Текст книги "Князь Игорь. Витязи червлёных щитов"

3

Огненным смерчем промчались половцы по Среднему Посулью. Они опустошили до конца села и сожгли их. После этого осадили Дмитров – большой город, расположенный на рубеже Переяславской и Новгород-Северской земель. Кончак надеялся взять его с ходу, но дмитровцы успели закрыть ворота, заложить в их проушины крепкие дубовые балки, а стены облили водой, и они на морозе покрылись гладким, как стекло, льдом.

Кончак распорядился готовить штурмовые лестницы. Но они без надёжной опоры скользили по льду, прогибались под грузом многих тел, даже трескались. Защитники Дмитрова, оснащённые деревянными двурожными вилами, легко сдвигали их в сторону или просто отталкивали назад. И лестницы с грохотом падали на мёрзлую землю, насмерть разбивая тех, кто по ним лез. Кончак лютовал. Окружённый телохранителями, стоял поодаль и злобным взглядом окидывал город, не желающий ему сдаваться.

– Спалить его! – воскликнул, осенённый новой злобной мыслью. – Закидать горящими стрелами! Выкурить урусов из их гнёзд!

Сотни огненных факелов понеслись через заборола[11]11
  Забороло, заборола – верхняя часть городских стен, защищённая деревянными или каменными щитами. Сами эти щиты, прикрывающие воинов и защитников стен от стрел при осаде.


[Закрыть] на городище. Казалось, ничто теперь его не спасёт. Однако покрытые толстым слоем снега и льда соломенные и камышовые крыши никак не хотели загораться.

– Ну что ж, – сказал Кончак, – тогда заморю их голодом! Я заставлю их сначала есть собак и кошек!

Миновала неделя. Дмитров мужественно держался и не думал сдаваться. Кончак разорял окрестные села, а награбленные богатства и пленённых с охраной отправлял в свои земли.

Сам он жил в просторной хате дмитровского попа неподалёку от города. Вставал рано, завтракал и шёл к войску, осаждающему крепость. Повсюду ходил и выискивал всё новые и новые возможности, как бы взять её. Но все, что ни придумывал, оказывалось напрасным, и он, замёрзший и злой, возвращался перед вечером, яростно проклиная и мороз, и глубокие снега, и урусов, что не хотели сдаваться, и своих воинов, которые, по его мнению, не проявляли должного рвения и умения воевать так, как надо.

Как-то, в особо мрачном настроении, он обратился к пленнику, который ему, Кончаку, чем-то понравился и постоянно находился при нём:

– Ждан, ты урус, ты знаешь свой народ и обычаи лучше меня. Скажи, как взять эту проклятую крепость, и я не только отпущу тебя на волю, но и так одарю тебя, что хватит на всю жизнь!

Ждану теперь были поручены всякие домашние работы – топить печи, носить воду, помогать повару-половцу мыть посуду или рубить дрова.

Но на заманчивое, казалось бы, предложение Ждан только пожал плечами.

Однажды пригнали большую партию полонённых, которых Кончак должен был справедливо, по его разумению, поделить между своими родами. Несчастные жались друг к другу, чтобы хоть немного согреться. Среди них выделялся мужчина лет сорока пяти. Он был без шапки, без верхней одежды, в одной рубахе, на ногах – непривычные для славянина половецкие стоптанные чирики; окладистая борода и волосы взлохмачены, покрыты инеем, левый глаз заплыл синяком, на разбитой губе запеклась кровь. Он дрожал от холода, как сухой лист. Ночной мороз, безусловно, доконает его! Да и дотянет ли он до ночи?

Сколько раз ни проходил по двору Ждан, то с охапкой дров, то ещё по какой надобности, каждый раз сжималось сердце: замерзает человек, на глазах погибает!

И он отважился: проскользнул в каморку, где у попа была кладовая, а теперь ханский повар стал полновластным хозяином и куда посылал иногда юношу то за одним, то за другим, снял с жердины старый потёртый кожух, не приглянувшийся половцам, такую же шапку-бирку[12]12
  Бирка – шкурка ягнёнка, смушка. Смушковая шапка.


[Закрыть]. Быстро вытащил из сундука стоптанные, но ещё целые сапоги, завязал всё это в старую рясу и, выбрав момент, когда стража не могла его заметить, проскользнул к гурьбе пленников и ткнул узел бородачу в руки:

– Одевайся, а не то замёрзнешь!

Невольники быстро их обступили, чтобы не видела стража. Старик натянул на себя кожух, шапку, разорвал на онучи рясу, обулся.

