Текст книги "Атос"

Атос

Дамочки из клубов любительского собаководства делят собак на мальчиков и девочек. Ах, какой у вас мальчик или ах, какая у вас девочка, – с восторгом сюсюкаются они. Совсем другое дело – охотники. Люди на первый взгляд суровые и непреклонные во всех отношениях, они и вещи называют своими именами. Если самец, значит – кобель. Если самка, значит – сука.

Это в разговорах с людьми к охоте отношения не имеющими. Зато между собой охотники общаются на своем охотничьем языке. И на том самом языке заячий хвост, допустим, называется цветком, а хвост лисий – трубой.

Так что окажите милость, скажите мне, пожалуйста, что за человек такой жёсткий и суровый во всех отношениях, коль обыкновенный заячий хвост называет цветком?

Так что никогда не поверю я в охотничью жестокость. Это лишь стереотип такой, – коль ружьё в руках, так обязательно нижняя челюсть вперёд и заиндевелая сталь во взоре. На самом деле всё это далеко не так. А если и так, то разве что чуть-чуть, – самую малость, с поверхности лишь. Внутри же настоящий охотник нежен, мягок и даже слегка пушист. Поэтому самец гончей породы у охотников-гончатников вовсе и не кобель, а выжлец, и самка не сука, а выжловка.

А вот хвост у них, что у того, что у этой, называется одинаково – гон. Но про хвосты позднее, и то, если настроение позволит.

Фокстерьера Атоса назвать выжлецом вряд ли кто удумал бы. Мелковат ростом – даже в самом высоком месте до хозяйского колена не достаёт – всего-то на высоту резинового сапога. Но для фокстерьера в самый раз. Потому что выведена эта порода специально для охоты на лис в норах. В тесноте подземных лазов и переходов крупные габариты, как вы понимаете, совершенно ни к чему.

Конечно бывает, что и гончак в азарте погони кидается в узкий лаз за понорившимся хитрым зверем. И застревает там.

Застрянет, и ну орать благим матом. Хорошо ещё если близко застрянет. Прибежит охотник, вытащит за задние лапы. А если глубоко до узкого места успеет забраться?

Вот уж горе, так горе. И собаке, и охотнику. Внизу, под землёй, собака голос рвёт, наверху охотник туда-сюда бегает – сердце надрывает. Ведь помочь надо приятелю, а как? Ружьём землю не вскопаешь. Хорошо, коль топор есть, – вырубит верного друга из неволи. Да только охоте на сегодня всё равно конец.

А лисе что, – выбралась через дальний отнорок, да и убежала.

Не то с фокстерьером. Маленький и юркий, он пролезет следом за зверем в любую норную узость, схватит добычу и вытащит наружу. Потому что именно для того и создан. Потому и название такое – фокс-терьер. Фокс на английском языке – лиса, а терьер – собака. Если на русский язык перевести, то получится лисья собака.

Но охотники, как мы уже поняли, люди хоть и мягкие изнутри, внешне суровы и немногословны. Для такого человека сказать, что он держит дома какую-то там невероятную лисью собаку, просто невозможно представить. И совсем другое дело заявить: фокстерьер, мол, у меня. А то и просто – фокс или фоксик.

И коротко, и ясно, и в то же время с нежностью.

Так и с Атосом. Все звали его исключительно по имени, и лишь в застольных беседах с друзьями-охотниками – кобельком, фоксом и мушкетёром. Причём мушкетёром – вполне заслуженно.

Мушкетёрская порода

Кто такие мушкетёры знает, наверное, самый нерадивый школьник. Потому что даже нерадивейший из нерадивых читал книжку про Атоса, Портоса, Арамиса – трёх мушкетёров французского короля и их надёжного приятеля шевалье д'Артаньяна. Я уже не говорю о прилежных учениках и тем более отличниках, те, конечно же, читали и помнят об удивительных приключениях четырёх друзей.

