Текст книги "Заложник. История менеджера ЮКОСа"

Скинув черную спецовку и источая аромат нестираной одежды и немытого тела, мимо меня проскальзывает Круглый, весь разрисованный тюремной символикой. Звезды вытатуированы у него на коленях, плечи украшают эполеты, на спине и груди запечатлены купола, на руке – голова тигра, на пальцах – перстни и надпись «БАРС», что означает «Бей активистов, режь сук». Круглый досиживает свой очередной восьмилетний срок за разбои и грабежи. Вывезенный по неизвестным причинам из колонии в Свердловский области, здесь он устроился дневальным и с повязкой «СДИП» на рукаве стоит на страже у входа в барак.

Скрипит мимо меня Василий с вытатуированными на коленях дверными петлями… Хромает к своей шконке еле живой Хромов – ему уже за шестьдесят. Он получил три года по статье 119 (угроза жизни). Хромова посадил участковый. Мне хотелось бы посмотреть на этого «храброго» полицейского… Следует мимо алкоголик Карманов лет пятидесяти пяти. Он хромает, росточком не выше бывшего президента Медведева. Карманов порубил на кусочки топором своего собутыльника. Аж восемнадцать ударов! «Чтобы сестра не ругалась», – как он мне сам рассказал. Выпивал на улице. Пригласил собутыльника к себе домой. Живет он с родной сестрой. Выпили. Собутыльник решил отдохнуть и давай на диване устраиваться. Карманов ему и говорит: «Уходи, сейчас сестра придет, ругаться будет». Тот, видимо, ни в какую. Ну взял Карманов топорик и… Чтобы сестра не ругалась…

Проходит молодой здоровый детина, полностью соответствующий своей фамилии – Мерзаев. Он славно съездил на пикничок с приятелями – изнасиловал и убил двух девушек, за что получил двадцать три года. У него на свободе жена и шестилетняя дочь. Промелькнул Огурец, тонкую шейку которого украшает паутина с пауком, ползущим вверх. Двадцатипятилетний наркоман и пьяница, получивший два года строгого режима за кражу нескольких банок огурцов, помидоров и компота, съеденных на месте преступления в качестве закуски. Его приговор я видел сам…

Ковыляет пятидесятилетний, но выглядящий на все семьдесят Дроздов, ночами захлебывающийся кашлем, – у него 158-я статья (кража). Позже у него обнаружат туберкулез. Рядом устраивается сорокадвухлетний, уже излеченный от туберкулеза Поварницын, на закрытых веках которого красуются надписи «Не буди» и «Я сплю». У его соседа Сережи на веках изображены глаза, создающие престранное впечатление. Вот и мой сосед по Москве Николай, устроивший запоминающийся праздник своей сожительнице к Восьмому марта. После грандиозной попойки он очнулся в луже крови и увидел ее с перерезанным горлом. Он даже не помнит, убивал ее или нет. Над чем до сих пор и ломает голову. Мне он откровенно скажет: «Даже самому любопытно, убил я ее или нет». Он жалеет о том, что вызвал скорую и милицию. «Надо было вывезти труп в лес и закопать», – сетует он. При этом рассказывает он это совершенно спокойно, кушая хлеб и запивая его чаем.

Застыл в задумчивости Аббасов, причитая: «Как же мне попасть на свою шконку?» Он спит на втором ярусе, на кровати, расположенной вплотную между двумя другими, и добраться туда трудно.

«Господи, как же я сюда попал? За что? Что я здесь делаю?» – в сотый раз задав себе остающийся без ответа вопрос, я мысленно желаю себе спокойной ночи и засыпаю.

* * *

У каждого заключенного своя история. У кого-то интересная, у кого-то не очень. У кого-то правдивая, а у кого-то лживая. Кто-то вызывает сочувствие, а кто-то противоположные чувства. Но это были люди, с которыми мне предстояло провести много времени. Тогда я совсем не думал о своем освобождении, не представлял день, когда выйду на свободу. Впереди меня ожидали годы тюремной жизни…

Мое пребывание в карантине явно затягивалось. Каждый вторник из отряда в штаб уводили человек по десять-двенадцать на распределение. Осужденных направляли в различные отряды. Я изрядно устал от всего происходящего и каждый вторник надеялся услышать свою фамилию среди счастливчиков, покидающих отряд.

