как и я,
И не во сне, а повсеместно
До дней последних бытия
 

«Весы справедливости – верные, точные…»

 
Весы справедливости – верные, точные,
Хозяина нет им и сторожа нет,
Но каждый из нас в своё время урочное,
Коснётся их чаш, излучающих свет.
 
 
Они не знакомы с людским правосудием,
Вершимым нередко во лжи и за мзду,
Где форма и буква – слепое орудие,
Несущее в мир человека вражду.
 
 
И с верой не путай их в царстве таинственном:
Под грозные взгляды, меж благостных струй,
Не важно, страдал или предал, единственно –
Покайся и руку холуйски целуй.
 
 
Весы справедливости – точные, верные,
Они по-другому выносят вердикт:
То сладкие губы, то язва с каверною,
То вдруг беспричинная ярость владык.
 
 
И самое горькое, самое страшное,
По нашим грехам меря долю детей:
Где сын-алкоголик с тоской бесшабашною,
Где дочь над разбитой любовью своей.
 

«Волею чьею пред мною ты явлена…»

 
Волею чьею пред мною ты явлена,
Обескуражив, маня, обжигая
Взмахом ресниц прямо в сердце направленным –
Даже в одежде бесстыже нагая?
 
 
Ради чего ты очеловечена:
С умыслом каверзным, с целью благою,
Шествуя в нимбе волос обесцвеченных –
Даже в одежде бесстыже нагою?
 
 
Или жила где-то рядом с рождения,
Выросла, вызрела, стала такая
Властная, падкая до наслаждения –
Даже в одежде бесстыже нагая.
 
 
Впрочем, я сам вожделею и жаждаю,
Как удержаться седому изгою,
Коли мне снишься ты полночью каждою –
Даже в одежде бесстыже нагою.
 
 
Ну, а когда я сквозь темень кромешную
Тронуть решился, к себе привлекая,
Расхохоталась: чужая, нездешняя –
Даже в одежде бесстыже нагая.
 
 
Словно ко мне ты пришла во вселенную,
Разума чтобы лишить и покоя,
Мной, моей памятью запечатленная –
Даже в одежде бесстыже нагою?
 
 
И покорившись навек неизбежному,
Как я кому-то скажу: «дорогая»,
Если ты всюду со мною по-прежнему –
Даже в одежде бесстыже нагая.
 
 
Так и живу я с мечтами напрасными,
С опустошающей страстью мужскою
К той, кем была ты, играя соблазнами –
Даже в одежде бесстыже нагою.
 

«Время забыться и время подняться…»

 
Время забыться и время подняться,
Внемля проклятиям после оваций,
И улыбаясь до судного дня –
Дайте меня мне.
Дайте меня.
 
 
Как статуэтку на распродаже:
Жалкого, бедного, нищего даже,
Не заменив ни штиблет, ни ремня –
Дайте меня мне.
Дайте меня.
 
 
Камушком, камнем, гранитной плитою,
Надписью к памятнику золотою,
Пламенем вечным святого огня –
Дайте меня мне.
Дайте меня.
 
 
Дайте, устав ненавидеть, влюбиться,
Пасть Люцифером и Буддой явиться,
Птицей лететь и идти семеня –
Дайте меня мне.
Дайте меня.
 
 
Дайте озябнуть и после согреться,
Чтобы на руку друзей опереться,
Лесом брести или там, где стерня –
Дайте меня мне.
Дайте меня.
 
 
Дайте свободу и нары на киче,
Всё, что сложилось, и всё, что я вычел,
И подытожив, судьбы не кляня –
Дайте меня мне.
Дайте меня.
 

«Вы – что не грезили собой…»

 
Вы – что не грезили собой,
С чужим не жили человеком
И с разъярённою толпой
Не жгли костры в библиотеках.
 
 
Вас не учил протоирей,
Мол, если верите приметам,
Врата откроются скорей,
Чем вы подумали об этом.
 
 
Ведь свет и тьму в глазах слепых
Не отличить, кто не захочет,
Как день вчерашний от других,
Меня от вас и всех от прочих.
 

Г

«Ген рабства кровь моя несёт…»

 
Ген рабства кровь моя несёт:
Ген азиатский, древний, мутный,
Грозящий мне ежеминутно,
Но сладкий, словно горный мёд.
Ген рабства кровь моя несёт!
 
