Текст книги "Большевизм (понять и преодолеть)"

Владимир Мешков
Большевизм (понять и преодолеть)

Всем устремлённым в Будущее ПОСВЯЩАЕТСЯ

Духовная незрелость страшнее атомной бомбы

Н. Левашов

© Мешков В. Ф., 2015

© ООО Издательский дом «БИБЛИО-ГЛОБУС», 2015

1. Вступление

Анализируя моральное разложение русской интеллигенции в начале двадцатого века, С. Л. Франк задавался вопросом: «Отчего политические преступления так незаметно слились с уголовными и отчего «санинство» и вульгаризованная «проблема пола» как-то идейно сплелась с революционностью?» Сегодня аналогичный вопрос правомерно отнести к мировому «сообществу», в котором политические преступления совершаются в нарушение элементарных международных норм, а однополые браки и «гей-парады» не только не осуждаются, но в ряде стран признаются законом и уже освящаются церковью. И вслед за С. Л. Франком следует признать, что «ограничиться моральным осуждением таких явлений было бы не только малопроизводительно, но и привело бы к затемнению их наиболее характерной черты; ибо поразительность их в том и состоит, что это – не простые нарушения нравственности, возможные всегда и повсюду, а бесчинства, претендующие на идейное значение и проповедуемые как новые идеалы».

Если такой вопрос к цивилизации правомерен, значит в мировоззрении людей, её составляющих, по меньшей мере, не всё благополучно. Кризис политический и кризис нравственный одинаково настойчиво требуют вдумчивого и беспристрастного анализа. Воспользуемся анализом проблемы неблагополучности мировоззрения, блестяще выполненным русским философом С. Л. Франком в его статье «Этика нигилизма». Учитывая, однако, что обычные люди, не увлекающиеся философией, подобные труды обходят стороной и стремясь донести суть информации как можно более широкому кругу читателей предлагаю в качестве анонса статьи её краткий конспект (с попыткой привязки к современности), в котором лишь указываются истоки «большевизма», оставляя для желающих возможность прочитать статью полностью. В статье С. Л. Франка прослеживается процесс изменения мировоззрения русской интеллигенции от морализма через нигилизм и народничество к революционному социализму, основа которых: игнорирование объективных высших ценностей, внутренне имманентных человеку, при «обожествлении» внешних по отношению к сущности человека субъективных материальных нужд и потребностей, реализовать которые предполагается не для живых людей, а для людей отдалённого будущего.

2. О морализме

Умонастроение современных людей в большинстве случаев можно назвать морализмом. Современное человечество в подавляющем большинстве своём не знает никаких абсолютных ценностей, никаких критериев, никакой ориентировки в жизни, кроме морального разграничения людей, поступков, состояний на хорошие и плохие, добрые и злые. Как будто немыслимы другие ценности, кроме нравственных. Идеалы истины, красоты, ценности теоретические, эстетические, духовные ощущаются смутно и неинтенсивно и, во всяком случае, всегда приносятся в жертву моральным ценностям. Вся история умственного развития человечества окрашена в яркий морально-утилитарный цвет. Общественные деятели ищут в мыслителях и их системах не истины научной, а пользы для жизни, оправдания или освещения какой-либо общественно-моральной тенденции. Эта характерная особенность мышления – неразвитость в нём того, что Ницше называл интеллектуальной совестью, настолько общеизвестна и очевидна, что разногласия может вызывать не её констатирование, а лишь её оценка.

Что касается ценностей религиозных, то может создаться впечатление, что современный человек религиозен и, что в России после периода насаждения атеизма религиозность населения увеличивается. Если под религиозностью разуметь фанатизм, граничащий с «идеей-фикс» и доводящий человека, с одной стороны, до самопожертвования и величайших подвигов, а с другой – до уродливого искажения всей жизненной перспективы и нетерпимого истребления всего не согласного с таким пониманием религии, то, конечно, современный человек может быть религиозным в высочайшей степени. Но при всём многообразии религиозных воззрений истинная религия всегда означает веру в реальность абсолютно ценного, признание начала, в котором слиты воедино реальная сила бытия и идеальная правда духа. Истинно религиозное умонастроение сводится именно к осознанию космического, сверхчеловеческого значения высших ценностей, и всякое мировоззрение, для которого идеал имеет лишь относительный человеческий смысл, будет нерелигиозным и антирелигиозным.