Администрация колонии, видимо, не знала, что со мной делать, и поэтому так долго меня и держала в карантине. «Прибыл неизвестный фрукт, и непонятно, как его хранить. А как его употреблять в пищу? И вообще, съедобен ли он? – рассуждали они. – Может, его надо держать в холоде? Или в тепле? Может, нужно пожарить или сварить?» Обычно здесь никто не задерживался больше трех недель, но на мое изучение требовалось гораздо больше времени.

Я постоянно вижу новые лица. Кого-то уводят, кого-то приводят. Не успеешь оглянуться, как прибывает очередная партия осужденных. Я находился здесь несколько месяцев, за которые состав карантина менялся несколько раз. В отряд приводят молодого парня без ноги. Александр Уманцев, родом из-под Грозного, говорит на чеченском языке без акцента. Его осудили за участие в незаконном бандформировании и убийство местного милиционера. По его словам, после того как он своими глазами увидел, как федералы убивали мирных жителей и вспарывали животы беременным женщинам, он принял ислам и ушел воевать на сторону чеченцев…

С нижнего карантина переводят Мишу и Аслана. Мне становится веселее, у меня появляется хороший собеседник. Время летит быстро. Маршировки, проверки и дежурства, завтрак, обед и ужин съедают дни без остатка. Утренняя и вечерняя проверка. Строимся на плацу и ждем представителя администрации. Он приходит с пачкой карточек. Одна карточка – один осужденный. На каждого зэка заводится учетная карточка с персональными данными. Проверяющий выкрикивает твою фамилию, а ты в ответ должен прокричать свое имя и отчество, назвать статью, время начала и окончания срока.

Каждый день дневальный назначает дежурных по отряду. Надо убраться в бараке, подмести и вымыть полы. А потом – накрыть столы до прихода отряда. Дело это нервное и очень ответственное. Мы заранее распределяем роли. Один бежит за хлебом, другой несет бачки с первым, третий раскладывает баланду по тарелкам. Не успеешь – останешься голодным сам. Я попадаю в дежурные с одним старым зэком. Мы разговорились. Андрей Зуев, на год старше меня, сидит двадцать восемь лет. Первый раз сел по малолетке, в пятнадцать, а потом понеслось. На свободе пробыл всего полгода. Последний срок – двадцать три года, из которых десять лет он отсидел в крытой тюрьме на особом режиме. Из родственников никого не осталось. Умер брат, умерли родители. У него никого и ничего нет. Я отдаю ему оставшиеся сигареты и угощаю чаем. Неоднократно попадая на совместные дежурства, мне придется с ним мыть полы карантина еще не раз. Мы сработались, быстро выполняя требуемое и умудряясь выкраивать минуты для отдыха.

Маршировки продолжаются в любую погоду. В субботу и воскресенье в помещении воспитательной работы проводится просмотр фильмов. Репертуар подбирают дневальные. Удобно расположившись в первом ряду, они попивают чай. Комната забивается зэками до отказа, все сидят друг на друге. Душно. Для меня это настоящая пытка, которой я бы с радостью предпочел маршировки. Но альтернативы нет. Я полностью посмотрел «Кошмар на улице вязов», «Бензопилу-1», «Бензопилу-2». Популярностью пользовались боевики и фильмы ужасов. Маньки, убийцы, грабители… Если я краем уха слышал, что кто-то из дневальных нашел офигенный фильм, то сразу понимал – меня ждут очередные мучения.

Я очень устаю. Порой за целый день ни разу не удается присесть. К вечеру, не чувствуя под собой ног, я ложусь на свою кровать. После подъема моей первой мыслью является мысль об отбое. Вымотанный, я мгновенно засыпаю. Но спится мне плохо. По ночам я часто просыпаюсь и бреду в туалет. Там опять очередь. Ночной дневальный ведет специальную тетрадочку, где фиксирует точное время твоего визита. Пускают строго по одному. «Это какой-то дурной сон», – в очередной раз думаю я. Глотнув свежего воздуха в туалете, возвращаюсь в спальное помещение, куда невозможно зайти. Ужасный запах стоит стеной. Я делаю над собой усилие, задерживаю дыхание, шагаю. Добравшись до шконки, пытаюсь заснуть. Вспоминается какой-то фантастический фильм, где под предлогом защиты от космического излучения на Земле построили огромную сферу, в которой не хватает кислорода. Торговля воздухом, которого вне сферы в избытке, превращается в хороший бизнес. Уверен, что будь у тюремщиков такая возможность, они, чтобы контролировать каждый вдох и выдох осужденных, с радостью создали бы нечто подобное.

