Текст книги "Звездолет «Иосиф Сталин». На взлет!"

СССР. Москва
Январь 1928 года

…Пленуму ЦК ВКП (б) предстояло решить много важных вопросов.

В первый день Сталин выступил там с речью об индустриализации и хлебной программе. Его противники, живущие за розовыми стеклами пенсне и не желающие понимать того, что происходит в мире, дали ему бой, и сшибка получилась серьезной. Бухарин, Томский и Рыков пытались переломить ситуацию, заученными в гимназии на уроках риторики движениями воздевали на трибуне руки, жалели крестьянство, пели осанну мелкобуржуазной стихии…

Он слушал их и презрительно улыбался. Дураки! Кто, интересно, их пожалеет и защитит, если придут интервенты? Крестьяне? Кулаки? Те их первыми на вилы…

Не понимают бывшие товарищи, что если ничего не делать, то так и будет. Так и будет! И спасение одно – стать сильнее. Надо, несмотря на этот собачий лай, ставить тяжелую промышленность, вооружаться, готовиться к войне…

После заседания он пригласил к себе нескольких старых товарищей. Мысль, что уже несколько месяцев не давала ему покоя, требовала проверки критикой.

В конце концов идея, захватившая его после разговора с Цандером, могла бы стать идеальным решением… Если, конечно, товарищи поддержат и если найдутся средства на это… Мысль о деньгах отозвалась горьким сожалением.

«Деньги, деньги… Всегда деньги… – подумал Генеральный. – Революцию делали – без них никуда, а сделали – итого пуще нуждаемся…»

Они встретились, после того как рабочий день Пленума завершился.

Их было около полутора десятков, тех, кому он верил, кто мог повернуть это дело в ту или другую сторону и доверие которых было необходимо, чтоб двинуть дело дальше. Сталин прошелся перед окном, дожидаясь, пока соратники рассядутся, и сразу, без заходов, начал, словно продолжал прерванный недавно разговор:

– Так вот, товарищи! Я думаю, что никого из вас не надо убеждать, что друзей у СССР нет. Нет ни на Западе, ни на Востоке. Конечно, речь идет о правительствах, а не о народах. И мы волей-неволей должны рассчитывать только на свои силы. Сам факт существования государства рабочих и крестьян является для врагов поводом для нападения, а накатывающийся кризис, без сомнения, усугубит существующие противоречия, и они вполне могут обернуться еще одной мировой бойней. Только там будут драться не все против всех, а все против нас. Сама жизнь толкает нас к мысли готовиться к неизбежному! Наши теоретики…

Сталин выговорил это слово с презрением, словно выругался.

– Наши теоретики считают, что это не главное… Что же тогда главное, если не это?

К счастью, наши советские ученые не сидят, сложа руки, и у Красной Армии имеется кое-какое современное вооружение…

– Мало! – подал голос Тухачевский и тут же извинился: – Извините, товарищ Сталин. Есть, но мало…

Генеральный кивнул и продолжил:

– Раз уж товарищ Тухачевский высказался так резко, добавлю. Да. Мало. И к тому же оружие подобного типа есть и у наших врагов, что позволяет им надеяться на победу.

Сталин повернулся и пошел в обратную сторону.

– Тем не менее сегодня у нас есть возможность обрести то, чего пока нет у лакеев Мирового Империализма.

– Что это? О чем говоришь, Коба? – спросил Буденный.

Генеральный уселся.

– А вот сейчас нам товарищ Менжинский объяснит, что к чему.

Вячеслав Рудольфович вышел вперед и, привычно засунув большие пальцы под ремень, охватывавший гимнастерку, заговорил:

– Товарищи! В настоящее время советскими учеными считается возможным создание ракеты, способной не просто подняться над землей, но и самодостаточно существовать в заатмосферном пространстве довольно долгое время.

Мы, как могли, проверили эту информацию. Западные ученые также подтверждают такую возможность…

Взмахнув рукой, словно рубанув шашкой, Семен Михайлович остановил товарища по партии.