Понятное дело, у каждого может возникнуть вопрос: а какое, собственно говоря, отношение могут иметь слуги средневекового французского короля Людовика XIII к современной собаке, пусть и английской породы. Вернее, тем более английской. Известно, что роман «Три мушкетёра» описывает события очередной вооружённой заварушки между Францией и Англией. Потому собаку английской породы более логично было бы назвать каким-нибудь английским именем. Бэкингем, например, что ли. Тоже достойный и благородный персонаж.

Тут возражений, конечно же, нет абсолютно – Бэкингем персонаж достойный всяческого восхищения. Да вот имя это больше подходит для какого-нибудь чопорного дога. Но не юркого пронырливого фокстерьера.

Да и вообще, вспомните, сделайте милость, кто же был истинным и постоянным противником четырёх неуёмных приятелей? Против кого они то и дело с завидным постоянством обнажали клинки своих верных шпаг? Разве то были англичане? Да, Боже мой, вовсе же нет! То были одетые в чёрную форму гвардейцы кардинала.

Теория переселения душ

Есть на нашей планете места и даже целые страны, где верят в переселение душ. Люди в тех странах считают, что всякое существо на Земле: не только каждый человек, но и каждая корова, собака и любое другое животное или даже растение имеют свою душу. Души эти, в принципе, у всех одинаковы и различаются лишь по размерам.

Известное дело – всё живое на Земле не вечно. Всё рождается, живёт и умирает. Свой возраст есть даже у Земли и далёких звезд. Только срок жизни Земли миллиарды лет, человека – сто лет, а бабочки – несколько дней или даже часов.

По теории переселения душ, когда живое существо заканчивает срок своего земного присутствия, душа не пропадает вместе с телом, а переселяется в другое народившееся существо. Забывая при этом не только навыки и привязанности прежней жизни, но и память о ней вообще.

Память о прошлой жизни пропадает, но остаётся общее её стремление и потому душа благородного мужественного человека никогда не возродится в каком-нибудь кусте крапивы или дудке гигантского борщевика, что болючим ожогом отвечают на любое прикосновение.

Нет, душа благородного существа вполне может проявиться в дубовом ростке или в былинке травы муравы на обочине торной тропинки. Потому что для того чтобы жить и расти, когда тебя ежедневно сминают множеством подметок, тоже необходимо мужество и притом немалое.

Такая вот любопытная вера существует в некоторых странах, и если опереться на неё, то совсем не исключено, что душа фокстерьера Атоса обреталась когда-то в теле королевского мушкетёра. И может быть, чем чёрт не шутит когда Бог приляжет вздремнуть, управляла рукой того самого Атоса, подвиги которого описаны в романе.

Лично я, как человек поживший и даже кое-что повидавший, вполне допускаю такой ход событий. Ведь откуда-то взялась же столь крепкая нелюбовь фокстерьера Атоса к собакам чёрной масти. Причём неприязнь эта была тем яростней и неудержимей, чем больше был рост противника и чернее его окрас.

И этот факт ещё раз подтверждает, что Атосом фокстерьер был назван не напрасно. Ведь кто, как не благородный граф де' Ла Фер, первым кидался навстречу неприятелю, особенно превосходящему в числе. Наверняка найдётся дотошный скептически настроенный читатель, который примется уверять, что такое невозможно в принципе, ведь благородный граф де' Ла Фер – лицо, в отличие от реально существовавшего де' Артаньяна, вымышленное. Литературный, так сказать, персонаж. Без плоти и крови, а, следовательно, и без души. А кто доказал, что литературные герои, изваянные рукой талантливого мастера, принятые и понятые миллионами благодарных читательских душ, не обретают личной независимости в общем информационном поле? И, как следствие того, обретают способность заселять новые сгустки сознания наравне с прочими? Бред, – скажет иной скептик. А разве сотовый телефон или навигационные спутниковые системы ещё совсем недавно не были подобным бредом? – возражу я.

Так что не будем торопиться развешивать ярлыки и ставить преждевременные диагнозы.