Задыхаясь в удушливой – в прямом и переносном смысле – атмосфере карантина, я записываюсь на прием к начальнику колонии. Он в отпуске, и меня принимает его заместитель по воспитательной работе. Запойный алкоголик, подполковник занимает кабинет, по размерам превышающий наше спальное помещение, куда вмещается человек сорок зэков. Выслушав мои жалобы и просьбы, он не решает ровным счетом ничего. Человек с непонятными функциями, он – пустое место. От него нет ни пользы, ни вреда. Не приди он на работу – никто не заметит его отсутствия. А сколько здесь, в этой системе, таких дармоедов, с надуманными функциями и полномочиями?! На мой взгляд, людей в погонах вообще нельзя подпускать к осужденным. Доверить им можно только охрану периметра колонии, чтобы зэки не разбежались, и охрану гражданских лиц, работающих с зэками, – учителей, психологов и воспитателей.

Замполит сообщает, что вопрос моего перевода в другой отряд может решить только начальник колонии лично. Я разочарованно возвращаюсь в карантин. Вижу взволнованного Мишу К., он сегодня дежурный. «Иваныч, – обращается он ко мне, – боюсь, не выдержу, убью этого молокососа!» Речь идет о дневальном – маршировщике Виталии. Последний откровенно провоцирует Мишу, придираясь ко всему: «Здесь плохо помыли, здесь не подмели. Зеркало плохо протерли, плохо кровать заправили». Ему очень нравится Мишу доводить. Представьте, каково ему, взрослому человеку, отцу двоих детей, с высшим образованием и к тому же воевавшему, слушать все это от молодого человека! «Все, не могу больше», – говорит мне Миша и срывается с места. «Сейчас тумбочку ему на голову надену», – на ходу добавляет он. Ни секунды не сомневаясь в серьезности его намерений, я бросаюсь на перехват и успеваю его остановить. Мише не составило бы труда осуществить задуманное. Мысль о том, что я спас жизнь (или по крайней мере здоровье) мерзавцу-скинхеду, меня расстраивает. Но я рад, что избавил Мишу от дополнительного срока и проблем.

На утренней проверке Кирилл нам торжественно сообщает: «Сегодня маршировки отменяются! К нам приезжает комиссия правозащитников! Если вдруг кто спросит о маршировках, то говорите: мол, не знаем, что это такое!» – строго наказывает он.

Группа гражданских в сопровождении людей в форме не спеша идет по аллее в сторону нашего барака. Кругом чистота и порядок. Растут березки, видны бордюрчики, выкрашенные мелом. Зеленеют газончики. Церковь радует глаз. Тишина и порядок. С первого взгляда можно подумать, что попал в пионерский лагерь. Но знайте, чем красивее зона кажется снаружи, тем хуже живется зэкам внутри. Грязь, бардак и разруха – спутники относительного душевного спокойствия осужденных. Комиссия заходит в расположение отряда. С ними человек с камерой – с телевидения из города Владимира. Для него уже готов сюжет: и сценарий написан, и актеры подобраны. Снимают туалет, умывальник и комнату для приема пищи. Специально отобранные зэки, раздетые по пояс, счастливо плескаются у белоснежных раковин. Умилительный сюжет покажут по первому каналу владимирского телевидения. Сотни тысяч людей узнают, как счастливо живут заключенные в местах лишения свободы.

По иронии судьбы на следующий день к нам прибывает еще одна комиссия. В колонии проводится семинар по обмену опытом тюремщиков. Со всей России съехались в Мелехово сотрудники колоний. Здесь проходит общероссийский слет заместителей начальников колоний по безопасности и оперативной работе (зампоборов).

На утренней проверке Кирилл сообщает: «Мужики! Сегодня нужно постараться! Хорошо пройдете – вечером отменим маршировку!»

В строй становятся все, барак остается пустым.

«Ша-агом ма-арш», – раздается команда Виталия.

Мы вняли просьбе завхоза и, изо всех сил топая ногами, двинулись в сторону штаба.

На аллее толпа людей в форме. От майора до полковника. Некоторые с фотоаппаратами, снимают местные пейзажи. Наш зампобор в чине подполковника что-то рассказывает гостям. Чеканя шаг, мы приближаемся к толпе.

