Текст книги "Быть человеком. Часть 1. Опалённые временем"

Быть человеком
Часть 1. Опалённые временем
Владимир Николаевич Люков

Посвящаю моему отцу

Люкову Николаю Ивановичу

Редактор Кирилл Владимирович Люков

Дизайнер обложки Кирилл Владимирович Люков

© Владимир Николаевич Люков, 2017

© Кирилл Владимирович Люков, дизайн обложки, 2017

ISBN 978-5-4485-1738-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Станислав
1953 год

Утопающий в буйной зелени Станислав, уютно раскинулся в предгорьях древних Карпат. Город был основан в семнадцатом веке семьёй польских шляхтичей Потоцких и первоначально назывался Станиславов. Его основали как крепость для защиты от набегов крымских татар и запорожских казаков. Крепость не раз выдерживала осады турецких и русских войск. В 1939 году он вошёл в состав УССР, в ходе присоединения Западной Украины к Советскому Союзу, и был переименован в Станислав.

Семья Нащокиных проживала по улице с красивым названием – Блакитная. Квартира занимала первый этаж небольшого двухэтажного особняка. Дом был добротный, с палисадником, небольшим двориком и садом, окаймляющим его. Соседние дома, в основном, такие же двухэтажные особняки, летом утопали в зелени и цветах. Обильная растительность практически полностью скрывала их от постороннего взгляда. Настолько плотно, что со стороны виднелись лишь красные черепичные крыши. Улица, вымощеная брусчаткой, с одной стороны упиралась в высокую кладбищенскую стену из красного кирпича, а с другой заканчивалась большим, глубоким оврагом. Здесь любили собираться и играть все окрестные мальчишки.

Старший лейтенант госбезопасности Николай Нащокин дома практически не бывал. Боевой офицер-фронтовик, продолжал рисковать жизнью ничуть не меньше, чем на фронтах былой войны. Там, по крайней мере, не возникало вопросов: кто враг и где он находится. А в этой, казалось бы, мирной жизни всё было намного сложнее. По заявлениям советского политического руководства, националистические бандформирования были полностью разгромлены и все антисоветские элементы и кулаки высланы в Сибирь ещё в 1950 году. Завершившаяся на Западной Украине коллективизация ознаменовалась полной победой колхозного строя. Но, на самом деле, это было далеко не так. Время было очень тревожное. Недобитые банды националистов скрывались в лесах. Продолжались насилия, убийства, поджоги.

Николай
1945 год

Нащокина прооперировали накануне. Утром, проснувшись, он долго лежал на спине, не шевелясь и не открывая глаз, словно боялся нарушить состояние покоя и умиротворения, в котором ощущал себя в данный промежуток времени. Боль притупилась. Пожалуй, впервые за всё время, прошедшее после ранения, он чувствовал себя так хорошо. С закрытыми глазами лучше думалось. Уже который раз он мысленно возвращался в тот день, когда со своим взводом батареи сорокапяток, в ходе наступательного боя за польское местечко Бельска Бяла, вел интенсивный огонь по противнику. Бой был жестокий. Немцы дрались остервенело и много раз пытались контратаковать. Батарея стояла насмерть, отбивая все контратаки и давая возможность пехоте продвигаться вперёд и закрепляться на отвоёванных позициях. Гитлеровцы прилагали отчаянные усилия к тому, чтобы сбросить их с плацдарма и восстановить оборону. Контратаки следовали одна за одной. Многие были убиты, а раненые продолжали воевать. Николай перебегал от одного орудия к другому, помогая товарищам вести огонь. Подтаскивал снаряды, заряжал, производил выстрел, спешил дальше. Страха не было. Было только стремление выстоять. Разорвавшийся в расположении батареи снаряд изрешетил ноги осколками. Его оглушило и присыпало землёй. Очнулся уже в санбате. Резкая боль в ногах давала о себе знать. Звенящий шум давил на уши. Сильно болела голова, а глаза почти ничего не видели. Необходима была операция. Вечером того же дня, с Краковского аэродрома взлетел в небо американский «Дуглас», загруженный под завязку ранеными. Так Нащокин очутился в небольшом западноукраинском городке Станиславе, в тыловом госпитале. Город был областным центром и своей архитектурой напоминал польские города, которые ему довелось освобождать.

