Текст книги "Дорога к Пушкину"

Рассказ Ф.А. Глинки

 
Он был вулкан, он извергал
Не ведаю, каким макаром
Со страстным, неподдельным жаром
Идей и мыслей пенный вал.
Однажды он сказал мне: – Глинка,
Ты не по правилам живешь.
Твори и вытворяй, что хошь,
Но помни о законах рынка!
Но сам он презирал законы,
И выгоды, и барыши,
И видел в них одни препоны
Своей немереной души.
В какой-то безотчетный миг
Еще в Лицее он постиг,
Не забывая ничего,
Стихотворений существо.
Проклял утехи юных дней,
Обман сияющих огней,
Неразмыкающийся круг
Из подозрительных подруг.
Красоткам отдавая дань,
Он часто заступал за грань.
Следы его прошедших лет
Несли разврата долгий бред.
Да, он раскаялся, но ныне,
Всем развлеченьям вопреки,
Душа его живет в пустыне
На скудном берегу реки.
Божественная пустота
И резонатор бесподобный,
Он отражает все спроста –
Раскованный, всегда свободный.
Он – эхо бури, и Москвы,
И Петербурга, и Варшавы,
Он – эхо древнерусской славы
И героической молвы.
Черты его явились резче,
Угасла молодости прыть.
Слова поэта – это вещи,
Сумей лишь только их раскрыть.
 

Из письма барону Дельвигу

 
Я в Малинниках, дружище!
Здесь для жизни мало пищи,
А забав – хоть отбавляй! –
Так и льются через край.
Здесь с малиною поднос
Поднесен под самый нос.
Грезы чистые любви
Дарит иногда дивчина.
«Губы, – ей шепчу, – твои
Словно сладкая малина».
Я в усадьбе – и соседи
Шастают в теченье дня
Посмотреть как на медведя –
На ученого меня!
Будто этакое диво
Очень смотрится красиво.
 
 
Как-то к одному соседу
Был я зван, сказал – приеду!
Слух о том разнесся всюду:
Будет Пушкин – будет чудо.
Петр Маркович, сосед
(Анны Керн отец родной)
Тоже зван был на обед
Той осеннею порой.
Дома он сказал: – Детишки!
Что вам куклы, что вам мишки,
Лучше с мамою езжайте,
Будет Пушкин – так и знайте!
Он из сахара – а зад
Сплошь из яблок, говорят!
Там его разделят – вам
Свой кусочек я отдам.
Вот такие, брат, дела.
Мать детишек привезла:
Тотчас те ко мне сбежались,
Сразу разочаровались:
Как и все мы, ей-же-ей
Я – из мяса и костей!
И твержу я с этих пор,
Словно греков древних хор:
Хоть малиной не корми,
Да в Малинники возьми!
 

Первый визит

 
Гоголь, прибывши в столицу,
Тотчас к Пушкину пошел.
Не чего-то там добиться:
Он пред ним благоговел.
Только глянуть на него –
И не надо ничего!
Только увидать – не надо
Никакой другой отрады,
Никакой другой награды!
Закусивши удила
Шел – а робость все росла.
Перед дверью постоял –
И в сторонку отбежал…
Вот кондитерская-пицца.
Он заходит и садится.
Тяпнул рому да ликеру;
Нализался классик скоро.
И пошел окрест бродить.
Думая, как дальше быть.
Находился до чертей –
Заболели ноги,
И опять у тех дверей
Он стоит в итоге.
Постучал: – Хозяин дома?
(До сих пор остатки рома
В голове еще играли
И бояться не давали).
– Спит уже! – сказал слуга.
– Мял словесности луга?
А слуга в ответ заржал:
– Да, трудился – банк держал!
 

