Текст книги "Детективные рассказы"

Детективные рассказы
Владимир Ноллетов

© Владимир Ноллетов, 2017

ISBN 978-5-4485-5766-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Человек с большим ножом

В час дня из супермаркета в центре города вышел хорошо одетый молодой человек. Когда он садился в свой шикарный джип, к нему приблизился некто в длинной черной куртке. Надвинутый на лоб капюшон, поднятый воротник и огромные солнцезащитные очки почти целиком скрывали его лицо. День был не таким ненастным, чтобы поднимать капюшон, но и не таким солнечным, чтобы надевать темные очки. На глазах у многочисленных прохожих он сунул руку в черной перчатке в карман, вытащил устрашающих размеров нож, приставил его к горлу хозяина иномарки и заставил отдать дорогие наручные часы. Потом велел ему лечь рядом с машиной вниз лицом, прямо в грязную снежную кашицу. Надел часы, сел за руль и лихо промчался полквартала. Вылез из автомобиля и быстрыми шагами пошел по тротуару, то и дело любуясь часами на своей руке. На углу сидел нищий, перед ним лежала шапка с мелочью. Человек в капюшоне снял часы, кинул их в шапку и свернул в переулок. Нищий несколько мгновений смотрел на часы как зачарованный, затем схватил шапку и убежал.

Минут через двадцать преступник вошел в кафе на улице Кропоткина и решительно направился к столику в углу. Там сидел или, лучше сказать, восседал крупный мужчина с надменным лицом. Это был Васильев, директор рекламного агентства. Человек в капюшоне подошел к столику, вынул свой нож, приставил к горлу Васильева и что-то прошептал. Посетители кафе и официанты замерли. Несколько секунд стояла глубокая тишина.

Вдруг директор агентства выдавил из себя прерывающимся голосом:

– Я… самодур, негодяй и ничтожество. – И покраснел.

Человек в капюшоне отрицательно показал головой и опять что-то прошептал.

– Я самодур, негодяй и ничтожество! – выкрикнул Васильев.

Человек одобрительно потрепал его по щеке левой рукой, без перчатки, (тот покраснел еще больше), спрятал нож, оглядел присутствующих, как бы оценивая эффект, и вышел на улицу.

Через четверть часа он вошел в подъезд четырехэтажного дома на пересечении улиц Жукова и Минской. Это видели две молодые мамы с колясками. Они сидели на скамейке во дворе. Вскоре из подъезда донесся пронзительный женский крик. Даже прохожие на улице его слышали. А еще через две минуты прохожие увидели, как с балкона четвертого этажа падает мужчина. Он задел телевизионную антенну на балконе второго этажа, перевернулся в воздухе и упал плашмя на асфальт. Он лежал, не шевелясь, и молча глядел на подбежавших людей широко открытыми, полными ужаса глазами. На свитере на груди было большое пятно крови. И оно заметно увеличивалось. Очевидно, его ударили ножом. Приехала полиция, чуть позже – «Скорая». Полицейские бросились в подъезд. На лестничной площадке между вторым и третьим этажами в луже крови лежала девушка. У нее было перерезано горло. Два удара ножом ей нанесли в спину. На ней было лишь нижнее белье. Даже мертвая она поражала своей красотой. Рядом лежали огромный окровавленный нож, черная куртка с капюшоном и черная перчатка. Редкие капельки крови вели на четвертый этаж, в одну из квартир. Ее дверь была распахнута, в замочной скважине торчал снаружи ключ. На полу квартиры валялись женская куртка, платье, туфли и большие солнцезащитные очки. Дверь на балкон была открыта. Капли крови тянулись через квартиру туда. Балкон был наполовину заставлен разными вещами. На них была кровь. И на балконных перилах виднелись большие, во всю ширину перил, длиной сантиметров десять, пятна крови. Три пятна, по одному на средних и обоих боковых перилах, на их середине. Именно с этого балкона выпал раненый. В квартире никого не было.