Итак, война, которая приближалась к своему завершению, для него закончилась уже сейчас. Не придётся ему, как видно, участвовать в штурме Берлина. Эк, его угораздило, не ко времени. Всю войну, считай, прошёл, ни одной царапины. А на последнем этапе не уберёгся. Обидно только, что уже не пройдёт он по улицам поверженного Берлина, не побывает в самом логове фашистского зверя.

«Всё! Отвоевался, гвардии лейтенант», – с горечью подумал Николай.

Утром, после очередной операции, подсел к нему пожилой хирург-подполковник.

– Ну, что, лейтенант, как спалось? Какие сны смотрел?

– Про войну, будь она неладна.

– Ну, мил мой, война, для тебя уже закончилась. И без тебя теперь управятся. Вот поправишься, отдохнёшь маленько и домой поедешь. Родители-то живы? Заждались, поди?

– Живы, слава Богу! – ответил Николай и тут-же осёкся…

– Вы не подумайте, товарищ подполковник, что я верующий какой. Это как-то само собой вырвалось. Привычка деревенская…

– Да ты, парень, не тушуйся. В душе должно быть место и Богу, иначе жизнь человеческая теряет всякий смысл. Каждый для себя когда-нибудь решает этот вопрос. Ну, да ладно! Какие твои годы, лейтенант. Радоваться должен, что живой остался в такой-то войне. А на ноги мы тебя поставим. Обязательно поставим. И не таких поднимали. Воевать, правда, не придётся больше, не успеешь просто. А вот на свадьбе своей отплясывать будешь, только держись. Невеста-то есть?

– Не успел, товарищ подполковник, – улыбнулся Николай, – я, ведь, на фронт, можно сказать, со школьной скамьи ушёл. Пришли к военкому всем классом. Дело было в августе, а мне семнадцать лет только в декабре исполнилось бы. Я военкома, с трудом, но всё же уговорил. Записал он мне рождение августом месяцем. А число, чтоб мне не забыть, двадцать четвёртое взяли. Я ведь двадцать четвёртого года рождения. Очень удачно получилось. Но военком, всё же, вместо фронта направил меня в артиллерийскую школу, чтоб как раз и фактический возраст подошёл. Потом поступил на ускоренные трёхмесячные курсы в военное училище. По окончании присвоили младшего лейтенанта и сразу на фронт…

От острой боли, пронзившей, вдруг, ногу, он непроизвольно застонал, но тут же взял себя в руки и продолжил.

– Отец мой вернулся с фронта в сорок четвёртом, на костылях. Ногу ему оторвало… правую… по самое… дальше некуда, как говорится. На одной только жилке и держалась. Так он, прежде, чем потерять сознание, с такой силой обхватил её руками, что санитары отнять не смогли, чтобы выбросить за ненадобностью. Так и приволокли в санбат. А там подвернулся хирург-умелец, пришил её на место. Мать пишет, прижилась. Пока кое-как управляется с костылями. А как крестьянину хозяйство вести на костылях? А теперь вот и я…

Николай прикусил губу и закрыл глаза, чтобы не видно было нечаянной слезы.

– Отставить, лейтенант! – цыкнул на него подполковник. – Нако вот, что я принёс, держи. – И вложил ему в руку небольшой, но довольно увесистый кулёчек.

– Детям своим будешь показывать, для наглядности. Им воевать-то вряд ли придётся, но понятие должны иметь, кому они жизнью обязаны. И напоминать почаще, чтобы не забывали. Чем сильнее память, тем крепче мир будут беречь. Ведь, не зря же, столько душ загублено.