«Здравствуйте, граждане осужденные!» – громко обращается к нам подполковник.

«Здравия желаем, гражданин начальник!» – орем мы. Колонна останавливается. По команде «Направо» мы поворачиваемся лицом к участникам слета. Нас снимают на камеру и фотографируют. Я слышу каверзный вопрос одного из гостей, обращенный ко всем:

«А бывшие блатные среди вас есть?» – спрашивает он.

«Конечно, есть!» – отвечает наш зампобор.

Из строя выходят сразу два человека. «Осужденный такой-то, бывший смотрящий за тюрьмой», – представляется первый.

«Бывший смотрящий за зоной», – представляется второй.

«Ну и как у вас складываются отношения с администрацией?» – не унимается гость.

«Отношения с администрацией у нас складываются хорошо, – отвечает один из них. – Мы всегда находим общий язык».

На сегодня спектакль окончен. Все довольны. Честь мундира спасена. Мы возвращаемся в отряд за заслуженной наградой. Вместо маршировки нам показывают какой-то очередной фильм ужасов. На мою просьбу посмотреть по телевизору новости на меня смотрят как на сумасшедшего…

А бывшие блатные прекрасно уживаются с дневальными. Они вместе кушают, смотрят телевизор и беззаботно играют в футбол…

Глава 18
Униженные и оскорбленные

В отряде живет гонимый всеми угловой Артем. Московский парень двадцати трех лет от роду. Жизнь его складывается очень непросто. Он гей. Сидит во второй раз за кражу. На свободе работал в ночном клубе и, обокрав своего клиента, попал в тюрьму. Артем ВИЧ-инфицированный. Сначала его распределяют в специальный, шестой отряд, где содержатся только инфицированные. Отношения с окружающими у него не очень-то складываются. На него возложена обязанность убирать туалет, а кроме того, он становится объектом сексуальных утех озабоченных зэков и регулярно подвергается насилию. После попытки повеситься Артемку переводят в карантин.

Нельзя сказать, что его жизнь здесь значительно улучшилась. Артем с утра до ночи моет туалет и выносит на помойку использованную туалетную бумагу. В перерывах между этими занятиями он стирает личные вещи дневальных – полотенца, майки, трусы, носки. В перерывах между этими перерывами его регулярно бьют дневальные. Ссадины и синяки не сходят с его лица. А по ночам местные царьки карантина заставляют Артема вспоминать вольную жизнь, используя его для плотских утех. Артем не выдерживает, вскрывает себе вены и… опять попадает в шестой отряд для ВИЧ-инфицированных.

Позже, находясь в другом отряде, я услышу следующую историю об Артеме. Один полублатной зэк, цыган по прозвищу Будулай, начал приставать к Артему. Цыган просил его сделать то, что Артему было несвойственно. Цыган настаивал, чтобы Артем в известном процессе играл активную роль. «Не могу! – отчаянно сопротивлялся Артем. – Если меня, то пожалуйста! А сам я ну никак не смогу». Цыган не отставал. Артем пожаловался на ловеласа местным блатным. «Да ты что, гадина, на мужика наговариваешь?!» – не поверили те Артему. Но, уступив его настойчивости, все-таки решили проверить цыгана.

«Назначай свидание! – сказали блатные. – Мы будем рядом, в засаде. Если что – прикроем».

Наступила ночь, и наша парочка, стараясь не привлекать ничьего внимания, пробирается на место свидания – в помещение воспитательной работы. Не знал Будулай, что ждет его там засада. В самый ответственный момент включается свет, и изумленным взорам зэков предстает обнаженный Будулай, находящийся в недвусмысленном положении. Он не растерялся и выпрыгнул в окно второго этажа, пробив стекла. Непостижимым образом за считаные секунды он сумел преодолеть высоченную ограду локального сектора, снабженную специальными барабанами – вертушками с колючей проволокой. Захочешь перелезть, возьмешься за реечку, подтянешься, а барабан крутится вниз. А ты остаешься на месте, как белка в колесе.

Голый цыган с криками «Спасите, помогите, убивают!» залетел в расположенную на аллее будку секторов – помещение, где находятся сотрудники колонии, следящие за передвижением зэков. Ни один осужденный не выйдет из локального сектора без ведома дежурного милиционера. Этой ночью цыган ворвался в их сон. Цыгана спасли, предоставив ему убежище в карантине.