В суждении, что любовь к «небу» заставляет человека совершенно иначе относиться к «земле» и земным делам, содержится бесспорная и глубоко важная правда. Истинная религиозность несовместима с признанием абсолютного значения за земными человеческими интересами, с нигилистическим и утилистическим поклонением внешним жизненным благам.

Морализм мировоззрения современного человека есть лишь выражение и отражение его нигилизма. Правда, рассуждая строго логически, из нигилизма можно и должно вывести и в области морали только нигилизм же, т. е. аморализм. Если бытие лишено всякого внутреннего смысла, если субъективные человеческие желания – суть единственный разумный критерий для практической ориентировки человека в мире, то с какой стати должен я признавать какие-либо обязанности, и не будет ли моим законным правом простое эгоистическое наслаждение жизнью, бесхитростное и естественное?

Поскольку вообще с нигилизмом соединима общеобязательная и обязывающая вера, этой верой может быть только морализм.

3. О нигилизме

Под нигилизмом С. Л. Франк подразумевает отрицание или непризнание абсолютных (объективных) ценностей.

Человеческая деятельность руководится или стремлением к каким-либо объективным ценностям (каковыми могут служить, например, теоретическая научная истина или художественная красота, или объект религиозной веры, или государственное могущество, или национальное достоинство и т. п.), или же мотивами субъективного порядка, т. е. влечением удовлетворить личные потребности, свои и чужие.

Всякая вера, каково бы ни было её содержание, создаёт себе соответствующую мораль, т. е. возлагает на верующего известные обязанности и определяет, что в его жизни, деятельности, побуждениях и интересах должно почитаться добром и что – злом. Мораль, опирающаяся на веру в объективные ценности, на признание внутренней святости какой-либо цели, является в отношении этой веры служебным средством, как бы технической нормой и гигиеной плодотворной жизни. Поэтому хотя жизнь всякого верующего подчинена строгой морали, но в ней мораль имеет не самодовлеющее, а лишь опосредованное значение; каждое моральное требование может быть в ней обосновано и выведено из конечной цели, и потому само не претендует на мистический и непререкаемый смысл.

В том же случае, когда объектом стремления является благо относительное, лишённое абсолютной ценности, а именно удовлетворение субъективных человеческих нужд и потребностей, мораль в силу некоторого логически неправомерного, но психологически неизбежного процесса мысли абсолютизируется и кладётся в основу всего практического мировоззрения.

Где человек должен подчинить непосредственные побуждения своего «Я» не абсолютной ценности или цели, а, по существу, равноценным с ними (или равноничтожным) субъективным интересам «Ты» (хотя бы и коллективного), там обязанности самоотречения, бескорыстия, аскетического самоограничения и самопожертвования необходимо принимают характер абсолютных, самодовлеющих велений, ибо в противном случае они никого не обязывали бы и никем бы не выполнялись. Здесь абсолютной ценностью признаётся не цель или идеал, а само служение им.

Это умонастроение, в котором мораль не только занимает главное место, но и обладает безграничной и самодержавной властью над сознанием, лишённым веры в абсолютные ценности, можно назвать нигилистическим морализмом.

Здесь символ веры есть благо народа, удовлетворение нужд «большинства». Служение этой цели есть высшая и вообще единственная обязанность человека, а что сверх того, то от лукавого. Именно потому нигилист не только просто отрицает или не приемлет иных ценностей – он даже прямо боится и ненавидит их. Нельзя служить одновременно двум богам, и если Бог «суть народушко» (М. Горький), то все остальные боги – лжебоги, идолы или дьяволы.

Деятельность, руководимая любовью к науке или искусству, жизнь, озаряемая религиозным светом, т. е. общением с Богом, всё это отвлекает от служения народу, ослабляет или уничтожает моралистический энтузиазм и означает опасную погоню за призраками. Поэтому всё это отвергается, частью как глупость или «суеверие», частью, как безнравственное направление воли.

Нигилистический морализм есть основная и глубочайшая черта духовной физиономии «борцов за народное счастье»: из отрицания объективных ценностей вытекает обожествление субъективных интересов ближнего («народа»), отсюда следует признание, что высшая и единственная задача человека есть служение народу, а отсюда следует ненависть ко всему, что препятствует или даже только не содействует осуществлению этой задачи. Жизнь не имеет никакого объективного, внутреннего смысла. Единственное благо в ней есть материальная обеспеченность, удовлетворение субъективных потребностей, поэтому человек обязан посвятить все свои силы улучшению участи большинства. Всё, что отвлекает его от этого, есть зло и должно быть беспощадно истреблено – такова странная, логически плохо обоснованная, но психологически крепко спаянная цепь суждений, руководящая всем поведением и всеми оценками нигилиста.

