Текст книги "Алфавит грешника. Часть 1. Женщина, тюрьма и воля"

«Года пролежав под застывшей землёй…»

 
Года пролежав под застывшей землёй,
Томясь незаслуженной карой,
Сегодня общалось открыто со мной
Творенье писца Ахикара.
 
 
Не важно, как выглядел автор стихов,
Один из немногих на свете,
Кому поклониться я в ноги готов,
Читая его в Интернете.
 
 
Во-первых, сказал ассирийский мудрец,
И это усвоено мною:
Покажется легче пушинки свинец
В сравнении с клеветою.
 
 
Ещё, сколько с виду она не добра,
Запомни: не в силах отмыться
Не с глади озёрной и не с серебра
Лукавой притворной блуднице.
 
 
И дальше, смиряя гордыню и пыл
Для дружеского разговора,
Тот прав, кто не злился и просто забыл
Причину ненужного спора.
 
 
Но больше всего мне последний наказ
Хотелось, чтоб выучил каждый:
Пускай лучше умный ударит сто раз,
Чем глупый похвалит однажды.
 

«Голубь бился в моё окно…»

 
Голубь бился в моё окно
И, казалось, кричал о том,
Как там холодно и темно,
Как опасливо за окном.
 
 
Но лишь створку я отворил,
Приглашая его под кров,
Голубь взмахом светящих крыл
Взвился в небо до облаков.
 
 
А я, мучаясь, не пойму,
Нет вины моей иль греха
В том, что нужно было ему
Добиваться вот так стиха.
 

«Гопота тоскует об империи!..»

 
Гопота тоскует об империи!
Впрочем, приспособившись вполне
К воровству, бесправью и безверию,
Как Махно, гуляющим в стране.
 
 
Хочется царя по типу Грозного,
И его опричниных затей,
Иль генералиссимуса звездного –
Друга всех спортсменов и детей.
 
 
Пусть давно прошло то время, олухам
Не понять, в молении гундя,
Как их слепота политтехнологам
Помогает вылепить вождя.
 
 
Чьи шестёрки в слюнях до истерики
На экранах родины моей
Пресекают происки Америки
И зовут сплотиться поплотней,
 
 
Чтоб под визг резиновых шпицрутенов,
Под задорный колокольный звон
Бенкендорфы, плеве и Распутины
Окружали президентский трон.
 
 
Чтоб царила всюду имитация.
Встать с колен. Во всем достичь побед.
Минус вымирающая нация.
Плюс Газпром, Транснефть и Петромед.
 
 
Потому – да здравствует империя!
И плевать, что бьёмся в западне
Воровства, бесправья и безверия,
Как Махно, гуляющих в стране.
 
 
Где подвалы в шприцах одноразовых,
Где в углах – не то, так это в рот.
Господи, прости и не наказывай
В плебс переродившийся народ.
 

«Гости, я их ждал, и вот без стука…»

 
Гости, я их ждал, и вот без стука
В предрассветной сонной тишине
Входят постепенно друг за другом
В маленькую комнатку ко мне.
 
 
Эльфы – невесомые созданья,
Гномы – горных недр бородачи,
Что остались за лазурной гранью
В Гагой убаюканной ночи.
 
 
Феи в электрических коронах,
Ангелы из бабушкиных книг,
Жившие по сказочным законам,
Жаль, к которым так и не привык.
 
 
Принцы – благородные красавцы,
Королевы – злы и хороши,
К ним мне приходилось прикасаться
Краешками зреющей души.
 
 
Колдуны – соседи непростые,
Добрые волшебники – не в счёт,
Не встречались в жизни мне вторые,
Первые – совсем наоборот.
 
 
Людоеды – рост обыкновенный,
Великаны – эти на виду,
Что тут спорить, каждый, непременно,
Принесёт обиду и беду.
 
 
Это так. Но я лежу счастливый,
Пусть каких-то несколько минут:
Главное, что папа с мамой живы,
И сестра попала в институт.
 