Глава 19
Шопинг

С каждым днем становится все холоднее и холоднее, наступает осень. Нам выдают тоненькие телогреечки все с той же белой полосочкой. Телогрейка не спасает от холода, и я жду спасительную посылку из дома с теплыми вещами. Внезапно в моем пребывании в карантине обнаруживается большой плюс. Появляется возможность звонить по телефону-автомату. Пишешь на имя начальника колонии заявление: «Прошу разрешить телефонные переговоры с таким-то, проживающим по такому-то адресу. Телефон такой-то. Продолжительность разговора не более пятнадцати минут». Завхоз карантина подписывает заявление у начальника отряда, тот у начальника колонии, и в сопровождении дневального тебя ведут к телефону-автомату. Все бы было хорошо, но для звонков этих требовались телефонные карточки с пин-кодом. Карточки можно было купить в ларьке раз в месяц.

Ларек – важное место в жизни каждого зэка. Потратить можно не более двух тысяч рублей в месяц. В ларек ходят далеко не все осужденные, так как деньги есть не у всех. Завхоз выясняет, кому из карантина можно идти в ларек. Идут дневальные, так как они все получают зарплату. Не много, но по тюремным меркам достаточно. Мужикам на промзоне за эти деньги вкалывать приходится до седьмого пота. Я тоже вхожу в число счастливчиков. Пока я сидел в СИЗО, мне многие знакомые переводили деньги, и у меня накопилась изрядная сумма – семьдесят тысяч рублей. Для города Владимира, особенно для зэков, это бешеные деньги. Знает начальник отряда – знает завхоз, знает завхоз – знают дневальные. Известие, что у меня на счете лежит такая сумма, становится новостью дня и предметом бурных обсуждений. До меня доносятся приглушенные разговоры и комментарии: «А еще говорит, что не воровал!» Эту историю про себя я еще услышу не раз. Она разрастется, исказится и обрастет вымыслами. «Говорят, что у тебя на счете в колонии миллион лежит», – доверительно говорят мне зэки.

Шакалом скачет около меня Назар, не в первый раз выпытывая: «А какая у тебя была зарплата?» На меня со всех сторон сыплются просьбы что-нибудь купить. У многих нет мыла, зубной пасты и других элементарных вещей. Мы выдвигаемся в ларек. Заходим в небольшой магазинчик с прилавком и полками, заставленными товарами. Консервы, чай, сигареты, конфеты, зефир, зубная паста – далеко не полный перечень товаров. В магазине работают две продавщицы и заведующий, которого осужденные ласково-заискивающе называют Палыч. В прошлом тюремщик, уйдя на пенсию, он решает продолжить работу с осужденными и устраивается на работу в ларек. Сын его, подполковник, работает здесь же – заместителем начальника колонии по безопасности и оперативной работе.

Несмотря на завышенные цены, отличающиеся от тех, что на свободе, раза в полтора, весь товар пользуется спросом и расходится на ура. Выбора нет. Хочешь – бери, не хочешь – уходи. Палыч может многое. Он может отложить особо дефицитный товар, может разрешить отовариться на большую сумму. Дождавшись своей очереди, первым делом ты попадаешь к Палычу. Он смотрит, сколько у тебя есть денег на лицевом счете, и спрашивает сумму, на которую ты будешь набирать продукты. Мне этот Палыч не понравился сразу. Я ему тоже. Увидев у меня в карточке семьдесят тысяч, сурово спросил: «На сколько будешь отовариваться?»

Вспомнив о всевозможных просьбах, я как ни в чем не бывало говорю: «На десять тысяч».

«Ааааа», – он открыл рот, захрипел, силясь что-то сказать, и выпучил глаза. Я думал, что у него случился инсульт или нервный припадок. «Чтооо? Нет!» – кричит он.

«А насколько можно отовариваться?» – интересуюсь я.

«На две тысячи», – прохрипел Палыч, списывая у меня со счета деньги и выдавая квиток.

Я продвигаюсь вдоль прилавка к продавщицам и покупаю телефонные карточки, а на оставшиеся деньги набираю всякой всячины – сигарет, чая, конфет, печенья.

Мы возвращаемся в отряд. Купленные два блока сигарет и несколько пачек чая я отдаю Зуеву, своему партнеру по дежурствам и мытью полов. Мне очень хочется сладкого. Печенье и конфеты уничтожаются сразу. Другого шанса не будет. Я угощаю всех своих приятелей – Аслана, Мишу и Андрея Зуева.