– С-спасиб-бо, хлопец, – не сказал, а отстучал зубами. – Ты кто будешь?

– Меня Жданом кличут.

– А меня Самуилом… – и замолк.

На подворье в сопровождении нескольких беев и хана Туглия въехал Кончак. Он замёрз и был гневен. Видимо, ещё один штурм Дмитрова потерпел неудачу.

Конюшие придержали его коня. Хан тяжело спрыгнул на землю и, опустив голову, ни на кого не глядя, направился к хате. Но вдруг из гурьбы пленников навстречу ему выступил Самуил и преградил дорогу.

– Х-хан Кончак! Х-хан К-Кончак! – процокал зубами и низко поклонился. – Дозволь слово молвить!

Кончак злобно взглянул на него, но остановился.

– Ты кто?

– Я киевский к-купец… Самуил… Н-не узнаешь?… В позапрошлом году я привозил т-товары в твою з-землю, хан… На Тор…[13]13
  Тор – река, на которой находилось стойбище Кончака.


[Закрыть] И никто никогда меня н-не трогал… В-ведь купцов нигде не трогают… А тут твои люди разграбили мой обоз, с которым я шёл в Северскую землю, возчиков перебили, товары и коней забрали, а меня разули, раздели и сюда притянули на аркане.

Кончак, видимо, не всё понял, наморщил лоб, выпятил подбородок. Заметив Ждана, кинул ему нетерпеливо:

– Что говорит этот урус? Чего он хочет от меня?

Ждан быстро перевёл.

Кончак с любопытством глянул на купца.

– А и вправду, мне твоё лицо припоминается… Погоди, погоди… Это у тебя мои дочери покупали монисты, мыло, льняное полотно и разное узорочье?[14]14
  Узорочье – здесь: дорогие ткани и женская одежда, украшенная узорами – вышивкой, шитьём золотом и серебром.


[Закрыть]

– Так, так, хан, у меня, – обрадовался Самуил. – Такие красавицы… кареокие, чернобровые!

– Я предпочёл бы, чтобы у меня было больше сыновей, – усмехнулся Кончак и, снова помрачнев, добавил: – Я никогда не трогал купцов, даже всегда проявлял к ним доброжелательство. Поэтому я освобождаю тебя из-под стражи и приглашаю к себе на ужин. Вот Ждан проводит… Там и поговорим. Мне нужно тебя кое о чём расспросить…

И быстро пошёл к хате.

Когда Самуил в тесной, но тёплой кухне немного отогрелся, умылся и расчесал волосы и бороду, Ждан повёл его в светлицу. Здесь за столом уже сидели ханы Кончак и Туглий, сын Кончака – Атрак, названный так в честь своего деда, и ещё несколько беев. Кончак указал на свободную скамью недалеко от себя.

– Садитесь! – кивнул купцу и Ждану и запустил крепкие зубы в жареную баранью лопатку. – Ешьте.

Все были голодны и долго молча жевали. А когда насытились, Кончак спросил:

– Согрелся, купец Самуил?

Самуил вытер усатый рот полою кожуха.

– Благодарю, хан, – согрелся… А то думал – пропаду.

– Где же тебя мои люди перехватили?

– На Удай-реке, возле Прилуки.

– Куда ты направлялся?

– В Путивль… Вёз женские украшения, одежду, соль… И всё пропало… Прикажи, хан, пусть твои люди вернут мне моё имущество!

– Чего захотел! Поди теперь узнай, где оно!.. Э-э, Самуил, что с воза упало, то пропало! Так ведь урусы говорят? Благодари судьбу, что сам живым остался…

– Я и благодарю.

– Вот и хорошо… А теперь скажи мне, не видал ли ты, когда ехал из Киева, князей с дружинами?

Самуил медленно поднял голову, пристально посмотрел в глаза хану.

– А как же, видел.

– Где?

– Стоят за Альтой.

– Кто именно?

– А кто?… Великий князь Киевский Святослав, великий князь земли Киевской Рюрик, князь Переяславский Владимир да князь Черниговский Ярослав… Похоже, ещё кого-то ожидают.

– Неужели до Киева дошла весть, что я Сулу перешёл?

– До меня не дошла, иначе я бы назад повернул… А вот дошла ли до князей, того не ведаю…

– Однако они для чего-то стоят, – задумчиво произнёс хан Туглий. – Не прогулять же коней вышли!

Кончак насупился. Мохнатые чёрные брови сошлись на переносице, как две грозовые тучи. Грубое твёрдое лицо потемнело ещё сильнее. Видно было, что он раздосадован неожиданным известием и не на шутку им взволнован.

Туглий не унимался.