Свидетельство благородства

Вот и пришёл черёд рассказать о происхождении пса Атоса. Сказать, что это собака английской породы, значит, не сказать ничего. То же самое, как если бы заявить, будто мушкетёр Атос – француз. Конечно, заявление совершенно верное и бесспорное, но даже в те времена во Франции проживало, наверное, не один миллион человек. Нет, мушкетёр Атос – граф де' Ла Фер – был прежде всего отпрыском и представителем старинного дворянского рода, которому и сам король без зазрения мог пожать руку. И, надо думать, были у графа-мушкетёра соответствующие бумаги. Документы, которые могли подтвердить его происхождение и принадлежность.

Паспорт своего рода, если говорить современным языком. Ведь каждому современному человеку в четырнадцать лет выдают документ – удостоверение личности – паспорт, где записано как этого человека зовут, когда родился, где живёт и прочие необходимые сведения. Был такой документ и у фокстерьера Атоса. Назывался он «Свидетельство на охотничью собаку». Тот же самый паспорт, только ещё более подробный. Кроме фотографии, имени, окраса шерсти и места проживания, здесь были записаны, вот уж чего никто не догадался сделать в человеческом паспорте, имена родителей.

Причём не только мамы и папы.

Так, из Атоскиного свидетельства можно было узнать, что его папу звали Кай, а маму – Джуля. Но у мамы с папой тоже были родители, и свидетельство сообщало их имена. Это были дедушки Вайгач и Туман, и бабушки Злата и Аза.

Следует отметить, что и дедушки с бабушками появились на свет не от сырости, – у них, в свою очередь, тоже были родители, как существовали и родители этих родителей. И у каждого из них было подобное свидетельство: что у папы Кая, что у прапрабабушки с колхозным именем Гланька.

Паспорт с таким подробным описанием всех кровных родственников до пятого колена, надо думать, и не снился ни одному средневековому аристократу. А у фокстерьера Атоса был. Вполне законный повод для того, чтобы задрать нос.

Атос повода для зазнайства в своей родословной не находил и носа не задирал. Бывало, задирал лапу, и то, делал это исключительно на углы строений и стволы кустов и деревьев и никогда, в отличие от кичащихся своим происхождением догов и бультерьеров, на брюки и сапоги хозяйских знакомых.

Кстати, и большой нужды пес тоже никогда не справлял, в отличие от тех же кичливых догов и надменных ротвейлеров, прямо на середине асфальтовой дорожки. Всегда отходил в кустики и там, в укромном уголке, делал своё дело. И этим свойством характера, этой ненавязчивой вежливостью в первый же день знакомства покорил моё сердце. Не то, что бы был я таким уж записным чистюлей, охотники многое видят совсем не так, как обычный человек, просто очень не люблю в задумчивости поскальзываться подошвой на торной дорожке.

Появление Атоса

Ну вот. Теперь, когда мы выяснили кто такие собаки-фокстерьеры, для чего они существуют и почему наш фокстерьер носит такое имя, пришла пора рассказать, откуда он, этот самый Атос, взялся в нашей семье. А появился он там исключительно благодаря Марьиванне, – моей супруге.

Однажды, после того как справили мой полувековой юбилей, жена завела речь о собаке. «Хватит тебе в одиночку шляться по лесам и болотам, – заявила она. – Пора, обзавестись четвероногим другом, верным приятелем и помощником».

Какой же настоящий охотник не мечтает о хорошей охотничьей собаке! Ведь это же какое подспорье для промысла: зверя ли птицу отыщет, покажет, достанет битую добычу из недоступного места.

Взять хотя бы осеннюю охоту на уток.

Осенняя охота на уток и прочую, так называемую, водоплавающую дичь открывается в августе, когда выводки этой самой дичи – молодые утки проще говоря, поднимаются на крыло и начинают летать не хуже взрослых, зимовавших уже птиц.

Вот тут-то, в одну из августовских суббот, на ранней утренней зорьке, всё оно и начинается.

Солнце ещё не встанет, лишь едва обозначатся туманные луга и кромки камышей, как загремят на заполненных водой канавах, по берегам озёр и стариц первые выстрелы.

Птица в первые дни совсем не пугана. Молодь ещё не знает человека с длинной грохочущей палкой, а старая птица за год основательно подзабыла. Да только скоро учатся: одни узнают, другие вспоминают. И те, что выживают после первых дней этого охотничьего праздничка, становятся не так беспечны. Да только выживает далеко не каждая.