«Теперь остается договориться с дневальными, чтобы вывели на звонок», – в предвкушении разговора с близкими мечтаю я, любовно перебирая в руках телефонные карточки.

Довольные и умиротворенные, мы стоим в локальном секторе карантина. Через сорок минут нас ожидает маршировка, и мы коротаем время за разговорами. Рядом курилка. Курят одновременно только по три человека, и мы слышим, как мужики делят очередь. В нескольких метрах от нас, в самодельном спортгородке, занимаются дневальные. Турник, брусья, штанга. Дневальным нужно иметь устрашающий вид, поэтому качаются они много и часто. Вверх и вниз носится шнырь – обычный зэк, добровольно согласившийся за чай и сигареты прислуживать завхозу: готовить чай, мыть посуду. Меня всегда поражало маниакальное стремление выдвинувшихся на какие-то должности осужденных иметь собственных слуг – или, как они иногда их называют, помощников. Из каптерки, где хранились баулы и жил завхоз карантина со своим подручным, только и слышалось: «Юра, чаю…» И летит бедный Юра с чашками наперевес, чтобы ублажить пирующих здесь завхоза, дневальных, бывших блатных и одного сотрудника колонии, регулярно заходящего на огонек.

«Переверзин! – выкрикивает мою фамилию стоящий на посту сдиповец Круглый. – Наверх, к завхозу!»

Меня вызывает к себе новый завхоз карантина Саша. Ему не дают покоя деньги на моем лицевом счете. Разговор начинается издалека.

«Понимаешь, мы здесь все ремонтируем на свои деньги, – сетует он. – Мусора́ с нас требуют отремонтировать то одно, то другое. Вот дверь сломалась, кран в умывальнике надо починить».

Я хорошо понимаю, о чем идет речь. «Заплатишь раз – покажешь слабость, начнут тянуть из тебя деньги, – рассуждаю я. – Впереди еще восемь лет срока, которые надо прожить. И, к моему сожалению, у меня нет в наличии никаких награбленных миллиардов».

«Зачем мне чинить то, чем я не пользуюсь?» – спрашиваю я. А потом выдаю все, что накопилось: «В туалет не зайти, к умывальнику не подойти, на кровать не присесть, чаю не испить! Да гори он синим пламенем, ваш распрекрасный карантин вместе с вашими дневальными! Жду не дождусь, когда меня отсюда переведут, считаю дни!»

В результате нашей продолжительной и недружеской беседы я пишу заявление на имя начальника колонии следующего содержания: «Прошу списать с моего лицевого счета пять тысяч рублей на ремонт отряда». Взамен я получаю неслыханные льготы и привилегии – могу заходить в барак когда захочу, без ограничений рыться в своих вещах, пить чай, умываться, ходить в туалет по мере надобности. Не в пример мне, Саша остается не очень доволен результатами нашего разговора, но все же, видимо, думает, что с паршивой овцы хоть шерсти клок… В данном случае паршивая овца – это я. Мне открыта дорога к телефону-автомату, чем я сразу и пользуюсь.

Слышу голос жены, голос друга.

«Володя, Володенька, ты как там, родной?» – звучат голоса из другого мира, другого измерения. Близким не понять, не охватить умом происходящее здесь.

«Все хорошо, все в порядке, не волнуйтесь за меня», – успокаиваю я своих родных. Прошу прислать мне посылку и диктую список нужных вещей: шерстяные носки, стельки, шарф, теплое белье, черные перчатки. Прислать можно двадцать килограммов. Приближаясь к этой черте, продолжаю диктовать: чай, шоколад, сыр… У меня начинает выделяться слюна и урчать в животе.

«Нам дали дни на свидание, – радостно сообщаю я. – Приедешь? Привезешь Дениса?»

Я безумно соскучился по своему сыну, которого не обнимал уже три года!

«Да, приедем, конечно! Когда?»

Я называю даты, когда можно приехать, и жду свидания с женой…

* * *

Находясь в местах лишения свободы, ты все время чего-то ждешь. Ждешь не только освобождения, а чего-то более близкого и реального, того, до чего можно дотянуться рукой. Ждешь посылки или передачи, ждешь очередного свидания. Твоя жизнь разбивается на мелкие отрезки, складывающиеся в чудовищный срок. Но эти отрезки приближают тебя к освобождению и помогают пережить срок, отщипывая от него кусочек за кусочком.