На даче у Дельвига

 
Дельвиги снимали дачу
Где Крестовский перевоз,
Выбрав место наудачу
В царстве тени и стрекоз.
Гости не переводились,
Шум и крик стояли днем.
В спорах накрест-крест сходились
И сражались с огоньком.
Бузотерили, бузили,
Не щадили сгоряча.
Где предел бунтарской силе,
Раззудившейся сплеча?
Споры не пусты, не мелки –
Это каждый здесь постиг.
Пушкин был в своей тарелке –
Загорался что ни миг.
Шли в гостиной разговоры:
Франция, глядите, вновь
Поднялась, пролила кровь, —
И вокруг не гаснут споры.
А печать набрала в рот
Иль воды, иль что похуже.
Тот письмишко принесет,
Тот – на баррикадах вчуже.
 
 
Пушкин – первый, как всегда,
Весельчак и заводила.
Между тем бегут года –
Тридцать лет ему пробило.
Много здесь и молодежи,
Чья восторженность легка.
Здесь и Лев Сергеич тоже –
Из драгунского полка.
Вакха любит он до дрожи –
Более, чем старший брат.
Портупея желтой кожи,
Вензеля на нем горят!
Как-то кликнул Дельвиг: – Други!
Ну-ка, стариной тряхнем,
Что поем и чем живем,
Чтобы знали наши внуки!
Август, ночь уже темна,
Поднимается луна.
Встала Дельвига жена,
Хоть младенца и кормила, —
Ухватилась за кормило.
На Крестовском острову,
Может, с воздуха морского,
Все желанья – наяву,
Все вокруг казалось клево.
Все в трактир собрались вместе,
Пошумели честь по чести.
Вон мужик сидит один,
Очень странный господин.
Что высиживает он?
Дело ясное – шпион.
Дельвиг кружит, как паук:
Нас подслушиваешь, друг?!
Пушкин смотрит: жаждет Дельвиг
Выжить с места мужика.
Не для славы, не для денег…
Ну, как тот намнет бока?!
Может, нам сплотить ряды,
Чтобы не было беды?
 
 
Разгулялись, разыгрались,
Пушкину – сам черт не брат.
Каждый хохмами богат.
«Вот так небыли и были!
Мы такими прежде были
Десять лет тому назад.
От декабрьских утрат
Измельчало ваше племя.
Вот такое это время!»
А мужик ушел меж тем
Не на время – насовсем.
 

День на даче

 
Счастливчик гений, баловень удачи:
Работа здесь – одна сплошная радость!
…Он жил в те дни на царскосельской даче,
На чуждый вкус – немыслимая сладость.
Он рано встал, трудился у стола,
Заказ царя – не мелочное дело.
Ну как мутить врагам не надоело,
Клеветникам России – нет числа!
Красавица-жена вернулась поздно –
Уже восток румянился алей.
И прокатился утренник бесслезно
По полукружьям царственных аллей.
Камин пылал, хотя стояло лето
(Любил он жар на африканский лад).
И листья, как ладошки эполета,
Шумели – шепелявый водопад.
– Устала? – Знаешь, Пушкин, нету мочи,
Ведь в танцах все берут с меня пример.
Хоть сделали бы ночи покороче…
– Как царь? – Он душка, истый кавалер.
– Пойдем пройдемся, покажу местечки,
Где лицеисты шастали гурьбой;
Там у пруда – забытые дощечки,
Хранящие предутренний покой…
– Устала я, мой Пушкин, нету силы,
Дозволь хотя бы дух перевести.
Прогулки в этот час никак не милы,
Уж ты меня, пожалуйста, прости.
– А вдруг мы повстречаем там царя?
– Ну что же в этом, строго говоря?
Лишь ты мой царь, хозяин, господин.
– Да точно ли? – Так точно, ты один.
Пойду сосну… Ой, слышишь стук копыт?
Кто это нашей улицей летит?
Гляди в окно… Ах, это Жоржик скачет,
Он одвуконь… Да что же это значит?!
– Мое почтенье, сударь! Как-нибудь
Хочу супругу вашу умыкнуть.
– Не насовсем? – Ах, что вы, на часок.
Проверим только рощу и лесок.
– Но видите ль, месье, она устала,
Едва вернулась с Аничкова бала.
– Ах, Пушкин, сон мой снялся как рукой,
И заодно простилась я с тоской.
– Хоть зонт возьми. – Дождь будет, Жорж? – Не будет.
– Поверю, пусть господь меня рассудит!
Конь для меня? – Он твой. – Какая прелесть!
(Они, похоже, уж давненько спелись!..)
В ушах остался ровный стук копыт
И ощущенье будущих обид.
 

