Текст книги "Коса – пока роса"

Владимир Маканин
Коса – пока роса
повесть

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Вот только тут старый Алабин отметил характерное – да, да, он даже оглянулся… Не саму ее он приметил, а мелкую и быструю дрожь ее лица – полутона испуга. Молодое лицо подернуло ветерком. Напомнило испуг маленького домашнего животного… Кроля… Или испуг собачонки, с умоляющей мимикой. С легким подрагиванием в области глаз и носа.

Причиной и был всего-то пьяндыга Гуськов, шедший по улице мимо. Он вопил что-то несуразное. Но в общем совсем не страшный и случайный… Пьянь!

Старый Алабин (если что – я, мол, защитник) просто шагнул к молодой дачнице ближе. Он как раз зачем-то вырядился… В своем темном костюме, в белой рубашке (ладно, что без галстука в ту жару!).

– Добрый день, – сказал ей Петр Петрович Алабин.

Да, да, он просто и вполне дружески поздоровался – мол, добрый день! Она кивнула. Но в ответ ни словца. Такая робкая и ранимая!

Так что Алабин даже не слишком был в нее поначалу влюблен. Красота ее была вполне скромна, деликатна. Но поразить она его поразила.

А звали – Анной…

Сказать честно, только таких женщин, робких и ранимых, Петр Петрович Алабин и побаивался. В молодости попался на такую – и безоговорочно женился. Не в силах был, как теперь говорят, сделать ноги. Не в силах был ее оставить. Иначе, мол, весь мир рухнет! Иначе, мол, как ей жить – и как будет биться дальше оставленное им, ранимое сердце?

Похоже, Петр Петрович Алабин слишком спешил пожалеть… Он как бы самим собой исправлял или, можно сказать, подправлял для женщины судьбу и жизнь. Исправлял жизнь для ранимой, кроткой женщины – не всё, мол, в этом сложном мире так плохо и скверно, дорогая!

Жизнь в сложном мире вышла меж тем пестрая, разная. Но уж зато – востребованная… Это Петр Петрович так иронизировал, имея в виду, что по ходу жизни он еще дважды попал (накололся) на точно такой же тип женщины – и оба раза опять же женился. Было ли стечение схожих обстоятельств? Или просто случай?.. Но ведь в итоге трижды! Иногда ему думалось, все эти милые женщины были в сговоре. Эти робкие и ранимые… Эти с трепетом на лице… Они своим нежным чутьем хорошо знали, кто жертва, а кто охотник. Они подстерегали его. Посмеиваясь!

Зато Петру Петровичу Алабину, как ему казалось, было нечего бояться теперь… Пенсионер (старый хер и без больших денег), он уже никак не мог в качестве добычи заинтересовать молодую женщину, пусть даже очень трепетную и очень ранимую.

Присмотревшись, старикан Алабин уже знал, что ситуация для него благоприятна. Знал, что у этих милых Костровцевых (жгучая фамилия!) не всё так уж безоблачно. Не всё лады. Он уезжал на машине в Москву, а она оставалась здесь и нервничала. Он вдруг там задерживался… А иной раз не возвращался ночью. (Прекрасно!..) И было совсем нехитро понять, что он задействован. Что у него кто-то есть… Бабец. (Прекрасно! Прекрасно!..) Где-то там, в Москве, у нашего Костровцева уже на мази… Где-то там женщина – вспыхнувший, запылавший бабец. Уже вся, похоже, в огне!

Костровцев, не слишком даже скрывая, день ото дня дергался: уезжал – приезжал… Молодой, но с опытом. Что-то он своей Ане, разумеется, врал. А она это вранье тихо глотала.

Через открытое их окно старый Алабин как-то ее услышал:

– Собирались уехать на юг, Антон! Ты же сам говорил – большой отпуск… Огромный отпуск!

Муж Антон не ответил. Жевал… Или Алабин не расслышал. Да ведь и не важно – что там было сейчас слышать? Поедет он теперь на юг – как же! Что ему, этому Антону, отпуск и что ему все юга! Пока бабца не уработает как надо, не сдвинется он с места.