 
А когда сквозь солнечные нити
Разбредутся гости, кто куда,
Я скажу им: «Снова приходите,
И как можно чаще, господа!».
 

«Грузовые вагоны мчат сквозь тьму и сугробы…»

 
Грузовые вагоны мчат сквозь тьму и сугробы,
Набивая карманы дорогих москвичей,
Для которых опять арестантские робы
Мужики примеряют на Отчизне моей.
 
 
Сколько здесь их лежит поседевших и юных,
Безымянных и тех, кого помним пока –
От Дудинки к Норильску рельсов гибкие струны
При содействии вохры натянули зэка.
 
 
Выбивают вагоны дробь на стыках со свистом,
И кричат тепловозы, как от пули шальной,
Где народа враги, кулаки и троцкисты,
От души намахались на природе киркой.
 
 
Сколько здесь их лежит осторожных и прытких,
Безымянных и тех, кого помним пока –
От Норильска к Дудинке рельсов чёрные нитки
При содействии вохры размотали зэка.
 
 
Снова мутное солнце опускается низко,
Как тогда заблудившись в беспредельной пурге,
И не видно крестов или звёзд обелисков
Над могилами тысяч, привыкших к кирке.
 
 
Сколько здесь их лежит трусоватых и смелых,
Безымянных и тех, кого помним пока –
От Дудинки к Норильску рельсов острые стрелы
При содействии вохры прочертили зэка.
 
 
А над ними вагоны мчат железной оравой
Меж озёр и речушек, сквозь туманы и гнус,
По отмытым дождями позвонкам и суставам,
Чьи владельцы ковали Советский Союз.
 

«Гуси-лебеди! Чайки-вороны…»

 
Гуси-лебеди! Чайки-вороны,
Ну и прочие, кто не прочь,
Если слух прошёл во все стороны,
Как товарищу не помочь.
 
 
Солнца луч ещё искрой острою,
Малым пятнышком зыркнул чуть,
Сторожей ночных стая пёстрая
Так и бросилась мне на грудь
 
 
Я лежал во мху и помалкивал,
Без сомнения, что добьют,
Коли коршунов клёст расталкивал,
Да и горлицы тут как тут.
 
 
Солнца луч ещё даже венчиком
Не сумел в траве рассиять,
По делам своим к малым птенчикам
Разлетелась пернатая рать.
 
 
Гуси-лебеди! Чайки-вороны,
Ну и прочие, кто не прочь,
Если слух прошёл во все стороны,
Как товарищу не помочь.
 

Д

«Да, волк-одиночка. Пустынник и странник…»

 
Да, волк-одиночка. Пустынник и странник,
Годами и ветром по миру гоним.
Но если я чем-нибудь стрелян и ранен,
То только лишь взглядом небрежным твоим.
 
 
Да, волк-одиночка. Схизматик и схимник,
Не вынесший клятв и зароков пустых.
Но если не холоден мне снежный зимник,
То только от прошлых объятий твоих.
 
 
Да, волк-одиночка. Чарун и чудесник,
Уставший и грустный седой соловей.
Но если даны мне от господа песни,
То только во славу улыбки твоей.
 
 
Да, волк-одиночка. Банкрот и растратчик,
Напрасно мечтавший о дне золотом.
Но если умру, незаметно и кратче,
То только, чтоб ты не узнала о том.
 

«Дабы друг не дрогнул пред бедой…»

 
Дабы друг не дрогнул пред бедой,
Дабы гордо ржал и бил копытом,
Напои колодезной водой
Скакуна каурого досыта.
 
 
Не жалей ядрёного овса
И пшеницы золотой отборной,
Чтоб горели чёрные глаза,
Словно угли дьявольского горна.
 
 
Хлеб нарежь и круто посоли,
Намешав на витаминах с йодом,
Дай из рук, погладь и похвали
Стать его, походку и породу.
 
 
Бархатом протри луку седла,
Затяни пурпурную подпругу
И надень стальные удила
Своему единственному другу.
 

«Давно у милой я в долгу…»

 
Давно у милой я в долгу
И с каждым часом всё сильнее,
Да и, наверно, не смогу
Всецело расплатиться с нею.
 