Для нигилизма характерна также противокультурная тенденция (подробнее в статье С. Л. Франка).

4. О народничестве

Понятие «народничества» соединяет: а) все основные признаки описанного выше духовного склада – нигилистического утилитаризма, который отрицает все абсолютные ценности и единственную нравственную цель усматривает в служении субъективным, материальным интересам «большинства» (или народа); б) морализм, требующий от личности строгого самопожертвования, безусловного подчинения собственных интересов (хотя бы высших и чистейших) делу общественного служения, и, наконец, в) противокультурную тенденцию – стремление превратить всех людей в «рабочих», сократить и свести к минимуму высшие потребности во имя всеобщего равенства и солидарности в осуществлении моральных требований. Народничество в этом смысле есть не определённое социально-политическое направление, а широкое духовное течение, соединяемое с довольно разнообразными социально-политическими теориями и программами.

Казалось бы, с народничеством борется марксизм; и действительно, с появлением марксизма впервые прозвучали чуждые нигилистическому сознанию мотивы уважения к культуре, к повышению производительности (материальной, а с ней и духовной), впервые было отмечено, что моральная проблема не универсальна, а в известном смысле даже подчинена проблеме культуры, и что аскетическое самоотречение от высших форм жизни есть всегда зло, а не благо. Но эти мотивы недолго доминировали; победоносный и всепожирающий народнический дух поглотил и ассимилировал марксистскую теорию. Различие между народниками сознательными и народниками, исповедующими марксизм, отразилось в лучшем случае в политической программе и социалистической теории и совершенно не имеет значения принципиального культурно-философского разногласия.

Высший, самый чистый и морально ценный тип народника, так называемого «культурного работника», т. е. интеллигента, который, воодушевлённый идеальными побуждениями, шёл «в народ», чтобы помочь крестьянину в его текущих насущных нуждах своими знаниями и своей любовью, с осуждением смотрел на суетность всех стремлений, направленных на более отдалённые и широкие цели. В этом типе народническая мораль выявила и воплотила всё, что в ней было положительного; он как бы вобрал в себя и действенно развил самый питательный корень народничества – альтруизм. Общественно-моральное течение, однако, быстро иссякло и было частью вытеснено, частью искажено и поглощено другой разновидностью народничества – религией абсолютного осуществления народного счастья, которая сыграла такую неизмеримо важную роль в общественной жизни в форме революционного социализма.

5. О революционном социализме

Нигилистический морализм или утилитаризм есть не только этическое учение или моральное настроение, он состоит не в одном лишь установлении нравственной обязанности служения народному благу; психологически он сливается также с мечтой или верой, что цель нравственных усилий – счастье народа – может быть осуществлена, и притом в абсолютной и вечной форме. Эта вера психологически действительно аналогична религиозной вере и в сознании атеиста заменяет подлинную религию.

Но как можно надеяться, что историческое развитие неизбежно приведёт к царству разума и устроению земного рая, если мир есть хаос и определяется только слепыми материальными силами? Однако жажда общечеловеческого счастья, потребность в метафизическом обосновании морального идеала так велика, что эта трудность просто не замечается, и атеистический материализм спокойно сочетается с крепчайшей верой в мировую гармонию будущего. В так называемом «научном социализме» этот метафизический оптимизм мнит себя даже «научно доказанным».

Социальный оптимист убеждён, что все бедствия и несовершенства человеческой жизни проистекают из ошибок или злобы отдельных людей или классов. Природные условия для человеческого счастья, в сущности, всегда налицо; нужно устранить только несправедливость насильников или непонятную глупость насилуемого большинства, чтобы основать царство земного рая.

Таким образом, социальный оптимист опирается на механико-рационалистическую теорию счастья. Проблема человеческого счастья есть с этой точки зрения проблема внешнего устроения общества; а так как счастье обеспечивается материальными благами, то это есть проблема распределения. Стоит отнять эти блага у несправедливо владеющего ими меньшинства и навсегда лишить его возможности овладевать ими, чтобы обеспечить человеческое благополучие. Таков несложный, но могущественный ход мысли, который соединяет нигилистический морализм с религией социализма. В результате воинствующее социалистическое народничество не только вытеснило, но и морально очернило народничество альтруистическое, признав его плоской и дешёвой «благотворительностью».