Но все же Петр Петрович Алабин насторожился. Гром с неба… Могли взять и уехать. На юге продлить отпуск.

Алабин вдруг ясно представил, что уехали и снимают там себе комнату. У моря… За хорошую (еще какую обдирающе хорошую) цену… Не надо бы им так тратиться!

У них на даче убирала старуха Михеевна. И Петр Петрович – видно, он сильно взволновался – пошел и переспросил у нее: правда ли, что Костровцевы собираются съехать?

– Могут, – ответила она.

Алабин посетовал – жаль! Хорошие же люди. Жаль, когда хорошие люди съезжают.

Старуха развела руками – мол, это жизнь!

– …По мне, все одно. Одни люди сменяют других. Мое дело – знай прибирай!.. Хе-хе.

И старуха прямо в лицо Петру Петровичу этак нагло хехекнула. (Показалось странным.)

Нет, нет, что такое любовь, старый Алабин знал… Кто ж не знает! И ничего он не спутал… Просто он попал в дурацкое положение. То, что это дурацкое положение называется у всех других «слюнявой старостью», ему и думать не хотелось.

Лунная ночь уже вовсю мучила старика. Несколько раз он обошел их скромную дачку. Шел травой и спотыкался… Прямоугольник ее окна не погас. Еще она не спит.

Старик (а кому другому?) выговаривал высокой в небе луне:

– Нехорошо. Нехорошо!.. Зачем такие женщины?

Ей небось нет двадцати трех… На лице – завораживающие Алабина (те самые) робость и ранимость. Обманка женской природы, она самая! – вот только зачем ему вся эта одурь опять, если он стар?..

Как вдруг Алабин ясно услышал в ночной тьме голос Ани:

– Ни слова я ему не говорю сердитого! Ни жалобы!

Да, да, он услышал вдруг – ее звонкий (робко звонкий) голос оказался совсем близко.

– Ни слова. Ни словца ему упрека… Ах, говорю, наконец и ты! Вернулся… Какой, говорю, молодец!

Только теперь Алабин расслышал еще и шаги за кустом боярышника. Шуршание медленных шагов… С Аней кто-то шел рядом.

– Все эти два года в браке с ним я привыкала. – Голос Ани. – То у него друзья-друзья-друзья… То у него шахматы-шахматы-шахматы… Тридцать лет, а все увлекается… Но зато на работе он – трудяга! Что правда, то правда.

– Нда-аа, – протянула ее собеседница. – Мужья народ боевой.

Старческая хрипотца… Алабин тотчас узнал по голосу Михеевну – ту каргу, что помогала убирать у них на даче.

– Юг или не юг – не знаю, поедем ли, – продолжала Аня. – Работы ему уже опять подбросили. А Антон, я же говорю, трудяга. Трудоголик…

Аня, похоже, вышла проводить Михеевну за калитку – Петр Петрович хорошо видел их за боярышником. Приостановились.

– Мужья – люди боевые! – Старуха хрипато засмеялась. И добавила: – Иди, Анечка, спать. Ночь уже! Иди, иди.

– Да светло же. Луна.

Старуха прошла вперед. Аня смотрела ей вслед. Чуть приопущен милый ее подбородок… Куда она сейчас смотрит? Что можно видеть таким кротким взглядом?

А когда Петр Петрович две, буквально две секунды спустя куст боярышника обогнул, обошел, почти оббежал – Ани там не было. Оказалось, что именно Аня ушла, шурша травой… Как он мог обмануться?.. Старуха стояла, а Ани не было.

Алабин даже передернул плечами от столь неожиданной ночной ошибки.

Но было опять же ему на руку, что он сам увидел, как они разошлись… Она дома… Она одна… Алабин обошел дачу проулком, не упуская из виду ее блеклого окна. Ночь продолжалась.