 
За губы, что, как плод в раю,
Доныне пахнущие мёдом,
Волнуют плоть и кровь мою,
Желая или мимоходом.
 
 
За эти карие глаза,
Отведшие невзгоды мимо,
Когда житейская гроза
Казалась непреодолимой.
 
 
За руки, чем душа моя
Из бездны выхвачена смело,
И, чтоб в себя вернулся я,
Согрето зябнувшее тело.
 
 
За грудь, вскормившую детей,
Моих детей, и, между нами,
Так ждавшую среди ночей
Мной ласк не доданных ночами.
 
 
За то, как, мучаясь, жила,
Себя казня стократно строже
Среди обыденного зла
И по моей причине тоже.
 
 
А то, что верил и любил,
Помочь старался – зря иль кстати,
И каждый день с ней рядом был,
Не принимается к оплате.
 
 
Поэтому, как благодать,
Жду до последнего мгновенья,
Коль даст господь мне дописать
О ней моё стихотворенье.
 

«Денег нет. Ума палата…»

 
Денег нет. Ума палата.
Или всё наоборот.
Или истинная плата
Только в будущем нас ждёт.
 
 
В час, когда суд справедливый,
Раздевая донага,
Перечтёт деривативы
За наличные блага.
 
 
Ну, а те, что всё проели,
Промотали, извели,
Поуже добились цели,
К коей в этой жизни шли.
 
 
Вероятно, так и будет,
Если выбор невелик,
И себя до света будит
Грязный пакостный старик.
 

«Диагноз мой поставлен точно…»

 
Диагноз мой поставлен точно.
Не увисев на волоске,
Я растворюсь в воде проточной,
Растаю в глине и песке.
 
 
Мой разум – плакальщик о сыне,
Необъяснимых связей плод,
Замолкнет, сгинув в мешанине
Солей, ферментов и кислот.
 
 
А тело по каморкам узким
Растащат тысячи жуков,
Как я, не пивший без закуски,
Хватал куски у мужиков.
 
 
И лишь немного непонятно:
Душа моя, мой индивид
Используется многократно
Иль только мне принадлежит.
 
 
А с нею крест, плита с вазоном,
Июльский дождь, пурга зимой,
И ты с обидой затаённой
Одна бредущая домой.
 

«Дни – одинаковые и пустые…»

 
Дни – одинаковые и пустые.
Ночи холодные – темень стеной.
А пред глазами потухшими ты и
Слёзы, текущие сами собой.
 
 
Ночи бесплодные – боль ниоткуда.
Дни беспросветные – хуже того.
И неизвестно, вернётся ли чудо
Праздника прошлого моего.
 

 
Где ты и как от меня ускользнула?
Птицей небесной, пятнистой змеёй?
В ливень с бесчинством его и разгулом
Или в безмолвный полуденный зной?
 
 
Где ты? Сейчас мне так стыдно и больно:
Бес окаянный, беспамятный пёс,
Если своим поведеньем невольно
Столько несчастья тебе я принёс.
 
 
Где ты? Откройся. Забудь о раздоре.
Это не я, это лишних сто грамм
Отняли разум в нечаянном споре,
Стоившим расставания нам.
 
 
Где ты? Прости и вернись ко мне снова.
Не дожидаясь чужого суда,
Я обещаю – ни пальцем, ни словом
Не оскорблю твоих чувств никогда.
 

 
Отче, к тебе обращаюсь я тоже.
Сделай, чтоб крик мой услышать могла
Та, что мне счастья и жизни дороже,
Как бы меня не кляла.
 

«Доверялись бы мы до конца матерям…»

 
Доверялись бы мы до конца матерям,
Нас судьба не свела бы и не закружила
В буйном вихре страстей, пред которыми нам
Устоять, как не борется кто, не по силам.
 
 
Не стелила бы вьюга своих простыней,
Не узнали бы мы запах летнего сена,
Что ложилось периной под любимой моей,
Под моей дорогой, а точнее – бесценной.
 