Социалист не альтруист; правда, он также стремится к человеческому счастью, но он любит уже не живых людей, а лишь свою идею, именно идею всечеловеческого счастья. Жертвуя ради этой идеи самим собой, он не колеблется приносить ей в жертву и других людей. В своих современниках он видит лишь, с одной стороны, жертв мирового зла, искоренить которое он мечтает, и с другой стороны – виновников этого зла. Первых он жалеет, но помочь им непосредственно не может, так как его деятельность должна принести пользу их отдалённым потомкам; поэтому в его отношении к ним нет никакого действенного результата; последних он ненавидит и в борьбе с ними видит ближайшую задачу своей деятельности и основное средство к осуществлению своего идеала. Это чувство ненависти к «врагам народа» и образует конкретную и действенную психологическую основу его жизни. Так из великой любви к грядущему человечеству рождается великая ненависть к людям, страсть к устроению земного рая становится страстью к разрушению и верующий народник-социалист превращается в революционера.

Не следует смешивать революционность как морально-общественное мировоззрение с революционной деятельностью. Можно участвовать в революции не будучи революционером по мировоззрению, и, наоборот, можно быть принципиально революционером и по соображениям тактики и целесообразности отвергать необходимость или своевременность революционных действий. В основе революционизма как мировоззрения лежит тот же мотив, который образует и движущую силу социалистической веры: социальный оптимизм и опирающаяся на него механико-рационалистическая теория счастья.

Согласно этой теории, внутренние условия для человеческого счастья всегда налицо, и причины, препятствующие устроению земного рая, лежат не внутри, а вне человека – в его социальной обстановке, в несовершенствах общественного механизма. И так как причины эти внешние, то они и могут быть устранены внешним, механическим приёмом. Таким образом, работа над устроением человеческого счастья, с этой точки зрения, есть по самому своему существу не творческое или созидательное дело, а сводится к расчистке, устранению помех, т. е. к разрушению.

Эта теория обыкновенно не формулируется отчётливо, а живёт в умах как бессознательная, самоочевидная и молчаливо подразумеваемая истина. Чтобы установить идеальный порядок, нужно «экспроприировать экспроприирующих», а для этого добиться «диктатуры пролетариата», а для этого уничтожить те или другие политические и вообще внешние преграды. Таким образом, революционизм есть лишь отражение метафизической абсолютизации ценности разрушения. Необходимо совершенно иное понимание человеческой жизни, чтобы осознать несостоятельность одних этих механических приёмов и обратиться к новому началу – началу творческого созидания.

6. С. Л. Франк. Этика нигилизма***http://www.vehi.net/vehi/frank.html

К характеристике нравственного мировоззрения русской интеллигенции

Не вокруг творцов нового шума – вокруг творцов новых ценностей вращается мир; он вращается неслышно.

– И если кто идёт в огонь за свое учение, что это доказывает? Поистине, важнее, чтобы из собственного пламени души рождалось собственное учение.

Фридрих Ницше. «Also sprach Zarathustra».

Два факта величайшей важности должны сосредоточить на себе внимание тех, кто хочет и может обсудить свободно и правдиво современное положение нашего общества и пути к его возрождению. Это крушение многообещающего общественного движения, руководимого интеллигентским сознанием, и последовавший за этим событием быстрый развал наиболее крепких нравственных традиций и понятий в среде русской интеллигенции. Оба свидетельствуют, в сущности, об одном, оба обнажают скрытую дотоле картину бессилия, непроизводительности и несостоятельности традиционного морального и культурно-философского мировоззрения русской интеллигенции. Что касается первого факта – неудачи русской революции, то банальное «объяснение» его злокозненностью «реакции» и «бюрократии» неспособно удовлетворить никого, кто стремится к серьезному, добросовестному и, главное, плодотворному обсуждению вопроса. Оно не столько фактически неверно, сколько ошибочно методологически. Это вообще есть не теоретическое объяснение, а лишь весьма одностороннее и практически вредное моральное вменение факта. Конечно, бесспорно, что партия, защищавшая «старый порядок» против освободительного движения, сделала все от нее зависящее, чтобы затормозить это движение и отнять от него его плоды. Её можно обвинять в эгоизме, государственной близорукости, в пренебрежении к интересам народа, но возлагать на неё ответственность за неудачу борьбы, которая велась прямо против неё и всё время была направлена на ее уничтожение, – значит рассуждать или просто недобросовестно, или ребячески-бессмысленно; это приблизительно равносильно обвинению японцев в печальном исходе Русско-японской войны. В этом распространённом стремлении успокаиваться во всех случаях на дешёвой мысли, что «виновато начальство», сказывается оскорбительная рабья психология, чуждая сознания личной ответственности и привыкшая свое благо и зло приписывать всегда милости или гневу посторонней, внешней силы. Напротив, к настоящему положению вещей безусловно и всецело применимо утверждение, что «всякий народ имеет то правительство, которого он заслуживает». Если в дореволюционную эпоху фактическая сила старого порядка ещё не давала права признавать его внутреннюю историческую неизбежность, то теперь, когда борьба, на некоторое время захватившая всё общество и сделавшая его голос политически решающим, закончилась неудачей защитников новых идей, общество не вправе снимать с себя ответственность за уклад жизни, выросший из этого брожения. Бессилие общества, обнаружившееся в этой политической схватке, есть не случайность и не простое несчастие; с исторической и моральной точки зрения это есть его грех. И так как, в конечном счёте, всё движение как по своим целям, так и по своей тактике было руководимо и определяемо духовными силами интеллигенции – её верованиями, её жизненным опытом, её оценками и вкусами, её умственным и нравственным укладом, то проблема политическая само собою становится проблемой культурно-философской и моральной, вопрос о неудаче интеллигентского дела наталкивает на более общий и важный вопрос о ценности интеллигентской веры.