Ее оконце погасло, вспыхнуло и через минуту-другую вновь погасло – уже как бы на всю оставшуюся ночь. (На всю ли? – подумал Алабин.) Он ждал. Он дал ей уснуть… Уснуть крепко…

Теперь с пониманием и с выгодой для себя (правильнее сказать, с радостью для себя) он мог отнестись к острой ночной ситуации… С пониманием (и с радостью для себя!) мог отнестись к Аниной женской заброшенности, к ее одинокости из ночи в ночь – и соответственно – к ее страстному ожиданию позднего возвращения мужа.

Час ночи… Два… Конечно, очень может быть, что Аня, едва заслышав в своей спальне шаги (или скрип… деревянный отзвук постели, на которую к ней Алабин едва присядет), тотчас подымет недоуменный крик или вопль… И ничего, кроме конфуза… И бегство… Но если миг выбран точно… Если ночь за ночью она ждет ласки… И если ты решишься занять его не пригретое пока что место… Ночь сама и распорядится… Лунная! Чуткая ночь!.. Охладевший муж, конечно же, может вдруг вернуться среди этой же ночи. Но если его на полтора-два часа опередить, то свое получишь… Риск?.. Разумеется.

Так Алабин сам с собой рассуждал. Подбадривает ровная мысль!

Он приоткрыл их калитку. Скрип-скрип… Обошел небогатую дачку с северной стороны. Со стороны веранды, как всегда, дачная дверь проста… Открыл.

Прислушался.

Он знал по расположению окон, где вход в спальню… где ее постель… Как тихо! Ну?.. Минут десять сверх Алабин еще выждал… Волнуясь. Пора?..

Аня не сомневалась, что рядом с ней тот… Долгожданный!.. Она вся затрепетала в его руках… Алабин вошел в нее сразу, но куда вернее сказать неправильное она в него, – так сильно, остро было ее заждавшееся желание. И даже слишком… Слишком стремительно для полноценной чувственности! Что-то она бормотала, захлебываясь в словах… И билась, билась, как рыба на песке, в полушаге от воды.

И вдруг все куда-то обрушилось. И Аня вырвалась. Да, да, почуяв обман и чужое тело…

– А?.. Что?.. Кто это?

Она вырвалась из его рук. Смолкла… Лежала, отодвинувшись в самый угол постели. Такое бывает и после любви – заждавшаяся женщина неистовствует, колотится, дергается, а через две всего минуты, опустошенная, отключается. Как в обмороке.

Алабин выдержал паузу.

А потом заговорил… Мол, сам не знаю, где я и как это я здесь… Мол, неужели перепутал дачи. (Вздор, конечно… Легенда… Хотя словесный вздор легализует якобы ошибку. Дело здесь проверенное… Однако он так мало получил… Секунду-две. Все слишком быстро. Пронеслось мимо!)

Но едва Алабин коснулся ее снова… чтобы успокоить хотя бы… Аня сразу и резко отдернулась в сторону. И включила ночничок.

– Уйдите!.. Уходите! – вырвалось у нее.

Но не громко. А как-то приглушенно. Ее, как ни странно, испугал не чужой мужчина (хотя, конечно, испугал) – ее испугал фантом – отсутствие мужа… Была так уверена, что он здесь! Она, кажется, даже искала его. Выглядывала мужа по темным углам. Растерянно… Где он, любимый?.. Слишком долго его хотела и ждала.

И наконец тихо заплакала. Без слов.

Закрыла плачущее лицо ладонями и всхлипывала. И так горько гнулись нежно прочерченные честные губы… И главное – этот ее трепет. И эта ранимость, отчего Петр Петрович Алабин тотчас услышал знакомую ему по жизни боль. И стыд.

Так и было. Петр Петрович встал, оделся… А молоденькая женщина, эта Аня, не стала ни попрекать, ни сомневаться в его версии (ключи, мол, на верандах у всех одинаковы) – она только плакала по-детски, и все… И весь край простыни в ее слезах-соплях.

– Ну вот еще новость… Чего ж плакать! – выдавил из себя старый Алабин. (Смущен был.)