– Я так и знал, что мы под этим проклятым городищем потеряем дорогое время! – грохнул кулаком по столу. – Вся Русь уже оповещена о нашем нападении! Ладно ещё, если князья до сих пор стоят за Альтой… А если двинулись сюда? Что будет? Вай-пай!..

Кончак сильнее засопел носом, мрачно повёл глазищами:

– Помолчи, хан! Об этом позже поговорим. А сейчас поблагодарим нашего друга Самуила за важную весть, – и обратился к купцу: – С этой минуты ты свободен и можешь ехать на все четыре стороны! Чего бы ты хотел у меня попросить?

Самуил вскочил с места и низко поклонился:

– Благодарю, великий хан, за такую великую милость… Воля для человека – самое большое богатство!.. Но если ты позволяешь обратиться к тебе с просьбой, то я осмелюсь попросить у тебя…

Купец умолк в нерешительности. Кончак подбодрил его:

– Ну, говори! Не бойся!

– Если ты так добр ко мне, то отпусти со мною вот этого отрока, – и положил руку на плечо Ждану. – Твои люди забрали у меня аж четыре холопа, так подари мне хоть одного. Да и странствовать зимой одному небезопасно, сам знаешь…

Кончак махнул рукой:

– Ладно, бери… Невольников у меня хватает… А путь к нам не забывай. Вот тебе моя тамга – с нею ты когда захочешь проедешь со своими товарами через все половецкие заслоны. Привози товары на Тор: выгодно поторгуешь, – и кинул на стол кружок выделанной кожи с нарисованной на ней собачьей головой и двумя перекрещенными под нею стрелами – это был родовой знак хана Кончака. – Тебе и твоему теперь невольнику дадут коней и харчей на неделю. Ты доволен? Вай-уляй!

– Доволен, великий хан, премного доволен! – опять поклонился купец.

– Тогда идите!..

– Спасибо тебе, дядька Самуил, что про меня не забыл – вызволил из тяжкой неволи… Однако скажи мне, зачем ты рассказал про князей? Зачем выболтал, что они стоят на Альте? Не хватало только ещё нашептать Кончаку, какие у них силы! Это же своих предал!

Самуил улыбнулся разбитыми губами, обнял юношу за плечи:

– Не думай такое! Так они и услышат от меня правду – как бы не так! Э-э, хлопец, не знаешь ты дядьку Самуила!.. Да набрехал я им всё от начала до конца!

– Как же так? И про князей, и про Альту?

– Конечно, и про князей, и про Альту… Как только Кончак спросил, я сразу смекнул, что он боится, как бы его тут не застукали внезапно. Ведь силы у него сейчас, видать, невелики. Скумекал?… Нет?… А я ему – и про киевских князей, и про переяславского, и про черниговского. Да ещё, дескать, других поджидают… Видел, как завертелся Туглий? Будто его кипятком ошпарили!.. Да и сам Кончак сник, набасурманился, не по сердцу ему такая весть. Не я буду, если не задаст он завтра стрекача отсюда в свою Половеччину…

– Ну, если так…

– Завтра увидим – как… А теперь пошли спать, если у тебя есть тёплый уголок…

– Уголок есть, пошли. – И повёл своего спасителя за печку.

…Утром осаждённые дмитровцы высыпали на валы и с нескрываемым удивлением и большой радостью наблюдали, как половцы двинулись в степь в направлении на восток. Самуил не ошибся – Кончака встревожила возможность нападения русских князей, и он снял осаду.

И только два всадника, не ожидая, когда степняки покинут разорённые околицы Дмитрова, отделились от них и повернули на запад. Это были купец Самуил и Ждан.

Глава вторая

1

На полсотни вёрст вокруг Дмитрова половцы выжгли сёла и хутора. На белых снегах чернели полосы копоти и пепла, разнесённых ветрами с мрачных пожарищ.

Ждан и Самуил ехали молча, со скорбью глядя на растерзанные зверями и хищными птицами трупы. На сердце было тяжело. Душили слёзы. А когда в одном селе увидели на площади задубелые тельца голеньких младенцев, брошенных жестокой рукой в снег, чтобы замёрзли, Самуил остановился и разрыдался:

– О боже! Какие муки претерпевает несчастный люд Переяславской окраины![15]15
  Окраина, украина – окраинные земли Киевского и Переяславского княжеств. Позднее от этого образовалось собственное на именование – Украина.


[Закрыть] И как только можно жить здесь? Как только выживают люди? Кажется, все беды и невзгоды со всего мира собрались вместе и обрушились на людей, пригнули к земле, клубком холодных змей опутали их тела, тяжёлым сапожищем наступили на душу! Доколе же терпеть? Доколе погибать? Доколе земля Половецкая будет исторгать из себя бесчисленные орды на погибель люда христианского?