Вот выйдет, допустим, охотничек с ружьём наперевес к мелководному озерцу, сторожко подкрадётся и застигнет врасплох утиный выводок на кормёжке. Ничего не останется птицам, как подняться в воздух, заполошно молотя крыльями. Вслед им тяжело ударят два выстрела из двух стволов.

Хорошо, коль бита дичь чисто, – попадёт дробь по месту и уронит добычу на открытую воду ли, луговину. А ну как, обзадит стрелок, лишь подраня птицу?

В горячке испуга отлетит в сторону задетая тяжёлой дробью утица, да там и упадёт в заросли. Упадёт и затаится в переплетении озёрной растительности. Отдуплетится стрелок, полезет собирать добычу, да через какое-то время вылезет на берег пустой. Видел ведь, как две утки выпали из выводка после выстрелов, даже нашёл пёрышки, высеченные дробью из утиного оперения, а вот самой добычи не обнаружил.

Это в первые дни открытия охоты. Позднее, бывает, целый день проходишь, и ни одной утки не перевидаешь. Наученная горьким опытом, птица крепко сидит в зарослях камыша и осоки – не поднимается на крыло, а уходит пешком, скрытая плотным пологом растений.

Совсем иное дело со специально обученной собакой. Собака отыщет в болотистых крепях дичину и поднимет её на крыло, а затем выследит и принесёт подранка, если вы, не дай Бог, ударили не по месту, и лишь поранили взлетевшую птицу.

Собачий нос чуток, не то что человечий. И там, где человеку чуется абсолютная пустыня, пёс уловит тысячи запахов и их оттенков, и определит не только кто тут побывал, но и как давно, и в какую сторону отправился.

Впрочем, и человек может натренировать свой нос, «натаскать» на запах, говоря охотничьим языком.

Как я носом выследил сохатого

Случилось однажды, что бросил я курить. Произошло это летом, и к осени нос мой совсем освободился от последствий того пагубного пристрастия. И потому, бродя по сентябрьским лесам в поисках грибов и высвистывая рябчиков, через нос открыл я совершенно новый для себя, не исследованный абсолютно, мир. Конечно, до остроты собачьего нюха, моему было далеко, но для человеческого, я чуял довольно прилично.

Сквозь горьковатый аромат преющей листвы носом слышал я в осеннем лесу волнующий запах грибов и даже, казалось мне, мог отличить сладковатый сальный «вкус» маслёнка от суховатого запаха боровика. Уловив носом остатки принесённой ветром струйки дыма далёкого костра, мог совершенно определённо сказать ветви каких пород деревьев стали пищей для его огня. Думаю, так слышал носом свой мир наш не очень далёкий предок, да и сейчас ощущают люди, вынужденные, по обстоятельствам судьбы ли своей, народных ли традиций и обычаев, жить вдали от так называемого цивилизованного общества.

Отличал я и запах зверя. Впрочем, запах этот, густой и вязкий, доступен практически каждому. Если хотите понять его, найдите обжитую барсучью или лисью нору, засуньте туда голову и вдохните. Едкий вкус этого запаха в дальнейшей жизни вы вряд ли спутаете с каким-либо другим.

Ну да оно и понятно. Попробуйте-ка сами хотя бы месяц не только зубы по утрам не чистить, но и вообще не умываться. Тоже запашок будет ещё тот. Окружающим мало не покажется.

В то утро был туман. Сентябрь уже уходил, но лист ещё держался и на берёзах, и на осинах. Впрочем, в тот день листьев было не видно.

Было вообще ничего не видно дальше нескольких шагов. Туман, плотный и густой, хоть нарезай ломтями, заполнил не только поляны и луговины, но и все мельчайшие промежутки не то что между еловыми ветвями, но даже иголками.

Я шёл тихохонько по луговине краем лесной опушки и не особо шарил глазами по сторонам. Да и чего там разглядывать, коль всего ясного обзора – на пять шагов, что вперед, что в стороны. Вот я и смотрел под ноги, тут ведь главное – за кочку не зацепиться, не грохнуться с маху оземь. Бреду себе, под ноги гляжу, на губах заячья косточка.