– Погоди, погоди… Не части, Вячеслав Рудольфович. Это-то нам зачем? Оружие – понятно. Броневики там, аэропланы… Шашки новые… Ну, а в небеса-то зачем? Бога за бороду ухватить хотим? Зачем все это? Пусть нам даже удастся забросить на 400 верст в небо кусок железа. На чем он там держаться будет, не знаю, ученым виднее. Ладно, пусть… Чем это может грозить нашим врагам? Оттуда до земли и из морской пушки недострелить!

Сталин улыбнулся.

– Ну не четыреста, а всего лишь на двести… А грозить будем шашками, Семен. Твоими знаменитыми кавалерийскими шашками… Только новой конструкции.

Товарищи засмеялись. Любовь Семена Михайловича к кавалерии была общеизвестна.

– Да я серьезно, Коба, – обиделся Буденный.

– И я серьезно, Семен.

Глядя поверх голов, Сталин обратился сразу ко всем:

– Советские ученые уже изобрели такое оружие, которое может попросту предотвратить войну, доказав империалистам нашу силу! Это должно охладить горячие головы, как на Западе, так и на Востоке. Есть теперь у нас такая шашка, которой и сто верст не помеха!..

По комнате пролетел шум – скрипнули стулья, кто-то выдохнул. Генеральный знал, что тут сидели прагматики – люди, двумя ногами стоящие на земле. Мысли их связывали с насущными задачами, стоящими перед страной, – с коллективизацией, с индустриализацией, с борьбой с неграмотностью… Но эти же люди своими руками ломали, раздвигали рамки возможного, выстраивая на земле то, чего тут еще никогда не было – первое государство Пролетарской диктатуры.

– Значит, «шашка» у нас уже есть. Мы ее над Землей подвесим и…

Буденный посмотрел на Сталина, предлагая тому продолжить. Тут могли быть варианты.

– И тогда мы сможем спокойно строить социализм в отдельно взятой стране… Если захотим.

Недосказанное поняли все. Ворошилов покряхтел, сильно потер затылок.

– Нда-а-а-а-а… А мы все «кавалерия, кавалерия»…

Сталин хмыкнул, словно соглашался со старым товарищем, но все-таки возразил.

– А ты ее, Клим, тоже со счетов не сбрасывай… Новые Советские республики, они ведь не только на Луне, а и на земле образовываться будут.

Бравый кавалерист поскреб подбородок, ничего не сказал. Молчание висело несколько секунд.

– Первыми в мире над Землей подняться… – протянул Молотов. – Это ж сколько денег потребуется?

– Кто не желает кормить свою армию, будет кормить чужую, – напомнил Тухачевский.

– Коллективизация, индустриализация, борьба с неграмотностью… – продолжил Вячеслав Михайлович, словно и не слышал ничего. – Где деньги возьмем, Коба? Как я понимаю, это все по-настоящему… Тут копеечной свечкой не обойдемся.

Сталин, сидевший боком, дернул щекой, из трубки полетели сухие искры. У этой идеи имелись два слабых места. Одного из них и коснулся старый товарищ. Утрируя грузинский акцент, и так заметный в его речи, он ответил:

– Вай! Всэм дэньги нужны! Всэ приходят ко мнэ и говорят: «Вот, Коба, хорошее дэло есть. Большая польза от него будэт Мировой Рэволюции! Дай нам нэмножко дэнег, пожалуйста…»

И тут же нормальным голосом, показывая, что шутки кончились, добавил:

– Кто бы пришел и сказал: «На. На деньги, Коба. Бери! Для хорошего дела ничего не жалко!..»

Возразить никто не решился. Прав был Генеральный. Страна из разрухи поднималась. Не то что рубль – каждая копейка на счету была. Сколько новостроек заложено! Сколько заводов и фабрик!

– Сам знаю, что деньги нужны, – тоном ниже сказал Сталин. – Вот и думайте, где их взять… Ведь если все получится – будем старый мир в кулаке держать. Для такого дела ничего не жалко.

Он повернулся к Молотову:

– Скажи, Вячеслав, когда мы в подполье были, откуда у нас деньги появлялись?