Петр Петрович Алабин даже заворчал:

– Бывают ошибки… Бывают в жизни ошибки. Я же тоже ошибся.

Он уже и голосом, и интонацией каялся. И, если считать, повинился уже в третий раз… Она отняла от заплаканного лица ладони.

– Я… Никогда… Я…

Вот первое, что она, всхлипывая, сказала… Сказала, что у нее не было других мужчин, кроме мужа. Он у нее красивый. А она не очень. Но зато она всегда думала, что она ему верная. Не изменяла… Она этим гордилась. У нее был единственный!.. единственный мужчина…

– Ну-ну. Какая ж тут измена, – сказал Алабин с досадой.

Знал же! знал, что самый неподходящий для него тип женщины!.. А как жалко всхлипывает!.. Однако ладно… Женщина плачет, как дождь землю кропит.

– Я… Я всегда думала… Я… Никогда…

– Ну-ну. Не измена же, а ошибка! – перебил он. – Никакая не измена! Считайте, что меня не было. Совсем не было!

Он уже резким тоном посоветовал ей:

– Считайте, что я – сон. Приснился – и вот уже ничего нет.

Необходимо было успокоить… Такая с горя могла и мужу покаяться. Необходимо было около нее посидеть. Нет-нет, не трогать, не касаться (тем более не уговаривать повторно на близость, совсем не тот случай!). Но хотя бы посидеть с ней рядом, приласкать словом, мягкой шуткой… пусть поплачет. Он ли не знал женщин…

Ей уже сейчас хочется прощать. Когда проникаешь в трепетно-ранимую природу таких женщин, это потрясает!.. Они куда добрее и куда снисходительнее. Их изначальный, нелепо придуманный жизненный выбор! Как существа, они безусловно выше мужчин… Но…

Но инстинкт… уже велел ему встать. Инстинкт – властный одноразовый звонок. Встать и идти… Петр Петрович выскочил – и буквально сразу, едва шагнув за порог, увидел фары наезжающей «шестерки».

– Я – это сон! Это сон! – крикнул он женщине еще раз винящимся шепотом. Он подсказывал ей.

А машина у ворот… Могли совпасть. Могло быть скверно – ей скверно!.. Старый Алабин, странным образом, о себе сейчас не думал.

Он вышел, но он не ушел… Не поспешил. Обеспокоенный за женщину, он стоял под окнами, ожидая неизвестно чего – быть может, хорошего разрешения ситуации. Старый мудак! Уноси ноги! – машинально повторял он себе, однако и не подумал сдвинуться с места. Мол, вдруг женщина не смолчит, не выдержит… С таким трепетом в лице!

Ночь… Он так и стоял у их раскрытого окна.

И слышал. Конечно, опять ее слезы. Теперь уже с громким взрывом обиды и боли… Рыдания… Но, кажется, все-таки без слов.

– Ты что? Что?.. Соскучилась? – спрашивал муж. Вспомнил наконец о женке! Вспомнил, сколько ночей томилась одна…

Нет, ничуть он не вспомнил!.. Не побаловал даже… Красавчик! Он взял какие-то бумаги. Бумажонки эти побросал на заднее сиденье машины и – за руль. Прощай, милая… Надо быть в городе рано-рано утром. Работа! Москва – город серьезный.

Петр Петрович так и не успел уйти.

Где-то в небе прошумел самолет. И тут же ее муж, ее Антон, словно бы торопясь за ночным пилотом, врубил мотор. Фары вспыхнули… Уехал.

Петр Петрович застыл у окна. За отцветшей давно сиренью… В лунном свете… А Аня там внутри… Всхлипывала.

Высокая-высокая луна… Видела и перевидела женских слез. Над кустившимся у забора орешником луна медлила. Но вот уже круто полезла в небо – висела величаво, твердо… Знала, что слезы высохнут. Что печаль пройдет.

А гримаска обиды?

Старик все еще удерживал ее в своих глазах – унес с собой. Эту трепетную, полудетскую гримаску страдания.