Николай развернул кулёк и на простынь просыпались кусочки металла, числом с дюжину. Они были разной формы и размера, с острыми рваными краями.

– Это самые крупные, – прервал минутное молчание подполковник, – а, что помельче, в ноге остались. Чтобы их извлечь, пришлось бы всё исполосовать. Может, какие и сами выйдут со временем, а так придётся тебе их всю жизнь в себе носить. Эта память всегда при тебе будет. Ну, мне, пожалуй, пора. Засиделся я тут у тебя. Поправляйся, лейтенант!

Николай лежал и думал, перебирая пальцами осколки:

«Вот, ведь, какой необыкновенный человек. Нашёл время, не смотря ни на занятость, ни на усталость. И, вроде, посидел всего-ничего и говорил не так уж много, но сколько в нём чувствуется силы духа и веры, и как он умеет тихо, ненавязчиво вселить уверенность в себе и так расположить собеседника, что хочется излить ему всю свою душу, без утайки, аж до самого донышка».

Шурочка
март 1945

Просыпаясь, начинали ворочаться и подавать голоса соседи по палате. Николай открыл глаза и повёл взглядом по койкам.

Вот уже месяц пролетел с того дня как, прямо с операционного стола, его принесли в эту палату. За это время немало народу поменялось. Много человеческих трагедий происходило на глазах у Нащокина, смешиваясь в одну общую трагедию всего многострадального советского народа. Двадцать железных коек, установленных в палате, никогда не пустовали. Конвейер войны работал бесперебойно. На смену одним привозили других. Кто, успешно излечившись, отбыл вдогонку за фронтом, дальше на запад, добивать фашистскую гадину в его логове. Кого-то комиссовали, а кто-то, не справившись с выпавшими на его долю страданиями, помер.

Николаю уже сообщили, что в результате боя, в котором он был ранен, от батареи в живых осталось только двое, считая его. За мужество и отвагу, проявленные в бою, их представили к награде.

Нащокин считал, что слишком залежался. Он уже без посторонней помощи, правда с палочкой, выбирался на прогулки в мартовский сад, в котором ощущался запах наступившей весны. Николай считал себя достаточно здоровым и окрепшим. Нет, больше ему тут оставаться незачем. Пролёживать бока, когда другие сражались на передовой, ему не позволяла совесть. Нужно сегодня же поставить вопрос о выписке. Надежда на скорое возвращение в свою часть уже полностью овладела им. Рано его списывать со счетов, он ещё повоюет. А, если повезёт, то шарахнет прямой наводкой по Рейхстагу, да так, что на весь мир слышно будет…

В коридоре послышались быстрые шаги и в дверь не вошла, а впорхнула сестра Шурочка, всеобщая любимица, как всегда улыбчивая и приветливая, звонким переливом рассыпая свой голос:

– А, ну, герои, просыпа-а-айтесь! Как спали, герои-соколы? Какие просьбы-жалобы? А кто ещё забыл сделать укольчик?

Так щебетала она, проворно делая своё дело, порхала из одного угла в другой, от койки к койке и от этого щебета легче у всех становилось на душе, отходила тоска, уступая место надежде. Здесь, среди этих суровых, искалеченных войной людей, она ощущала всю свою значимость и полезность. Ей только-только исполнилось семнадцать лет и её неуёмная энергия рвалась наружу. Ей столько хотелось сделать доброго, нужного, необходимого. С юной горячностью и безрассудностью кидалась она на любой зов о помощи, словно в свои семнадцать лет боялась не успеть отдать людям частичку своей души. С большой трепетностью относилась она к своим нелёгким обязанностям. Чужую боль воспринимала, как свою собственную и счастлива бывала безмерно за других, если всё у них складывалось хорошо. Она старалась выкроить время для каждого раненого бойца и хоть капельку облегчить его участь. Одному поможет написать письмо домой, другому же почитает долгожданную весточку от родных. Все любили её и называли, кто дочкой, кто сестрёнкой, а кто по имени, но обязательно ласково – Шурочка. Родных у неё никого не осталось. Одна, как перст, на всём белом свете.