– Много откуда, – отозвался Вячеслав Михайлович, отлично знавший, откуда у подпольщиков могут появляться деньги. Банков было много, богатеев, что по глупости своей спокойное будущее себе купить хотели, казначейства… – Только как было, сейчас не получится. Мы теперь сами государство. Самих себя не экспроприируешь. А Запад нам не даст ни копейки без политических уступок… Налоги, если только новые…

Голос прозвучал неожиданно.

– На тебе, Коба, деньги… Бери.

Тот, кто произнес эти слова, слава Богу, не стал копировать грузинского акцента. Сталин медленно повернул голову, отыскивая говорившего. Луначарский смотрел на него спокойно, без тени усмешки в глазах. Вряд ли это было шуткой. В такой момент шутить мог только дурак, а сюда дураку не забраться. Не так уж, конечно, он близок был, чтоб так вот запросто Кобой назвать, но тут, наверное, что-то стояло за его словами…

– Есть у нас деньги, Иосиф Виссарионович, – поправился нарком культуры. – Точнее, будут.

Сталину странно было смотреть на человека, придумавшего что-то, чего ему самому не пришло в голову. И ведь наверняка какое-то очевидное решение нашел, раз так быстро сообразил.

– Продадим на Запад часть царских да церковных сокровищ. Для новой, пролетарской культуры этот золотой хлам не нужен. Придет время, все одно придется его плавить и на унитазы переливать, а капиталисты сейчас за золото, из которого они сделаны, дадут нам все, что нужно.

Нарком культуры усмехнулся.

– Мы на их деньги построим, что нам нужно, а потом с помощью того, что выстроим, вернем себе все, что раньше отдали…

Только нужно будет сообщить через газеты, что у нас неурожай или наводнение где-нибудь. Тогда дадут. Еще и позлорадствуют, но нам не впервой.

Двумя часами спустя товарищ Менжинский, нарком, руководитель одной из самых эффективных спецслужб мира, сидя у телефона, переводил формулировки пленума на сухой язык приказов.

– Да. Да. Конечно… Есть решение пленума Политбюро… Ну, разумеется секретное… Ты же представляешь, о чем идет речь. Нет. Нет. Решение принято, и наше дело выполнять его. Формулировка? Что значит «формулировка»? А, ты в этом смысле… Ну хорошо. Записывай… Работать придется в следующих направлениях. Первое – исследовать все потенциальные объекты по списку два на предмет наличия условий и использования в Проекте. Группы посылай небольшие, по три-пять человек.

Второе. Обеспечить работу исследовательских республиканских лабораторий по списку три.

Третье. Силами отдела идеологической работы ЦК создать условия для пропаганды в массах идей освоения космического пространства.

Четвертое. Связаться с Коминтерном и через их людей в Европе обеспечить материально-техническое снабжение по спискам шесть и девять…

Пятое…

СССР. Москва
Январь 1928 года

…так вот, товарищи… Полчаса назад все мы стали свидетелями того, как был заложен первый кирпич нового здания.

Казалось бы, что тут удивительного? Мало сейчас в СССР строится домов? Немало! Но это не просто дом!

Может быть, это завод или фабрика?

Первый секретарь Московского горкома партии покачал головой:

– Может быть, новый театр или научная лаборатория? Нет, товарищи, и не театр и не лаборатория, хотя имеет он прямое отношение и к науке и к культуре.

Сегодня мы стали свидетелями нового шага нашего народа по пути культуры.

Сегодня мы заложили первый камень в фундамент первого советского планетария!

Зал вскипел аплодисментами. Рабочая молодежь била в ладоши от души. Человек на трибуне несколько секунд хлопал вместе со всеми, но потом поднял руку, останавливая аплодисменты.

– Товарищ Ленин учил нас «Учиться, учиться и еще раз учиться». Большевик, да и любой советский человек не должен стоять на месте. Пусть учение Маркса – Ленина – Сталина и может объяснить все на свете, но и астрономия в нашей жизни вещь не последняя. Конечно, на земле дел у нас, коммунистов и комсомольцев, много, но так уж устроен человек, что он не только в землю смотрит, но и на небо поглядывает.

