Текст книги "Париж"

Владимир Маяковский
Париж (1924–1925)

Цикл стихотворений

ЕДУ

 
Билет —
         щелк.
               Щека —
                      чмок.
Свисток —
          и рванулись туда мы
куда,
      как сельди,
                  в сети чулок
                         плывут
       кругосветные дамы.
Сегодня приедет —
                  уродом-урод,
а завтра —
           узнать посмейте-ка:
в одно
       разубран
                и город и рот —
помады,
                                  огней косметика.
Веселых
        тянет в эту вот даль.
В Париже грустить?
                   Едва ли!
В Париже
         площадь
                 и та Этуаль,
а звезды —
           так сплошь этуали.
                         Засвистывай,
             трись,
                    врезайся и режь
сквозь Льежи
             и об Брюссели.
Но нож
       и Париж,
                и Брюссель,
                            и Льеж —
тому,
                                кто, как я, обрусели.
Сейчас бы
          в сани
                 с ногами —
в снегу,
         как в газетном листе б…
Свисти,
        заноси снегами
меня,
      прихерсонская степь…
                         Вечер,
       поле,
             огоньки,
дальняя дорога, —
сердце рвется от тоски,
а в груди —
            тревога.
Эх, раз,
         еще раз,
стих – в пляс.
                         Эх, раз,
         еще раз,
рифм хряск.
Эх, раз,
         еще раз,
еще много, много раз…
Люди
     разных стран и рас,
копая порядков грядки,
увидев,
                                  как я
              себя протряс,
скажут:
        в лихорадке.
 

1925

ГОРОД

 
Один Париж —
             адвокатов,
                        казарм,
другой —
         без казарм и без Эррио.
Не оторвать
            от второго
                       глаза —
от этого города серого.
                         Со стен обещают:
                 «Un verre de Koto
donne de l’energie»[1].
Вином любви
            каким
                  и кто
мою взбудоражит жизнь?
Может,
       критики
               знают лучше.
                         Может,
       их
          и слушать надо.
Но кому я, к черту, попутчик!
Ни души
        не шагает
                  рядом.
Как раньше,
            свой
                 раскачивай горб
                         впереди
        поэтовых арб —
неси,
      один,
            и радость,
                       и скорбь,
и прочий
         людской скарб.
Мне скучно
           здесь
                                           одному
                        впереди, —
поэту
      не надо многого, —
пусть
      только
             время
                   скорей родит
такого, как я,
               быстроногого.
                         Мы рядом
         пойдем
                дорожной пыльцой.
Одно
     желанье
             пучит:
мне скучно —
             желаю
                   видеть в лицо,
кому это
                                   я
           попутчик?!
«Je suis un chameau»[2],
                      в плакате стоят
литеры,
        каждая – фут.
Совершенно верно:
                  «je suis», —
                                это
                                     «я»,
                         a «chameau» —
               это
                   «я верблюд».
Лиловая туча,
              скорей нагнись,
меня
     и Париж полей,
чтоб только
            скорей
                   зацвели огни
                         длиной
       Елисейских полей.
Во всё огонь —
               и небу в темь
и в чернь промокшей пыли.
В огне
       жуками
              всех систем
жужжат
       автомобили.
                         Горит вода,
            земля горит,
горит
      асфальт
              до жжения,
как будто
          зубрят
                 фонари
таблицу умножения.
Площадь
                                 красивей
                 и тысяч
                         дам-болонок.
Эта площадь
            оправдала б
                        каждый город.
Если б был я
             Вандомская колонна,
я б женился
            на Place de la Concorde[3].
 