Высвистываю через косточку с переливом, подманиваю сереньких рябцов: то выведу трель рябчика-петушка, то простенький призыв рябушки-курочки.

Не отзываются окрестные рябцы. Может, даже и не слышат моего обманного призыва, – туман, ведь, кругом.

Плотный такой, туман, будто вата.

Кругом вата: между кочками, на луговых травах и кустах, на еловых лапах.

Впечатление такое, что и уши этим туманом, словно ватой заткнуты, – такая тишина окрест.

Синичек, и тех не слыхать. Зато нос в полную силу работает.

Носом и вижу, и слышу. Пахнет туман влажной прелью валериановых стеблей, сухим шелестом жёстких листьев осоки. Потянуло сыроватым духом свежевскопанной почвы, и тут же поддалось мягко под каблуком – раздавил земляной холмик над кротовьим ходом.

Слева, там, где опушка леса, тянет еловой смолкой, справа, с простора луговины, горьковатой ивовой корой и листом. А я по серёдке. Так и иду, манком попискивая, стараюсь держаться этой мифической грани: чтоб слева смолисто-елово, а справа – горьковато-ивово. Вдруг, словно бревно поперёк:

Запах!

Звериный, густой, тревожный!

Широкий – будто коридор на три шага.

В принципе, я сразу понял – сохатый прошёл, но всё-таки проверил. Отыскал на кротовине свежий след. Заодно и направление хода определил, глазами-то это гораздо проще, чем плутаться носом. Прошёл лось из леса на луговину.

Попытался я прикрыть отпечаток копыта рукой, – не хватило моей ладони. Бычара-рогач был тот ещё.

Пошёл я сохатого следить носом. Ещё тише шагаю. Крадусь: серёдку лосиного коридора носом вычуиваю, по отпечаткам копыт на редких раздавленных кротовых холмиках, себя проверяю.

Иду не для того, чтобы добыть кусок мяса, лосей ведь так просто не стреляют – лицензия нужна, а так: охотницкого азарта и любопытства ради.

Слабо ли мне зверя носом выследить?

Выследил.

И даже повидал сквозь туман, вот как близко подошёл к лесному быку. Но дальше искушать судьбу не решился: манком пискнул и рукой махнул. Только земля дрогнула под ударом копыт.

Миг – и нет зверя.

Лишь запах остался.

Закончилось моё необычное приобретение перед Новым годом. Переболел ангиной, и – как отрезало.

Во время болезни напрочь лишился способности различать не только запахи, но и на вкус.

После, конечно, постепенно всё восстановилось. И запахи стал чуять, и вкусовые ощущения вернулись, но уже не в такой степени. Понятное дело, если голову в жилую нору засунуть, унюхаю, но чтоб вытропить зверя, полагаясь лишь на свой собственный нос, такого уже не в силах.

Набат, Луда и Дикий

Охотиться с собакой мне приходилось. Был у меня выжлец Набат, была западно-сибирская лайка Луда. Но давно. Гончий пёс Набат – когда заканчивал среднюю школу, а серая Луда – когда по молодости жил и работал в лесах. Пытался, правда, и потом, в городе уже, держать в квартире лайку. Это был крупный кобель чёрно-белой масти.

За один присест он сжирал средних размеров тазик костей, что оставались после приготовления холодца, а когда жене приходилось выводить в моё отсутствие кобеля на прогулку, он с такой силой таскал бедную женщину по окрестным свалкам и помойкам, что у сапог отваливались каблуки.

Да и звали пса соответствующе – Дик.

Дик, Дикий, Дикошарый.

Но и на охоте по копытному зверю равных в окрестностях Дику не было. Особенно в охоте на кабанов. Старых секачей и свиноматок пёс осаживал и держал до прихода охотника, а молодых сеголетков давил самостоятельно.

По-волчьи.

Догонит поросёнка, ударит клыками в шею и за следующим. Пока весь выводок не положит, не успокаивался.