 
Промолчал бы ручей с ключевою водой,
Не забылись бы мы навсегда, без оглядки
На летящие годы, что кукушкой ночной
Беспощадная жизнь отмечала в тетрадке.
 
 
Если бы не будила нас вместе заря,
И при этом сердца в ритме общем не бились,
Смог бы я пред тобою бахвалиться зря
Обещаньями, что вполовину не сбылись?
 
 
Но свершилось как есть, нет дороги назад,
И грядёт наказание неудержимо,
Знаю, впрочем, насколько и кто виноват
И за что благодарен любимой.
 

«Довольный выпавшей удачей…»

 
Довольный выпавшей удачей,
Отъевшись, ногу залечив,
Стал сукин сын своим на даче,
В кошачий влившись коллектив.
 
 
В горах вынюхивал оленей,
Карабкаясь как скалолаз,
И умостившись на коленях,
Ждал обожания и ласк.
 
 
И подражая псам этапным
Стоял, рыча, при воротах,
Пока в душе его внезапно
Не пробудился дикий страх.
 
 
Он выл, всю ночь не умолкая.
Он знал: с сегодняшнего дня
Ждёт жизнь его совсем другая,
Уже не здесь и без меня.
 
 
Поэтому среди знакомых
И лиц, неведомых ему,
Затихнув, спрятавшись за домом,
Искал ответа – почему.
 
 
Глядел, как пьяные мужчины
Носилки чуть не у земли
До белой с надписью машины,
Ругаясь матерно, несли.
 
 
Мотор сначала фыркал, торкал,
Потом, заладив как ханжа,
Заныл и покатил под горку,
Бабахая и дребезжа.
 
 
А он понёсся вслед газели
Меж дач, просёлком, большаком,
До пены и до дрожи в теле,
Тоской к хозяину влеком.
 
 
Но где ему с его судьбою
Авто летящее догнать,
Когда срослась кость кочергою
И не докармливала мать.
 
 
При том, что гулко так и часто
Ещё не било сердце в бок,
И он вернулся на участок,
И у калитки мёртвым лёг.
 
 
А ты, отпраздновав поминки,
Сороковины, через год,
Хотя не скажешь без заминки,
Решила – этот подойдёт.
 

«Догорает последняя свечка…»

 
Догорает последняя свечка
И, желаньям моим вопреки,
У судьбы не отнять ни словечка,
Ни тем более полной строки.
 
 
Что написано, то и зачтётся.
Да уже зачтено: без затей
Называют меня инородцем
На отчизне холодной моей.
 
 
Мол, лицом ни в отца и ни в деда
И примера с них брать не спешил,
Разве что не убил и не предал,
Но и не по-хорошему жил.
 
 
И гуляя в обнимку с лукавым,
Золотые надежды губя,
Не нажил ни богатства, ни славы,
Чтобы сделать счастливой тебя.
 
 
Но на слёзы и боль невзирая,
Не хочу и не спорю с судьбой,
Столько лет отводившей от края
С леденящею тёмной водой.
 

«Дожидаясь подруги своей…»

 
Дожидаясь подруги своей,
Огорчён, озабочен и жалок,
Бросил он у закрытых дверей
Аккуратный букетик фиалок.
 
 
Значит, снова почти до утра,
Сколько хватит здоровья с упрямством,
С ним разделит окурков гора
Одинокое горькое пьянство.
 
 
А случится ночною порой,
В миг прозренья немыслимо краткий,
Сочинит он сюжетец такой,
Что забудет её без оглядки.
 
 
И одно станет в сердце гореть
Посильнее псалма и намаза:
Как бы в книгу судеб посмотреть
Хоть бы скошенным краешком глаза.
 
 
Там меж строчек людские пути
От зачатья до смертного края
И заклятья, как их обойти,
И, греша, удостоиться рая.
 
 
Знать бы пулям и петлям о том,
Не пришлось бы по баням и тирам
Рвать судьбу, как прочитанный том,
За фанерною дверцей сортира.
 