Наше поколение дерзнуло поднять руку на вековую несправедливость в отношениях классов, когда один класс беспощадно эксплуатировал другой. И где она, эта несправедливость? Где помещики и фабриканты, где городовые, что защищали их власть? Нет их, растаяли в прошлом… Мы штурмовали Зимний дворец, смели с престола царизм, а вам выпадет доля штурмовать…

– Небесный престол! – выкрикнул из зала молодой, полный нерастраченного задора голос. Зал грохнул молодым смехом. Улыбнувшись, оратор продолжил:

– Что ж, верно говорит товарищ! Надо нам привыкать, что интерес у пролетариата к небесам самый практический. К небесам, к Луне и Марсу, где, возможно, ждут избавления от удавки своих правящих классов наши угнетенные товарищи.

С трибуны секретарь видел молодые лица, веселые от сознания простоты, полноты и понятности жизни. У них было все, что нужно – цель, ощущение справедливости мира и собственной силы, которую нужно было куда-то применить.

– Нам надо привыкать, что нет границ у пролетарского государства. Его территория – весь мир!

…Они шли с субботника, но Федосеевы мысли крутились не вокруг того, что они только что делали, а просто так. Уж больно хорош был вечер…

Хорошо в конце недели пройтись по вечерней Москве. Впереди выходной, люди кругом веселые. Где-то кино закончилось, идет молодежь, смеется. Совсем рядом – каток. Там веселый визг, девушки стайками на коньках лед режут так, что хруст стоит. Цветные фонарики вдоль улицы. Воздух чистый, морозный, как живая вода из старинных сказок.

Народная власть вокруг! Власть Советская!

Таким вечером хорошо со своей девушкой пройтись. Из кино или так. Вместе со всеми.

Без девушки тоже неплохо. Вон впереди три пивных ларька. С ними рядом больше взрослых – рабочие отдыхают, да вон несколько внесезонных интеллигентских шляп. Не отстает прослойка от гегемона.

Федосей непроизвольно глотнул.

Взять кружку-другую «Венского», сдуть пену и, не торопясь, прислушиваясь к разговорам вокруг, выхлебать их. Или присоединиться к какому-нибудь кружку спорщиков и поговорить о международном положении, о борьбе индийских и китайских товарищей с их кровавыми кликами… Душевно!

Только сегодня ни девушки, ни пиво Федосею не светили. Не один он прогулкой наслаждался – с начальником. Так что это вроде бы и не прогулка получалась, а какое-то совещание на ходу.

А с другой стороны, и это не повод для грусти, кстати, не каждый день так вот выпадает с начальником пройтись. Ради такого случая девушек можно и на завтра отложить. Тем более действительно выходной надвигается…

Шеф только-только вернулся из командировки в Петрозаводск и торопливо входил в курс накопившихся дел и изменившихся за две недели отсутствия обстоятельств.

Федосею-то хорошо. Он сейчас прогуляется – и домой, а Болеславу Витольдовичу опять на службу, потому как накопилось дел-то, накопилось, потому и приходилось кое-что обсуждать так вот, на ходу, совмещая проветривание головы с производственным совещанием. Конечно, о делах не впрямую говорили, но обмолвками, понятными для посвященных…

– Как дядя поживает? Новости есть?

Федосей вздохнул.

– Нет.

– Понятно. А сараюшка его? Не разобрались?

Федосей снова вздохнул.

С сарайчиком, из которого стартовал неведомый летун, вообще все получалось так запутанно, что впору было открывать по нему отдельное делопроизводство. По документам, разумеется, никакого сарайчика во дворе дядиного дома не было, но это еще полбеды. Для такого огромного города, как Москва, в этом не было ничего удивительного – горожане всегда были людьми предприимчивыми и трудолюбивыми. В сарайчике, половину которого разделили на клетушки, держали всякую малонужную домашнюю утварь, что в коридоре на стену не повесишь, а на чердак тащить тяжело. Во второй же половине обосновался НЕКТО. Самым скверным было то, что никто так и не смог вспомнить и описать хозяина той половины. Опросили всех жильцов и – ничего. Никто ничего не помнил… Федосей вспомнил эти бестолковые допросы и передернул плечами. Никто и ничего…

Можно было бы подозревать в соседях сообщников, но даже местные бабки, которых в сообщники к контрреволюционерам ну никак не запишешь, оказались в неведенье. Да. Кто-то там был. Кто-то ревел. Сверкало иногда. И все.

