Текст книги "Живая душа"

В своей каюте я открыл книгу и в самом её начале прочёл:

«…Умение достойно проявить себя в своём природном существе есть признак совершенства и качество почти божественное. Мы стремимся быть чем-то иным, не желая вникнуть в своё существо, и выходим за свои естественные границы, не зная, к чему мы по-настоящему способны. Незачем нам вставать на ходули, ибо и на ходулях надо передвигаться с помощью своих ног».

«Как верно, как точно!» – согласился я с автором, будто он высказал мои затаённые мысли. «А сколько уже ходульных людей довелось мне повстречать. Да, видимо прав был Кант, возведя нравственный закон, заложенный в каждом человеке, в непреложную истину, в некий императив, без которого живёт лишь оболочка человека – его тело, а душа в этом теле спит мёртвым сном. А при отсутствии нравственного императива и возникает смердяковщина, когда «Всё позволено!». Вот почему так обрадовался Смердяков из романа Достоевского «Братья Карамазовы» ответу «умного» своего братца Иванушки, о том, что «Бога нет!». А раз нет Высшего нравственного существа, тогда и сдерживающее в человеке человека начало тоже не нужно. Одна морока с ним, с этим началом. Животным-то быть куда проще и понятней. Да и катиться вниз вместе с большинством гораздо приятнее и веселей! Вот жить вопреки стаду – трудно. Для этого надо собственное мнение иметь, да и самообладание недюжинное».

Погода по-прежнему стояла хорошая, солнечная, и Зина с Анной Васильевной иногда вместе загорали на верхней палубе, возле широкой судовой трубы, подальше от людских глаз. Хотя чаще Зина загорала одна, в совершенно микроскопическом купальнике, мало что скрывающем, а, наоборот, только больше ещё подчёркивающем её изящные формы. И созерцание этих самых, почти не прикрытых ничем форм, доставляло явное удовольствие многим членам команды, «случайно» оказывающимся на верхней палубе по каким-то совершенно неотложным надобностям. Второй помощник, например, мог стоять там с секстантом по полчаса и по нескольку раз, с малым перерывом. Я же старался на Зину не смотреть. Уж слишком она была вызывающе хороша. Однако не всегда мои старания бывали успешны… И тогда я оправдывался сам перед собой, ненароком залюбовавшись красивым телом Зины, что просто восхищаюсь изяществом и совершенством форм, подобному тому, как ценители в музее восхищаются прекрасно написанной обнажённой натурой. Конечно, я лукавил. И в глубине души это осознавал.

К концу декабря со стороны Тихого океана мы подошли к Хоккайдо.

До Нового года оставалось несколько дней. По просьбе Николюка я, «как наиболее продвинутый в литературе» (с чего он сделал такой вывод – мне было непонятно), занялся выпуском новогодней судовой газеты, которая должна была разместиться в коридоре, перед кают-компанией, на двух больших, склеенных одним краем, ватманских листах, фоном на которых были нарисованные Николюком, сверкающие на фиолетовом «ночном небе» звёзды. В левом углу газеты, тоже Николюком, был изображен задумчивый Дед Мороз, чем-то отдалённо напоминающий нашего кэпа и – неправдоподобно весёлая Снегурочка, уже не отдаленно похожая на Зину – с разудало-хмельным блеском глаз, будто она хватанула разом стакана два водки. Или, на худой конец, выиграла тысяч сто в лотерею. Остальное «газетное» пространство должен был заполнить я, приклеивая на свободную площадь разноцветные листочки с напечатанным на них текстом, касающимся рейса и жизни команды.