Уже лихой ее муж выруливал на шоссе… Далеко… Вот молодец! Раз, два, – и забыл свою женку. Какие там слезки-гримаски!.. А вот старый мудак Алабин так и застыл на дороге. Стоял, едва отойдя от ее окон.

Старик, к стыду своему, все же вновь не утерпел, не удержал себя – вернулся… Глупо, конечно. Едва вошел торопливым шагом в ее спальню… Ее голос тут же:

– Зачем вы?.. Зачем вы опять? – И так слышно, так больно дрогнул этот ломкий голос.

В темноте…

– Уходите. Уходите! – повторяла Аня.

Она не повысила голос. Не угрожала ничуть… Просто повторяла. Но ему этой простоты хватило.

Он ушел.

Выйдя вновь на дорогу, старикан бессмысленно стоял, задрав голову к небу. И от нечего делать бормотал луне всякие разные слова, вроде как он никто, один из миллионов живущих, его жизнь коротка, его позывные Петр Петрович Алабин и он, мол, знает свое скромное место… И еще он, мол, знает, что все пройдет. Что ни этих миллионов, ни его самого, ни Ани… ни ее женских слез… Все нынешнее на хер исчезнет… Никого!.. А ты, высокая-высокая, будешь сиять.

Старый Алабин вернулся наконец к себе домой, а там, как оказалось, спал нагрянувший из Москвы Олежка. Внучатый племянник. Молодой Алабин!.. Это уж как обычно! Приехал подышать воздухом… Уже спал… Было, пожалуй, три ночи.

И когда старикан невольно его разбудил, Олежка сердито ворчнул:

– Неужели опять женщина?.. Дядя, вас пора кастрировать.

Алабин промолчал. Он не обижается. Он старый.

– Ну кто? Кто?.. Кто может вас, дядя, хотеть?! – пробрасывая вопросы один за одним, Олежка, конечно, подсмеивался… Но еще и любопытствовал.

А старый Алабин, конечно, затаился – и не подумал назвать имя.

Только сказал:

– Красивая.

Но это слово как раз и взорвало племянника. Похоже, и сон прошел. Взревновал… Он-то здесь спит такой молодой! Молодой и сильный, он весь вечер просидел, глуша в одиночестве поселковский портвейн. Да так и уснул! А старый шизоидный дядя возвращается с ночной свиданки! И еще сообщает: «Краси-иии-ивая!..»

Небрежно (и провокационно) он фыркал:

– Какая там красивая?! Еще чего!.. В чем ее красота?.. Ну кто? Кто? Что за уродина?

Старикан разбирал постель и знай помалкивал.

– Дядя!.. Да у тебя глюки! У тебя как молодая – так и красивая! Прямо поле чудес!

Смеялся:

– Ну-ну, дядя! Ну-ну, Петр Петрович!.. Тебя послушать, у вас здесь самые клевые телки! И что ни лунная ночь – выборы «мисс Европа»!

И смолкший парень решительно отвернулся к стене, чтобы заснуть наново.

Старикан на своего не обижался, еще чего!.. А красота молодости для него и впрямь красота. Выше, чем красота правильных черт лица. Старый Алабин мог бесконечно рассматривать (скажем, в метро, незаметно… полуприкрытым глазом) всякое молодое женское лицо. Станция за станцией… Пролет за пролетом… И ведь сразу находил! Глаза! Живые глаза!.. А очерк губ. И почти всегда (всегда! если только не мешает зимняя одежда…) изгиб шеи.

Он и не думал Олежке отвечать! Он только буркнул именно что-то насчет изгиба молодой женской шеи… Все пытался зачем-то его убедить – мол, да, да… мол, красивая!

Олежка однако вновь вздернулся… 28-я дача, что ли? Аней зовут?

Старикан довольно равнодушно сумел сказать – нет, нет, моя старше. В другом даже конце поселка. Какая там Аня!

И все равно тот не мог успокоиться… Старый Алабин уже спал. Но слышать слышал. Молодой бугай ворочался, мял так и этак подушку… Осень началась с жарких дней. Ночи теплы! Это к любви.