А потом сядет возле добычи и смотрит на тебя, запыхавшегося, с укоризной, как бы говоря: что-то ты, хозяин, опять припозднился, иди уже, обдирай добычу, а то и пообедать пора.

Пробовал я охотиться с Диком и по боровой дичи. Пёс быстро отыскал тетеревиный выводок и поднял молодых на крыло. После выстрела мы одновременно кинулись в куртинку елового подроста, куда сунулся подбитый тетеревёнок.

Дик, естественно, успел раньше, – всё таки четыре ноги, не две.

Вновь пса я увидел лишь минут через десять. Как ни в чём ни бывало, подошёл он ко мне и ткнулся в ладонь окровавленной, облепленной серым пухом мордой. Чего, мол, сидишь, пошли дальше, тетеревята в лесу ещё остались, добудем и тебе.

Не стал я искушать судьбины, больше мы с ним за такой мелочью не ходили.

С Диком я охотился в разных компаниях на лосей и кабанов года два, но большому крупному кобелю, притравленному по зверю, скучно и тесно было в стенах многоэтажного дома, и я увёз его в деревню знакомому пасечнику. А вскоре и азарт пропал, скучно как-то стало участвовать в кабаньих и лосиных охотах. Обидно было видеть на утоптанном, убитом ногами снегу кучку мяса, что совсем недавно была большим и резвым животным. Живые-то, они, гораздо интереснее.

Впрочем, вернёмся к Атосу.

Появление Атоса II

– Пора нам завести для тебя собаку, – как я уже рассказывал, заявила мне жена.

Какой же охотник не мечтает о хорошей рабочей собаке! Впрочем, об этом я уже говорил. И, хотя и не считал себя очень уж хорошим охотником, но собаку хотел. Такую собаку, чтобы можно было охотиться по дичи. То есть ходить с ней в лес за тетеревами-глухарями и на болото за всякими куликами, да утками.

Для этих целей более всего подходила легавая собака: сеттер или пойнтер и я сказал об этом супруге.

– Не знаю я никаких сеттеров-пойнтеров, – заявила она, – а собаку, охотничью, между прочим, с настоящим родословным паспортом, я уже нашла. – И жена рассказала, что знакомая с её работы продаёт пса охотничьей породы, что кобельку этому год и деньги за него она той своей знакомой уже отдала.

Принялся я было выпытывать какой породы наше новое приобретение, но жена только и сумела объяснить, что пёс невелик, лохматой черно-бело-рыжей масти и по паспорту зовётся Атосом.

Из объяснения я решил, что это спаниель. Спаниели, хоть к легавым породам и не относятся, но тоже предназначены человеком для охоты на пернатую дичь. И мы поехали за собакой.

Я нажал кнопку, и за обитой искусственной кожей дверью тренькнул звонок. Вслед за электрической трелью, а вернее, практически одновременно с нею, раздался звонкий заливистый лай.

Из глубины квартиры прошлёпали тапочки, недовольный голос пробурчал: «Цыц, ты, позвоночное!», послышался мягкий тычок, словно подопнул кто меховую подушку, и лай захлебнулся. Скрежетнул язычок замка и дверь распахнулась, впустив нас с женой в прихожую.

Спаниеля в квартире не было. Из-за полуспущенных с объёмистого хозяйского живота штанин трико ядовито-синего цвета, высовывалась настороженная морда фокстерьера. Морда имела клочковатые лохмы жёсткой, даже на вид, шерсти трёх цветов по всему объёму от настороженных ушей до влажной пимпочки носа. И глаза.

Эти глаза цвета ореховой скорлупы, живые, энергичные и чуть лукавые, и смирили меня с новоприобретением.

А то, представьте сами, какой жестокий облом – хотел собаку для охоты на уток, а получил пса для добычи лисиц и барсуков. Причём в норах.

Раскапывать норы мне уже приходилось, и перспектива заняться этим вновь, абсолютно не прельщала.