К той же проблеме подводит и другой отмеченный нами факт. Как могло случиться, что столь, казалось, устойчивые и крепкие нравственные основы интеллигенции так быстро и радикально расшатались? Как объяснить, что чистая и честная русская интеллигенция, воспитанная на проповеди лучших людей, способна была хоть на мгновение опуститься до грабежей и животной разнузданности? Отчего политические преступления так незаметно слились с уголовными и отчего «санинство» и вульгаризованная «проблема пола» как-то идейно сплелись с революционностью? Ограничиться моральным осуждением таких явлений было бы не только малопроизводительно, но и привело бы к затемнению их наиболее характерной черты; ибо поразительность их в том и состоит, что это не простые нарушения нравственности, возможные всегда и повсюду, а бесчинства, претендующие на идейное значение и проповедуемые как новые идеалы. И вопрос состоит в том, отчего такая проповедь могла иметь успех и каким образом в интеллигентском обществе не нашлось достаточно сильных и устойчивых моральных традиций, которые могли бы энергично воспрепятствовать ей. Прочувствовать этот вопрос – значит непосредственно понять, что в интеллигентском миросозерцании, по меньшей мере, не всё обстоит благополучно. Кризис политический и кризис нравственный одинаково настойчиво требуют вдумчивого и беспристрастного пересмотра духовной жизни русской интеллигенции.

Нижеследующие строки посвящены лишь одной части этой обширной и сложной задачи – именно попытке критически уяснить и оценить нравственное мировоззрение интеллигенции. Конечно, конкретно различные стороны духовной жизни не существуют обособленно; живую душу нельзя разлагать на отдельные части и складывать из них, подобно механизму, мы можем лишь мысленно выделять эти части искусственно изолирующим процессом абстракции. В частности, нравственное мировоззрение так тесно вплетено в целостный душевный облик, так неразрывно связано, с одной стороны, с религиозно-философскими верованиями и оценками и, с другой стороны, с непосредственными психическими импульсами, с общим мироощущением и жизнечувствием, что самостоятельное теоретическое его изображение неизбежно должно оставаться схематичным, быть не художественным портретом, а лишь пояснительным чертежом; и чистый, изолированный анализ его, сознательно и до конца игнорирующий его жизненную связь с другими, частью обосновывающими его, частью из него вытекающими, духовными мотивами, здесь вообще и невозможен, и нежелателен. Чрезвычайно трудно распутать живой клубок духовной жизни и проследить сплетение образующих его отдельных нитей – морально-философских мотивов и идей; здесь можно наперёд рассчитывать лишь на приблизительную точность. Но и несовершенная попытка анализа весьма важна и настоятельно необходима. Нравственный мир русской интеллигенции, который в течение многих десятилетий остаётся в существенных чертах неизменным, при всём разнообразии исповедовавшихся интеллигенцией социальных вероучений, сложился в некоторую обширную и живую систему, в своего рода организм, упорствующий в бытии и исполненный инстинкта самосохранения. Чтобы понять болезни этого организма, очевидные и угрожающие симптомы которых мы только что указали, надо попытаться мысленно анатомировать его и подойти хотя бы к наиболее основным его корням.