«Дорогой, из быта астраханского…»

 
Дорогой, из быта астраханского,
Из широт едва ли что не рай,
Прихвати хорошего шампанского
И ко мне на север приезжай.
 
 
Приезжай к товарищу пропащему,
Несмотря на ветер и мороз,
Погулять, как встарь, по-настоящему,
Во всю силу, надолго, всерьёз.
 
 
А потом, когда луна засветится
Или надоест бухать двоим,
Мы Большую с Малою медведицей
Выпить брудершафт к нам пригласим.
 
 
И не дай им, боже, кочевряжиться –
В два ствола напомним небесам,
Что бывает, если кто откажется
Заглянуть на праздник в гости к нам.
 
 
Если же ещё чего захочется,
С иностранных сайтов, например,
Позвоним, приедут переводчицы
На любую сумму и размер.
 
 
После, в раже, в небольшом подпитии,
Выйдем прогуляться меж домов,
Совершив последнее открытие
На глазах растерянных ментов.
 
 
И пусть до обеда в заточении
Будем ждать неправого суда,
Но запомнит наше приключение
Этот городишка навсегда.
 

«Дождь пошёл вперемежку с крупою…»

 
Дождь пошёл вперемежку с крупою,
Стопроцентно удачу суля,
Лишь не дрогни, рука, с перепою,
И осечься не сметь, капсуля.
 
 
Мастерами расставлены точно
В снег по грудь косяки профилей
Под сияющим солнцем полночным,
В майский день, что не знает ночей.
 
 
Вот и гуси, за стаею стая,
Сыплют с тёплых китайских озёр,
Предпочтя чужеземному краю
Заполярный родимый простор.
 
 
Чтобы вовремя отгнездоваться,
Подрастить хлопунцов и потом,
На крыло их поставив, подняться
На порывистом ветре крутом.
 
 
Но куда им до магнумских новшеств!
И господь вряд ли в силе помочь
В миг, когда на картечь напоровшись,
Загогочут и кинутся прочь,
 
 
И, оправившись, духом воспрянут,
Набирая потерянный лёт,
Иль подранками в сторону тянут,
Или мёртвые бьются об лёд.
 
 
А потом кто-то сделает снимок
И на кровь выпьет граммы свои,
Закусив золотым апельсином
После сала домашней свиньи.
 

«Должен не кто-то, а лично сам…»

 
Должен не кто-то, а лично сам
Встать и ударить он
Волчьей картечью по злым глазам,
И поменять патрон.
 
 
После не в яму, не в чистый луг,
Сколько бы не был нем,
Членораздельно и внятно вслух
Всё рассказать всем.
 
 
Господи! Дай нам хоть одного,
Способного сделать так,
Чтобы рассеялось бесовство
И отступил мрак.
 
 
Боже! Грехи ему отпусти,
В водах своих омой,
Если не поздно ещё спасти
Падший народ мой.
 

«Душа твоя открыта неспроста…»

 
Душа твоя открыта неспроста.
В ней царствуют покой и постоянство,
Она легка, воздушна и чиста,
Как кукла из японского фаянса.
 
 
И знают все, что ты наверняка
Её достойна поступью и взором,
Ты так чиста, воздушна и легка,
Как кукла из китайского фарфора.
 
 
Но мир вокруг циничен, зол и груб,
А куколки хрупки и уязвимы,
И не спасёшься ты от пьяных губ,
Хотя и будешь звать его любимым.
 

«Дым над городом, над полями…»

 
Дым над городом, над полями,
Впрочем, трудностей не чиня,
Просто вспомните: рядом с нами
Ингушетия и Чечня.
 
 
Боже праведный, это ж было,
А потом закрутило так,
Что, казалось, навек отбило
Жажду драки у забияк.
 
 
Обещали кому угодно:
Никогда, никогда, никогда,
Так в движении сумасбродном
Оглянитесь же, господа.
 
 
То не тучи темны от града,
И хотя далека беда,
Просто вспомните: с нами рядом
Адыгея и Кабарда.
 