1925

ВЕРЛЕН И СЕЗАН

 
Я стукаюсь
           о стол,
                   о шкафа острия —
четыре метра ежедневно мерь.
Мне тесно здесь
                в отеле Istria[4] —
на коротышке
             rue Campagne-Premiere[5].
Мне жмет.
                                    Парижская жизнь не про нас —
в бульвары
           тоску рассыпай.
Направо от нас —
                 Boulevard Montparnasse[6],
налево —
         Boulevard Raspail[7].
Хожу и хожу,
             не щадя каблука, —
хожу
                               и ночь и день я, —
хожу трафаретным поэтом, пока
в глазах
         не встанут виденья.
Туман – парикмахер,
                    он делает гениев —
загримировал
             одного
                    бородой —
Добрый вечер, m-r Тургенев.
                         Добрый вечер, m-me Виардо.
Пошел:
       «За что боролись?
                         А Рудин?..
А вы,
      именье
             возьми подпальни»…
Мне
    их разговор эмигрантский
                             нуден,
                         и юркаю
        в кафе от скульни.
Да.
    Это он,
            вот эта сова —
не тронул
          великого
                   тлен.
Приподнял шляпу:
                 «Comment ca va,
                         cher camarade Verlaine?»[8]
Откуда вас знаю?
                 Вас знают все.
И вот
      довелось состукаться.
Лет сорок
          вы тянете
                    свой абсент
из тысячи репродукций,
Я раньше
                                   вас
             почти не читал,
а нынче —
          вышло из моды, —
и рад бы прочесть —
                    не поймешь ни черта:
по-русски дрянь, —
                   переводы.
Не злитесь, —
              со мной,
                                                 должно быть, и вы
знакомы
        лишь понаслышке.
Поговорим
          о пустяках путевых,
о нашинском ремеслишке.
Теперь
       плохие стихи —
                      труха.
Хороший —
                                    себе дороже.
С хорошим
          и я б
                свои потроха
сложил
       под забором
                   тоже.
Бумаги
       гладь
             облевывая
                         пером,
       концом губы —
поэт,
      как блядь рублевая,
живет
      с словцом любым.
Я жизнь
        отдать
               за сегодня
                          рад.
                        Какая это громада!
Вы чуете
         слово —
                 пролетариат? —
ему
    грандиозное надо.
Из кожи
        надо
             вылазить тут,
а нас —
                                 к журнальчикам
                       премией.
Когда ж поймут,
                что поэзия —
                              труд,
что место нужно
                и время ей.
«Лицом к деревне» —
                    заданье дано, —
за гусли,
                                   поэты-други!
Поймите ж —
            лицо у меня
                        одно —
оно лицо,
          а не флюгер.
А тут и ГУС
            отверзает уста:
вопрос не решен.
                 «Который?
                        Поэт?
      Так ведь это ж —
                       просто кустарь,
простой кустарь,
                 без мотоРа».
Перо
     такому
            в язык вонзи,
прибей
       к векам кунсткамер.
                        Ты врешь.
          Еще
              не найден бензин,
что движет
           сердец кусками.
Идею
     нельзя
            замешать на воде.
В воде
       отсыреет идейка.
                        Поэт
     никогда
             и не жил без идей.
Что я —
        попугай?
                 индейка?
К рабочему
           надо
                идти серьезней —
недооценили их мы.
                        Поэты,
       покайтесь,
                  пока не поздно,
во всех
        отглагольных рифмах.
У нас
      поэт
           событья берет —
опишет
       вчерашний гул,
                        а надо
       рваться
               в завтра,
                         вперед,
чтоб брюки
           трещали
                   в шагу.
В садах коммуны
                вспомнят о барде —
какие
                               птицы
            зальются им?
Что
    будет
          с веток
                  товарищ Вардин
рассвистывать
              свои резолюции?!
За глотку возьмем.
                   «Теперь поори,
                        несбитая быта морда!»
И вижу,
        зависть
                зажглась и горит
в глазах
         моего натюрморта.
И каплет
         с Верлена
                   в стакан слеза.
Он весь —
                                   как зуб на сверле.
Тут
    к нам
          подходит
                   Поль Сезан:
«Я
   так
       напишу вас, Верлен».
Он пишет.
          Смотрю,
                                           как краска свежа.
Monsieur,
          простите вы меня,
у нас
      старикам,
                как под хвост вожжа,
бывало
       от вашего имени.
Бывало —
         сезон,
                                         наш бог – Ван-Гог,
другой сезон —
                Сезан.
Теперь
       ушли от искусства
                         вбок —
не краску любят,
                 а сан.
Птенцы —
         у них
                                         молоко на губах, —
а с детства
            к смирению падки.
Большущее имя взяли
                     АХРР,
а чешут
        ответственным
                      пятки.
Небось
       не напишут
                                           мой портрет, —
не трут
        понапрасну
                    кисти.
Ведь то же
           лицо как будто, —
                             ан, нет,
рисуют
       кто поцекистей.
Сезан
                               остановился на линии,
и весь
       размерсился – тронутый.
Париж,
       фиолетовый,
                   Париж в анилине,
вставал
        за окном «Ротонды».
 