Как я рыл лисьи норы

Я тогда жил с родителями в селе и заканчивал среднюю школу. В наследство от деда-охотника достались мне штучная ижевская двустволка двенадцатого калибра и гончий пёс Набат. Набат был уже в довольно почтенном возрасте, но охотничьей страсти не потерял совершенно. Я же был юн, весел, лёгок на подъем и любопытен. Охотничья горячка моя, ещё в малом детстве разожжённая окружавшими деда, а значит и моё просыпающееся сознание ружьями, собаками и охотницкими байками, пылала широким лесным пожаром. И мы втроем: я, Набат и двустволка практически каждое воскресенье, единственный в те времена день недели, когда в школе не было занятий, пропадали в лесу. Я уже не говорю об осенних каникулах. Впрочем, что там греха таить, – дело прошлое, давнее, – бывало, и уроки прогуливали.

Некоторые мои знакомые, те, что пишут суровую прозу, во всеуслышание заявляют, будто никогда не писали стихов. Уверяю вас, – врут, обманывая не столько собеседника, но, в основном, себя самих. Нет такого человека, что не пытался бы в романтическом старшеклассном возрасте срифмовать хотя бы пару строк.

Я – не исключение. До сей поры помню две рифмовки, сочинённые мною в школьные годы – одна про Пушкина, другая – о ружье. Александр Сергеевич – ладно. Не станем тревожить, всё-таки – наше всё. А вот про стволы, пожалуйста, – процитирую.

«Иду по лесу властелином, – сочинил я. – Курки на «товсь», стрелять готов. Со мною Бог, крестная сила и пара ижевских стволов»!

«Товсь» – словечко из армейского лексикона – укороченное «Готовся», команда предваряющая приказ «Огонь!», или «Пуск!» в зависимости от обстоятельств и мощи имеющегося под рукой вооружения.

Строчками этими я ужасно гордился, и, бывало, приговаривал их, бродя по лесам и лугам. Правда, нигде и ни перед кем не озвучивал. Заканчивались шестидесятые годы, и было бы странновато слышать о Боге и крестной силе от комсомольца. Ну да это так, к слову. Вернёмся к костромичу Набату.

Паратый гончак был, казалось мне, неутомим, несмотря на возраст. Теперь-то я понимаю: солидность возраста компенсировалась солидностью же жизненного и охотничьего опыта. В окрестных поскотинах Набат знал все заячьи тропы и переходы, и потому наши воскресные вылазки редко заканчивались впустую. Выстрел, как правило, гремел ещё до обеда, гончак, добирал подранка, когда дробовой заряд ложился не по месту, задевая зверька лишь краем осыпи, или гнал добычу на следующий круг, помечая ход свой густым размерным лаем. Самое большее через полчаса, заяц висел на верёвочке, подтянутый за задние лапы, а Набат, сжевав пазанки, так охотники называют передние заячьи лапы, отрезанные по скакательному суставу, лежал прямо в снегу, или сидел, терпеливо дожидаясь, пока я очиню зверька и приберу мясо.

Так было и в то декабрьское воскресение, только выжлец не лёг дожидаться, а, покрутившись вокруг, ушёл. И тут же погнал. По азарту и яркости гона, я сразу определил: гонит по красному – лисицу то есть, но бросить начатое дело не мог. Пока я торопливо доснимывал шкуру и освобождал заячью тушку от потрохов, зверь увёл собаку в дальний конец поскотины, и гон сошёл со слуха.

Получилось так, что я устроился чинить зайца в каком-то десятке метров от опушки, где лисовин, то, что это был именно лис, самец, я определил позднее, когда прошёл по следам в пяту и отыскал место, где зверь помочился на трухлявый пенёк, расположился на днёвку. Зверь лежал и терпеливо слушал лай собаки по лесу, выстрелы и даже наше топтание рядом с лёжкой. Прочь он бросился лишь тогда, когда Набат нюхом ли, по следам ли определил место и оказался в прямой видимости.

За остаток короткого хмурого дня я успел уйти по гонному следу далеко от села, практически за границы освоенного мною с собакой пространства, – там кончались лоскутья колхозных полей и сенокосов и начинались большие леса. Здесь по крутым склонам оврагов, ощетиненных сучьями мрачных еловых зарослей, матёрый лисовин и принялся водить моего Набатку на широких кругах. Тут, в сумерках уже, пару раз довелось мне различить на краю слуха глухие стенания гона. Начало быстро темнать, и я повернул обратно.

Лазать в темноте по крутым склонам оврагов среди елового валежника, щетинящегося острыми сломами сучков, было просто опасно. Да и не ночевать же, в самом деле, в зимнем лесу, – до дома всего-то чуть больше пяти километров. Но в темноте эти чуть больше растянулись часа на три, и в тепле я оказался уже ближе к ночи.

Такое бывало и раньше. Уведённый хитрым красным зверем, Набат в азарте погони ничего не слышал и не сходил с гона, – кричи, не кричи. Не обращал он внимания и на выстрелы.

Верный найденному следу, гончак не бросал его до той поры, пока лиса не понорится, не оборвёт след, забившись в узость земляного лаза, или не начнёт водить собаку по кругу, строго гонным следом, и пёс не запутается в этой следовой мешанине. Волков тогда в наших местах было не слышно, и я смело уходил в село, оставляя собаку.

Домой Набат возвращался, как правило, под утро и когда я вставал и перед школой выходил его проведать, лежал в конуре. Даже к корму поднимался он лишь к вечеру и тяжело шёл к миске с едой, припадая на все четыре натруженные гонной работой лапы.

Но на следующее утро конура была пуста. Какая уж тут школа, и я, схватив ружьё и сунув за пазуху краюху хлеба, пустился своим вечерним следом. Говорят, у каждой человеческой души имеется свой ангел-хранитель. Похоже, свои хранители берегут и собачьи души. Иначе, с какой бы стати, выбегая со двора, я почти машинально подхватил большой топор и сунул его рукояткой за опояску патронташа.

Топор оказался в самый раз. Ушлый лисовин, поводив собаку по крутым склонам, ушёл в барсучьи норы, которыми был изрыт берег одного из оврагов. Гончак в горячке сунулся следом.

Я прошёл вдоль склона и быстро обнаружил отнорок, которым лис выбрался наружу. Я обошёл склон и берег оврага, осмотрел каждый вход, но выходного собачьего следа не было. Тогда я позвал пса, как обычно подзывал его к себе, и берег откликнулся глухим взвизгом. Набат был тут. Он ждал меня, и, самое главное, был жив!

На дне оврага начали скапливаться сумерки, когда я заостренными берёзовыми кольями и топором пробился через мёрзлую, пусть и не толсто, поверхность земли и смолистые еловые корни, и открыл лаз, в котором застрял гончак. Мышцы у невольного пленника закоченели, и потому первое время мне пришлось тащить его на себе.

Как только я его не волок: на руках перед собой, укладывал на плечах, пытался даже тащить подмышкой и на волокуше из срубленных ёлок. Часто отдыхая, мы добрались до ближней от села поскотины, и я уже собирался оставить собаку в лесу, а самому сходить домой за санками. Пёс словно понял мои мысли. После очередной остановки, он встал и, подрагивая шкурой, побрёл к дому самостоятельно, покачиваясь и неуверенно переступая.

Следующие два дня Набат выходил из конуры лишь для того, чтобы поесть и оправиться. Когда я подходил и гладил его по широкой лобастой голове, гончак лишь виновато смотрел, как бы говоря: прости уж, хозяин, оплошал, обвёл меня хитрован-лисовин вокруг пальца.

Но уже в пятницу он встретил меня на крыльце, и взгляд его я воспринял как предложение очередной охотничьей вылазки. «Ну что, хозяин, – как бы вопрошал Набат, – а не сходить ли нам с тобой зайчишек погонять?»

Появление Атоса III

Так что, по поводу нор моё мнение сложилось давно и так прочно, что стало стереотипом. Не хочу я их раскапывать. А барсучьи, в особенности. Не люблю. Не в том смысле, что не нравится мне этот сторожкий зверь, скорее совсем даже наоборот, очень даже нравится. Тут почти как в анекдоте, помните, спрашивают грузина: