Текст книги "Княжна Мими"

II
Круглый стол

On cause, on rit, on est heureux.

Romans francais[4]4
  Беседуют, смеются, счастливые. Французские романы (франц.).


[Закрыть].

Под покровом тишины и спокойствия,

в кругу своего семейства…

Русские романы.

На другой день, после обеда, княжна Мими, младшая сестра ее Мария, молодая вдова, старая княгиня – мать обеих, да еще человека два домашних сидели, по обыкновению, за круглым столом в гостиной и, в ожидании партнеров для виста, прилежно занимались канвою.

Княгиня была очень старая и почтенная женщина; во всей ее долгой, долгой жизни нельзя было найти ни одного поступка, ни одного слова, ни одного чувства, которое бы не было строго сообразовано с принятыми приличиями; она говорила по-французски очень чисто и без ошибок; сохраняла в полной мере суровость и неприступность, приличную женщине хорошего тона; не любила отвлеченных рассуждений, но целые сутки могла поддерживать разговор о том о сем; никогда не брала на себя неприятной обязанности вступаться за человека не в ладу с общим мнением; вы могли быть уверены, что в ее доме не встретитесь с человеком, на которого дурно смотрят или которого вы не встречали в обществе. Сверх того, княгиня была женщина ума необыкновенного: она была очень небогата и не могла давать ни обедов, ни балов; но, несмотря на то, умела так искусно нырять между интригами, так искусно оцеплять людей посредством своих племянников, племянниц, внуков и внучек, так искусно попросить об одном, побранить другого, что приобрела всеобщее уважение и, как говорится, поставила себя на хорошую ногу.

Сверх того, она была женщина очень благотворительная: несмотря на недостаточное состояние, ее гостиная была всякий день освещена, и чиновники иностранных посольств могли быть уверены, что всегда найдут у ней камин или карточный стол, за которым можно провести время между обедом и балом; в ее доме часто разыгрывались лотереи для бедных; она всегда была завалена концертными билетами дочерних учителей; она покровительствовала кому бы то ни было, когда кто ей был рекомендован порядочным человеком. Словом, княгиня была добрая, благоразумная и благотворительная дама во всех отношениях.

Все это, как мы сказали, давало ей право на всеобщее уважение: княгиня знала себе цену и любила пользоваться своим правом. Но только с некоторого времени княгине все стало как-то скучно и досадно; вист и люди, люди и вист еще как-то оживляли ее, но до начала партии она не могла (разумеется, в семейном кругу) скрывать своей невольной тоски, и внезапно наружу являлись какая-то жесткость сердца, какая-то маленькая ненависть ко всему окружающему, какое-то отсутствие всякого радушия, какое-то отвращение ко всякой услуге, даже какое-то отвращение к жизни. Как не пожаловаться на судьбу? За что такая несправедливость? Зачем так худо награждена была эта почтенная дама? Ибо, уверяю вас, этот маленький байронизм княгини происходил не от воспоминания о каких-нибудь прежних тайных прегрешениях, не от раскаяния, – о нет, не от раскаяния! Я уже сказал вам, что в продолжение всей своей жизни княгиня не позволяла себе никогда делать что-нибудь такое, чего бы не делали другие: она была невинна, как голубица; она смело могла смотреть на происшествия своей прежней жизни – чистые как стекло, ни единого пятнышка. Словом, я никак не могу вам объяснить, отчего происходила тоска княгини. Пусть эту загадку решат те почтенные дамы, которые будут или не будут читать меня, и пусть растолкуют ее своим внучкам, надежде нового поколения.

Итак, княгиня, среди своего семейства, сидела за круглым столом. О круглый семейный стол! свидетель домашних тайн! чего тебе не вверяли? чего ты не знаешь? Если б к твоим четырем ногам прибавить голову, ты бы сравнялся даже с нашими глубокомысленными описателями нравов[5]5
  …глубокомысленными описателями нравов… – иронический намек на Ф. Булгарина, автора многочисленных бульварных романов, среди которых известностью пользовался «Иван Выжигин». Когда Н. И. Греч в «Чтениях о русском языке», вышедших в 1840 году, не постеснялся назвать Булгарина «родоначальником русского романа», Одоевский с возмущением заклеймил его в своей рецензии. (См. «Отечественные записки», 1840, т. XII, № 9, отд. VI, стр. 17).


[Закрыть], которые столь верно и резко нападают на недоступное им общество и которым я столь тщетно подражать стараюсь. За круглым столом обыкновенно начинается маленькая откровенность; чувство досады, сжатое в другое время, начинает мало-помалу развертываться; из-под канвы выскакивает эгоизм в полном, роскошном цвете; тут приходят на мысль счеты управителя и расстройство имения; тут откровенно обнаруживается непреодолимое желание выйти или выдать замуж; тут вспоминаются какая-нибудь неудача, какая-нибудь минута уничижения; тут жалуются и на самых близких приятелей и на людей, которым, кажется, вы преданы всею душою; тут дочери ропщут, мать сердится, сестры упрекают друг друга; словом, тут делаются явными все те маленькие тайны, которые тщательно скрываются от взоров света. Послышится звонок, и все исчезло! Эгоизм спрячется за дымчатое каньзу[6]6
  Каньзу – корсаж.


[Закрыть], на лице явится улыбка, и входящий в комнату холостяк с умилением смотрит на дружеский кружок милого семейства.

– Я не знаю, – говорила старая княгиня княжне Мими, – зачем вы ездите на балы, когда всякой раз жалуетесь, что вам было скучно… что вы не танцуете… Выезды стоят денег, и все понапрасну! Только что я остаюсь одна дома, даже без партии… Вот как вчера! Право, пора этому всему кончиться: ведь тебе уже гораздо за тридцать, Мими, – выходи, Бога ради, замуж поскорее; по крайней мере я тогда буду спокойнее. Я, право, не в состоянии одевать тебя…

– Я думаю, – сказала молодая вдова, – что ты, Мими, сама виновата во многом. Зачем эта беспрестанная презрительная мина на лице твоем? Когда к тебе подойдет кто-нибудь, то по лицу твоему можно подумать, что тебя лично обидели. Ты, право, страшна на бале… ты отталкиваешь всякого от себя.

Княжна Мими. Неужели ж мне вешаться на шею всякому встречному, как твоя баронесса? Жеманиться, показывать всякому мальчику мою благодарность за то, что он мне сделает честь провести меня в контрадансе?

Мария. Не говори мне о баронессе! Твой вчерашний с ней поступок на бале таков, что я не знаю, как назвать его. Это была беспримерная неучтивость. Баронесса хотела тебе сделать удовольствие, подвела к тебе кавалера…

Мими. Подвела ко мне для того, чтобы мною прикрыть свои любовные хитрости. Вот прекрасное одолжение!

Мария. Ты любишь все толковать в дурную сторону. Где ты заметила эти любовные хитрости?

Мими. Одна ты ничего не видишь и не слышишь! Ты, разумеется, как женщина замужняя, можешь презирать светское мнение, – но я… я слишком дорожу собою. Я не хочу, чтоб обо мне стали то же говорить, что о твоей баронессе.

Мария. Не знаю! Но что до сих пор ни говорили о баронессе, все вышло неправда…

Мими. Конечно, все ошибаются! одна ты права!.. Я не могу надивиться, как ты можешь за нее вступаться. Ее репутация сделана.

Мария. О, я знаю! Баронесса имеет много врагов, – и на это есть причины: она прекрасна собою; муж ее урод; ее любезность привлекает к ней толпу мужчин.

Мими вспыхнула, а старая княгиня прервала Марию:

– Уж правду сказать, я совсем не рада вашему знакомству с баронессою; она совсем не умеет вести себя. Что это за беспрестанные кавалькады, пикники? Нет бала, на котором бы она не вертелась; нет мужчины, с которым бы она не была как с братом. Я не знаю, как все это называется у вас, в нынешнем веке, но в наше время такое поведение называлось неблагопристойным.

– Да дело идет не о баронессе! – возразила Мария, хотевшая отклонить разговор о своей приятельнице. – Я говорю о тебе, Мими: ты меня истинно приводишь в отчаяние. Ты говоришь об общем мнении! Не думаешь ли ты, что оно в твою пользу? О, ты весьма ошибаешься! Ты думаешь, приятно мне видеть, что твоего языка боятся как огня, перестают говорить, когда ты подойдешь к какому-нибудь кружку? Мне, мне, сестре твоей, говорят в глаза о твоих сплетнях, о твоей злости; ты мужу намекаешь о тайнах его жены; жене рассказываешь о муже; молодые люди просто ненавидят тебя. Нет их шалости, которой бы ты не знала, о которой бы ты не судила и не рядила. Уверяю тебя, что с твоим характером ты ввек не выйдешь замуж.

– О, я об этом очень мало забочусь! – отвечала Мими. – Лучше целый век оставаться в девках, чем выйти замуж за какого-нибудь больного калеку и до смерти затаскать его на балах.

Мария вспыхнула в свою очередь и готовилась отвечать, но ударил звонок, дверь отворилась, и вошел граф Сквирский, старинный приятель, или, что все равно, старинный партнер княгини. То был один из тех счастливцев, которым нельзя не завидовать. Целый век и целый день он был занят: поутру надобно поздравить того-то с именинами, купить узор для княжны Зизи, сыскать собаку для княжны Биби, завернуть в министерство за новостями, поспеть на крестины или на похороны, потом на обед и проч., и проч. В продолжение пятидесяти лет граф Сквирский все собирался сделать что-нибудь дельное, но отлагал день за днем и, за ежедневными хлопотами, не успел даже жениться. Ему вчера и тридцать лет назад было одно и то же: переменялись моды и мебели, но гостиные и карты все были те же – сегодня как вчера, завтра как сегодня, – он уже третьему поколению показывал свою неизменную спокойную улыбку.

– Сердце радуется, – говорил Сквирский княгине, – когда войдешь к вам в комнату и посмотришь на ваш милый семейный кружок. Нынче уже мало таких согласных семейств! Все вы вместе, всегда так веселы, так довольны, – и вздохнешь невольно, как вспомнишь о своем холостом угле. Честью могу вас уверить, – пусть другие говорят что хотят, – но что до меня касается, я так думаю, холостая жизнь…

Философические рассуждения Сквирского были прерваны поданною ему карточкою.

Между тем скоро гостиная княгини наполнилась: тут были и супруги, для которых собственный дом есть род калмыцкой кибитки, годной лишь для ночлега; и те любезные молодые люди, которые приезжают к вам в дом затем, чтоб было что сказать в другом; и те, которых судьба, наперекор природе, втянула в маховое колесо гостиных; и те, для которых самый простой визит есть следствие глубоких расчетов и пособие для годовой интриги. Тут были и те лица, которым сам Грибоедов не мог приискать другого характеристического имени, как г-н N и г-н D[7]7
  Г-н N и г-н Д – персонажи из комедии Грибоедова «Горе от ума», распространявшие сплетню о сумасшествии Чацкого.


[Закрыть].

– Вы долго вчера оставались на бале? – спросила княжна Мими у одного молодого человека.

– Мы еще танцевали после ужина.

– Скажите ж, чем кончилась комедия?

– Княжне Биби наконец удалось прикрепить свою гребенку…

– Ох! не то…

– А, понимаю!.. Длинная фигура в черном фраке наконец решилась разговориться: он задел шляпою графиню Рифейскую и сказал: «Извините!»

– О! все не то… Вы, стало быть, ничего не заметили?

– А, вы говорите про баронессу?…

– О нет! Я и не думала об ней… Да почему вы об ней заговорили? Разве о чем-нибудь говорят?

– Нет! Я ничего не слыхал. Мне хотелось только отгадать, что вы хотели сказать своим вопросом.

– Я ничего не хотела сказать.

– Но о какой же комедии?

– Я так говорила вообще о вчерашнем бале.

– Нет, воля ваша, тут что-нибудь да есть! Вы сказали таким тоном…

– Вот свет! Вы уж выводите заключения! Я вас уверяю, что ни о ком особенно не думала. Кстати о баронессе: она еще много после меня танцевала?

– Не сходила с доски.

– Она совсем не бережет себя. С ее здоровьем…

– О! княжна, вы совсем не об ее здоровье говорите. Теперь все понимаю. Этот гвардейский полковник?… Не так ли?

– Нет! Я его не заметила.

– Так позвольте ж? Надобно вспомнить всех, с кем она танцевала…

– Ах, Бога ради, перестаньте! Я вам говорю, что я об ней и не думала. Я так боюсь всех этих пересудов, сплетней… В свете люди так злы…

– Позвольте, позвольте! Князь Петр… Бобо… Лейденминц, Границкий?…

– Кто это? Это новое лицо, высокий с черными бакенбардами?…

– Так точно.

– Он, кажется, приятель баронессина деверя?

– Так точно.

– Так его зовут Границким?

– Скажите, пожалуйста, – сказала одна сидевшая за картами дама, вслушиваясь в слова Мими, – что такое этот Границкий?

– Его баронесса всюду развозит, – отвечала соседка княжны на бале.

– И сегодня, – заметила третья дама, – она показывала его в своей ложе.

– Это только баронессе может прийти в голову, – сказала соседка княжны. – Бог знает что он такое! Какой-то выходец с того света…

– То уж правда, что он Бог знает что такое! Он какой-то этакой якобинец не якобинец, un frondeur [8]8
  Недовольный (франц.).


[Закрыть], не умеет жить. И какие глупости он говорит! Намедни я стала уговаривать графа Бориса взять билет к нашему Целини, а этот – как его, Границкий, что ли, – примялся возле меня рассказывать о какой-то Страховой конторе, которую здесь заводят против концертных билетов…

– Он не хороший человек, – заметили многие.

– Не слышит этого баронесса! – сказала Мими.

– Ну, теперь понимаю! – прервал ее молодой человек.

– О нет! Ей Богу, я только хотела сказать, как бы ей этот разговор был неприятен; он друг их дома… И для всякого…

– Позвольте мне еще раз перервать ваши слова, потому что я расскажу именно то, что вам хотелось знать. Баронесса после ужина не переставала танцевать с Границким. О, теперь я все понимаю! Он не отходил от нее: то она на стуле оставит шарф, он принесет его; то ей жарко, он носится с стаканом…

– Как вы злы! Я ни об чем об этом вас не спрашивала. Что тут мудреного, что он за ней ухаживает! Он ей почти родной, живет у них в доме…

– А! живет у них в доме! Какая самоуверенность в этом бароне!.. Не правда ли?

– О, Бога ради, перестаньте! Вы заставляете меня говорить то, чего у меня в голове нет: с вами тотчас попадешь в кумушки, – а я, я так всего этого боюсь!.. избавь меня Бог за кем-нибудь замечать!.. А особливо баронесса, которую я так люблю…

– Да! Она достойна любви и… сожаления.

– Сожаления?

– Без сомнения! Согласитесь, что барон и баронесса вместе составляют что-то странное.

– Да! это правда!.. Муж баронессы совсем не занимается ею: она, бедная, дома, всегда одна…

– Не одна! – возразил молодой человек, улыбаясь своему остроумию.

– О, вы все толкуете по-своему! Баронесса очень нравственная женщина…

– О, будемте справедливы! – заметила соседка княжны. – Не надобно никого осуждать; но я не знаю, какие правила у баронессы. Не знаю, как-то зашла речь об «Антони»[9]9
  «Антони» – нашумевшая в 30-х годах XIX века драма французского романиста и драматурга Александра Дюма (отца) (1803–1870).


[Закрыть], об этой ужасной, безнравственной пьесе; я не могла досидеть до конца, а она вздумала вступаться за эту пьесу и уверять, что только такая пьеса может остановить женщину на краю гибели…

– О! признаюсь вам, – заметила княгиня, – все, что говорится, делается и пишется в нынешнем веке… Я ровно ничего не понимаю!

– Да! – отвечал Сквирский. – Я скажу, что до меня касается, я так думаю, нравственность необходима; но и просвещение также…

– Ну уж и вы, граф, туда же! – возразила княгиня. – Нынче все твердят – просвещение, просвещение! – куда ни оглянись, всюду просвещение, – и купцов просвещают, и крестьян просвещают, – в старину не было этого, а все шло лучше нынешнего. Я сужу по-старинному: говорят – просвещение, а поглядишь – развращение!

– Нет, позвольте, княгиня! – отвечал Сквирский. – Я с вами не согласен. Просвещение необходимо, и это я докажу вам как дважды два – четыре. Ведь что такое просвещение? Вот, например, мой племянник: он вышел из университета, знает все науки: и математику, и по-латыни – имеет аттестат, и вот ему всюду открыта дорога, – и в коллежские асессоры, и в действительные. Ведь, позвольте сказать: просвещение просвещению рознь. Вот, например, свеча: она светит, нам бы нельзя было без нее в вист играть; но я взял свечу и поднес к занавеске, – занавеска загорится…

– Позвольте записать! – сказал один из играющих.

– То, что я говорю? – спросил Сквирский, улыбаясь.

– Нет, Роберт!

– Вы сделали ренонс, граф! Как это можно? – сказал с досадою партнер Сквирского.

– Как?… я?… ренонс? Ах Боже мой!.. В самом деле? Вот вам и просвещение!.. Ренонс! Ах, Боже мой, ренонс! Да, точно ренонс!

Тут уж ничего нельзя было расслушать: все заговорили о несчастии Сквирского, и все рассуждения, все интересы, все чувства сосредоточились в этом предмете. Пользуясь общим движением, двое гостей неприметно вышли из комнаты: один из них, казалось, только что приехал определиться, другой возил его знакомить по гостиным. На лице одного видны были досада и насмешка; другой спокойно и внимательно всматривался в ступеньки лестницы, по которой они сходили.

– Мне на роду написано встречаться с этим бездельником! – сказал первый. – Этот Сквирский, старый знакомец, – я его знал в Казани, – чего он там не чудесил! А здесь еще он ораторствует! И о чем же? О нравственности. И что всего замечательнее, он убежден в том, что говорит: напомни ему, что он вконец разорил своих племянников, бывших у него под опекою, он будет в состоянии спросить: какое это имеет отношение к нравственности? Скажи, пожалуй, как вам возможно такого безнравственного человека принимать в общество?

Товарищ пожал плечами.

– Что ж мне делать с тобою, мой любезный! – отвечал он, садясь в карету, – если ты не знаешь нашего языка; учись, учись, мой милый: это необходимо, – мы здесь перемешали значение всех слов, и до такой степени, что если ты назовешь безнравственным человека, который обыгрывает в карты, клевещет на ближнего, владеет чужим имением, тебя не поймут, и твое прилагательное покажется странным; но если ты дашь волю уму и сердцу, протянешь руку к какой-нибудь жертве светских предрассудков или попробуешь только запереть твою дверь от встречного и поперечного, тебя тотчас назовут безнравственным человеком, и это слово будет для всех понятно.

После некоторого молчания первый продолжал:

– Знаете ли, что мне гораздо сноснее ваши блестящие, большие рауты! Тут по крайней мере говорят мало, у всех чинный вид, – точно люди: но избави Бог от их семейных кружков! Минуты их домашней откровенности ужасны, отвратительны, – отвратительны даже до любопытства. Княгиня – судья литературы! Граф Сквирский – защитник просвещения! Право, после этого захочется быть невеждою.

– Однако ж в словах княгини было нечто справедливое! Согласись сам, – что такое в нынешней литературе? Беспрестанные описания пыток, злодеяний, разврата; беспрестанные преступления и преступления…

– Извини! – отвечал его товарищ, – но так говорят те, которые ничего не читали, кроме произведений нынешней литературы. Ты, конечно, уверен, что она портит общественную нравственность, не правда ли? Было бы что портить, мой любезный! С середины XVIII века все так исправно испортилось, что уже нашему веку ничего портить не осталось. И одну ли нынешнюю литературу можно попрекнуть этим грехом? На одно действительно безнравственное нынешнее произведение я тебе укажу десять XVIII, XVII и даже XVI века. Теперь нагота больше в словах, тогда она была в самом деле, в самом вымысле. Прочти хоть Брантома[10]10
  Прочти хоть Брантома. – Имеются в виду «Мемуары» Пьера Брантома (1540–1614), посвященные описаниям французских придворных нравов XVI века.


[Закрыть], прочти даже «Поездку на остров любви»[11]11
  …прочти «Поездку на остров любви», точнее «Езда в остров любви» (1730) – переведенный поэтом В. К. Тредиаковским, роман французского писателя Поля Тальмана (1642–1712).


[Закрыть], Тредьяковского: я не знаю на русском языке безнравственнее этой книги; это ручная книга для самой бесстыдной кокетки. Нынче не напишут такой книги в пользу чувственных наслаждений; нынче автор, вопреки древнему правилу – «si vis me pleurer…» [12]12
  Если хочешь меня заставить плакать… (франц.)


[Закрыть] – кощунствует, смеется для того, чтоб заставить плакать читателя. Вся нынешняя литературная нагота есть последний отблеск прошедшей действительной жизни, невольная исповедь в старых прегрешениях человечества, хвост старинной беззаконной кометы, по которому, – знаешь ли что? – по которому можно судить, что сама комета удаляется с горизонта, ибо кто пишет, тот уже не чувствует. Наконец, нынешняя литература, по моему мнению, есть казнь, ниспосланная на ледяное общество нашего века: нет ему, лицемеру, и тихих наслаждений поэзии! оно недостойно их!.. И может быть, это казнь благотворная: неисповедимы определения ума человеческого! Может быть, нужно нашему веку это сильное средство; может быть, оно, беспрерывно потрясая его нервы, пробудит его заснувшую совесть, как телесное страдание пробуждает утопленника. С тех пор как я в вашем свете, я понимаю нынешнюю литературу. Скажи мне, чем другим, какою поэзиею она заинтересует такое существо, какова княжна Мими? какою искусною катастрофою ты тронешь ее сердце? какое чувство может быть понятно ей, кроме отвращения, – да, отвращения! Это, может быть, единственный путь к ее сердцу. О, эта женщина навела на меня ужас! Смотря на нее, я рядил ее в разные платья, то есть логически развивал ее мысли и чувства, представлял себе, чем бы могла быть такая душа в разных обстоятельствах жизни, и прямехонько дошел… до костров инквизиции! Не смейся надо мною: Лафатер[13]13
  Лафатер Иоганн-Каспар (1741–1801) – немецко-швейцарский писатель, философ и богослов. Автор «Физиогномики» (1772–1778), создатель псевдонаучной теории, устанавливающей связь характера с наружностью человека.


[Закрыть] говаривал – дайте мне одну линию на лице, и я вам расскажу всего человека. Найди мне только степень, до которой человек любит сплетни, любит выведывать и рассказывать домашние тайны, и все под личиною добродетели, – и я тебе с математическою точностию определю, до какой степени простирается в нем безнравственность, пустота души, отсутствие всякой мысли, всякого религиозного, всякого благородного чувства.

В моих словах нет преувеличения: я сошлюсь хотя на отцов церкви. Они глубоко знали сердце человеческое. Послушай, с каким горьким сожалением они вспоминают о таких людях: «Горе будет им в день судный, – говорят они, – лучше бы им не знать святыни, нежели посреди ее поставить престол диаволу».

– Помилуй, братец! Да что с тобою? Это уж, кажется, проповедь.

– Ах, извини! Все, что я видел и слышал, так гадко, что надобно же мне было отвести душу. Впрочем, скажи, – разве ты не слыхал разговора княжны Мими с этим прокатным танцовщиком?

– Нет. Я не обратил внимания.

– Ты? литератор?… Да в этом милом светском разговоре зародыш тысячи преступлений, тысячи бедствий!

– Э, братец! Мне в это время рассказывали историю поинтереснее, – как сделал карьеру один из моих сослуживцев…

Карета остановилась.