Её отец, Стефан Лисовский, прежде держал свою аптеку в самом центре Станислава. В 1939 году, после присоединения Западной Украины к Советскому Союзу, аптеку национализировали, но он продолжал в ней работать, получая за это определённую зарплату.

Война
июнь 1941 года

Предчувствие большой войны, казалось, висело в воздухе. Участились случаи нарушения нашей границы немецкими самолётами. 21 июня над городом появилось несколько самолётов ФВ-89. Была объявлена боевая тревога, но на КП приказали огня не открывать. День прошёл в тревожном ожидании. Наступила короткая июньская ночь. А 22 июня в 3 часа 00 минут гитлеровская авиация бомбила Киев, Одессу, Севастополь и другие города. С 3 часов 30 минут артиллерия противника ведёт сильный огонь по нашим пограничным заставам и укреплённым районам. Почти 400 километров границы под Станиславом прикрывала 12-я армия. С воздуха город прикрывал 12-й истребительный полк, который базировался на аэродроме Боушев, близ Станислава, и имел на 48 пилотов 66 истребителей. При первом же налёте вражеской авиации на аэродром полк лишился 36 машин. Но 8 наших машин всё же сумели взлететь. Завязался воздушный бой, в результате которого было уничтожено 11 вражеских самолётов. Наши потери составили 3 самолёта. Два самолёта «юнкерс-88» сбили зенитчики и захватили в плен пять немецких лётчиков.

22 июня ряд командиров РККА (Рабоче-Крестьянская Красная Армия) и их семьи подверглись нападению боевиков ОУН (организация украинских националистов). В некоторых населённых пунктах, на направлении ударов немецких войск, произошли вооружённые выступления националистов. Отряды ОУН, поддерживаемые частью местного населения, в основном в сельской местности, нападали на мелкие части РККА, на одиночные машины, разрывали линии связи. Некоторые группы боевиков были переодеты в красноармейскую форму, что в значительной степени обеспечивало успех их провокационным действиям.

Лисовский
1941 год

С началом боевых действий в город в большом количестве стали поступать раненые. Городскую больницу в спешном порядке переоборудовали под госпиталь. Ощущалась острая нехватка медицинского персонала и Стефан Лисовский предложил свои услуги. Ему приходилось ассистировать хирургам, а иногда и самому делать несложные операции. Гитлеровцы наступали стремительно. Госпиталь срочно был эвакуирован дальше на восток. Остались только самые тяжёлые, которых эвакуировать не было никакой возможности, ввиду их критического состояния.

Несколько дней власть над городом была в руках украинских националистов, а 2-го июля Станислав заняли венгерские войска. Хортистская Венгрия была союзником гитлеровской Германии и тоже участвовала в вооружённой агрессии против Советского союза. В городе была образована венгерская администрация, а так же и местная украинская вспомогательная администрация (бургомистр, старосты, полиция). Сразу же начались погромы. На месте расстреливали тех, кто выказывал малейшее неповиновение новому порядку. Местные украинцы начали убивать евреев и грабить их имущество. Несколько тысяч венгерских евреев было переселено в Станислав из Венгрии. А 26 июля город перешёл под управление германской администрации.

Стефан Лисовский остался в Станиславе. Да и некуда ему было уезжать. В этом городе он родился, здесь был его дом, здесь веками жили его предки, а на кладбище были похоронены родные и близкие ему люди. Осталась и его семья, жена с дочерью, хотя он и пытался отправить их вместе с госпиталем, но они категорически противились этому. Никто тогда и представить не мог, что эта война будет длиться так долго. Вместе с оккупантами возвращались и те, кто бежал от Советов в 39-м году. Они надеялись, при помощи новой власти, вернуть то, что потеряли и поквитаться с большевиками за причинённые ими лишения и обиды.