«Дьявол, видимо, выбрал нас…»

 
Дьявол, видимо, выбрал нас
Двух, единственных в целой России!
Не случайно – в который раз,
Словно вижу тебя впервые.
 
 
Грудь и бедра, и тонкий стан,
Как положено быть фигуре,
И, приложенные к устам,
Пальцы в розовом маникюре.
 
 
Не с иконы и не с лубка:
Туфли, платьице да косынка,
Пусть подвыпившая слегка,
Но – картинка.
 
 
Об одном, даже зубы свело:
Я прошу, чтобы не было хуже:
Брось позорное ремесло,
Коли я в твоём будущем нужен.
 
 
Или ты лишь играла, когда
Подавала горячую руку
Без кокетства и без стыда,
Как в охотку вступившая сука.
 
 
И заранее зная ответ,
Улыбаясь, как будто в поблажку,
Свой расстегивала жакет,
А на мне разрывала рубашку.
 
 
То ль намеренно, то ль невзначай,
От безумия губы спекутся,
Если это любовь – отвечай:
Что тогда в этом мире паскудство?
 
 
Не спроста дьявол выделил нас,
Двух, единственных в целой России –
Вот я гляну в последний раз
И увижу тебя впервые.
 
 
Грудь и бедра, и тонкий стан,
Как положено быть фигуре,
И, приложенные к устам,
Пальцы в розовом маникюре.
 
 
Но возьмёшься за старое, мразь,
Зря ли куплен тэтэшник на рынке,
Вот и ляжешь в осеннюю грязь,
Как и должно дешёвой картинке.
 

Е

«Евангелие мучу до утра…»

 
Евангелие мучу до утра,
Заучивая целые страницы,
Хотя меня осенняя пора
Зовёт скорей в сегодня возвратиться.
 
 
Зелёною листвою застлан мох,
Ей жить да жить, но северное лето
Короткое, как человечий вдох,
Похоже, и не думает про это.
 
 
Чего ему, коль выполнена цель,
И семена надёжно укрывая,
Фырчит себе сентябрьская метель,
Как под жокеем лошадь беговая.
 

«Едва живой – сужу по разговорам…»

 
Едва живой – сужу по разговорам –
Почти не вылезая из пивной,
Был Франсуа бродягою и вором,
За что и поплатился головой.
 
 
Его ловили мэры и приходы,
Готовя суд и грозный приговор,
Когда, покинув каменные своды,
Искал спасенье по лесам меж гор.
 
 
Гордясь тем, что друзья не продавали,
А девушки пленительнее фей,
Как весело с такими на привале,
Как сладко спать под пологом ветвей.
 
 
Но, главное, конечно же, не в этом,
Чего бы не кричали за спиной,
Был Франсуа изгоем и поэтом,
За что и поплатился головой.
 
 
Пусть удалось осмеянным монахам
Втоптать его в им родственную грязь,
Он, даже оклеветанный, без страха
Смерть встретил, как в насмешку веселясь.
 
 
И пусть стихи не принесли удачи,
Нет менестрелю дела до неё,
И до дворцов, где краденное прячет
Безликое, как моль и тля, ворьё.
 
 
Ведь разве импотентам и калекам
Понять дано, хоть волк тамбовский вой,
Был Франсуа свободным человеком,
А за свободу платят головой.
 

«Ей мягко спится, кушается всласть…»

 
Ей мягко спится, кушается всласть,
Когда, разврат считая за отвагу,
Поэзия, как девка, продалась
Холёным хамам-клоунам аншлагов.
 
 
Но так и мы, в бездействии своём,
Готовы оправдать шальные души,
Бухими, обличаем и орём:
Ни дать, ни взять – провидцы и кликуши.
 
 
А протрезвев, очухавшись, молчим.
Развратные, убогие, слепые,
Потомкам недоразвитым своим
Вбивая в темя мифы вековые.
 
 
Чтоб вместе с ними, прячась от невзгод,
Среди себе подобных затаиться.
Пока, как все, безмолвствует народ
И радуются избранные лица?
 