Рассказ книгопродавца Смирдина

 
Мне Пушкин молвил как-то раз:
– Смирдин, нам повидаться надо.
Я кое-что тебе припас:
«Гусар» – отменная баллада!
Неси полсотни золотых —
Настолько тянет этот стих.
Да ассигнаций не таскай –
Не в них, голубчик, сила.
Супруге золото подай –
Теперь она решила.
 
 
Вхожу к поэту в кабинет.
Он молвит после здравиц:
– А у меня баллады нет,
Дружок книгопродавец!
Жена – такие вот дела –
Стихотворенье забрала.
Пошли к ней! – Пушкин в дверь стучит,
Она «Войдите!» говорит.
Вхожу один к его жене,
Она одета не вполне.
Вся холодна, как эскимо,
Сидит она перед трюмо.
– Послушайте, Смирдин, я вам
Поэта самый новый стих
За полусотню не отдам –
Гоните сотню золотых!
Извольте же часам к шести
Мне деньги эти принести!
Я – к Пушкину, он за столом
Ждет моего возврата.
Рисует чертика верхом
И хвост замысловато.
– Что, трудно с женщинами? То-то.
А каково мне с нею быть?
Тащи ей сотню, коль охота:
Ей платье к балу нужно шить.
Ты заплати, дружок, не трусь,
С тобою после разочтусь.
– И ты пришел к ней в шесть часов?
– И заплатил без лишних слов!
А эта Пушкина баллада
Была, поверьте мне, что надо.
 

Послание

 
Прости мне былые стихи,
Я их позабыл, как грехи.
Ты в зеркало смотришь, скажи?
А коль поглядишь – не напрасно:
Оно отвечает без лжи,
Что ты как мадонна прекрасна.
К тебе возвращаюсь, спеша,
Твержу тебе снова и снова:
Чудеснее лика душа,
Она – мирозданья основа!
 

Одна ночь

 
Дама – друг императрицы,
Дама – внучка полководца,
В ней весь ад любви таится,
Ну откуда что берется?!
Муж – посол, намного старше,
Австрияк высокородный,
Любит воинские марши,
Иномарки курс свободный.
Не на пиво, не на водку,
Не на блеск уральских жил, —
На супругу, на красотку
Пушкин глаз свой положил.
От атаки нет защиты,
Благо – много старше муж.
Так что вы уж не взыщите –
Пушкин оказался дюж.
«Не нужна нам нынче сводня –
Обойдемся мы и так.
Приходи ко мне сегодня
Ночью прямо в особняк.
Тихо господу молись.
Порезвимся – зашибись!»
 
 
Он, пылающий как Этна,
Страж Амура и боец
Затесался незаметно
В краснокаменный дворец.
Видно, он Творцу угоден,
Хоть и неказист на вид.
Век, конечно, тихоходен,
Но ужасно блядовит.
Фонарей мигают веки,
Запевают соловьи.
Речь, однако, не о веке, —
О раскованной любви.
Долгий день, как карлик хворый,
Отошел в колокола.
Нету крепости, которой
Взять любовь бы не могла!
 
 
Время тихое стучало.
Вот и полночь миновала.
Пушкин ждет… В дому все тихо.
Челядь, видно, улеглась.
Время то поскачет лихо,
То плетется, волочась.
Дом очнулся, полночь бродит,
Люд спешит, как на пожар,
И лакей со свечкой входит
В затененный будуар.
Свет ложится кругом странным,
То ли трезвым, то ли пьяным,
Пушкин еле под диваном
Держит собственный дозор,
Пыль густая застит взор.
 