Обитатели госпиталя пребывали в тревожном ожидании. Они напряжённо прислушивались к каждому звуку, долетавшему с улицы. Лисовский для себя уже решил оставаться здесь и разделить участь этих, искалеченных войной, людей. Попытаться каким-то образом защитить, оградить их от возможной беды. Их было четверо, беспомощных, неспособных постоять за себя, людей. Из них – два командира: капитан и молоденький, безусый ещё, лейтенант. Капитан-танкист был особенно плох. Каким-то чудом удалось ему выбраться из горящего танка. Всё тело его было в ожогах. Он лежал без обеих ног, совсем ослепший, с раздробленной челюстью и беспрерывно стонал от невыносимой боли. Другие находились не в лучшем состоянии.

Внезапно, все услышали гул моторов, подъехавших к зданию грузовиков. Донеслась чужая, гортанная речь, стук кованых сапог выпрыгивающих из машин солдат. В следующее мгновение цокот подков донёсся уже с лестницы, ведущей на второй этаж, где, в одной из комнат, находились раненые красноармейцы.

Двери распахнулись и в палату вломились молодчики, в мышиного цвета форме, в нахлобученных на глаза касках, с короткими автоматами на изготовку.

Следом вошёл молодой, щеголеватый офицер, в фуражке, с высоко задранной тульей, с поблёскивающей стекляшкой монокля в глазу. Он остановился посреди комнаты и, постукивая стеком по голенищу надраенного до зеркального блеска сапога, оценивающе огляделся вокруг. Поняв, что Лисовский здесь главный, он обратился к нему, обнажив белозубый рот. Говорил он на чистейшем русском языке.

– В этом здании будет организован госпиталь для доблестных солдат фюрера. Германское командование с уважением относится к мужеству и стойкости противника и не собирается мстить этим, заслуживающим сострадания людям. Напротив, руководствуясь, исключительно, чувством гуманности, мы поможем вам перебраться в любое другое здание, которое вы нам укажете. Предлагаем вам спуститься во двор и начать погрузку в машину. С собой можете взять всё самое необходимое. Только всё это нужно делать очень быстро.

Во время своей пафосной речи он широко улыбался, демонстрируя этим своё особое расположение и участие.

– Пан офицер! – перебил его Лисовский, – эти люди находятся в крайне тяжёлом состоянии и их нельзя куда-либо перемещать. Они просто не выживут. Это равносильно убийству.

При этом, волнуясь и отчаянно жестикулируя, он, непроизвольно, наступал на всё ещё улыбающегося офицера, во взгляде которого удивление сменялось брезгливой высокомерностью.

– Я несу ответственность за них и не позволю кому бы то ни было…, – подойдя почти вплотную, кипятился он. – Как лечащий врач, я просто требую оставить их здесь, насколько это будет возможным.

В одно мгновение улыбка слетела с холёного лица немца и он резко, наотмашь, ударил Лисовского стеком по лицу.

– Швайн…, – прошипел он и, развернувшись на каблуках, пошёл прочь, на ходу отдавая приказания солдатам.

Раненых красноармейцев, как попало, покидали в кузов и отвезли к ближайшему оврагу. Побросав их на землю, тут же стали расстреливать, ногами сталкивая тела вниз с откоса. Лисовский, до конца пытавшийся поддержать и подбодрить товарищей, разделил их участь.

Анна
1941 год

Когда жена Лисовского узнала о расправе над ранеными красноармейцами, то сразу же поняла, что её Стефана больше нет в живых. Нет, она не заголосила, не запричитала. Она будто окаменела вся.

– Собирайся, дочка! Пойдём папу искать… Убили его фашисты. Нужно его похоронить по-человечески.

Анна взяла у соседей тележку на колёсах и пошли они с Шурой к тому оврагу, который начинался сразу за кладбищем. С собой захватили лопату, чистую простынь да пару холщовых мешков, чтобы прикрыть тело. Благополучно, никем не замеченные, добрались до места. Было раннее утро. Они шли по дну заросшего кустарником и крапивой оврага, с трудом продираясь сквозь заросли.