 
Так встань, страна, не глядя на баррель,
Придите снова Новиков и Герцен,
Вернув надежды, мужество и цель,
Страх изгоняя навсегда из сердца.
 
 
Постигли чтоб губители страны,
Сосущие подорванные соки,
Пусть кровью руки их обагрены –
Не оборвать мечты полёт высокий.
 
 
И час придёт ответа и суда,
Расплаты за содеянное тайно,
Как раньше повстречались господа
С комиссиею чрезвычайной.
 

«Есть у меня рядом с домом ручей…»

 
Есть у меня рядом с домом ручей,
Поле – любого Ван Гога цветастей,
Небо и солнце – лишь нет мелочей:
Денег, здоровья и счастья.
 
 
Сад у меня есть – земли соток пять,
В нём мушмула с её томною сластью,
Терпкий кизил, только нет, что скрывать,
Денег, здоровья и счастья.
 
 
Есть у меня много книг и газет,
Прошлого века и с ятем отчасти,
Много чего ещё есть – правда, нет
Денег, здоровья и счастья.
 
 
Сейф у меня есть с запором стальным,
В сейфе ружьё, кофр с рыбацкою снастью,
Жалко, судьба не добавила к ним
Денег, здоровья и счастья.
 
 
Есть ноутбук у меня со софтом,
Игры, инет, даже запись в подкасте,
Но досаждает, что нету при том
Денег, здоровья и счастья.
 
 
Женщина есть у меня – молода,
Руки горячие с тонким запястьем,
Если обнимет, зачем мне тогда
Деньги, здоровье и счастье?
 

Ё

«Ёжик, как он там – в тумане…»

 
Ёжик, как он там – в тумане,
Волк, поющий под столом,
И танцующие Мани.
Остальное детям – в лом.
 
 
В красной шапочке девчонка,
Мальчик с пальчиком своим –
По любому плачет шконка,
Как его – посёлок Сим.
 

«Ёлка…»

 
Ёлка.
Праздник. Новый год.
Мама парит и печёт.
Папа весел, но не пьян,
Если в руки взял баян.
Вечер.
Яркая звезда.
Как я счастлив был тогда.
 

«Ёкнет сердце, если гляну…»

 
Ёкнет сердце, если гляну
В выцветший альбом,
Там все было без обману –
В классе выпускном.
 
 
Не любила – слава богу.
Горе превозмог,
Выбрав нужную дорогу
Между всех дорог.
 
 
Голова пока на месте.
«Мазда» у двора.
Губы женщин льнут и крестят
Плечи до утра.
 
 
В пьяном дыме сердцем тая,
Жизни на краю,
Я все реже вспоминаю
Девочку свою.
 
 
Ну, а юностью повеет,
Что теперь с того:
У меня не вышло с нею
Ни – че – го.
 

«Ещё под рокот грозовой…»

 
Ещё под рокот грозовой
Был изумрудный пламень трав густ,
Хотя уже кровавил август
Рябин ржавеющей листвой.
 
 
И звёзды млечного пути
Подсвечивали то и дело,
Когда в глаза мои глядела
Мечта, являясь во плоти,
 
 
Дабы исчезнуть в тот же миг,
Оставив грусть несовпаденья
И горечь мук страстного бденья
Убийц пред казнью иль расстриг.
 
 
А окончанье таково:
Ночь над самим собой проплакав,
Я в череде природных знаков
Так и не понял ничего.
 

Ж

«Жадный и несчастный, мерзкий человечек…»

 
Жадный и несчастный, мерзкий человечек,
За моей спиною ни дворцов, ни свечек.
Так зачем я бился, бился и бодался,
Если тем же нищим, что и был, остался.
 
 
Господи, мой боже, я тебя не слушал,
Истинное будущее незаметно руша.
Над тобой смеялся чуть не вечер каждый,
Между баб дешёвых и друзей продажных,
 
 
Даже не заметив посреди загулов,
Как уже преставился – слепенький, сутулый.
Жадный и несчастный, мерзкий человечек,
Никому ненужный смолкнувший кузнечик.