Олежка и с утра продолжал.

– Дядя. Вам отшибут голову, – уверял он с нарочитой серьезностью.

Несколько странную (тут Алабин с ним согласен!) лунную озабоченность своего дяди Олежка оценивал как смешной стариковский облом – как забавную, запоздало выраженную шизоидность.

– Вам, Петр Петрович, совершенно нельзя видеть женщин.

Олежка уезжал – он оставлял дяде хорошей колбасы, ветчины. Одну колбаску они тут же красиво порезали… Открыли бутылку.

Выпивая, Олежка посмеивался:

– Ваши подвиги войдут в легенду. Вы, дядя, будете как герой… Как Лука.

– Лука?

– Именно, именно Лука… Мудищев.

На все это старый Алабин, конечно, возражал. Держа в руке стакан с вином, вяло, впрочем, он возмущался:

– Какой там герой… Какие подвиги, мой мальчик. Свеча догорает – вот и все.

Они чокнулись и выпили.

– Огарок… Когда свеча догорает, она потрескивает. Вот и все.

– Но у вас, дядя, она потрескивает отлично!

– Ты, Олежка, молод. Чего тебе здесь киснуть?.. Езжай куда-нибудь в отпуск на юг! Посмотри мир! Людей!

– Чего бы и вам не поехать?

Олежка разлил еще по стаканам… А Петр Петрович, изготовясь пить, шумно вздохнул:

– Я стар… Ни денег, ни большого здоровья… Я только и могу толочь ступу в одном месте.

Молодой Алабин опять засмеялся:

– Вы ее очень неплохо толчете, дядя!

На что Петр Петрович только махнул по-стариковски рукой – чего уж там!

Он пошел проводить Олежку. Да, да, после обеда… Петр Петрович проводил его до электрички. Мимо Аниной дачи.

Олежка, видимо, припомнил все-таки вчерашнее свое подозрение насчет Ани. Но смолчал.

Петр Петрович тоже шел молча.

Зато возле угловой дачи старый Алабин заговорил:

– Осторожней. Здесь, Олежка, осторожней.

– Что такое?

– Забыл?..

– Что я забыл?

– Лушака… Не подходи близко к его забору, – предупредил Петр Петрович второй уже (если не третий) раз.

На углу горбатился плохонький дом Лушака, таково было прозвище здешнего затворника. Этот Лушак, как все знали, входил в криминальную группу, день за днем трудившуюся от их поселка совсем недалеко – в Малаховке. Но в последнее время Лушак от своих отошел…

– Он покойник, – небрежно сказал Олежка.

По понятиям той группы, Лушак совершил какую-то немыслимую подлянку. Кого-то сдал… А сам прикрылся. Но дело там всплыло. Малаховских (многих!) менты пошерстили, а Лушака не тронули. И теперь братва, то есть свои же, собирались и впрямь его как-то прищучить – возможно, прикончить.

А сбежать, видно, некуда. Лушак заперся… И пока что стрелял из старого ружья в каждого, кто подходил к забору.

– Давай-ка обойдем. По той стороне.

– Вот еще! – фыркнул Олежка.

Он сделал шаг и молодой крепкой рукой тряхнул калитку. Ни звука в ответ.

Олежка тряхнул еще:

– Эй, Лушак! Жопа рваная!.. Скоро тебя твои достанут. Говорят, твою пульку уже загнали в ствол… Твою пулю, эй, Лушак!

Из верхнего окна раздались-таки выстрелы. Дважды… Но пули щелканули по штакетнику аж в нескольких шагах, далеко!.. Не стрелок.

Оба Алабина резво отскочили, отбежали от забора.

– Эй, мазило! Пьянь! Протри глаза! – кричал Олежка.

Старый Алабин не комментировал, но, если честно, его резанула жест-кость Олежки. Резанул тон, насмешка над загнанным в угол человеком… Пусть даже подлым… Впрочем, у молодых Алабин такое встречал не раз.