– И с сараюшкой никак. Тупик какой-то… По документам там проживал некто Красноуфимцев. Сапожник, прописался полгода назад. Где работал – неизвестно. Ночевал там не часто, но последние две недели жил там постоянно. Даже, говорят, именины справил.

– Фотография? Описание?

Федосей отрицательно покачал головой.

– Вся штука в том, что его мало кто видел.

– А соседи?

Федосей припомнил, как, в конце концов, он собрал сразу всех жильцов этой коммуналки, всех восьмерых мужчин и женщин и попытался с их помощью составить хотя бы описание человека, которого каждый из них на протяжении последних недель видел неоднократно, но из этого ничего не получилось.

Сперва ему показалось, что эти люди издеваются над ним, а потом он сообразил, что те, кто стоял за пилотом этого странного аппарата, что-то сделали с соседями, заметая следы. Он видел, что те честно стараются, но ничего у них не выходило: одни запомнили его рыжим, другие – лысым. У одних он был среднего роста, у других – коротышкой.

Сошлись они только в одном, когда старый дед Бахтаров объявил, что в той квартире уж лет пять как никто не живет, и он уже начал присматриваться к ней, потому как младшему сыну Ильясу пришло время жениться и молодым будет нужно свое жилье. На него дружно зашикали, но дед твердо стоял на своем.

Ну, дед. С такого ничего не возьмешь.

– А соседи его не помнят.

– Как это возможно? Их проверяли?

– Проверили. Обычные люди. Трудящиеся.

Болеслав Витольдович только хмыкнул.

– А участковый? Товарищ Фирсов, кажется?..

– А вот тут самое интересное. Он вообще не помнит, что бывал по тому адресу. Дядины обращения в милицию есть и ответы участкового на заявления дядины есть, а никто ничего не помнит.

Шеф только плечами пожал, и пожатие это можно было трактовать только как «поглядим, поглядим, чего вы тут без меня наворотили», но уж никак не «ну что тут поделаешь»…

– Протоколы допросов, отчеты…

– Да, все это есть… Подшито.

Болеслав Витольдович остановился около витрины ГУМа. За стеклом, на фоне черного с блестками бархата, висела на тонких нитях модель космического корабля. Не яйца, как в «Аэлите», а какого-то футуристического механизма – с усами-антеннами и даже тонкими, словно у кузнечика, ногами.

Болеслав Витольдович спросил не оборачиваясь:

– Это ты сегодня там про небесный престол вспомнил?

– Ну я… А что?

– Да так…. Ты «Аэлиту» смотрел?

– Смотрел… А что?

Начальник не ответил, точнее, ответил вопросом на вопрос:

– А слышал, что «Межрабпромфильм» планирует еще два фильма снять о покорении космоса?

«В кино он меня, что ли, хочет пригласить? – подумал Малюков. – Как девушку…»

– Нет…

– А Циолковского читал?

– Ну…

– Обязательно почитай. Вот в командировку поедешь – возьми с собой.

– Какую командировку? – удивился Федосей. – Когда?

– Я бы на твоем месте спросил «куда». Тем, что послезавтра, я тебя, наверное, не удивлю?

Этому Федосей и впрямь не удивился. В ОГПУ было так – «сказано – сделано».

– А вот тем, что в Африку, наверное, озадачу… Командир спецгруппы ОГПУ – звучит? Считай, что премия тебе обломилась за ударную работу.

Федосей улыбнулся. Не то чтоб не поверил, а как-то не увязал себя с Африкой. Где он и где Африка!

– Все шутите…

Тот ответил, но иначе, чем хотел Федосей. Став серьезным, начальник сказал:

– Все всерьез, Федосей Петрович. Ты ведь до нас вроде в авиации служил?

Морозный парок окутал голову Болеслава Витольдовича.

– Служил…

Федосееву подноготную его начальник знал не хуже собственной. Ошибиться не мог. Ну, а если что и подзабудет, это не беда. На каждого из них свое дело есть. Серая такая папочка с завязками. Федосей ее и сам недавно видел. Издали.