 
Наконец остались двое.
Ночь любви, восторгов час!
Смотрят штофные обои
На любовный перепляс.
Страсть не выразить словами.
Это пропасть – есть ли дно?
Оба облились духами,
Занавесили окно.
После донага разделись
И переплелись тела.
Низвергают губы ересь,
Все вокруг – гори дотла!
В полусонной благодати
Прочь отбросивши покров,
На ковре, как на кровати,
Ставил дамочку без слов.
Пахнет пудрой и жасмином
И озоном диких гор…
Озаряется камином
На пол брошенный ковер.
Долго действо это длилось.
Я ни словом не солгу,
Только как они резвились –
Описать вам не могу.
Звезд просыпанное просо,
Перепевы соловья…
Ночь любви короче носа,
Не кого-то – воробья.
Ну, длиннее ли, короче –
Не сумею посчитать,
И утехи этой ночи
Вам пристойно рассказать.
Чувств не хватит у гитары,
И у лиры – мало струн.
Дело шло – не тары-бары:
Пушкин был довольно юн.
Тридцать с малым – что за годы?
Нет, не с малым, а большим.
Ненасытность, дух свободы,
Сладострастья едкий дым…
Необузданной природы
Хитрое рукомесло…
Буйства бешеные воды,
Ухищренья милой моды –
Вот что парочку несло.
Шутка кратки, щели узки,
Труд вовсю, не на авось,
Уст, уставших по-французски,
Русским тоже довелось.
Русским дедовским манером,
Так что дама с кавалером
Веселились, словно дети,
Переплетшие тела,
И уснули на рассвете,
Изможденные дотла.
 
 
Первым Пушкин пробудился,
Ахнул, подбежал к окну.
Луч зари давно пробился,
Устремленный в вышину.
– Мы погибли! – шепчет Долли, —
Сгинут лодка и причал.
– Мы с тобой в господней воле, —
Даме Пушкин отвечал.
Камердинер-итальянец
Подошел к ее дверям.
Пусть спасает иностранец,
Только он поможет нам!
«Боже!..» – женщина не рада:
Как поэт покинет дом?
«Стойте! В обморок не надо,
Это можно и потом!»
Вмиг оплакали разлуку,
Пушкин ей «Прощай!» сказал,
Взял слуга его под руку
И – вперед, сквозь двери зал.
Спальня графа Фикельмона,
Он за ширмою храпит.
– Кто там? – бросил полусонно.
– Ваш слуга, синьор, спешит, —
Камердинер говорит.
 
 
Слуги шастают как тени,
Пушкину на них начхать.
Он ступает на ступени:
Утро! Свежесть! Благодать!
Неужели это снится,
Чуть привиделось в ночи?
Здравствуй, невская столица,
Дай свободы мне ключи!
Все? О нет, еще два слова:
Он вернулся через час.
Тыщу золотых без слова
Дал слуге, который спас.
Денег тот сперва не брал,
Только Пушкин настоял.
 

Воспоминание о палатке

 
Здесь дремлется сладко,
Хоть ночью продрог.
Палатка, палатка
На сотню дорог.
 
 
Денечки листая,
Я славой согрет.
Палатка простая,
Ты мой кабинет.
 
 
Я сплю в ней вполглаза,
Палатка – редут.
Ущелья Кавказа
Меня стерегут.
 
 
День выпадет судный.
Отважных любя,
Арзрум многотрудный
Приветит тебя.
 

Совет

 
Тощий как палец вынь карандаш,
Листик тетрадный: испишешь – продашь,
Выключи совесть – и в заключение
Вымастурбируй стихотворение.
Хлынут в карман пиастры, звеня,
Вот и рецепт – только не для меня.
 