Он долго сидел в седле, понурый, сутулый, и затуманенными глазами смотрел на скрюченные тельца младенцев. Потом перекрестился, вытер слёзы и тронул коня.

– Прочь отсюда! Подальше от этого страшного видения!

На второй день, переночевав в полусожжённой хатёнке-мазанке, они выехали на торный шлях, что соединял Киев да Переяславль с Путивлем, Рыльском и Курском. Ждан натянул повод.

– Теперь я попрощаюсь с тобой, дядька Самуил. Отсюда поверну к Путивлю, в свой Северский край…

– Как? Ты бросаешь меня одного? Среди этой безлюдной снежной пустыни? Побойся Бога, отрок!

– А куда же мне ехать? В Киев? Там у меня ни кола ни двора!

– Будто на Сейме у тебя что-то осталось! Сам говорил – половцы всё спалили…

– А может, кто из родичей уцелел или из сельчан?

– Так они тебе и обрадуются!.. Где ты там будешь жить? Что есть? К кому притулишься? Да ещё зимой!

– А в Киеве кто меня ждёт?

– Эх ты, человече! – воскликнул Самуил. – Ведь в Киеве у тебя приятель имеется.

– Кто же это?

– Вот те и на! – Купец даже руками всплеснул. – Неужели не догадываешься? Так, значит, я не в счёт? Кто же ещё?… Неужели думаешь, что я забуду, как ты меня спас в Дмитрове?… Нет, сынок, никуда я тебя не отпущу! Бедовать будем вместе – до конца! Да и одному устремляться в дальний путь опасно – мороз, вьюга, волки, недобрые люди… Да мало ли какая беда может случиться в дороге! Нет-нет, разлучаться нам сейчас не следует. Прибудем в Киев, погостишь у меня до весны, а там – куда хочешь. Ты вольная птаха!.. Да к тому же не в Киев мы сейчас направимся…

– А куда же?

– В Переяславль. Нужно известить переяславцев, что Кончак повернул назад.

– Ну, если так…

– А как же иначе, хлопец? – И довольный купец послал коня вперёд.

До Переяславля добрались на четвёртый день. На улицах и майданах полно вооружённого люда, а также детей, женщин, стариков. Жители ближайших сёл искали защиты за валами города. Не слышно беспечных разговоров, не звучит весёлый смех. Даже дети притихли. Идёт Кончак! Ведь у всех на памяти, как шесть лет назад он лютовал на Переяславщине, никого не жалея, особенно детей, которых уничтожал без счёта!

Самуила и Ждана ввели в гридницу[16]16
  Гридница – большое помещение в княжеском дворце или пристроенное к нему для гридней – княжеских дружинников – и для приёма гостей.


[Закрыть], где вдоль стен сидели бояре и лучшие мужи. Прямо напротив входа, на возвышении – князь Владимир Глебович и княгиня Забава, дочь черниговского князя Ярослава.

Вошедших подвели к ним.

Князю Владимиру лет двадцать семь – двадцать восемь. Лоб высокий, открытый. Длинные русые волосы зачёсаны назад, пышно спадают на плечи. Между аккуратно подстриженными усами и небольшой бородкой краснеют по-юношески свежие губы. Одежда на нём – бархатная, чёрная, а сапоги – жёлтые, из блестящей, хорошо выделанной кожи. На боку, на широком, украшенном серебряными бляшками поясе, короткий меч.

Княгиня Забава – князю под стать, краса ненаглядная, но чернявая – в её жилах, как и у всех Ольговичей, северских князей, давала себя знать примесь половецкой крови. И её восточная диковатая краса казалась более яркой рядом со спокойной славянской красотой князя.

Владимир Глебович указал на свободное место возле себя.

– Вы устали – садитесь здесь… Я узнал тебя, Самуил, хотя ты и сильно изменился с тех пор, как приезжал в последний раз в Переяславль… Сторожа сказала, что вы прибыли из Дмитрова. Это правда?

Самуил и Ждан сели. Купец вежливо склонил голову:

– Так, княже, несколько дней назад мы были в Дмитрове.

– Но там ведь половцы!

– Там Кончак с ханом Туглием… И мы видели Кончака, как вот тебя, княже. И даже обедали за одним столом.

Владимир Глебович удивлённо поднял брови:

– О! За что же такая честь вам выпала?