 
Как стыдно мне и как мне страшно
Сказать об этом, не таясь,
Что с прошлым чувственная связь
Сильней свободы бесшабашной.
Как стыдно мне и как мне страшно!
 
 
Пускай живу в грехе и зле,
Да зло ли собственное тело,
Себя хранящее умело
На прахом вскормленной земле.
Пускай живу в грехе и зле!
 
 
Когда умён и обеспечен,
Зачем других мутить вокруг,
Бросая в лица царских слуг
Давно обдуманные речи.
Когда умен и обеспечен!
 
 
И пусть внутри вопит душа.
Да, оскоплён, незряч и болен,
Но кто сказал, что я не волен
Жить, сквозь соломинку дыша.
И пусть внутри вопит душа!
 
 
Коль крови я с рожденья верен,
Как мой отец и как мой сын,
За то великий господин
Нам срок немереный отмерил,
Коль крови я с рожденья верен!
 

«Глядеть – глядел…»

 
Глядеть – глядел.
Постигнуть – не постиг.
Пытался, но не разобрал ни слова,
И прочитав немало умных книг,
Я ничего не приобрел чужого.
 
 
Любить – любил.
Да удержать не мог.
Грозил, смеялся, падал на колени,
Бежал куда-то, не жалея ног –
Дитя мечты и порожденье лени.
 
 
А сквозь меня судьба моя текла,
И знаю, что не раз дарила случай,
Нередко даже просто волокла
За волосы из темноты дремучей.
 
 
Но, видимо, я зол и бестолков,
Притом, сестры и дочери капризней,
Но если так, прошу без лишних слов:
Прости и просто вычеркни из жизни.
 

«Глубока вода и темна…»

 
Глубока вода и темна.
И пускай звезда высока,
А дорога вниз от небес до дна
Тоньше крылышка мотылька.
 
 
Клён, коль ночь тиха, серебрист.
И пускай ольха золота,
Но возьмёшь когда прошлогодний лист,
Нет различия ни черта.
 
 
Жжёт огнём пурга меж снегов.
И пускай к ней мга, как беда,
Если к худшему ты душой готов,
Не сломать тебя никогда.
 
 
Боль обид уйдёт в свой черёд,
И пускай кричит дочь навзрыд,
Пеленала мать, в гроб жена кладёт –
Сын запомнит и повторит.
 
 
Глубока вода и темна.
И пускай звезда высока,
А дорога вниз от небес до дна
Тоньше крылышка мотылька.
 

«Говорят, что пить одному нельзя…»

 
Говорят, что пить одному нельзя,
Говорят: к беде и печали,
А теперь чего, раз ведёт стезя,
Как нам вороны накричали.
 
 
Был мой друг как друг, незлобив и прост,
Был мой друг и вдруг – не вернётся.
Унесли его ночью на погост,
Закопали как инородца.
 
 
Было у него: синь морская глаз,
Сочный говорок, слух совиный,
А теперь на нём бархат и атлас
И со всех сторон домовина.
 
 
На щеках его был румянец густ,
Будто только шёл по морозцу,
А теперь над ним розы чайной куст
Под созвездием Змееносца.
 
 
Поступь у него так легка была,
Да и жизнь легла, словно спета,
А теперь кругом холодок и мгла
Без единственного просвета.
 
 
Был мой друг как друг, незлобив и прост,
Но случилось так – не вернётся!
Унесли его ночью на погост,
Закопали как инородца.
 
 
Значит, по уму, по его делам
Как и раньше, не оценили,
А теперь ему безразлично там
Между сырости, среди гнили.
 
 
И любимая, что любимой звал,
Не задумываясь – забыла,
А теперь чего, пусть бы и узнал,
Не дотянется из могилы.
 
 
Тоже и родня, умеряя пыл,
Что тут было брать, разлетелась,
А на это он даже не сострил –
Сколько мёртвому не хотелось.
 
 
Был мой друг как друг, незлобив и прост,
Лишь одна беда – не вернётся!
Унесли его ночью на погост,
Закопали как инородца.
 
 
И причём никто – ни друзья, ни я
Не сказал ему, между прочим:
«До свидания. До свидания,
Если этого бог захочет».