Место казни открылось им совершенно неожиданно. Забинтованные, окровавленные тела лежали в самых неожиданных позах. Они были густо облеплены муравьями. Вороны, привлечённые запахом крови, начинали уже слетаться со всей округи. В предвкушении предстоящего пиршества, они чёрной тучей кружили над оврагом, оглашая окрестности громким, зазывным карканьем.

– Жди здесь! – сказала Анна дочери и вышла из кустов, с трудом сдерживая внезапно подкатившую тошноту. Стефана она увидела сразу. Он лежал на спине, широко раскинув руки. Открытые, безжизненные глаза были устремлены в небо. Анна ощутила, как раскалённый огненный шар обжёг грудь, виски сдавило. Ноги неожиданно подкосились и она грузно осела на землю, беспомощно цепляясь за ветки.

Дочь метнулась к матери, упала рядом на колени, обхватила её за плечи и…, в тот же миг, увидела отца. Словно налетев, со всего маху, на неожиданное препятствие, когда от сильной боли перехватывает дыхание и нет никакой возможности сделать полный вдох грудью, чтобы криком заглушить страдание, она уткнулась носом куда-то в материну шею и тихо заскулила, подвывая, как собачонка.

– Па-а-п-ка! Па-а-почка!

Анна тоже, перестав себя сдерживать, вторила дочери. Выплакавшись, обе, враз, как по команде, замолчали и, не сговариваясь, встали. Молча уложили тело на тележку и укрыли сверху мешками. Потом Анна стала собирать хворост, сухие листья и засыпать тела убитых красноармейцев. Дочь последовала её примеру. Управившись, они постояли, чуть, у этой импровизированной могилы и, вцепившись в тележку, стали выбираться из оврага.

Кладбище, почти вплотную, подходило к оврагу, который являлся его естественной границей. Осмотревшись, Анна выбрала место для могилы и вонзила лопату в мягкую землю. Трава тут была высокая и густая. Она прикинула размеры, подрубила дёрн, аккуратно сняла его и положила рядом. Затем выкопала не очень глубокую, штыка на три, могилу. Дно заложила дёрном. Вдвоём они опустили тело в могилу и укрыв его, сперва простынёй, затем мешками, осторожно засыпали землёй. После короткого, сдержанного прощания, молча тронулись в обратный путь. Теперь они шли через всё кладбище, прямо к главному входу.

Чем дальше они продвигались, тем богаче выглядели захоронения. Старинные фамильные склепы чередовались с изысканными памятниками из гранита и мрамора. У самого выхода они остановились возле кучи песка. Анна бросила на тележку несколько лопат, ровно столько, чтобы ни у кого не могло возникнуть вопросов. Они вышли через центральные ворота на улицу и пошли вдоль высокой ограды в направлении дома.

По пути попадались грузовые машины, с сидящими в них немецкими солдатами, тарахтели мотоциклеты, проходили пешие группы. Город изменился до неузнаваемости. Трепались на ветру красные полотнища с чёрными пауками свастик на белом фоне. На всех углах расклеены были листовки, с угрожающими призывами к местному населению. Со стороны улицы Пилсудского доносился стук топоров. Когда они подошли ближе, Анна с ужасом поняла, что это возводят виселицу. На их пути вислоусый полицай, с белой повязкой на рукаве, взгромоздившись на приставную лестницу, что-то приколачивал на стене здания. Внизу скалили зубы его товарищи, пытавшиеся, перекрикивая друг друга, давать вислоусому советы. Вот он опустил руки и, отклонившись от стены, стал любоваться содеянным. На белой табличке, успела прочитать Анна, чёрной краской было выведено: площадь Адольфа Гитлера. Анну бил озноб. Но никто не обращал внимания на две женские фигурки, тащившие куда-то тележку с песком.

Это было начало, а впереди их ждали годы страшной оккупации и никто не мог даже предположить, через какие страшные нечеловеческие испытания предстоит им пройти.