1925

NOTRE-DAME

 
Другие здания
              лежат,
                     как грязная кора,
в воспоминании
               о Notre-Dame’e[9].
Прошедшего
           возвышенный корабль,
о время зацепившийся
                     и севший на мель.
                         Раскрыли дверь —
                 тоски тяжелей;
желе
     из железа —
                 нелепее.
Прошли
       сквозь монаший
                      служилый елей
в соборное великолепие.
Читал
                                письмена,
                украшавшие храм,
про боговы блага
                 на небе.
Спускался в партер,
                    подымался к хорам,
смотрел удобства
                 и мебель.
Я вышел —
          со мной
                                            переводчица-дура,
щебечет
        бантиком-ротиком:
«Ну, как вам
             нравится архитектура?
Какая небесная готика!»
Я взвесил все
              и обдумал, —
                           ну вот:
он лучше Блаженного Васьки.
                         Конечно,
         под клуб не пойдет —
                              темноват, —
об этом не думали
                  классики.
Не стиль…
            Я в этих делах не мастак.
Не дался
         старью на съедение.
Но то хорошо,
                                        что уже места
готовы тебе
            для сидения.
Его
    ни к чему
              перестраивать заново —
приладим
         с грехом пополам,
а в наших —
            ни стульев нет,
                          ни органов.
Копнёшь —
          одни купола.
И лучше б оркестр,
                   да игра дорога —
сначала
        не будет финансов, —
а то ли дело,
              когда орган —
играй
                                хоть пять сеансов.
Ясно —
       репертуар иной —
фокстроты,
           а не сопенье.
Нельзя же
          французскому Госкино
духовные песнопения.
А для рекламы —
                не храм,
                                                   а краса —
старайся
         во все тяжкие.
Электрорекламе —
                 лучший фасад:
меж башен
          пустить перетяжки,
да буквами разными:
                    «Signe de Zoro»[10],
чтоб буквы бежали,
                                             как мышь.
Такая реклама
              так заорет,
что видно
          во весь Boulmiche[11].
А если
       и лампочки
                  вставить в глаза
химерам
        в углах собора,
                        Тогда —
        никто не уйдет назад:
подряд —
         битковые сборы!
Да, надо
         быть
              бережливым тут,
ядром
      чего
           не попортив.
                        В особенности,
               если пойдут
громить
        префектуру
                   напротив.
 

1925

ВЕРСАЛЬ

 
По этой
        дороге,
                спеша во дворец,
бесчисленные Людовики
трясли
       в шелках
                золоченых каретц
телес
      десятипудовики.
                         И ляжек
        своих
              отмахав шатуны,
по ней,
        марсельезой пропет,
плюя на корону,
                теряя штаны,
бежал
      из Парижа
                Капет.
                         Теперь
       по ней
              веселый Париж
гоняет
       авто рассияв, —
кокотки,
         рантье, подсчитавший барыш,
американцы
           и я.
Версаль.
                                   Возглас первый:
«Хорошо жили стервы!»
Дворцы
       на тыщи спален и зал —
и в каждой
           и стол
                  и кровать.
Таких
      вторых
             и построить нельзя —
                         хоть целую жизнь
                 воровать!
А за дворцом,
              и сюды,
                     и туды,
чтоб жизнь им
              была
                   свежа,
пруды,
       фонтаны,
                                          и снова пруды
с фонтаном
           из медных жаб.
Вокруг,
        в поощренье
                    жантильных манер,
дорожки
        полны статуями —
везде Аполлоны,
                а этих
                                                 Венер
безруких, —
            так целые уймы.
А дальше —
           жилья
                 для их Помпадурш —
Большой Трианон
                и Маленький.
Вот тут
        Помпадуршу
                                             водили под душ,
вот тут
        помпадуршины спаленки.
Смотрю на жизнь —
                  ах, как не нова!
Красивость —
             аж дух выматывает!
Как будто
          влип
               в акварель Бенуа,
                         к каким-то
           стишкам Ахматовой.
Я все осмотрел,
                поощупал вещи.
Из всей
        красотищи этой
мне
    больше всего
                 понравилась трещина
на столике
                                     Антуанетты.
В него
       штыка революции
                       клин
вогнали,
         пляша под распевку,
когда
      санкюлоты
                поволокли
на эшафот
                                   королевку.
Смотрю,
        а все же —
                   завидные видики!
Сады завидные —
                в розах!
Скорей бы
          культуру
                   такой же выделки,
но в новый,
                                     машинный розмах!
В музеи
        вот эти
                лачуги б вымести!
Сюда бы —
          стальной
                   и стекольный
рабочий дворец
               миллионной вместимости, —
такой,
                                чтоб и глазу больно.
Всем,
      еще имеющим
                  купоны
                         и монеты,
всем царям —
             еще имеющимся —
                             в назидание:
с гильотины неба,
                  головой Антуанетты,
                        солнце
       покатилось
                  умирать на зданиях.
Расплылась
           и лип
                 и каштанов толпа,
слегка
        листочки ворся.
Прозрачный
           вечерний
                                             небесный колпак
закрыл
       музейный Версаль.
 