Тяжелая рука

 
Пушкин разлюбил балы,
Что поделать – годы,
Ропот душной полумглы,
Мраморные своды.
И своей жены успех,
Шумный, хоть невольный,
И ее наивный грех –
Как укол игольный.
Пусть гнусавит сатана –
Натали ему верна.
Вон отплясывает как
Огненосный краковяк!
Смотрит на жену в упор
Напряженным взглядом
И заводит разговор
С дамой, ставшей рядом.
Вас я раньше не встречал…
Вы не из Москвы ли?
С кем пришли на этот бал?..
Где вы раньше были?
…А супруга это видит
И супруга ненавидит,
И давай домой бегом,
По сугробам – прямиком.
Пушкин хвать – а женки нет,
И за ней пустился вслед.
– Ты умчалась? Почему?
Ничего я не пойму.
– Да? А с Крюднершей, мой свет,
Флиртовал ты или нет?
И – с размаху по щекам,
Открывая путь слезам.
Пушкин рассмеялся звонко:
– Тяжела твоя ручонка!
– Так запомни, милый друг,
Тяжесть этих женских рук.
 

Грипп

 
День бесцветный вечерел,
Подбивая смету.
Грипп по Питеру пыхтел,
По большому свету.
Натали в тот день слегла,
Тоже захворала.
Вот такие, брат, дела.
Неуютно стало.
Женщина была без сил,
Помирала вроде.
Доктор Спасский кровь пустил
По своей методе.
Нос распух и покраснел,
Голосишко гаснет.
Врач возюкается, смел;
Нашатырью пахнет.
Груз ученый – не пустяк,
Важный доктор в силе.
Пьявки насосались так,
Словно водку пили.
Не вставать, таблетки пить,
Да со строгим счетом.
Муж выходит проводить
Доктора с почетом.
Возвратился – пуст диван,
И кровать, и кресла.
Обыскался Пушкин, рьян:
Натали исчезла.
Как она воскресла?
Хлоп себя по лбу поэт:
Ни к чему тут сводня.
И вопросов больше нет:
В Зимнем бал сегодня.
 

Мой день

 
Едва наступает день –
Секретный сотрудник ночи,
Меня преследует тень –
Длиннее или короче.
Великодержавный Ной –
Отпора, надежда, вера –
Навис надо мной стеной,
Опутал меня шпаной,
Как нитями Гулливера.
Отнял у меня покой,
Как воду забрал у колодца,
Едва шевельну рукой –
Все где-то там отдается.
Вокруг границы замкнул,
Россия – моя темница.
В одно сливаются лица,
Бесстрастен мой караул.
Тропинки упрятал в дым,
Тягучий и повсеместный,
И стал я невыездным,
Как тот иудей безвестный.
Ни в Турцию, ни в Китай,
Ни даже нельзя в Варшаву.
Твердят мне: голубчик, знай,
Тебе только здесь по нраву!
Быть правым – напрасный труд.
С хомутом стерпелась выя.
Агенты землю грызут,
Ища улики любые.
Вскрывают письма мои,
Ища между строк крамолу,
Истаявши от любви,
Глаза опуская долу.
Вокруг стукачей полно,
А кто у них будет главным?!..
Ох, до чего мудрено
Пребыть на Руси державным!
Братва его – соловьи,
Любого заставят плакать,
Влезают в мысли мои,
Как черви в здоровую мякоть.
Такому-то соловью
Закрыть и не пробуй окон.
Он жизнь спеленал мою,
Как будто шелковый кокон.
Великодержавный Ной
Со мною вежлив отменно.
Он между мной и женой
Укладывается степенно.
Окрест не видать ни зги,
А на темноту и суда нет.
И снова лезет в мозги,
Потом и в желудок заглянет.
Мытарит меня без конца
И пытки разнообразит,
Потом в личине отца
Опять в переписку влазит.
То скроется в тень ветвей,
То выглянет, злой и злостный,
Он пьян от крови моей,
Хозяин мой венценосный.
И всю жизнь мою истемня,
Он шлет мне одни измены.
Пусть жизнь забросит меня
На остров Святой Елены!
Там тот, отрешен от дел,
Корону утратил скоро,
Там тот, кто миром владел, —
Один на цепи позора.
Он всем нам свободу нес,
Да вот не донес немного,
Теперь в конуре, как пес,
Сидит по милости бога.
Ослепший от метких ран,
Отчаянием обуян,
Согласен на океан,
Лишь был бы глубок и буен.
 