– Расспрашивал клятый поганин, не видел ли я, едучи из Киева в Северскую землю, князей с войском. Вот я ему и сказал, что видел. Мол, стоят дружины на Альте, ждут подмоги.

– Ты это всё выдумал? Про князей?

– Выдумал.

– Для чего?

– Да просто так… Чтоб напугать!

– Ну и что? Напугал?

– Ещё как!.. Хан Туглий сразу стал упрекать Кончака, что напрасно они увязли под Дмитровом. Да и Кончак поверил – на другой же день снял осаду и отступил за Сулу…[17]17
  Исторический факт.


[Закрыть]

– Не может быть! – воскликнул князь, поражённый таким известием. – Неужто это правда? А не обманывает ли он нас всех? Отступил, чтобы другой дорогой направиться на Переяславль…

– Чего не знаю, того не знаю, княже, – с достоинством ответил Самуил. – Однако думаю, не повернёт он на Переяславль, ибо очень перегружен добычей. Зачем ему идти сюда, когда и так набрал и полону, и скотины, и коней, и всякого добра?

Бояре зашумели. Прозвучали возгласы:

– Да, да, это похоже на правду! Не бросит он добычу!

Владимир Глебович едва заметно кивнул:

– Что ж, будем считать, на сей раз лихо Переяславль миновало. Но не миновало переяславской окраины. И я не могу смириться с тем, что Кончак вот уже в который раз разоряет наши города и сёла, убивает людей, тянет их в полон, грабит наши богатства… Нужно отмстить кровавому хану! Чтобы на собственной шкуре почувствовал нашу беду, чтобы его племя такое же горе испытало, какое причиняет он нашему люду!.. Вот мой наказ – войско не распускать! Я пошлю письма князю Рюрику, а также Святославу, чтобы дали подмогу и дозволили ударить на ворога! Пока половцы, как обожравшиеся волки, будут переваривать добычу, мы соберём силы и нападём на них неожиданно… Все ли бояре и великие мужи так думают?

– Все! – твёрдо ответил дородный рыжеволосый тысяцкий[18]18
  Тысяцкий – начальник тысячи, боярин, которому принадлежала военная власть в городе.


[Закрыть] Шварн.

– Тогда идите готовить войско к походу, а я тут ещё побеседую с нашими гостями из Дмитрова…

Когда бояре вышли, князь сказал:

– Самуил, ты не раз доставлял в мой город и на всю землю нашу соль, днепровский янтарь, украшения из серебра и злата, сукно, парчу и хинновский[19]19
  На территории современной Венгрии в IV–V вв. существовало государство гуннов (русичи называли их хиннами). В Киевской Руси угро-венгров по старой памяти звали также хиннами.


[Закрыть] шёлк. Рискуя жизнью, ты обдурил Кончака и вытурил его из Переяславской земли… А теперь послужи мне ещё раз, Самуил!

– Говори, княже. Я со своим молодым другом Жданом готов служить тебе верой и правдой. Что мы должны сделать?

– Ты уже слышал, что я хочу отмстить Кончаку за нападения и разорение Посулья. Но одного желания мало. Чтобы поход завершился успешно, нужно склонить к нему не только князя Рюрика, но и князей Святослава, Ярослава Черниговского, Игоря Северского с его братией…

– Как же это сделать?

– Ты возвращаешься в Киев?

– Да.

– Вот и хорошо – самолично отвезёшь мои письма князьям Рюрику и Святославу… А они знают, как надо поднять на подвиг других князей.

– Мы сделаем это, княже!

– Но дело спешное…

– Мы выедем завтра поутру и будем гнать коней что есть сил.

2

Метель началась в полдень. Сначала подул сильный ветер, потом повалил густой крупный снег, который залеплял лицо и глаза, забивался в рукава и за пазуху, застилал непроглядной пеленой и небо, и всё вокруг.

Но ни Самуил, ни Ждан не тревожились. Разве им впервые встречать пургу в степи или в лесу? А кони сами, каким-то лишь им присущим чутьём, находили под копытами твёрдую наезженную дорогу.

Но скоро завихрило так, что не стало видно и конских голов. Казалось, все силы – земные и небесные – ополчились против них. Намертво преградили дорогу. Что делать? Попробовать всё-таки ехать дальше? А если собьются с пути?… Остановиться в какой-нибудь балке и переждать ненастье? Но кто знает, сколько оно продлится – день, два?…

Кони тяжело брели в глубоком снегу. Ветер завывал, бесился, неистовствовал, бил в грудь, пронизывал насквозь кожухи, сёк лицо и с диким гоготом мчался над мёртвой пустыней на восток, в половецкие степи.