Дверь одной квартиры на третьем этаже была закрыта, но не заперта. И в ней никого не было. Здесь дверь на балкон тоже была распахнута. Ничего примечательного полицейские в квартире не обнаружили. Они осмотрели все квартиры в подъезде, в них находились лишь старики и дети. На чердачном люке, на подвальной двери висели замки. Как утверждали мамы, из подъезда никто не выходил. Убийца как сквозь землю провалился.

Жильцы слышали топот на лестнице, сначала вверх, потом вниз, женский крик, возню, снова топот, но никто выйти не решился. Старушка с первого этажа сказала, что ей кто-то позвонил в дверь. Она увидала в глазок человека в черной куртке с поднятым капюшоном, в темных очках. Правую руку он держал за спиной. Это старушку особенно насторожило. Она не открыла. Вдруг незнакомец резко обернулся и бросился наверх. Через минуту раздался крик.

Убитой оказалась Наташа Соловьева, местная знаменитость, победительница городского конкурса красоты. Это на ее балконе были пятна крови. Она жила одна, скромно и тихо. В институте училась на отлично. У нее был жених. Не криминальный авторитет, как у многих королев красоты, а ее однокурсник. Свадьбу собирались сыграть через неделю.

Человека, выпавшего из окна, увезли в больницу. Он был парализован. Ножевое ранение не затронуло внутренние органы. Но при падении он сломал позвоночник. Это и привело к параличу. Он не разговаривал, лишь смотрел тем же самым полным ужаса взглядом.

Это был Потапочкин, тоже жилец того дома. Незапертая квартира на третьем этаже принадлежала ему. Он был средних лет, холост. Работал курьером. Соседи отзывались о нем как о тихом, вежливом, несколько замкнутом человеке.

Раны ему и Соловьевой были нанесены найденным на лестнице ножом, тяжелым, массивным, с лезвием длиной тридцать сантиметров и шириной – шесть. Правый карман черной куртки был внизу разрезан. К нему был пришит отрезанный левый карман. В этих своеобразных ножнах убийца и носил нож. В самый низ была засунута черная перчатка, видимо для того, чтобы лезвие не проткнуло карман. Кровь на лезвии и на лестничной площадке относилась к группам крови Соловьевой и Потапочкина. Группа крови на лестнице, в ее квартире и на балконе совпадала только с его группой. Отпечатков пальцев на ноже не было. На ключе Соловьевой были только ее отпечатки. Допросили жениха девушки. У него было твердое алиби.

Васильев не знал, кто на него напал. Лица он не разглядел. Голос не определил: нападавший говорил шепотом, да и поднятый воротник искажал звук.

На следующий день город облетела новость: убийца пойман! Действительно, по подозрению в этих преступлениях был задержан некто Жлобович, ранее судимый. Сын той самой старушки с первого этажа. Он нигде не работал, в свои сорок лет сидел на шее матери-пенсионерки. Пил, скандалил. Напившись, приставал к Соловьевой, угрожал. Неделю назад Потапочкин попытался вступиться за нее. Жлобович его избил. Под описание человека с ножом он подходил: средний рост, обычное телосложение. Накануне при опросе жильцов он сразу попал под подозрение. Была устроена засада, и когда он вернулся вечером домой, его схватили. Правда, он утверждал, что в момент убийства его дома не было; он ездил на окраину города к родственнице, но ее не застал. Хотя свидетелей этого, по его же словам, не было… В самом деле, милиционеры его тогда в квартире не обнаружили. Однако под его окнами росли высокие кусты – они росли почти по всему периметру дома, – и Жлобович мог незаметно для тех двух мам вылезти в окно и, пригибаясь, выбраться на улицу. Решеток на его окнах не было. Мать подтверждала слова сына. Предположение милиционеров, что звонивший в дверь мог быть ее сыном, что она его не узнала, старушка решительно отвергла: «Не было у него никогда такой куртки. Купить он ее не мог: мы на мою пенсию живем. Да и он материться бы начал, что не открываю». Но можно ли верить показаниям матерей?

Вероятно, все происходило так: Соловьеву Жлобович зарезал за то, что отвергала его домогательства, а Потапочкина хотел убить как свидетеля. Или, может быть, тот опять ее защищал. Раненый Потапочкин попытался убежать. Жлобович настиг его в квартире Соловьевой и выбросил с балкона. Перед этим, очевидно, была борьба, поэтому и осталась на перилах кровь.

Вот на этом этапе, почти через двое суток после убийства, вести дело поручили опытному следователю Юнину. До пенсии ему оставалось два года. Его метод был прост. Сначала рутинная и трудоемкая работа по сбору фактов. Затем сопоставление их. Часто несущественное, казалось, противоречие между фактами открывало истину. Юнин не был сторонником психологического, а тем более физического воздействия на подозреваемых. Считал любителей подобных методов лентяями, не желающими тратить время и силы на сбор информации

Прежде всего он осмотрел вещественные доказательства: куртку, перчатку и нож. Затем допросил Жлобовича. Тот отрицал все обвинения. Он произвел на Юнина впечатление злобного, грубого, невежественного человека. Потом Юнин поехал в больницу.

– По-прежнему молчит, – сказала врач.

– А есть надежда, что он заговорит?

– Думаю, да.

Она повела его в палату. Потапочкин вытаращенными глазами смотрел в потолок. В них было страдание и какой-то панический страх. Лишь на миг он перевел взгляд на вошедших и снова уставился вверх. Юнину стало не по себе. Он попросил врача сразу позвонить ему, если больной заговорит, и ушел. «Что вселило в него такой ужас? – думал Юнин.– Убийца, гнавшийся за ним с ножом? Падение с третьего этажа? Сознание, что он теперь навсегда прикован к постели?»

Юнин побывал в доме, где жила Соловьева. Осмотрел лестницу, ее квартиру, квартиру Потапочкина. Поговорил с жильцами. Мать Жлобовоча чуть не плакала.» Да выпустите вы его! Он же мне опора. Не было его тогда дома. Правду говорю».

Вернувшись в свой кабинет, он опять раскрыл папку с материалами дела и стал задумчиво листать страницы. Как ни старался Юнин, он не мог составить ясной, цельной картины преступления. Многое оставалось ему непонятным. Почему, например, Потапочкин, убегая от убийцы, кинулся в квартиру Соловьевой, а не в свою? Ведь она была не заперта. И ближе. Если подниматься – самая первая дверь. Щеколда на двери исправная. Во всех отношениях это было бы естественней… Смущали и пятна на балконе. Если они были следами борьбы, как объяснить их одинаковость и симметричность. И еще. Несомненно, человек с ножом заставил Васильева выкрикнуть те слова. Но разве они есть в лексиконе Жлобовича?

Он зашел в ближайший к дому Соловьевой хозмаг, спросил, покупал ли кто-нибудь в последние дни огромный нож. Продавщица сказала, что при ней не покупали, а ее напарница ушла вчера в отпуск и поехала в другой город. Посещение четырех других магазинов также ничего не дало. Он решил больше по магазинам не ходить. В сборе информации должны быть разумные пределы, иначе можно безнадежно в этом увязнуть.

Он отправился в рекламное агентство Васильева: Соловьева сотрудничала с этим агентством. Она улыбалась своей обворожительной улыбкой с рекламных щитов. Директор встретил Юнина неприветливо.

– Человек с ножом потребовал, чтобы вы произнесли именно те слова? – спросил прежде всего следователь.

– Да, – неохотно ответил Васильев.

– Он обращался к вам на «вы»?

– Разве это имеет значение? – В голосе директора зазвучало раздражение.

– Это очень важно.

– Да.

– Вы уверены, что это был мужчина?

– Да.

Юнин удовлетворенно кивнул. Больше он не узнал от директора ничего интересного. Он поговорил с другими сотрудниками. По их словам отношения между Васильевым и Соловьевой были исключительно профессиональные. Впрочем, вначале он попытался за ней ухаживать, но без успеха. Когда Юнин уже собирался уходить, одна женщина спросила:

– Саша как себя чувствует? Потапочкин то есть.

– Откуда вы его знаете? – живо спросил Юнин.

Выяснилось, что Потапочкин раньше работал в этом агентстве. Васильев уволил его полгода назад. «Непростительная промашка. Надо было больше узнать о нем, – мысленно упрекнул себя Юнин.– Стареешь, старик, стареешь». Работники агентства отзывались о нем сдержанно, не ругали и не хвалили, лишь сочувствовали. Юнин вновь зашел к директору, извинился, попросил рассказать о Потапочкине. Директор нахмурился. Процедил сквозь зубы:

– Что сказать?.. Дисциплинированный, исполнительный. Но со средними способностями. А в нашем деле нужен талант!

– А это не мог быть он? Мотив есть: увольнение.

Васильев подумал, покачал головой.

– Он бы не осмелился.

Интуиция подсказывала Юнину, что Жлобович не убивал. Интуиции он верил больше, чем логическим построениям. Сколько таких его построений, стройных, безупречных, разрушалось в мгновение от ничтожной, казалось, мелочи. Интуиция же его никогда не подводила. Юнину казалось, что Жлобович и его мать не обманывают. Огромный опыт научил его почти всегда безошибочно распознавать, когда человек говорит правду, а когда лжет. Он решил на всякий случай опросить жильцов дома, где жила родственница Жлобовича. Ехать надо было на окраину города, он устал, но когда речь шла о снятии обвинений с невиновного, Юнин не жалел себя. Здесь разумных пределов не существовало. В начале его работы следователем по делу, которое он вел, был осужден невинный человек. Его невиновность выяснилась через полгода, когда случайно открылись новые факты. Юнин посчитал, что, прояви он во время следствия больше усердия и расторопности, эти факты он обнаружил бы уже тогда. Как он мучился! Решение суда было пересмотрено, человек освобожден, но этот случай Юнин помнил всю жизнь… Шансов установить алиби Жлобовича было мало, тот сам утверждал, что его никто там не видел, но, по крайней мере, не будет угрызений совести. Для него самым главным было – спокойная совесть.

Родственница жила на четвертом этаже четырехэтажного дома. Ее соседи по лестничной площадке Жлобовича не видели. Опрос жильцов на третьем и втором этажах тоже ничего не дал. Зато на первом жильцы сразу двух квартир узнали его на фотографии! Они видели в глазок, как он вошел в подъезд примерно в то время, когда убили Соловьеву.

В отделении он прежде всего отправился к начальству. Жлобович был отпущен, правда, под подписку о невыезде.

Возвратившись к себе, Юнин погрузился в размышления. Странно, весь день он подсознательно ощущал, что упустил что-то важное. Но не мог понять, что. Раньше он бы сразу сообразил. Он стал вспоминать, когда именно пришло к нему это ощущение. Вспомнил: после посещения квартиры Потапочкина. Что же он там увидел? Мысль работала вяло, тяжело, словно придавленная чем-то. Юнин вздохнул. «Стареешь, старик. Скорее бы на пенсию».

Он снова поехал туда. Глядел на мелькавшие за окном троллейбуса дома, окна, балконы и думал. Вдруг лицо его прояснилось. Он понял происхождение пятен на балконе Соловьевой! Объяснение было таким простым. Как он сразу не догадался! Потапочкин оставил их, перегибаясь через перила, прижимаясь к ним свитером. Вещи на балконе не давали подойти к ним вплотную. Хотел посмотреть, куда он упадет, если спрыгнет с балкона. Кто же гонялся за ним, такой ужасный, что Потапочкин предпочел прыгать с четвертого этажа, чем попасть ему в руки? И ножа-то того страшного у убийцы, очевидно, уже не было. Но почему Потапочкин не стал перелезать на нижний балкон? Риска было бы гораздо меньше. Не было времени перелезать? Опять возникал вопрос, почему он не спрыгнул со своего балкона, с третьего этажа, с меньшей высоты? И почему он не звал на помощь?

Когда врач во время обхода подошла к Потапочкину, он впился в нее глазами, внезапно разжал губы и глухим голосом сказал:

– У меня есть просьба.

– Заговорили? Очень хорошо! Я вас слушаю.

– Я хотел бы говорить наедине.

Врач едва заметно пожала плечами и повернулась к медсестре. Та вышла. Они остались одни: в этой палате лежал только Потапочкин. Просительным и одновременно требовательным тоном он произнес:

– Сделайте мне эвтаназию!

Она отшатнулась.

– Я умоляю вас, доктор!

В его глазах было такое отчаяние, что строгое лицо женщины смягчилось. Она слегка коснулась его руки.

– Не надо меня умолять. Это не подлежит обсуждению. Я врач, я должна до последней возможности бороться за вашу жизнь.

– Но я не хочу жить! Не могу жить!

– Не отчаивайтесь! Вы еще встанете. Такое бывает. – Врач осмотрела больного. – У вас сильные боли?

Она стала было расспрашивать, где и как болит, однако он не произнес больше ни слова. Только когда она направилась к двери, Потапочкин злобно бросил ей вослед:

– Гуманизм, доведенный до абсурда, превращается в бесчеловечность. Тогда вызовите сюда следователя.

Юнин вылез из троллейбуса. Погода ухудшилась, задул ветер. Он приблизился к дому. Внезапно одна мысль заставила его резко остановиться. Под балконом Соловьевой росли кусты. Они бы смягчили удар при падении. Только справа был асфальт. И именно с этой стороны балкона упал Потапочкин! Смотрел, куда спрыгнуть, и выбрал самое опасное место? Он стоял так минуту, задумчиво глядя то на балкон Соловьевой, то на место падения Потапочкина. Затем медленно направился во двор, медленно поднялся на третий этаж, вошел в квартиру Потапочкина. Вышел на балкон. Он был обтянут полосатой материей. С левой стороны она хлопала при порывах ветра о балкон, мешала сосредоточиться. И Юнин понял, что он упустил утром! Внизу в материи были проделаны отверстия, через них и между металлическими прутьями балкона протянута тонкая, когда-то зеленая, а теперь выцветшая веревка. Она притягивала материю к прутьям. Слева, на одной из боковых сторон балкона веревка была отрезана. Точно такой веревкой были пришиты друг к другу карманы в черной куртке! И длина подходила, и узлы на веревках были одинаковые. И ведь утром он все это видел. И не сообразил.

Он поехал назад. В троллейбусе был хмур и сосредоточен. От этого открытия дело яснее не стало, скорее наоборот…

Возвращаясь, он перебирал в уме разные варианты. И отбрасывал их один за другим. И опять черты его лица разгладились. Одна смелая идея пришла Юнину в голову. И сразу противоречия стали исчезать. Что-то оставалось непонятным, но в целом складывалась вполне ясная картина преступления.

Только Юнин вошел в свой кабинет, как зазвонил телефон. Сотовый он так и не приобрел, боялся излучений. Узнав, что к Потапочкину вернулась речь, более того, что он хочет с ним говорить, Юнин немедленно поехал в больницу.

Когда он входил в палату, ему показалось, что в водянистых, близко поставленных глазах больного мелькнуло облегчение.

– Я хочу дать признательные показания, – сказал Потапочкин.

Следователь пододвинул к кровати стул, сел. Раскрыл папку.

– Это я убил Соловьеву, – твердо произнес Потапочкин.

Юнин удовлетворенно кивнул головой.

Потапочкин помолчал и продолжал:

– В одной книжке прочитал, что самые опасные люди – это самолюбивые ничтожества. Это обо мне. Я – самолюбивое, завистливое ничтожество… Три дня назад мне исполнилось сорок. Это пик в жизни человека. Дальше начинается спад, увядание. – Чувствовалось, что Потапочкин хочет выговориться. Наверное, он устал от долгого молчания. Юнин не перебивал. – Я стал подводить итоги. Вспомнил свои детские и юношеские мечты. Я был тогда уверен, что в сорок лет буду богатым, влиятельным, известным, что меня будут уважать и любить. И кто же я сейчас? Курьер, мальчик на побегушках. Я ненавидел эту работу. Да и прежняя, в рекламном агентстве, была не лучше. Директор агентства, самодур и хам, постоянно язвил на мой счет. Помыкал мной. При всех. Работала там одна девушка, Рая. Хорошая, скромная. Не прочь была выйти за меня замуж. Редкий случай кстати. Так он ее у меня отбил. И так легко, только пальцем поманил. Сделал ее своей любовницей. А через месяц бросил. Она уволилась. Впрочем, я ее не любил. Я любил Соловьеву… – Голос его дрогнул. – Он и ее домогался, но она сразу поставила его на место. Она была гордой… А меня он сам уволил. Якобы за несоответствие профессиональным требованиям. С такой формулировкой я потом на хорошую работу не мог устроиться… Итак, чего же я добился в сорок лет, спрашивал я себя. У меня нет ни семьи, ни друзей. Ни приличной работы, ни хорошей зарплаты. Я никто, нуль. И никаких перспектив. – Рассказывая, Потапочкин упорно смотрел в потолок. Его бледное лицо было неподвижным. Лишь широкий лягушачий рот шевелился. – Соловьева, единственная женщина, которую я любил, собиралась выйти замуж. Для меня она всегда оставалась недоступной. Год назад я сделал ей предложение. Она отказала. С холодным пренебрежением. Через полгода, смирив гордость, я повторил попытку. На этот раз ее отказ был еще оскорбительней. И кого она мне предпочла? Заурядного, скучного типа. Как я ему завидовал! Сейчас понимаю, что главным моим чувством всегда была зависть. Всю жизнь. Злая, мучительная зависть. Я завидовал всем, кто счастливее меня, успешнее, богаче. Я их ненавидел. Я предпочел бы быть нищим при условии, что и все остальные будут нищими. Помните притчу? Бог говорит одному человеку: «Исполню все, что пожелаешь, но твоему соседу сделаю вдвое». Тот подумал и попросил: «Лиши меня глаза». Я обречен был завидовать до конца своих дней. Моя жизнь представилась мне такой ничтожной, мелкой, жалкой. Хуже всего было то, что я не видел возможности изменить ее. И я решил вообще больше не жить…

– Мысль, что вы хотели себя убить, пришла мне в голову полчаса назад, – поделился с Потапочкиным Юнин. «Соображаешь еще, старик, соображаешь», – мысленно похвалил он себя.

– Я остановился на смерти через повешение, – продолжал Потапочкин. – Подходящей веревки дома не нашлось. Я пошел в хозмаг. По дороге стал сочинять прощальное письмо. Сразу придумал начало: «Я претворил в жизнь свое намерение покончить с жизнью». Неплохо, правда? Сочинял письмо с каким-то злорадным чувством. Пусть люди, Соловьева прежде всего, узнав о моей смерти, почувствуют свою вину передо мной, пожалеют обо мне. Я так увлекся, что чуть не пошел на красный свет. С привычным чувством зависти глядел я на проезжавшие мимо «Волги», «Мерседесы», «Тойоты». Я всегда мечтал о машине, представлял себя за рулем роскошной иномарки. Даже сдал на права. Но автомобиль был мне не по карману. Оставалось лишь завидовать… Дорогой японский джип промчался мимо и обрызгал меня мокрым грязным снегом. Этот джип я часто видел возле ближайшего супермаркета. Особенно на нем хотелось мне прокатиться, хоть раз в жизни. Мне почудилось, что водитель, молодой, упитанный, холеный, ухмыльнулся. Стряхивая с себя липкий снег, я вдруг почувствовал непреодолимое желание вытащить его из джипа и ткнуть носом прямо в грязь. И тут меня поразила одна мысль. Сердце даже заколотилось. Я же теперь могу это сделать! Безнаказанно! Всю жизнь люди сдерживают, подавляют свои желания. Почему? Боятся наказания. А мне-то сейчас чего бояться? Самое страшное наказание – смертная казнь. А я сам приговорил себя к этой казни. Я могу теперь делать все, что захочу! То, что было для меня недоступным, станет, пусть на миг, моим. Иномарка. Соловьева. Пьянящее чувство свободы охватило меня. Истинной свободы. Свободы, не зависящей от необходимости… Как я ошибался!.. Выбирая в хозмаге веревку, я заметил огромный нож. Таким ножом, наверное, шинкуют капусту. Или разделывают туши. Я его купил. Решил не вешаться, а заколоть себя. По примеру древних. Так красивее. И такой нож был мне нужен для моих новых планов. В комке купил темные очки…

– Для маскировки? А зачем? – перебил Юнин. – Вам же, как вы говорите, нечего было бояться. – Он слушал внимательно, иногда что-то записывал. Отметил про себя, как гладко и грамотно Потапочкин говорит. Очевидно, он обдумывал и шлифовал эту речь многие часы.

– Не хотел, чтобы раньше времени узнали, кто я, где живу. Ведь главное дело я должен был сделать в нашем доме… Я достал куртку, которую давно купил, но ни разу не надевал. Отпорол карман куртки и пришил его к другому.

– Веревку с балкона взяли?

Потапочкин удивленно скосил глаза на Юнина.

– Да…

– А говорите, не было веревки повеситься, – заметил Юнин, видимо, по профессиональной привычки добиваться точности во всем.

Потапочкин на миг поджал губы, словно досадуя на следователя за то, что тот заставляет его вспоминать такие пустяки.

– В тот момент не сообразил… Опустил в карман нож, надел куртку, очки. Хотел по привычке запереть дверь, но подумал: «К чему? Пусть обворовывают – не страшно. Мне теперь ничего не страшно» Вы знаете, приятно сознавать, что тебе ничего – абсолютно ничего – не страшно. Я пошел в кафе, где обычно обедали Васильев и большинство работников агентства. Как нарочно у супермаркета стоял тот самый джип! С каким удовольствием уложил я его владельца, в его модном плаще, на мостовую. Конечно, приятно было и прокатиться на джипе, и поносить швейцарские часы, но настоящее наслаждение я ощутил именно тогда, когда заставил его лечь возле машины, а потом переползти правее, в самую грязь. Это было упоение властью. Это же чувство я испытал в кафе, шлепая Васильева по щеке, видя его пунцовое лицо, растерянные, бегающие глаза. Может быть, властолюбие – моя суть? К этому примешивалось еще одно сладкое чувство – чувство утоленной мести.

Как мне хотелось назвать ему себя. Но я удержался, даже говорил шепотом, чтобы он по голосу не узнал. Все ради главной цели… Из кафе я пошел домой. Оставалось два дела. Во-первых, наказать Жлобовича с первого этажа. За постоянное хамство. За приставания к Соловьевой. Во-вторых, и это было главным, кульминацией всего, я должен был рассчитаться с ней. После этого я собирался написать письмо и уйти из жизни… Я спешил: Соловьева в два часа уходила в институт.

Я вошел в свой подъезд, достал нож, спрятал его за спину и позвонил в дверь Жлобовича. Я был возбужден, чувство всемогущества распирало меня. Что я буду делать со Жлобовичем, я плохо представлял. Просто хотелось увидеть его страх, униженность, покорность. Но если бы он попытался меня ударить, я в таком состоянии наверняка его зарезал бы. Никто не открывал. Неожиданно на лестнице раздались шаги. Я обернулся. На площадке между первым и вторым этажами стояла Соловьева и широко открытыми глазами глядела на меня, на нож. Она, кажется, все поняла. Бросилась на четвертый этаж, отперла свою квартиру. Я настиг ее, когда она уже закрывала за собой дверь. Ворвался в квартиру и, потрясая ножом, велел раздеться. «Крикнешь – убью!» – предупредил я. Она смотрела мне в глаза непередаваемым взглядом. В нем были гордость, презрение, удивление, страх, все вместе! Соловьева стала раздеваться. Сняла куртку, разулась. Стянула через голову платье. И внезапно накинула его на меня. Выдохнула: «Жалкая мразь!» Выскочила из квартиры и бросилась вниз по лестнице. Эх, зачем она это сказала? Я ведь не собирался ее убивать. Но этими словами она подписала себе смертный приговор. Человек чувствует себя властелином, которого все боятся, которому все подчиняются, и вдруг ему говорят, что он – жалкая мразь! Это невозможно перенести. Я рассвирепел. Кинулся за ней. Она закричала. Обернулась. Теперь только страх был в ее глазах. Я догнал ее, ударил два раза ножом в спину. Но Соловьева отчаянно сопротивлялась. Это нож только на вид страшный, на самом деле им трудно заколоть человека. Тогда я полоснул ее по горлу. Наташа упала, дернулась и замерла. Я ее убил.– При этих словах губы у Потапочкина задрожали. – И в этот миг я как будто очнулся. Освободился от наваждения. Я смотрел на тело и не понимал, как я мог такое сделать. Словно не я, а какой-то другой человек действовал с того момента, как мне пришла на перекрестке мысль о безнаказанности. Раскаяние жгло меня. Я себя ненавидел. Нестерпимо болела душа. Самая мучительная боль – душевная. Теперь я это знаю.

«Вот откуда этот ужас в глазах, – подумал Юнин. – Вот от кого он убегал – от своей совести».

– Это состояние было таким невыносим, что я не хотел больше жить ни одной секунды. Но почему – было? Я и сейчас в этом состоянии нахожусь…. Я снял куртку и ударил себя ножом в сердце. Бросил нож и стал ждать смерти. Теперь к душевной боли прибавилась физическая. Но я ее почти не замечал. Однако удар не получился. Может, сработал инстинкт самосохранения? Решил повторить попытку. Снял для верности перчатку. Чтобы лучше чувствовать рукоятку. Нагнулся было за ножом, но вдруг ясно понял, что так я себя не убью: руки дрожали, не слушались меня. Наверное, я бы умер от потери крови. Свитер уже намок от нее; она уже капала на ступени. Но это было слишком долго. Я решил спрыгнуть с балкона. Побежал наверх. Сообразил, что мой балкон находится недостаточно высоко, бросился в квартиру Наташи…

– Вот почему… – проговорил Юнин.– А очки тогда потеряли?

– Очки?..– не сразу понял Потапочкин.– Нет, я их уронил, когда сбрасывал с себя платье… Я выбрал самое опасное место. Перелез через перила, усилием воли заставил себя шагнуть в пустоту. Но падая, задел ногой антенну на нижнем балконе. Это меня спасло. Вернее, погубило! При падении я ощущал животный страх. Но сознание, что я не разбился, что я не владею своим телом и не могу теперь покончить с собой, было еще страшнее.

Сейчас я желаю лишь одного: поскорее умереть. Я во всем признался. Пусть мне дадут высшую меру!

Наступило долгое молчание.

– В России мораторий на смертную казнь, – заговорил наконец Юнин. – Более того, за ваше преступление высшая мера не предусмотрена. Тем более, что добровольно сознались и чистосердечно раскаялись. И учитывая состояние вашего здоровья…

– Но это же бесчеловечно! – вскричал Потапочкин. – Даже один миг прожить с сознанием того, что я совершил – это адская пытка! И я должен до конца своих дней лежать вот так с этой пыткой в душе?

– Ничем не могу помочь, – сдержанно ответил следователь, встал и вышел из палаты. Он содрогнулся, когда оттуда донесся протяжный вой.