Он здесь бродил…

 
Он здесь бродил – и тень поэта,
Великий город, ты хранишь,
И ямбом пушкинским воспета
Ночей твоих прозрачных тишь,
Стихом его бессмертным полны
Невы медлительные волны,
Музеев мраморные нефы
И строгих площадей торцы.
Стройны, как пушкинские строфы,
Твои проспекты и дворцы.
 

Полотняный завод

 
Полотняный Завод, Полотняный Завод,
Возле дома господского речка течет,
Рядом флигель из дерева; Пушкин здесь жил,
Когда в этом имении часто гостил.
Стены комнат исписаны были стихами,
Словно из штукатурки вылазили сами,
А куда подевались – ответит лишь бог,
Если он переступит заветный порог.
Здесь 14 комнат – просторен, высок
Этот дом, что зовется еще флигелек.
Дивный сад, окаймлявший когда-то пруды,
Унесли колдуны от грядущей беды,
Утащили и старые липы, и плес,
Заодно и покой многодумных берез,
И беседку, где сиживал часто поэт,
Тоже честно хранившую пушкинский след.
Этот след разливался вокруг, словно свет.
Не осталось стихов – унесли их снега,
Замела ненасытная злая пурга,
Да замыли дожди, да чужая рука
Растащила, забросила за облака.
 
 
Три девицы, три лебедя здесь подросли
На чудесном клочке среднерусской земли.
Взял он младшую лебедь достойной красы
От туманов речных и цветочной росы!..
Полотняный Завод, Полотняный Завод,
Журавли в небесах – перелет, недолет.
Нет следов от завода – имение есть,
Про твою, Ксан Сергеич, высокую честь.
Позже ярмарки стали, огромный пустырь,
Водит гостя по следу весна-поводырь.
Вот подъезд со ступеньками и фонари,
Что пылали тогда от зари до зари.
Круглый зал здесь гостиный, где люстры висят.
Дед Натальи гостей был приветствовать рад.
Здесь сходились аллеи скрипучих берез
И шуршали листвой провозвестницы гроз.
 
 
Пушкин сделал добро остальным лебедям,
Взял обеих в столицу – навстречу судьбам,
И у каждой был свой независимый путь,
И весна, и надежды наполнили грудь.
…Теща водку пила, с кем попало жила,
Вот такие семейные были дела.
Полотняный Завод, Полотняный Завод,
Середина России, свободный полет.
По-над вьюгой, метелью, сиренью в цвету
Ты уходишь с поэтом своим в высоту.
Он коснулся тебя – обессмертил тебя,
Тайну тихих просторов твоих возлюбя.
Здесь мадонна косая его подросла,
И взяла в путь-дорогу и стройность весла,
И задумчивость плеса, и ропот реки,
И оленьи причуды – всему вопреки.
Да, здесь жили олени – пятнистая масть,
Извела их людей непреклонная власть.
Полотняный Завод, Полотняный Завод,
Над Россией широкой, над миром полет.
Это гений поэта твой облик вознес
Над разгулом несытых играющих гроз.
 