Так ехали ещё с час, пока кони сами не остановились. Путники насыпали им из перемётных сум в торбины овса, покормили, взяли в руки поводья и двинулись дальше.

Наступали сумерки. Приближался вечер.

Давно уже должны бы прибыть в Глебов, а его всё нет и нет. Неужели мимо проехали? А ветрище не унимался, буран, казалось, задался целью замести снегом всю землю.

И кони и люди совсем выбились из сил.

– Отдохнём хотя бы немного, – сказал Самуил, останавливаясь. – Клади коня спиной к ветру. А сам ложись за него.

Легли.

Сразу же вырос сугроб. Стало тише. Снеговей продолжал завывать над полями, но уже не сёк лица, не забивался в рукава, за воротник, не замерзал на бровях и бороде ледяной коростой.

Ждан свернулся клубком, прижался спиной к тёплому животу коня, натянул поглубже на голову шапку и закрыл глаза. Подремать? Но сон не приходил, мысли роем вихрились в голове.

Ещё и месяца не прошло, как из далёкого половецкого кочевья выехали они с отцом вот в такой же вьюжный вечер и направились на запад, на родную землю. А как много изменилось в его жизни! Судьба вон как круто изменила жизненный путь. К лучшему ли, к худшему? Кто это ведает? Пока что – к лучшему. Он сдружился с умным и добрым дядькой Самуилом, который, может, и проявляет хитрость к покупателям, сам же говорит: не обманешь – не продашь, но к нему относится как к родному. Окончательно вызволил из половецкой неволи. Познакомился с князем Переяславским и получил от него за добрую весть и верную службу коней, одежду и оружие, а это – целое богатство! Чего ещё не хватает?

Он и не заметил, как задремал. Проснулся оттого, что чья-то рука трясла за плечо.

– Вставай, отрок! Вставай! А не то задубеем тут! – послышался голос Самуила. – Надо двигаться дальше.

Ждан поднялся. Было уже совсем темно.

– Куда же идти?

– Бери коня за повод и не отставай от меня!

Но не сделали они и сотни шагов, как услышали собачий лай. Значит, впереди жильё, там – спасение: для них тёплая хата, для коней – безветренная конюшня да охапка сена. Вперёд! Скорее туда!

Хата вынырнула из тьмы внезапно – выглянула камышовыми стрехами из-под снега, как гриб из-под листа. Сквозь махонькое оконце, затянутое сухим бычьим пузырём, мерцал желтоватый свет.

Самуил застучал древком копья в дверь:

– Хозяин, открывай!

Дверь приоткрылась, послышался старческий голос:

– Кто тут? Кого Бог послал?

– Путники, отче! Пусти в хату – замерзаем!

– Да кто же вы такие?

– Гонцы от князя Переяславского к князьям Киевским.

– Так вы и ехали бы в город – к тиуну[20]20
  Тиун – управитель в поместье князя или боярина.


[Закрыть].

– А что за город?

– Да Глебов же!

– Глебов! А далеко ли?

– Да нет – всего поприще[21]21
  Поприще – древняя мера длины, равная в разные времена от 120 до 240 метров. Также – дневной или конный переход.


[Закрыть]. А это посад…[22]22
  Посад – в Древней Руси торгово-ремесленная часть города, расположенная за крепостной стеной (вне крепости).


[Закрыть]

– Отче, побойся Бога! У нас уже нет сил и два шага ступить, а ты говоришь – поприще. Нет, мы у тебя заночуем! – И Самуил решительно отстранил хозяина от порога. – Хлев у тебя есть?

– Да есть.

– Так поставь туда наших коней и сенца им дай.

Старик накинул на плечи кожушину, и они вместе напоили коней, расседлали и положили им сена. А когда управились, зашли в хижину.

Хатка небольшая. Слева от двери – печь, под образами – стол, за печью широкие полати для спанья. Там, накрытый кожухом, кто-то лежал. Вдоль стен, скреплённые с ними, лавки. В устье печи горит лучина, освещая небольшой столик башмачника с его инструментами – деревянными колодками и гвоздиками, дратвой, смолой, острым ножом, молотком… Там же, на столике, стояла пара сапог – один уже готовый, а другой ещё на колодке. На жердине, под потолком, незатейливая одёжка смерда.

– Как же тебя звать, дедусь? – спросил Самуил.

– Поп окрестил Иваном, а люди прозвали Живосилом… Так и вы зовите – Живосилом.

– Так, может, старина Живосил, угостите нас чем-нибудь горяченьким? С мороза – ой как хочется!