– Где у самолета хвост, а где винт не забыл?

– Пропеллер, – машинально поправил начальника Федосей. – Не забыл.

– Вот и славно! Тогда завтра идешь на Лубянку. В распоряжение товарища Сиднева.

– А почему именно меня?

– А потому…

Федосей почувствовал, что начальник слегка рассердился на него и вполне мог ограничиться одним словом, но передумал.

– Потому что не так много в аппарате сотрудников с реальным летным прошлым.

– Настоящий летун им понадобился, а точную задачу тебе поставят на месте. Понятно?

Малюков молча кивнул, прощаясь с выходным, а заодно с девушками и с пивом.

– Смотри там. Покажи московскую школу…

Пользуясь временной расслабленностью начальника, Федосей спросил:

– Где это «там»?

Ну не в Африке же в самом деле… Болеслав Витольдович улыбнулся, как показалось Федосею, с долей зависти.

– А вот завтра и узнаешь…

Французская республика. Париж
Январь 1928 года

…Агент Коминтерна Владимир Иванович Деготь нервничал.

Человек, которого он ждал, опаздывал. Точнее, если уж придерживаться бытовавших тут норм морали – задерживался. Отчего-то априори предполагалось, что у народного избранника, депутата парламента, столько важных забот, что они его задерживают, а уж удел всех остальных бездельников вроде него, тратящих свою жизнь неизвестно на что, – опаздывать.

«Не торопится господин социалист! – подумал агент Коминтерна. – Дьявол! И почему-то никто не хочет учитывать то обстоятельство, что ты находишься тут на нелегальном положении и во вчерашнем «Русском слове» о тебе напечатана целая статья, хорошо еще, что без портрета. Сволочь этот Бурцев! Белая шкура!»

Он аккуратно оглянулся.

Обычное парижское кафе, каких в городе тысячи, оно и выбрано-то было именно из-за своей неприметности. Десяток столиков, старые стулья, облезлая стойка, разросшийся фикус, запах кофе и анисовой водки в воздухе. За большими, в половину стены окнами – странный зимний дождь, расплывчатые силуэты прохожих. Народу тут с его приходом не прибавилось. Хвост, или то, что показалось хвостом, он благополучно стряхнул в универмаге «Самаритен». Правда, прятался тут один подозрительный тип за фикусом, но, скорее всего, на счет него Владимир Иванович ошибался – тип сидел там еще до его прихода, и столик перед ним густо покрывали пустые рюмки.

Чтоб не привлекать к себе внимания, он и сам заказал кофе с круассанами. Теперь кофе остыл, и коминтерновец без удовольствия прикладывался к чуть теплой чашке.

Входной колокольчик тихо звякнул.

Ага! Вот и он! Наконец-то…

Хорошо одетый мужчина с лицом честным и открытым, которые так нравятся старым девам и провинциальным журналистам, остановился в дверях, стряхнул с зонта капли парижской погоды и обвел взглядом зал. Деготь поймал взгляд, призывно взмахнул рукой. Солидно, словно океанский лайнер, случайно забредший в речной порт, новый гость пошел к столу. Видно было, что человек привык совсем к другой обстановке.

Коминтерновец привстал и слегка поклонился. Обошлось без паролей. Лидер парламентской фракции социалистов был личностью достаточно известной, чтоб Деготь узнал его без всяких условных знаков.

– У меня для вас посылка, мсье.

Из бокового кармана посланец Коминтерна достал небольшой, толщиной с указательный палец, замшевый мешочек и положил на стол перед собой, прикрыв его краем блюдца. Француз осторожно коснулся мешочка, словно боялся, что тот растает.

– Что там?

– Бриллианты. Пять камней. Четыреста двадцать шесть карат, – ответил агент Коминтерна, продолжая поглядывать по сторонам. Мало ли что. Хоть Бога теперь нет, а бережет он по-прежнему только береженых.

– Откройте…

– Вы считаете это уместным? – на всякий случай спросил Деготь. Француз промолчал, и коминтерновец выдавил на клетчатую скатерть пять блестящих горошин. Грани алмазов вспыхнули, запалив огоньки в глазах француза.