Часы

 
Начало века жалило слепнями,
Пыхтело жарко, добиваясь прав
Среди московских сумрачных забав.
Серебряным его именовали.
Но это много позже, а пока
Без имени течет времен река.
Двадцатый век изнемогал от жажды,
Цвет осени был неба голубей.
Пришел старик неведомый однажды
В московский Исторический музей.
– Купить одну вещицу предлагаю,
Молчит она, о многом говоря…
Закрытые часы. От Николая.
Они стояли на столе царя.
Две тысячи рублей, совсем немного.
Все золотое, вот и проба есть.
Я долго шел до вашего порога,
Чтоб эту вещь в музейный зал принесть.
Вот вензель царский сверху, честь по чести,
Надавишь кнопку – время отобьет.
– Голубчик, что ж так дорого? – А вот! –
Он поднял крышку, и под ней, в овале
Оценщик и помощник увидали
Портрет великолепный Натали
В мерцающей серебряной пыли.
– А как часы попали к вам? – Не зря:
Я – камердинер русского царя.
Когда он помер – я часы и взял,
Чтоб сей предмет семью не напрягал.
– Придите завтра – деньги соберем.
– Ну ладно, остановимся на том.
И старый камердинер распростился.
…Однако он назавтра не явился.
 

Мать и сын

 
Судьба явила то ли милость,
То ли ехидство – не понять,
Но что поделать – так случилось,
Что рядышком – и сын, и мать.
И после смерти – много ближе,
Чем были в жизни – видит бог.
В Горах – не в Риме, не в Париже –
Их свел обыденный итог.
 

Пара

 
Дантес и Натали – влюбленных пара,
Свидетели – весь петербургский свет.
О силе их сжигающего жара
Она и он твердили – разве нет?
Она об этом мужу говорила,
Да и Дантес влюбленность не скрывал.
Но изменила ль Натали? Что было?
В ногах никто, конечно, не стоял.
Что ж, бесполезно спорить с целым светом,
Плодя при этом ворох небылиц.
Не лучше ль прямо поспрошать об этом
У них самих – у действующих лиц?
Итак, в сухом остатке, что же было?
Верна иль неверна была жена?
Наташа – «я верна была!» твердила,
Но есть еще другая сторона.
И где-то далеко от жизни невской,
Там, где ожил весной Булонский лес,
Двоих судьба столкнула: Соболевский,
Друг Пушкина, а рядом с ним – Дантес.
Весна Парижа в неуемной силе
Распространяла свой влекущий пыл.
Они о многом переговорили,
Языковой барьер их не делил.
– Забыть ту зиму, верно, вы не в силе,
Когда интригу сплел безумный бес.
Скажите, Жорж, с Наташею вы были?..
– Да, без сомненья, – отвечал Дантес.
…За рамки я не выхожу нисколько,
И только об одном, друзья, твержу:
Я не свидетель – летописец только,
И лишь слова и факты привожу.
Вот матерьял, друзья мои, для стресса.
Я рассказал, поверьте, все как есть.
Оставим все на совести Дантеса,
Но есть ли совесть у него и честь?
 

Мошкара

 
Хочу отметить я одно
Из примечательных явлений:
Когда от нас уходит гений,
Оставив памяти зерно,
С собой в бессмертье он берет
Ничтожеств пестрый хоровод –
Гляди: вельможа Воронцов,
Чиновник Ланов, граф Хвостов…
Вот так кружится мошкара
В закатный час, в речном изгибе.
Так наблюдешь комара,
Застывшего в янтарной глыбе.
 

Черновики

 
Черновики исчерканы, да так,
Что в них живого месте не отыщешь.
Но, собственно, с чего б тебе искать?
Не для того перо по ним бежало,
Слезился желтый воск, часы спешили
И ночь на Мойку опускала крылья.
Конечно, он писал и для тебя –
Но только то, что сам пускал на волю,
Что сам творец тисненью предавал.
Бери ж строенье – только не леса,
Бери корабль – но стапелей не трогай!
Мне кажется, что если б Пушкин знал,
Что каждый день его и каждый час
Исследоваться будет микроскопом.
И что не в меру рьяный пушкинист
На кафедру взобравшись, перечтет
По пальцам подагрическим своим
И нежных дев, и жен, его любивших,
И если б знал поэт, с каким упрямством
Рука эта к нему залезет в душу, —
Он уничтожил бы черновики,
Он уничтожил бы записки, письма
И дневники свои…Как быть? Душа
Не терпит ничьего прикосновенья.