1925

ЖОРЕС

 
Ноябрь,
        а народ
                зажат до жары.
Стою
     и смотрю долго:
на шинах машинных
                  мимо —
                         шары
катаются
                                   в треуголках.
Войной обагренные
                  руки
                       умыв,
и красные
          шансы
                взвесив,
коммерцию
          новую
                вбили в умы —
                         хотят
      спекульнуть на Жоресе.
Покажут рабочим —
                  смотрите,
                            и он
с великими нашими
                  тоже.
Жорес
      настоящий француз.
                         Пантеон
                         не станет же
             он
                тревожить.
Готовы
       потоки
              слезливых фраз.
Эскорт,
        колесницы —
                    эффект!
Ни с места!
                                      Скажите,
                     кем из вас
в окне
       пристрелен
                  Жорес?
Теперь
       пришли
              панихидами выть.
Зорче,
       рабочий класс!
                         Товарищ Жорес,
               не дай убить
себя
     во второй раз.
Не даст.
         Подняв
                знамен мачтовый лес,
спаяв
      людей
            в один
                                              плывущий флот,
громовый и живой,
                  по-прежнему
                             Жорес
проходит в Пантеон
                   по улице Суфло.
Он в этих криках,
                  несущихся вверх,
в знаменах,
            в шагах,
                                               в горбах
«Vivent les Soviets!..
                        A bas la guerre!..
Capitalisme a bas!..»[12]
И вот —
        взбегает огонь
                       и горит,
и песня
        краснеет у рта.
И кажется —
                                      снова
                  в дыму
                         пушкари
идут
     к парижским фортам.
Спиною
       к витринам отжали —
                           и вот
из книжек
          выжались
                                             тени.
И снова
        71-й год
встает
       у страниц в шелестении.
Гора
     на груди
              могла б подняться.
Там
    гневный окрик орет:
                        «Кто смел сказать,
                   что мы
                          в семнадцатом
предали
        французский народ?
Неправда,
          мы с вами,
                     французские блузники.
Забудьте
         этот
                                       поклеп дрянной.
На всех баррикадах
                   мы ваши союзники,
рабочий Крезо,
               и рабочий Рено».
 

1925

ПРОЩАНИЕ

(КАФЕ)

 
Обыкновенно
            мы говорим:
все дороги
           приводят в Рим.
Не так
       у монпарнасца.
Готов поклясться.
И Рем
      и Ромул,
               и Ремул и Ром
в «Ротонду» придут
                   или в «Дом»[13],
В кафе
       идут
            по сотням дорог,
плывут
       по бульварной реке.
Вплываю и я:
             «Garcon,
                                                un grog
americain!»[14]
Сначала
        слова
              и губы
                     и скулы
кафейный гомон сливал.
Но вот
       пошли
             вылупляться из гула
                         и лепятся
          фразой
                 слова.
«Тут
     проходил
              Маяковский давеча,
хромой —
         не видали рази?» —
«А с кем он шел?» —
                    «С Николай Николаичем», —
                         «С каким?» —
             «Да с великим князем!»
«С великим князем?
                   Будет врать!
Он кругл
         и лыс,
                как ладонь.
Чекист он,
           послан сюда
                       взорвать…» —
                         «Кого?» —
          «Буа-дю-Булонь[15].
Езжай, мол, Мишка…»
                      Другой поправил:
«Вы врете,
           противно слушать!
Совсем и не Мишка он,
                      а Павел.
Бывало, сядем —
               Павлуша! —
                         a тут же
         его, супруга,
                       княжна,
брюнетка,
          лет под тридцать…» —
«Чья?
      Маяковского?
                   Он не женат». —
«Женат —
         и на императрице». —
                         «На ком?
         Ее же расстреляли…» —
                                  «И он
поверил…
           Сделайте милость!
Ее ж Маяковский спас
                     за трильон!
Она же ж
         омолодилась!»
Благоразумный голос:
                                               «Да нет,
вы врете —
           Маяковский – поэт». —
«Ну да, —
          вмешалось двое саврасов, —
в конце
        семнадцатого года
в Москве
         чекой конфискован Некрасов
и весь
                                 Маяковскому отдан.
Вы думаете —
             сам он?
                     Сбондил до иот —
весь стих,
           с запятыми,
                       скраден.
Достанет Некрасова
                   и продает —
червонцев по десять
                                             на день».
Где вы,
        свахи?
               Подымись, Агафья!
Предлагается
             жених невиданный.
Видано ль,
           чтоб человек
                        с такою биографией
был бы холост
                                       и старел невыданный?!
Париж,
       тебе ль,
                столице столетий,
к лицу
       эмигрантская нудь?
Смахни
       за ушми
               эмигрантские сплетни.
Провинция! —
                                      не продохнуть. —
Я вышел
        в раздумье —
                     черт его знает!
Отплюнулся —
              тьфу, напасть!
Дыра
     в ушах
            не у всех сквозная —
другому
                                 может запасть!
Слушайте, читатели,
                    когда прочтете,
что с Черчиллем
                Маяковский
                           дружбу вертит
или
    что женился я
                  на кулиджевской тете,
то, покорнейше прошу, —
                                                 не верьте.
1925
[13] Кафе на Монпарнасе.
[14] Официант,
                  грог
                      по-американски! (франц.)