– Почему камни, а не деньги, как обычно?

– С драгоценностями обращаться проще, чем с купюрами. Меньше хлопот с перевозкой.

Положив на стол шляпу, француз подгреб мешочек и камни поближе.

– Я все-таки предпочел бы деньги.

Деготь вопросительно поднял брови. Француз пояснил:

– У купюр не бывает истории, как у камней. Это ведь из царских сокровищ?

«Так вот ты какой, французский социалист! – почти с удовольствием подумал Деготь. – Ты не товарищ. Ты – попутчик! – и отрицательно качнул головой».

– Нет. Это из народных сокровищ. Откуда у царей сокровища? Вы когда-нибудь видели царя с кайлом или с лопатой?

Француз не ответил. Хмыкнул только.

Звякнул входной колокольчик. Деготь вновь рефлекторно посмотрел на дверь. Долгую секунду он вглядывался, надеясь, что огляделся. Черт! Вот, оказывается, к чему попы снятся!

– Уходите, – сказал он негромко, – немедленно уходите…

Француз, не переспрашивая, поднялся и пошел к стойке. Вовремя!!! Новый гость остановил свой взгляд на столике у камина. По тому, как тот улыбнулся, чекист понял, что его узнали. Новый посетитель снял шляпу, рукавом плаща смахнув брызги с лица.

– Здравствуйте, товарищ Деготь! – сказал он по-русски. – Чертовски рад вас видеть в наших палестинах!

В голосе плескалось такое облегчение, что тот, кто понимал по-русски, порадовался за него. «Догнал! – звучало там. – Загнал!! Настиг!!!»

Притворяться и тянуть время не имело смысла. Тем более что преследователь вроде бы был один. Пока один.

– Господин Бурцев! Какая радость!

Агент Коминтерна оттолкнулся ногами и вместе со стулом упал навзничь. Падая, он выхватил браунинг и дважды выстрелил.

Он, кажется, задел беляка, но даже обрадоваться этому не успел. Стекло витрины разлетелось, впустив в кафе еще двоих. Они еще не видели противника, и стволы револьверов угрожающе исследовали внутренности кафе. На счастье Дегтя, парижане, только что безучастно потреблявшие кофе и аперитивы, повскакивали с мест и заметались по залу.

Деготь успел увидеть, как его депутат, перепрыгнув через беляков, выбежал на улицу, и сердцу стало полегче. Теперь беспокоиться нужно было только об одном себе.

Стрелять Деготь не спешил. Выстрелить – значило обозначить себя, а три револьвера против его браунинга все-таки слишком несправедливо. Ухлопают и довольно быстро.

В его планы это не входило. Гораздо больше пользы будет, если он не падет смертью храбрых, а тихонечко отступит.

Только тихонечко не получилось.

Те у входа, наконец, разобрались, где враг. Над головой коминтерновца звякнуло и с грохотом обрушилось зеркало. Осколки фейерверком разлетелись по стойке, сметая бутылки. Там забулькало, и к ароматам кофе и аниса добавился запах дешевого коньяка. Кто-то рядом горестно взвыл. Под причитания Деготь перескочил за стойку. Сметая осколки, он упал на толстенького француза, осторожно выглядывающего из-за стойки и тихонько бормочущего: «Полиция, полиция…».

Над головой свистели пули, орал господин Бурцев. Не тратя на него время, чекист ужом ввинтился в дверь за портьерой, что вела на кухню. Должен был быть там выход на улицу… Должен!

Он почти добрался до него, когда пуля, словно разыгравшаяся собака, рванула руку. Через мгновение пришла боль, но она только подстегнула беглеца. Опустошая обойму в дверной проем, Деготь пятился, не обращая внимания на набухающий кровью рукав.

Спиной он вломился в пирамиду ящиков и, опрокинувшись, обрушил их на себя. Боль вылетела из горла звериным рыком. Он уперся во что-то стеклянное и толкнул назад, преграждая путь погоне. От этого усилия мир пришел в движение и рассыпался жалобным звоном и бульканьем. Обгоняя запах разлившегося вина, Деготь добежал до двери. По случаю дневного времени она была закрыта только на засов. За оббитой железом дверью изливалось дождем парижское небо. Деготь несколько раз вздохнул и, стараясь держаться спокойно, поднялся по ступеням наверх. Слева, рядом с входом в кафе, уже собралась толпа, в которой виднелись блестящие плащи полицейских. Стараясь не тревожить раненую руку, Деготь повернул направо.