– А что, это можно! Добрым людям мы всегда рады! – ответил дед Живосил и заглянул за печь. – Любава, Любава! Вставай! Бог послал нам гостей – приготовь вечерять!

Из-под кожушины вылезла девушка, накинула на плечи епанчицу, вступила в сапожки, вышла на свет.

– Добрый вечер, люди добрые!

– Будь здрава и ты, девонька, – ответил и за себя, и за своего молодого спутника Самуил. – Прости, не дали тебе поспать.

– А я ещё и не спала, – ответила Любава. – Присаживайтесь к столу, а я быстренько… Правда, не ждали мы никого, так что не обессудьте, чем богаты – тем и рады… Борщ вот у нас есть!

Она улыбнулась и вдруг встретилась взглядом с Жданом. Похоже, не ожидала, что один из гостей – пригожий молодец, так как смутилась, быстро опустила глаза и кинулась к печи. Но этого мгновения было достаточно, чтобы Ждан заметил необычайную красоту девушки и тоже стушевался.

Девушка и вправду была прекрасна. Чем – юноша и сам не мог понять, не имел времени рассмотреть, а сейчас она пригнулась к печи и рогачом доставала закопчённый горшок с борщом – видна только стройная фигурка и толстая чёрная коса. И ещё запомнилось: из-под тонких бровей на него глянули такие неожиданно тёплые, тёмно-мглистые, с поволокой глаза – как летнее звёздное небо!

Любава!..

Тем временем девушка налила в большую глиняную миску борщ, на рушник нарезала хлеб, начистила лук и чеснок – поставила всё на стол. Перед образами засветила свечку – в хате стало сразу светлее.

– Прошу, гости дорогие, к вечере!

Самуил развязал саквы[23]23
  Саквы – перемётные сумы.


[Закрыть], достал кусок сала и кольцо колбасы. Нарезал походным, засапожным ножом.

Дед Живосил пощёлкал языком, сказал уважительно:

– Ай-ай-ай, никак не ждали таких гостей! Какая получается богатая вечеря! Грех, грех отказываться! Любава, садись-ка. – Он подмигнул Самуилу и придвинул к столу скамью.

Но Любава садиться не собиралась. Видя это, Самуил легонько взял её за локоть:

– Не отказывайся, голубушка, садись. Дядька Самуил и Жданко – не волки, не кусаются… Правда, за молодого ручаться трудно – может, чего доброго, и куснёт, но не больно. Да ты не бойся, а вдруг это твой суженый? А?

Девушка совсем застеснялась и села за противоположную от Ждана сторону стола. Украдкой взглянула на юношу. И снова их взгляды встретились. На этот раз подольше.

Любава была ещё очень молоденькая – шестнадцати, от силы семнадцати лет. Невысокая, плотная, темноглазая, с мягкой толстой косой и тёмными бровями, она походила на пушистую зверушку, что испуганно выглядывает из-за зелёной листвы дерева. Ждану подумалось: «Боже, какое чудо выросло в этой убогой хатке! И как хорошо, что оно не попалось в полон к степнякам, где так быстро линяет девичья краса!»

А Любава между тем сетовала про себя, что судьба несправедливо поступила с ней. Вот встретила она красивого молодца, княжеского гридня, судя по одежде и оружию. Но что толку! Кому нужна она, внучка смерда? Ждан завтра утром встанет, оседлает коня – только снег вихрем взовьётся за ним! Разве вернётся он когда-нибудь к этой бедной хатке, где из каждого угла глядит только нищета? Разве нужна ему холопка, у которой ни поля, ни леса, ни коня, ни коровы, а одни лишь руки, чтобы работать на тиуна, боярина или князя? А Ждан такой красивый, и какой у него мягкий, добрый взгляд! Боже, почему ты так несправедлив ко мне?

Любава опустила глаза и взялась за ложку. Она была голодна, но не решалась протянуть руку, чтобы взять кусочек сала или колбасы. Ела свой чёрствый хлеб и борщ с запахом бурака.

Наблюдательный Самуил хмыкнул в бороду.

– Э-э, голубонька, так не годится! Дала бы нам горяченького, что сама ешь, а нам, вишь, оставила сало и колбасу, которые, как и мы, на морозе закоченели. Так не пойдёт! Выручай, бери колбаски и сальца, а мы погреемся борщочком.