31 декабря судно бросило якорь в трёх милях (как и велят международные законы мореплавания) от японского берега, напротив небольшого городка Хироо с очень удобной гаванью, прикрывающей от океанских волн искусственным молом стоящие в ней суда…

Капитан объявил последний день года для всех незанятых на вахтах нерабочим. Большая часть команды высыпала на палубу позагорать под благодатным, не очень жарким солнцем. А мы с Николюком, воспользовавшись этим, «тайно» вывесили уже готовую к тому времени, газету, разноцветные листки которой на фиолетово-синем фоне, с отпечатанным на судовой машинке текстом, напоминали издали осенние листья…

В газете, кроме текста, тоже на отдельных, только белых листках были и смешные рисунки. Например, было нарисовано, как альбатрос схватил, как щипцами, своим здоровенным клювом за ухо Кухтыля, попытавшегося с ним сфотографироваться. Был шарж и на тралмастера. Тот, как-то перебираясь с бота на судно, оступился и свалился в воду. «Момёнт падения» и был изображен в газете. Наличествовала там и «юмореска», рассказывающая о том, как во время нешуточного волнения в остужаемый у борта в большом алюминиевом баке компот волна, «перевесившаяся» через борт, выплеснула не меньше полуведра воды. И любимый напиток команды сделался от этого горько-солёным. Заметка так и называлась – «Солёный компот». И в ней присутствовала только комическая сторона ситуации. А все ворчания и недовольства остались за рамками жанра. Ведь это должна была быть весёлая новогодняя газета.

Слышался звонкий смех, незлобивые подначки. Люди как будто вдруг вернулись в своё детство, став добрее друг к другу. И, несомненно, от этого лучше.

На мой же взгляд, рядом с газетой в специальной рамочке располагалась более значительная информация: «Праздничное меню на 31 декабря», которое я изучил досконально ещё утром, когда его только вывесили.

«Завтрак: Отварные яйца, кофе, сливочное масло, булочки» (Уже съедено).

«Обед: Пельмени (которые накануне, впрочем, как и обычно, когда готовилось это блюдо, лепили все, свободные от работ, члены команды), компот» (Это ещё только предстояло отведать).

«Полдник: Чай, печенье с маслом, клубничный джем». (Раз положено – съедим).

«Второй полдник (вместо семичасового ужина так называемый перекус): Сосиски, чёрный хлеб, чай с лимоном». (Наиболее желанным в этом съестном перечне был, несомненно, редкостный лимон!)

«Ужин (перенесённый на сей раз на одиннадцать часов вечера): Бифштекс с гороховой кашей, салат из морской капусты, фрукты, шампанское, вино, водка». «Добавка не ограничена» – от руки, внизу листка, было приписано нашим коком. (Ужин предвкушался и ожидался с особым нетерпением).

Добродушие, вызванное газетой, переместилось за обеденные столы. Чувствовалось, что многие у себя в каютах уже приняли «по чуть-чуть», а кое-кто и поболее. Иные же, как, например, наш Николюк, несмотря на нестрогий, впрочем, запрет капитана «До вечера ни грамма!», принесли с собой. А потому за столами все расселись группками «по интересам»: механики, матросы, командный состав… Мы – «научники», тоже уселись отдельной стайкой. Николюк из-под стола плеснул нам с Юркой и себе из фляжки разбавленного и настоянного на шелухе кедровых орешек, пару горстей которых он «экспроприировал» из моей посылки ещё в Петропавловске, спирта. И мы, тихонько чокнувшись, выпили по нескольку глотков этой крепчайшей смеси. А потом с удовольствием закусили вкуснейшими пельмешками, без бульона, со сметаной и уксусом. Для полного счастья на столе явно не хватало зелени: петрушечки, салатика, зеленого лука… Увы, полного счастья, как известно, в природе не существует.

Подстольную процедуру повторили трижды, съев при этом по две порции пельменей. А когда, довольные собой, друг другом, командой, отличной погодой, едой, спиртом и… всем человечеством, выходили из кают-компании, я мимоходом прочёл в газете заглавное четверостишье, предшествующее всему остальному, красивыми крупными буквами выведенное Николюком: «Говорят, под Новый год, что ни пожелается – всё всегда произойдёт, всё всегда сбывается…»

«О, если б это было так! Как хотел бы я тогда оказаться сейчас не здесь, на судне, а в родном городе, среди друзей и родных, среди белых снегов, а не сереньких волн океана. И чтоб Галина была в красивом красном платье и мы с ней танцевали медленное танго… И в комнате чтоб никого больше не было… А из полумрака доносился голос неведомого или ведомого исполнителя, исполнительницы ли проникновенной и немного грустной песни. И комната была б освещена лишь приглушенным светом торшера с зелёным абажуром, стоящего у тумбочки с магнитофоном, который я видел у Галины в доме…»

Часам к трём погода безнадежно испортилась.

Ветер нешуточно корявил океан сначала небольшими, но частыми оспинами островатых волн, появившихся на его поверхности, а потом стал вздымать их всё выше, будто выравнивая, выстраивая множество маленьких волн в одну большую и одновременно взбивая это всё, как опытный бармен взбивает коктейль. Вода, будто притягиваемая небом, опустившимся ниже от тяжести туч, поднималась всё выше и выше, а затем, плавно заворачиваясь, падала вниз, устремляя за собой и нашу посудину.

Радист сообщил по судовому радио, что к нам приближается нешуточный шторм, который достигнет нашего квадрата как раз к полуночи.

Пока же ветер яростно срезал верхушки начинающих заворачиваться волн и, превратив их в водяное крошево брызг, швырял яростно, куда ему заблагорассудится. Направление его то и дело менялось, и это было самое неприятное, потому что судно никак не могло встать носом к волне. Спрятаться же от шторма, кроме Хироо, нам было негде.

Капитан по рации сделал запрос портовым службам с просьбой разрешить приткнуть судно к причальной стенке, с обязательством, что ни один член команды на берег не сойдет. Следовательно, формально будет находиться на территории своего государства.

Ответ был таков: «У нас нет на это необходимых полномочий, поскольку для захода иностранного судна в порт нужны соответствующие документы. Держитесь трехмильной зоны. По нашим прогнозам – шторм скоро прекратится. Если поступит сигнал SOS – окажем необходимую помощь…»

К ночи ветер, вопреки прогнозам наших метеорологов, действительно немного стих, хотя разбуженные им волны не сделались от этого меньше, а только свирепее. Судно по-прежнему, как на огромных качелях, то поднималось вверх, то уходило вниз, зарываясь почти на полкорпуса в кипучие струи воды.

Меня нещадно тошнило, хотя со всем съеденным в обед я уже давно, причём добровольно, распрощался, заложив для этого в гальюне два пальца в рот и вызвав тем самым рвоту и надеясь, что, может быть, после данной процедуры немного полегчает…

Лёжа на своей койке, в иллюминатор я видел то возникающие, то исчезающие вновь гирлянды праздничных огней чужого города, то высокие, серые волны океана, окатывающие круг стекла…

Меня продолжало мутить, но уже не так сильно. Наверное, потому, что «травить» было больше нечем. И от этого внутри как будто чувствовался некий вакуум, и хотелось есть.

Я, как лунатик, забрёл в кают-компанию.

Несколько человек, прихлёбывая чай, смотрели телевизор, обнаружив эротический канал. Причём изображение, не совсем четкое, они наблюдали на экране, а звук слушали по транзисторному приёмнику ВЭФ, стоящему на тумбочке, рядом с телевизором.

На черно-белом экране здоровенный негр гнался по какому-то полю за миниатюрной и, казалось, испуганной японкой. Настигнув её, гигант стал что-то очень быстро ей говорить.

– Боцман, переведи, – отчего-то визгливо, не своим голосом, попросил Кухтыль.

– Точно! – подкрепил его просьбу второй помощник. – Ты же по-английски сечёшь.

– А что там переводить-то, – отозвался боцман, сидящий спиной к экрану и продолжающий монотонно жевать чёрствый сухарь. «Давай, давай»; «Хочу, хочу»; «Ещё, ещё»; «Ох-ох-ых-вых!» – по-моему, и так всё понятно.

В это время негр и японка стали действительно, почти рыча от нетерпения, с остервенением, словно кожу, сдирать друг с друга одежду. Справившись с этой нехитрой задачей, они повалились в траву. Как-то невероятно, неестественно переплелись телами и начали стонать так, будто их пытали огнём и железом средневековые изверги.

– Вы бы лучше спортивный канал нашарили, – по-прежнему не оборачиваясь, предложил боцман. – Может быть, олимпиаду показывают.

– Не мешай! – зашипел второй помощник. – Не хочешь – не смотри, а к другим не лезь со своими советами! Вот уж, действительно, страна советов, – ещё больше распалился он. – Каждый, кому не лень, советы дает! Как надо жить, что делать…

Издав в унисон заключительный, аккордный стон, партнёры отвалились друг от друга. И в наступившей тишине второй помощник всё же закончил свой монолог.

– А я хочу, чтобы никто мне не мешал жить так, как я хочу! Никто! – с нажимом закончил он, снова уставясь не на экран, где теперь: женщина-стоматолог в очень коротеньком белом халатике для чего-то светила фонариком в широко открытый рот пациенту – белокурому парню. Причем, когда она наклонялась, из-под халатика появлялись едва прикрытые миниатюрными трусиками упругие ягодицы, которые, мыча, как будто от испуга, начинал лапать своими здоровенными ручищами пациент…

Боцман встал из-за стола и вышел из кают-компании, так и не обернувшись к телевизору ни разу. За ним следом подался и я, так ничего и не съев. И уже из-за неплотно закрытой двери услышал голос Кухтыля:

– Зинуля, иди с нами кино интересное посмотри!

– Кобели! – раздался громкий Зинин голос, и через секунду с подносом в руках, для капитана, в коридоре появилась и она. А за ней, как-то неловко покряхтывая, и стармех, быстро спустившийся в машинное отделение.

Зина подождала, пока он скроется внизу, а потом гордо, как мимо пустого места, прошествовала мимо нас, отчего-то остановившихся возле газеты. Подойдя к лестнице, осторожно ступая, она стала подниматься по ней, держа поднос с кофейником и булочками на отлёте, в одной руке.

Краем глаза я увидел, что мы с боцманом смотрим в одну и ту же сторону – на красивые ноги Зины, по мере ее подъёма по лестнице всё более и более открывающиеся нашим взорам.

Дверь ходовой рубки захлопнулась, и боцман, обернувшись ко мне, иронично спросил:

– Чего ж, наука, в кают-компании не остался? Порнушку б посмотрел. Тогда б и на Зинины ноги глазеть не пришлось…

Я хотел ему ответить, что от такого же слышу! Но меня снова начало мутить, и желание пререкаться отпало само собой.

– Дома ведь такого не узришь, – продолжил боцман начатую тему.

– Может, оно и к лучшему, – ответил я.

– Пожалуй, – задумчиво согласился он. – Ведь ещё Федор Михайлович предупреждал: «Широк русский человек, слишком даже широк! Я бы сузил».

«Ну, прямо не команда, а сплошные книгочеи! – искренне изумился я. – Радист Эразма Роттердамского цитирует. Боцман – Достоевского. Впору, видать, мне примерить на себя слова знаменитого режиссера Довженко, говорящего о своей жене: “Не обижайтесь на неё (Это он успокаивал оператора, жалующегося на то, что супруга режиссёра вмешивается в съемочный процесс, козыряя тем, что у неё высшее – редкость по тем временам – образование), у неё оно действительно высшее, но… без среднего”. Вот и у меня, похоже, тот же самый диагноз».

Ближе к полуночи, устав от собственного буйства, волны заметно сгладились. И скорлупка нашего судна теперь мерно покачивалась на почти невидимых неровностях океана, как дитя качается на руках баюкающей его матери.

До праздничного ужина оставалось минут сорок, и я решил принять душ, чтобы вступить в новый год чистым, хотя бы телесно. Тем более что первая попытка, когда я пытался это сделать (Чтобы хоть как-то отвлечься от тошноты), во время шторма полностью провалилась почти в прямом смысле этого слова. Ибо упругие струи воды то и дело меняли своё направление, хлеща из «лейки» душа то с одного, то с другого бока. Да и сам я, стараясь сохранить равновесие, всё время куда-то отклонялся… На сей же раз мне всё удалось. Поэтому в кают-компанию, где собралась почти вся команда, я вошёл чистым, насколько это было возможно – принаряжённым, голодным и не верящим, увы, уже ни в какие новогодние чудеса. Ясно сознавая, что ничего неожиданно прекрасного со мной, скорее всего, не случится.

– Игорь, сюда! – крикнул мне Юрка, и я уселся на свободное место между ним и Николюком, который был в чёрном костюме и белой рубашке с ярким галстуком. Чем-то давно забытым и приятным, не то выпускным вечером в школе, не то счастливым давним новогодним балом, повеяло от такого наряда, выглядящего на судне как изысканная роскошь.

Ровно в одиннадцать, когда Зина уже успела расставить перед собравшимися тарелки с большими, источающими чудный аромат и оказавшимися очень сочными бифштексами и гороховой кашей, в кают-компанию вошёл капитан.

Он был в ладно сидящей на его прогонистой фигуре морской форме и тоже, как и начальник рейса, при галстуке. Только в форменном, не таком вызывающе ярком, как у Николюка. За столом они только двое и были в костюмах и галстуках.

– Думаю, что пора проводить старый год, – сдержанно улыбнувшись, сказал капитан. И я поймал себя на мысли, что, пожалуй, впервые вижу улыбку этого, всегда такого сосредоточенно молчаливого и мрачноватого человека. Улыбка была ему явно к лицу.

– Зинаида Степановна, Андрей Иванович, – повысил он голос, обернувшись к открытой двери камбуза, – пожалуйте к столу.

Из камбуза, уже без фартука, раскрасневшаяся, в каком-то невероятного покроя платье, вышла Зина, Зинаида Степановна, а за ней наш кок – в белом фартуке и высоком, тоже белом, накрахмаленном колпаке.

– Андрею Ивановичу – боржоми. Зинаиде Степановне – вина. Остальным – по собственному усмотрению, – распорядился капитан и, продолжая стоять, поднял небольшую рюмку водки.

Видя, с каким отвращением кок взял поданный ему фужер с боржоми, я вспомнил вдруг, как его, «совершенно никакого», загружали в Петропавловске на борт. И как дня два потом команда питалась одними консервами. И дня три ещё после – лишенными всякого вкуса блюдами. И вид всё это время был у кока зеленоватый. И без раздражения и жалости на него нельзя было смотреть.

Капитан сел и, чокнувшись со всеми, кто до него дотянулся, выпил за уходящий год.

«А всё-таки хоть одно чудо, да произошло, – подумал я, чувствуя как по телу разливается весёлый хмель. – Нет шторма. А значит – можно выпить и поесть».

После того как о тарелки дружно отстучали вилки и ножи, в наступившем вдруг затишье первого насыщения Николюк предложил выпить за успешную вторую половину рейса и за полноценное (Он особо подчеркнул это слово.) завершение научной программы…

Капитан от получившегося весьма длинным тоста начальника рейса слегка морщился, но по окончании его чокнулся с Николюком, добавив: «За всё хорошее», отпил из рюмки глоток водки.

– За женщин! – через какое-то время загорланил Кухтыль, восхищённо взирая на царственно сидящую рядом с капитаном Зинаиду.

– За настоящих женщин, – вполголоса добавил боцман, и глаза его и её встретились. А встретившись – скрестились, точно шпаги непримиримых дуэлянтов.

– Нет, нет, за нас ещё рано! – запротестовала Анна Васильевна. – Скажите, Гаврила Романович, – обратилась она к капитану. – Третий тост ведь полагается за тех, кто в море?

Она перевела взгляд на своего соседа – старпома с лихо «отутюженными» в разные стороны усами, и я почувствовал, как взор Кирилла Степановича (сегодня всех хотелось называть на старый манер – по имени, отчеству) потеплел, а потом растворился, рассиропился в её глубоких голубых глазах.

– Совершенно верно, Анна Васильевна, – проговорил капитан. И все молча выпили: «За тех, кто в море!» В данном случае, значит, и за самих себя, за всех за нас. А я в этот момент подумал, что постараюсь больше никогда в жизни не встречать самый волшебный праздник – Новый год, в море, на воде. Только на суше! Да и ходить по океанам и морям зарекусь. Пусть это будет первый и последний такой мой праздник…

В двенадцать часов, весело вылетая из бутылок, захлопали пробки шампанского. Все поднялись и, радостно чокаясь, выпили за Новый год!..

Заиграла музыка. И кавалеры пригласили дам на танец. Капитан – Зинаиду, а старпом – Анну Васильевну. Остальным оставалось только завидовать.

– Эх, почему я не капитан? – довольно громко вздохнул Кухтыль. А Юрка, нагнувшись ко мне, добавил:

– До нас очередь потанцевать, пожалуй, только к утру дойдет… Не хочешь освежиться?

– Можно, – согласился я.

Мы вышли на палубу и увидели, как над неведомым нам городом Хироо расцветают различных форм и цветов причудливые фейерверки. А по улицам то и дело снуют туда-сюда автомобили, угадываемые только по зажжённым фарам: жёлтым, белым, синеватым. И так мне от этого всего стало вдруг тоскливо, что хоть вплавь добирайся до суши. Будто я был сейчас совсем один под этим тихим, беспредельным, чёрным небом, усыпанным слезинками звёзд.

– Юрка, у тебя никогда не бывает такого чувства, как будто ты всё это уже когда-то видел, проживал. Может быть, в какой-то иной жизни?

– Не бывает, – твёрдо ответил он.

Я позавидовал его уверенности.

Через какое-то время, слегка продрогнув, мы вернулись в кают-компанию, в её тепло и бестолковый шум.

Капитана там уже не было. Стрелки корабельных часов показывали четверть второго.

«Семьдесят пять минут нового года, и ничего не произошло и не произойдёт», – уверился я, оглядывая уже не такой праздничный стол и понимая, что процесс питья горячительных напитков становится малоуправляемым.

Кухтыль, подмигивая, чокался с коком, в бокале которого боржоми теперь совсем не пузырилось…

Стармех, набычась, втолковывал второму помощнику: «Да пойми, Валентин, ты же был вхож в мой дом. Я тебе, как родному, доверял, и чем ты мне за это оплатил? Как ты с дочей моей обошелся?! Как последний прощелыга!..»

Дело явно принимало скверный оборот. И тут между ними вклинился радист:

– Всё, мужики! Хватит спорить. Давайте-ка лучше выпьем «За мир во всём мире!», как учит нас родная коммунистическая партия. Или как там поётся в песенке: «Прошла зима – настало лето. Спасибо партии за это!»

– С тобой выпью, а с ним – не буду, – перевёл осоловелые глаза на радиста стармех. – Пусть он катится отсюда, – кивнул он в сторону малиново покрасневшего всем лицом второго помощника, – к едрене фене.

Радист обоих похлопал по плечам. Протиснулся между ними и выпил со стармехом. А Валентин Игнатьевич, подсев к Зине, предложил ей выпить на брудершафт.

– А чё нам с тобой, Валюша, на этот самый шафт пить – мы без того с тобой на «ты».

Второй помощник, с бокалом вина в правой руке, приблизил к Зине лицо и что-то горячо зашептал той на ухо.

– Да, ну тебя! – засмеявшись, отмахнулась она от него. – Щекотно…

Зина указательным пальцем провернула в ухе, словно извлекая оттуда что-то лишнее.

Неторопливо цедя из бокала вино, она рассеянно слушала второго помощника и встрепенулась только, когда из магнитофона послышалась красивая, грустная музыка: «Снег идёт» в исполнении Сальваторе Адамо. Зина решительно встала. Отодвинула стул. На ходу поправила свои шикарные рыжие волосы и платье, быстро подошла к боцману и, словно стушевавшись в последнюю минуту, негромко произнесла:

– Разрешите пригласить вас на танец… Олег.

Боцман положил на край тарелки вилку и нож, которым он только что резал бифштекс, неспеша вытер салфеткой губы и, привстав, как и второй помощник, что-то сказал ей на ухо.

Зина мгновенно вспыхнула всем лицом, как-то неестественно выпрямила спину, будто вместо позвоночника у неё там образовалась до предела натянутая струна. Затем она так же резко побледнела. Рука её взметнулась вверх, и она со всего маху влепила боцману звонкую пощечину. Более звонкую, чем звон московских курантов, которые все с каким-то напряженным ожиданием слушали по радио менее двух часов назад.

Теперь побледнел боцман. Он встал со стула, плотно сжал губы и стал неотрывно, словно сверля своими зрачками Зинины, смотреть ей в глаза. Так, не мигая, молча, они какое-то время упирались взорами друг в друга. И взгляд их, кажется, в скрещении искрил. А потом Зина, закрыв лицо руками, пытаясь скрыть потоки слёз и повторяя одно и то же: «Дурак! Дурак!! Дурак!!!», выскочила из кают-компании.

За ней покинули праздничный стол и Анна Васильевна с помощником капитана. За столами остались только мужики…

Боцман, глядя в одну точку, механически, словно золотодобывающая драга, двигал челюстями, поедая бифштекс и запивая каждый кусок мяса глотком красного вина.

Кухтыль – обнимался с коком и пытался вместе с ним затянуть, хохоча над его анекдотами, песню…

Второй помощник – тупо уставился в свою тарелку, с разнообразными остатками пищи, словно пытался разгадать запутанный кроссворд…

Тралмастер травил сидящим рядом с ним старые, сто раз слышанные всеми, анекдоты и сам же задорно хохотал над каждым. Остальные только вежливо улыбались…

Часовая стрелка застыла на цифре «два».

– Осталось только пить, – определил обстановку Юрка и протянул мне наполненную рюмку.

– Не пить, а напиваться, – поправил его я. – Лучше уж пойти спать, – поставил я на стол невыпитую рюмку.

– Как знаешь, – произнёс Юрка и, выпив водку, захрустел солёным огурчиком.

Я взял с вазы яблоко и пошёл на палубу проветриться. Да и хотелось ещё раз взглянуть на сверкающий огнями город. И конечно, было жаль, что даже у причальной стенки там для нас не нашлось, хоть немного места.

Свет звёзд блистал в вышине, отражаясь в спокойной масляно-чёрной воде. Город по-прежнему был похож на новогоднюю гирлянду, но как-то чувствовалось, что прежнего весёлого блеска в нём уже нет. Может быть оттого, что по улицам, словно пунктирной линией, с двух сторон очерченной светом фонарей, уже не сновали так часто, как прежде, шустрые машины. Всё будто устоялось, успокоилось, померкло и притихло.

– Да, такое вот Хироо получается, – сказал я самому себе и начал с наслаждением есть яблоко, вгрызаясь в его упругую сочность.

Обернувшись, недалеко от себя я заметил у борта согбенную фигуру человека. А когда увеличивший яркость огонёк сигареты осветил лицо – узнал Зину.

– Ты что, снова начала курить? – подошёл я к ней.

– Как видишь, – вяло ответила она. А потом, словно разозлившись на мой вопрос, резко бросила: – Курю, пью и сплю с кем попало!

Это уже походило на истерику.

Зина громко икнула, и по щекам её потекли слёзы. Вытирая их руками, она только ещё больше размазывала тёмные полоски туши. И выглядела от этого комично.

– Знаешь, что мне этот гад сказал, когда я его танцевать пригласила? – сквозь икоту спросила она и сама же ответила. – Я, говорит, с блядями не танцую. Ну, ничего, стервёныш, посмотрим, чья возьмет! Не такие обламывались!.. На коленях передо мной стояли…

Честно говоря, я сомневался в том, что кто-нибудь, когда-нибудь стоял перед Зиной на коленях. Подобная картина представлялась мне иначе. Молодой человек, во фраке, с утончёнными чертами лицами, искажёнными гримасой отчаяния, стоит на коленях перед красивой, гладко причёсанной девушкой, одетой в длинное декольтированное платье, целуя её бледную, прекрасную, невесомую руку. Кроме отчаяния в его взоре присутствует мольба. А в выразительных серых и печальных глазах девушки – прощение и сострадание. «Нет, я другому отдана. Я буду век ему верна…» – будто читается во всём её облике.

Этой девушкой в моём воображении могла быть Ася из одноимённой повести Тургенева. Или – Татьяна Ларина из «Евгения Онегина» Пушкина. Или – Наташа Ростова из «Войны и мира» Толстого, но никак не Зина. Тем более что ни Евгениев Онегиных, ни Пьеров Безуховых в окружении Зины явно не угадывалось. Представить же кого-то ещё, склонившегося перед ней, с её короткой юбочкой, я тоже не мог.

– Ты мне не веришь?! – видимо почувствовав мой скепсис, взорвалась Зина.

Я пожал плечами, а она снова безутешно разрыдалась.

– Ну, хватит уж слезу точить – легонько похлопал я её по спине, чуть приобняв. – Не дай бог всё выплачешь. Что-нибудь и до следующего раза оставь.

Зина уткнулась носом в моё плечо и затихла. А я, левой рукой обняв её плечи, в правой держал недогрызенное яблоко, которое, почему-то сильно мешало мне, но выбросить его за борт я не решался.

– Понимаешь, – попробовал я успокоить Зину. – Я не то чтобы не верю тебе. Я в подобные отношения в наше время не верю. Однако хочу верить. Хочу думать, что именно так, как ты говоришь, всё и будет…

Зина немного отстранилась от меня. На сей раз вытерла глаза и щёки, извлеченным откуда-то носовым платком, кое-где при этом ещё больше размазав тушь.

Лицо её сейчас напоминало почему-то трагическую маску Арлекино. Но вызывало не жалость, а улыбку.

– Хороший ты парень, Игорь, – вздохнув, сказала она и тоже попыталась улыбнуться. – Не испортился бы только. Не стал бы – как все… Дай бог тебе славную девушку встретить. Не такую лярву, как я. Хотя я-то ещё не из худших…

Лицо Зины, освещённое луной и от этого словно вымеленное до безжизненной белизны, с уходящими от глаз вниз тёмными полосками, действительно напоминало маску клоуна и так не вязалось с её грустным голосом.

– Дай я тебя поцелую. Как брата.

Зина приблизила свои губы к моим, и я почувствовал в них податливую ласковую мягкость и… умелость, а в своих – ненасытность. Отчего братско-сестринского поцелуя не получилось.

От губ Зины пахло вином, а от волос – какими-то едва уловимыми приятными духами. И это сочетание вина и неясного волнующего аромата незнакомых духов кружило голову. И отчего-то вдруг напоминало мне песню Александра Вертинского: «Сегодня полная Луна, как бледная царевна. Тиха, задумчива, грустна и безнадёжно влюблена… Я верю, я совсем не тот, кто вам для счастья нужен. А тот – другой, ну пусть он ждёт, когда мы кончим ужин… Я знаю, даже кораблям необходима пристань, но не таким, таким, как мы – бродягам и артистам…»

Может быть, Вертинский мне припомнился именно из-за какой-то театральности ситуации. А если ещё чуть-чуть воображения! И вот вы уже стоите не на СРТМ, а на палубе белоснежного лайнера, на траверсе которого блестит огнями незнакомый город, незнакомой далекой страны. Загадочно светит Луна, и вы с красивой, с огненными волосами дамой ведете неспешную, увлекательную беседу. И в эту минуту вам никто больше не нужен…

В подобной ситуации я вполне мог представить, как некто стоит перед Зиной, этой порою сказочно красивой женщиной, на коленях. Да и сам я был недалёк от подобного шага, чувствуя, как холодное, разумное, подобно айсбергу в южных широтах, начинает быстро таять во мне.

Как я уже сказал, поцелуй получился явно не братский и походил скорее, во всяком случае, так чувствовал я, на затяжной прыжок с нераскрытым парашютом, когда всё внутри замирает не то от восторга, не то от страха. И не понять, то ли ты падаешь, то ли паришь…

Железная дверь под ходовой рубкой со скрипящим посвистом отворилась. Резвый, резкий луч фонарика скользнул в том числе и по нашим неразъединённым фигурам. А когда мы обернулись, – увидели уже только широкую спину боцмана, направляющегося к носовому кубрику-складу.

– Ну, почему мне всегда так не везет? – обречённо выдохнула Зина, поспешно отстраняясь от меня. – А, пусть!.. – добавила она уже решительнее. – Значит, так фишка легла.