Через четверть часа он уже сидел в аптеке мсье Жака и, стискивая зубы, получал первую медицинскую помощь.

Бинт на руку ложился аккуратно и туго. После каждого витка жар из руки уходил, и закрывшему глаза Дегтю казалось, что не бинт ложится на раненую руку, а змея окольцовывает ее. Не злая, конечно, не ядовитая, а та, что изображена на эмблеме медиков. Иногда движение месье Жака причиняло боль, но Деготь терпел, только шипел сквозь зубы.

– Что, обязательно было стрелять? – спросил француз, отвлекая пациента от боли.

– Обязательно…

Мсье Жак нахмурился и покачал головой неодобрительно:

– И все-таки неосторожно…

– У нас так говорится – «Сам погибай, а товарища выручай».

– Вы прямо-таки образец христианской морали.

– Отнюдь.

Француз затянул последний узел и провел по повязке рукой, словно портной, положивший последний стежок.

– Не жмет? – он даже, кажется, иронизировал.

Деготь шевельнул плечом.

– Спасибо, нет… Наша мораль различна. Вот вы, мсье Жак, оказали бы медицинскую помощь врагу?

– Разумеется! Я же давал клятву Гиппократа!

– То-то и оно… – В голосе чекиста доктор уловил нотки горького превосходства. – А для меня враг моего класса находится вне моральных норм!

Деготь скомкал окровавленную рубашку и отбросил ее в сторону. Кривя лицо в ожидании боли, он начал натягивать чистую сорочку.

– Общество разделено на классы… Вы согласны с этим?

– Разумеется. Я – марксист.

– В таком случае будьте последовательным марксистом. Признайте, что в обществе, где один класс эксплуатирует другой, не может быть одной, общей для всех классов морали.

– Ну почему же, – возразил месье Жак. – Христианство…

Деготь попробовал застегнуться, но у него не получилось. На помощь пришел француз. Ловкие пальцы врача занялись пуговицами.

– Буржуазия и христианство придумали множество норм, которые помогают им держать мой класс в повиновении. «Не убий», «не укради»…

– Вполне здравые мысли. Если б не они, то неизвестно, что стало бы с человечеством.

– Согласен. Мысли верные. Только почему-то сама буржуазия их не соблюдает и крадет прибавочную стоимость и убивает нас непосильной работой.

Коминтерновец неудачно шевельнулся. Боль ударила в плечо острой иглой. Он зашипел и уже сердито сказал:

– Неужели вы не видите двуличия? Эти нормы принимают неколебимость только там, где кто-то покушается на собственность сильных мира сего! А во всех других случаях…

Деготь осторожно опустил раненую руку в рукав пиджака, попробовал пошевелить ее. Больно! Только терпеть боль куда как лучше, чем лежать во французском морге. Эта мысль добавила ему оптимизма.

– Так что, мсье Жак, мой вам совет – пересмотрите свои нравственные нормы. Если выгодно вашему классу – убейте, если выгодно – украдите. И пусть замороченная буржуями совесть не терзает вас. Объясните ей – у трудящегося человека и буржуя, сосущего из него кровь, не может быть одной морали.

Он хотел добавить о классовом чутье, но понял, что увлекся, и скомкал разговор.

– Извините, мсье Жак… Заговорил я вас.

Француз проворчал что-то неопределенное, но с явным намерением еще подискутировать на эту тему, однако Деготь прекратил бесполезную дискуссию.

– У вас писем для меня нет?

Хозяин на секунду застыл, припоминая, и хлопнул себя по лбу.

– Вот хорошо, напомнили… Есть! Есть письмо!

Владимир Иванович сунул конверт в боковой карман. Сидя в такси, он поискал метки на нем, улыбнулся, после чего сунул обратно. В этой бумаге за ничего не значащими строчками и шифром ожидало его новое задание.