Все засмеялись, и за столом сразу возник дух доброжелательности и непринуждённости, что сближает незнакомых людей, делает их искренними, открытыми навстречу друг другу и приветливыми. За едой и разговорами время шло быстро. Самуил и Ждан узнали, что дед Живосил всю жизнь сапожничал, своей земли не имел, а вот сапоги и женские черевички шил неплохие. Но с годами острота зрения уходила, работал-то при лучине, а потому уменьшались и заработки. Ему перестали заказывать новую обувь, только ближайшие соседи, по старой памяти, приносили какие-то стоптанные башмаки, чтобы залатал дырку или подбил подмётку. А разве это заработок?… Если бы живы были сын с невесткой, как-нибудь выкручивались бы, но налетели половцы – сына убили, невестку забрали… Как тут выкрутишься? А нужно и прокормиться, и одеться, и внучке ожерелье да подвески купить, а то вон уже какая девица выросла!.. А ещё ж нужно и княжеское платить, и десятину на церковь дать, и боярину, и посаднику, и тиуну… А где взять?

– Да, нелегка у тебя, дед, жизнь, – согласился Самуил.

Беседа затянулась допоздна. Лишь когда пропели первые петухи, легли спать. Мужчины на полу, Любава – на печи.

Проснулся Ждан от приглушённого разговора в сенях. Стал прислушиваться. Чей-то грубый голос сердито бубнил:

– Мне надоело ждать, Живосил! Или отдашь долг ныне, или пусть девка отработает!

– Будь человеком, Карпило! – просил Живосил. – Отдам! Всё, что должон, отдам! А пока возьми то, что имею…

Незнакомый Карпило, слыхать, разгневался ещё больше, голос его загремел:

– Что ты мне тычешь, старый хрыч, какую-то несчастную ногату![24]24
  Ногата – мелкая денежная единица Киевской Руси, двадцатая часть гривны. Гривна – денежная и весовая единица, равная 400 граммам серебра.


[Закрыть] Так тебе и до смерти не расплатиться!.. Говорю тебе – пускай внучка отработает… Сколько ещё ей сидеть у тебя на шее? У неё и харчи будут, а у тебя долга не станет…

– Не быть по-твоему, Карпило! Не пущу внучку!

– А я и спрашивать не стану! Потяну силой – и всё тут!

Из сеней донёсся шум борьбы, что-то с грохотом упало, потом раздался девичий крик:

– Ой, дедуся!..

Ждан вскочил с постели.

– Дядька Самуил, вставай! Несчастье с Любавой! Быстрей!

Надев сапоги, сорвал с колышка меч и, как был – раздетый, простоволосый, кинулся из хаты.

Дверь из сеней распахнута настежь. В сенях – никого. Голоса слышатся у самых ворот. Ждан стремглав выскочил во двор.

Утро выдалось тихое, солнечное, и только высокие сугробы пушистого снега напоминали о том, что недавно здесь бушевала метель.

У ворот возились четверо. Двое, одетые в бараньи кожухи, тянули за руки Любаву, которая изо всех сил упиралась ногами в сугроб, а дед Живосил тормошил одного из них за рукав и охрипшим голосом умолял:

– Карпило, не трогай дивчину! Оставь! Ибо грех на тебе будет! На твоих детях отольются наши слёзы!

– Иди прочь! Отцепись! – отмахнулся тот свободной рукой.

– Карпило!..

– Прочь, говорю, старый хрыч! – разозлился Карпило и кулачищем толкнул старика в грудь.

Живосил пошатнулся и упал в снег.

Ждан перескочил через сугроб и выхватил меч.

– Остановитесь, мерзавцы! Оставьте дивчину!

И Карпило, и его помощник, молодой парень, выпустили из рук Любаву, отшатнулись. Жирное лицо Карпилы побагровело, глаза от гнева и удивления полезли на лоб.

– Ты кто такой? Как смеешь руку поднять на княжьего тиуна?! Да я тебя… Да я…

Он задыхался от ярости. Рука шарила по боку, нащупывая рукоять меча. Его подручный отступил к калитке.

Но тут на помощь Ждану подбежал Самуил:

– Погоди, тиун, успокойся! Не горячись! Не тронь меч!.. Почто тянешь девицу, как собаку? Почто ударил старого? Чем он пред тобою провинился?

Карпило выпрямился. Невысокого роста, дебелый, с толстой шеей, он походил на бугая. Ноги расставил, голову нагнул – таращится исподлобья.

– Кто вы такие, чтоб я перед вами ответ держал? Тати, разбойники с большой дороги! Да я немедля прикажу вас в яму бросить! В колодки забить! В железные путы заковать! К князю притащу на суд, а то и сам… вот этими руками… Ну, ответ держи, кто такие?

Самуил подошёл ближе, вытащил из-за пазухи плотный пергаментный свиток с восковой печатью князя, что скрепляла тонкий шёлковый шнурок, и ткнул Карпиле под нос: