Текст книги "Сталинградская мясорубка. «Погибаю, но не сдаюсь!»"

Полковник Туров – на фронте с сорок первого по сорок пятый

Я участвовал в боях на северных подступах к Сталинграду с 23 августа по 12 сентября. Таких ожесточенных боев мне видеть не приходилось. С рассвета и до вечера бомбежки, артобстрел, танковые атаки.

Жара, дым, грохот. Повсюду застыли сгоревшие немецкие танки. Не дали мы фрицам ворваться с ходу в Сталинград.

Туров В. С.

Сколько их осталось в живых, солдат и командиров, начавших свой боевой путь в первые месяцы войны? Статистика свидетельствует, что не больше 3–4 процентов. Один из них – полковник Туров Владимир Семенович (в 1941 году он был лейтенантом).

Крепкий, быстрый в движениях, несмотря на свои преклонные годы, Владимир Семенович помнит многие имена однополчан, города и села, где воевал.

Родился я 18 марта 1920 года в селе Большой Крупиц в Брянской области. Отец работал в колхозе, мать – домохозяйка. В семье было двенадцать детей, я девятый по счету. Земли в наших краях бедные, урожаи слабые.

Когда старший брат Василий служил в армии, нам в 1939 году как семье красноармейца предложили переселиться в Краснодарский край, на Кубань. В станице Савинской выделили глинобитный дом, приняли в коммуну имени 1-й Конной Армии.

Конечно, люди здесь жили богаче, сытнее, чем на Брянщине. Нашу большую семью неплохо поддерживали. Получали в день на всех 2–3 буханки пышного кубанского хлеба, молоко, еще какие-то продукты. Помню, что обедали в коммунарской столовой. Я так отродясь не ел: мясной борщ или суп с клецками, пшенная, перловая (реже гречневая) каша, овощи, фрукты.

Закончив восемь классов, поступил в горный техникум в городе Шахты. Отучился два года, чувствую – не мое это призвание. На третьем курсе подал заявление в военкомат и был зачислен в Буйнакское военно-пехотное училище.

Скажу, что в довоенных училищах за два года давали крепкую подготовку. В моей роте было три взвода по 33 человека. Гражданские привычки из нас вытряхивали быстро. Подъем в шесть часов утра (летом – в 5.30), зарядка, стрелковый тренаж 20 минут. С первых дней приучали к оружию, чтобы винтовками мы, как портные иглой, владели.

Затем завтракали и на шесть часов быстрым шагом или бегом уходили в горы. С полной экипировкой: винтовка, противогаз, подсумки, учебные гранаты, шинельная скатка. Там занимались тактической или огневой подготовкой. Тяжело приходилось, но привыкали быстро.

После обеда один час на сон – и начинались теоретические дисциплины: уставы, связь, химзащита и так далее. Много времени уделялось физподготовке, в том числе штыковому и рукопашному бою. Свободного времени полагалось перед сном всего 20 минут, так что загружены были до предела и засыпали мгновенно.

Кормили хорошо. На завтрак граммов 20 масла, селедка, сладкий чай. Обед тоже нормальный: щи, каша с куском мяса, компот. Ну, и ужин неплохой. Хлеба всегда хватало. Но все полученные калории уходили на подготовку. Были мы поджарые, быстро обрастали мускулами.

Часто проводились политинформации. Кто как, а я слушал с интересом о разных событиях в мире, особенно имеющих отношение к военной службе. Время было сложное: советско-финская война. Гитлер то одну, то другую страну захватывал. Замполит информацию свою начинал со слов: «Война вот-вот начнется. Будьте к ней готовы». Так что ни о какой самоуспокоенности речи не шло.

Отдельно скажу про огневую подготовку, которая проводилась три раза в неделю. На стрельбище добирались только бегом – 8 километров туда, столько же – обратно. В месяц выпускали по мишеням примерно сотню патронов. Кроме винтовок, тщательно изучили и стреляли также из ручного пулемета Дегтярева. Сотня патронов – это нормальное количество для хорошей тренировки. Позже, на фронте, я встречал выпускников шестимесячных курсов – младших лейтенантов, которые за полгода всего раз десять-пятнадцать стреляли. Конечно, такая огневая подготовка почти ничего не давала.

Много занимались штыковым боем. Сильны были традиции русской армии. «Немец штыка боится» – я часто слышал эту поговорку. Занимались с азартом. Тренировались, разбившись на пары, постигая всякие хитрости, или кололи соломенные чучела. «Коротким коли! Длинным коли!» Только клочья от чучел летели.

Снайперское дело как-то широко не распространялось, но после финской войны, когда мы понесли немалые потери от «кукушек», начали изучать основы снайперской стрельбы. Желающие, в том числе я, занимались дополнительно. Стреляли с расстояния 600–800 метров. Мне это пригодилось буквально в первые дни пребывания на фронте.

Кроме того, мы прошли ускоренную программу артиллерийской подготовки. А в конце второго курса на меня «повесили» отделение минометчиков из 5 человек. 50-миллиметровые легкие минометы били на восемьсот метров небольшими минами размером с перезрелый огурец. С минометами тоже научился обращаться, там требовался точный расчет и, конечно, тренировки.

Подготовка в училище была разносторонней. Могу с уверенностью сказать, что как офицер войну встретил я с врагом на равных, а кое в чем немцев и превосходил. Навыки, полученные в училище, помогли мне выжить и пройти всю войну. Хотя имелись и недоработки, которые мы постигали уже в ходе боев на собственной шкуре.

Во избежание несчастных случаев мало проводилось занятий по метанию гранат. А в частях красноармейцы просто боялись ручных гранат РГД-33, которые перед броском надо было встряхивать. Опасались – встряхнешь, а она рванет в руках. Все это шло из-за отсутствия практических, боевых занятий.

Не были мы готовы к отступлению, оборонительным боям. Рассчитывали на скорую победу, на стремительные танковые и штыковые атаки. А сложилось так, что почти два года пришлось в основном обороняться, а затем идти вперед.

День 22 июня 1941 года, внезапное нападение фашистской Германии, запомнился всему моему поколению, как и последующее стремительное наступление немецких частей. Конечно, мы говорили на эту тему, недоумевали, но времени на рассуждения у нас не было.

В июле я, молодой лейтенант, прибыл в город Белгород и был зачислен в 956-й стрелковый полк 299-й стрелковой дивизии. Дивизия находилась в стадии срочного формирования. Вскоре в роте было уже 160 бойцов, а у меня во взводе – 57, включая отделение минометчиков, которое следовало вместе со мной из училища.

Вооружены мы были неплохо. В роте имелись два станковых «максима», четыре ручных пулемета Дегтярева. Автоматов – всего три, но винтовок хватало, в том числе самозарядных, системы Токарева (СВТ).

К сожалению, кадровых бойцов было мало, приходилось срочно обучать новобранцев. Шли всякие слухи о немецких танковых колоннах, сметающих все на своем пути. Сельские парни понятия не имели о танках. Мне запомнился характерный эпизод, как нас учили бороться с бронированными машинами.

Командиром полка был майор Кравченко, участник финской войны, Герой Советского Союза. Кравченко занимался лично с каждым батальоном. Наш батальон выстроился буквой «П», в центре вырыли окоп, глубокий, около двух метров.

Кравченко был в полевой форме, с кобурой и подсумком с учебными гранатами. Мы думали, что дело ограничится простым показом, но майор спрыгнул в окоп, и на него двинулся танк БТ-7. Мы ахнули, когда махина весом тринадцать тонн принялась крутиться на окопе. Казалось, что танк вдавит нашего комполка в землю. БТ проутюжил окоп как следует и пошел дальше.

На месте заваленного окопа зашевелилась земля, появилась голова, плечи командира. Кравченко одну за другой бросил три учебные гранаты. Бросал довольно точно, пара штук упала на трансмиссию позади башни – уязвимое место и наших, и немецких танков. Машина остановилась, а Кравченко стал приводить себя в порядок. Долго выколачивал пилоткой с гимнастерки и брюк прилипшую землю, вытер носовым платком лицо и спросил:

– Ну как?

Помню, красноармейцы и командиры что-то восхищенно выкрикивали, а командир полка прочитал нам краткую лекцию, которую после рискованного показа мы восприняли очень серьезно. Все видели, что занятие полностью приближено к боевой обстановке. Кравченко рисковал, ведь могло случиться всякое. Провались гусеницы сантиметров на 30–40 ниже – и все могло закончиться трагично.

А моральное воздействие? Я стоял в полусотне шагов и ощущал, как дрожала земля под тяжестью танка, а что чувствовал наш командир, когда махина утюжила обычную стрелковую ячейку? Тем временем, хорошенько выколотив от пыли обмундирование, Кравченко коротко, рублеными фразами говорил нам о «танкобоязни». Многие слова, а особенно личный пример, врезались в память крепко:

– Если не поленился, вырыл добротную ячейку и не растерял гранаты, то никакой танк тебе не страшен. Пропустил его через себя – и спокойно кидай гранаты вслед, а лучше – бутылки с горючкой. Что, у немцев танки такие страшные? Горят за милую душу, только не теряйся. Пара гранат на трансмиссию или под гусеницы – никуда он не уедет. Ясно?

– Ясно! – вразнобой кричали мы.

Занятия тем временем продолжались. В полк поступило много самозарядных винтовок СВТ. Бойцы осваивали их с трудом, часто клинило затвор, застревали патроны. Я уважаю конструктора Токарева и считаю, что винтовка была неплохой. Немцы пользовались захваченными у нас СВТ до сорок пятого года.

Это оружие требовало гораздо большей заботы, чем любое другое. Автоматика быстро забивалась пылью, песком. Кроме того, патроны 7,62-мм с закраинами на донышке требовалось протирать, заряжать в магазин аккуратно, без спешки. Если впихнешь небрежно два-три патрона, они цеплялись закраинами и застревали в магазине.

На стрельбище, особенно в училище, винтовки Токарева действовали почти безотказно. Ведь уход за оружием шел в нормальных условиях, под контролем командиров. Помню, на показательных стрельбах отделение из двенадцати человек одновременно вело огонь по мишеням. Плотность стрельбы напоминала пулеметный огонь. Если ударит сразу полсотни самозарядок, то и пулеметы не понадобятся. К сожалению, действительность внесла свои коррективы.

Полк вступил в бой числа 20 августа западнее станции Жуковка, километрах в 150 от Брянска. Если посмотреть на карту Смоленского сражения, то на рубеже западнее Брянска отчетливо видна красная полоса сосредоточения наших войск для контрудара. Протяженность этой полосы составляла километров 200. Кстати, таких красных полос хватило и на остальных участках фронта: возле Ельни, Вязьмы, Ржева. Мы не только отходили и теряли города, но и наносили удары.

Первый бой нашего полка был не оборонительный. Мы наступали. Это была одна из тактических наступательных операций. Батальоны, артиллерия закрепились на опушке леса. Перед нами было открытое поле с редкими деревьями. Из леса мы немцев вышибли.

Спешно окапывались, укрепляли позиции. Дня два-три прошли в относительной тишине. Немцы рыли окопы за гребнем холма, метрах в 600–700 от нас. Где-то вдалеке гремело, ночами вспыхивали зарницы. Однако на участке нашего полка было пока спокойно. Примерно в километре за спиной сосредоточивались, маскировались в лесу еще какие-то части, артиллерийские батареи.

Время от времени, обычно утром и в полдень, нас обстреливали из батальонных 80-миллиметровых минометов. Противная вещь. Мины с близкого расстояния летели отвесно. Хотя прямые попадания в окопы случались не часто, но эффект от минометного огня был жутковатый. Что-то вроде бомбежки, когда остроносые трехкилограммовые мины, кажется, летят прямо в тебя.

Я видел результаты таких попаданий. Одного бойца из соседней роты превратило в месиво, изрубленное осколками. Натекло много крови, и несколько дней окоп пустовал, хотя был вырыт грамотно, из него хорошо просматривалась нейтральная полоса. Другого красноармейца выкинуло из окопа, ноги разлетелись в разные стороны. Смотреть на исковерканный низ живота было жутко.

В роте в моем распоряжении имелась снайперская винтовка. Немцы в некоторых местах рыли окопы открыто, не опасаясь нас. Кроме того, я обратил внимание, что две лесные полосы искажают звуки пулеметных очередей и выстрелов. Эхо отдается в нескольких местах, а значит, обнаружить снайпера будет не просто.

Командир роты дал «добро», я сунул в карманы четыре обоймы и выполз вперед. Вскоре на окраине деревушки увидел немца, который что-то нес в руках. Хотя расстояние было довольно большое (метров 800), я уложил его наповал. Затем подстрелил еще одного.

Немцы, рывшие окопы, стали беспокойно оглядываться. Они пока не догадывались, откуда стреляют. Я перенес огонь на окопы и успел снять двоих. Тогда меня стали ловить на приманку, высовывая над бруствером каску. Вскоре им удалось обнаружить место, где я скрываюсь. Ударили из пулеметов, посыпались мины, и я срочно пополз к своим. Так в конце августа сорок первого года я открыл свой боевой счет.

Через день мы пошли в наступление. И развивалось оно поначалу успешно, хотя и с потерями. Накануне удачно провели артподготовку. В тот период командиры Вермахта были еще слишком уверены в себе. Обстреливая наши позиции, они выдали расположение своих батарей. И думаю, из пренебрежения к нам, «Иванам», не удосужились сменить позиции своей артиллерии. В эти дни очень многое было для меня впервые. Огонь трехдюймовых пушек и небольшого числа тяжелых гаубиц казался сокрушающим. Взрывы гремели непрерывно, на вражеских позициях вспыхивало пламя, что-то горело.

Под прикрытием артиллерии, пока немцы не пришли в себя, нашей роте удалось подползти к их траншеям метров на пятьдесят. Но противник тоже вел огонь. Командир роты был отрезан от основной части бойцов.

Командование взял на себя политрук Кулаков. Немцы, приходя в себя, усиливали огонь. Рядом со мной тяжело ранило бойца. Из нескольких сквозных ранений на спине текла кровь. Ткнулся лицом в землю кто-то из сержантов. Кулаков поглядел на меня:

– Ротный молчит. Без него атакуем?

– Атакуем. Нельзя время тянуть, – отозвался я.

Рота лежала, напряженно ожидая сигнала к атаке. Кулаков, невысокий, круглолицый, неуклюже привстал, затем поднялся в полный рост и закричал срывающимся голосом:

– В атаку!

Но рота, понесшая первые потери, лежала неподвижно. И немцы молчали. Топтался лишь политрук, подняв над головой наган.

– В атаку! – снова крикнул он.

Кажется, ударил одиночный выстрел. А может, короткая пулеметная очередь. Я был слишком напряжен и не понял. Пуля попала политруку в живот, он упал, но, пересилив боль, снова поднялся. Следующая пуля угодила ему в лицо, Кулаков был убит наповал. Он был хорошим политруком, умел говорить с бойцами, а в этом бою видел себя комиссаром, чей долг – поднять роту в атаку. К сожалению, умения воевать ему не хватало.

Теперь обязанности командира роты временно исполнял я. Как нередко случается в самые трудные моменты, мозг человека действует автоматически. Я командовал громко и четко, словно сдавал зачет в военном училище:

– Рота, слушай команду! Подготовить гранаты, вставить запалы.

Залегшая цепь зашевелилась, готовя гранаты к бою. Следом, не менее громко, я прокричал:

– Рота, встать!

Команда, которой учили бойцов до автоматизма, сработала. Красноармейцы торопливо поднимались, держа перед собой винтовки с примкнутыми штыками.

– В атаку!

Вместе со всеми встал и я. Мы бежали, торопясь одолеть эти последние десятки метров. Над полем неслось протяжное «а…а…а…», крики «Ура!», «За Родину, за Сталина!». В нас стреляли почти в упор. Но сотня человек бежала, не останавливаясь, тоже стреляя на ходу. И огонь этот был плотный, так как вооружение роты составляли в основном самозарядные винтовки Токарева. Кроме того, нас хорошо поддерживали пулеметы.

И тем не менее люди падали один за другим. Боец впереди меня свалился ничком, еще один упал, схватившись за ногу. Пляшущий сноп пулеметного огня срезал сразу троих, но мы уже прыгали в траншею.

Трудно описать рукопашный бой, тем более первый. Я могу вспомнить только отрывочные эпизоды, мгновения. Передо мной стоял крепкий высокий немец в сером френче, выставив свою винтовку с примкнутым ножевым штыком. Я держал в руках «трехлинейку», владеть которой меня учили по несколько часов в день два года в училище, а затем я сам учил штыковому бою своих бойцов.

Винтовка Мосина, надежное безотказное оружие со штыком на специальном креплении – шейке, которая позволяет подцепить и отбить прочь вражеский ствол. Я поймал шейкой рукоятку чужого штыка, рывком вышиб винтовку из рук немца и сразу пробил его тело своим узким трехгранным штыком. Выдернул штык и бросился на другого немца.

Тот оказался не таким решительным и побежал прочь. Я догнал его ударом в спину. Наверное, мне следовало командовать, а не искать очередного врага. Но бой уже вступил в такую фазу, где никто никого не слышал и сам выбирал свою цель.

Пять-шесть немцев, прячась в стрелковых нишах, вели беглый огонь. Нам повезло, что автомат имелся только у одного. Они успели убить и ранить несколько красноармейцев, но остановить остальную массу были не в состоянии. Люди, сумевшие преодолеть простреливаемое поле, оставившие позади погибших товарищей, переступили порог страха.

У автоматчика опустел магазин, и его пригвоздили штыком к стенке траншеи. Лихорадочно дергавший затвор винтовки унтер-офицер стрелял до последнего, но был втоптан в землю. Остальных из его отделения закололи штыками.

Двое пулеметчиков разворачивали на треноге пулемет. В них стрелял из нагана в упор один из командиров взводов. Несмотря на ранения, они сумели переставить пулемет. Смуглый боец, выскочивший вперед, ударом приклада свалил одного пулеметчика, второй упал, пробитый пулей.

Десятка два немцев, перескочив через бруствер, отступали. Грамотно, перебежками, прикрывая друг друга огнем. За ними сгоряча кинулись наши. Упал один, второй боец. Я поймал за обмотку пытавшегося броситься в погоню парня.

– Куда? Стреляй отсюда.

Время с неудачным преследованием упустили, но несколько фрицев остались лежать на поле. Остальные нырнули в овражек и исчезли. Хотя противника выбили из траншеи и заставили отступить, мы понесли значительные потери. Запомнилось большое число тяжелораненых. Их было не менее двух десятков. Те, кто угодил под пулеметные очереди, были ранены сразу несколькими пулями. Немецкие пулеметы МГ-34 со скорострельностью пятнадцать выстрелов в секунду прошивали тела насквозь, дробя кости на мелкие осколки. Я впервые увидел действие разрывных пуль. Попадание в тело означало почти неминуемую смерть. Бойцы, несмотря на умело наложенные повязки, истекали кровью.

Их торопливо грузили на подводы. С нами был командир роты. Он участвовал в бою с фланга.

– Ну что, получили боевое крещение? – проговорил ротный, глядя на тела погибших и подводы с ранеными, которых увозили в тыл.

– Получили, – отозвался кто-то из бойцов. – Ребят жалко. Но и фрицам досталось.

Вскоре мы снова наступали. Освободили несколько деревень. Запомнилось село Красное на Брянщине, из которого немцы угнали всех жителей. К нам подбежал чудом уцелевший старик и, дрожа, позвал на помощь:

– Там! Скорее! Там немцы закопали наших.

Я с бойцами побежал за стариком, и мы увидели две пары босых ног, торчавших из земли. Это были молодые ребята лет двадцати: тракторист и комбайнер. Фашисты закопали их живьем вниз головой. Те из немцев, кто считает, что армия Вермахта состояла из солдат, и гордится своим ветеранским прошлым, пусть запомнят эту деревеньку Красную.

Поэтому мы не называли немцев «солдатами». Для нас они были фашисты, гансы, фрицы. Звания «солдат» они не заслужили.

Лето и осень сорок первого года состояли не только из «котлов», в которые попадали наши дивизии и армии, и колонн военнопленных, которые так любили показывать в немецкой кинохронике.

Наш полк и наша дивизия начали войну с наступления и убедились, что фрицев можно бить. Такой настрой сохранился у бойцов и командиров. Эти операции, контратаки, двухмесячное сражение под Смоленском, крепкий удар под Вязьмой привели к Москве уже не ту самоуверенную, надменную армаду, обрушившуюся на нас 22 июня. Их крепко потрепали.

Но в сентябре наш полк отступал.

Погибли командир роты и замполит. Получил тяжелое ранение командир первого взвода Юсупов. Я был назначен командиром роты, и мы двое суток прикрывали отступающий полк.

Перед атакой немцы пытались выкурить нас огнем минометов. Но прошедшие накануне дожди сделали почву мягкой. Мины, дающие в обычных условиях большой разброс осколков, существенного вреда не принесли. Они взрывались, поднимая фонтаны земли. Осколки в основном уходили вверх.

Нас было 110 человек, а участок, который мы перекрывали, – полтора километра. Нас выручали пулеметы, которых оставили в мое распоряжение около десятка. Отбили несколько атак, подожгли бронетранспортер. Танки в этом месте немцы не использовали из-за болотистой местности, а пехоте мы продвигаться не давали. Как это нередко бывало и позже, получив отпор, фрицы искали места послабее и к нам больше не лезли.

Наступил третий день, а приказа об отходе не было. Не появлялись и немцы. В роте кончились сухари – наша основная еда. Остались только набитые большими кусками сахара противогазные сумки. Но от такой пищи у многих начинала болеть голова и появилась тошнота. Да и боеприпасы были на исходе. С наступлением темноты я снял роту и быстрым шагом стал догонять свой полк.

Постоянные бои, нахождение в сырости, холоде, не имея возможности даже переобуться, привело к тому, что у меня отказали ноги, и я, лежа на повозке, продолжал командовать ротой. Бойцы верили, что я, родившийся в Брянских лесах, сумею вывести их из окружения.

Имелись ли у нас дезертиры? Практически не было. Возможно, сыграло свою роль, что мы удачно нанесли несколько ударов по врагу, двое суток успешно отражали атаки. В роте поддерживалась крепкая дисциплина и не чувствовалось растерянности. Но когда подходили к линии фронта и я встал на ноги, то заметил – ездовой Зубарь и трое бойцов кучкуются, о чем-то перешептываются.

Потом Зубарь подошел ко мне и, помявшись, сказал: «Воевали мы, как могли. А сейчас, лейтенант, может, без нас обойдешься?»

Это были бойцы в возрасте, из здешних мест. Наблюдая, как быстро наступают немцы, они решили отсидеться по домам. Вскоре все четверо незаметно исчезли. Оставшуюся роту вместе с ранеными я вывел к городу Венев.

Потом были бои за Тулу. Дивизия и наш полк понесли большие потери. Оставшихся в живых передали в другие части. Я был направлен командиром стрелковой роты в 878-й стрелковый полк 290-й стрелковой дивизии все той же 50-й армии. В полку было всего две стрелковые роты численностью около 250 человек каждая.

Мое вступление в должность командира стрелковой роты совпало с началом нашего контрнаступления под Москвой и произошло на поле боя, когда рота вела наступательный бой за одно из сел Тульской области. С этой ротой мне пришлось освобождать и другие населенные пункты, ходить в рейды по тылам врага.

Вспоминаю эпизод, показывающий, с каким серьезным противником нам приходилось сталкиваться. Возле станции Тихонова Пустынь вместе с немцами действовала финская дивизия. Мы взяли в плен трех финских солдат с подводами. А ночью нас внезапно атаковали.

Ярко светила луна. Между соснами в маскхалатах стремительно неслись финские лыжники, обходя на крутых поворотах деревья. Это была умелая и стремительная атака. Не будь у нас опыта боев, финны подмяли бы роту и уничтожили.

Быстро развернули пулеметы и открыли огонь едва не в упор. Стреляли из винтовок (автоматов было мало), бросали гранаты. Финские лыжники, оставляя на снегу трупы, так же быстро разворачивались и уносились прочь, огрызаясь огнем автоматов.

В тот раз все решали минуты. Если бы мы растерялись, то мало кто остался бы в живых. Финские штурмовые отряды не щадили русских. Троих пленных финских солдат мы расстреляли. Охранять их в условиях ночного боя не было возможности.

В декабре сорок первого года началось наступление наших войск под Москвой. Отступая, немцы угоняли население, а деревни сжигали. Зима в тот год была морозная и очень снежная. Чтобы увезти свою технику, фрицы использовали гражданское население, в том числе женщин, подростков на расчистке дорог. Этих людей они уже не отпускали, а гнали дальше на запад.

Люди умирали от мороза, их не кормили, а тех, кто не мог двигаться, фашисты расстреливали с немецкой педантичностью выстрелом в затылок или добивали штыками. Расчищенные дороги представляли собой снежные туннели 2–3 метра высотой. Быстрое наступление наших войск заставляло немцев бросать грузовики, орудия, повозки. И рядом лежали трупы наших русских людей.

На одном, только что освобожденном участке среди десятков расстрелянных мы увидели труп молодой женщины, прижимающей к груди ребенка. Неподалеку лежал изможденный старик в коротком порванном кожухе. Ветер шевелил его жидкую, торчавшую вверх бороденку.

Можно понять, с какой ненавистью мы преследовали отступающих фашистов. В период Московской стратегической операции с 5 декабря 1941 года по 7 января 1942 года было уничтожено или понесло тяжелые потери 38 вражеских дивизий, освобождено 11 тысяч населенных пунктов.

Не зря документальный фильм «Разгром немцев под Москвой» вызвал такой большой резонанс во многих странах, и в том числе в Германии. Разбитая техника, сожженные танки, тысячи обледеневших трупов несостоявшихся завоевателей. Это был мощный удар по Вермахту, который заставил задуматься многих немецких генералов о перспективах войны с Советским Союзом.

В одном из наступательных боев 23 января 1942 года я был тяжело ранен. Как написано в справке эвакогоспиталя ЭГ-3348 города Новосибирска, где я лечился: «сквозное пулевое ранение правого коленного сустава». В санбате и госпитале я пробыл без малого три месяца. После многочисленных просьб 13 апреля был выписан и назначен командиром роты противотанковых ружей в 315-ю дивизию, сформированную в городе Барнауле.

А вскоре начался новый этап моей фронтовой жизни – Сталинградская битва.

В июне дивизию на эшелонах перебросили в Сталинградскую область, а 16 августа маршем выступили на фронт, к Сталинграду. Каждый боец нагружен шинельной скаткой, вещмешком с боеприпасами, винтовкой, противогазом, а у меня в роте на плечах каждой пары бойцов – семнадцатикилограммовые противотанковые ружья. Гимнастерки мокрые от пота, серые от пыли. От усталости и недосыпания подкашиваются ноги.

Шагаю и я, опираясь на палочку после сквозного пулевого ранения в коленный сустав. Двигаться тяжело, болит, ноет недолеченная нога, кружится, гудит голова. Надо держаться, показывать пример, подбадривать бойцов, и приходится через силу, словно чугунную, тянуть несгибающуюся ногу.

Все чаще встречаются изнуренные люди, эвакуированные с прифронтовой полосы. Шли старики, женщины. Рядом с ними тянулись гурты скота. На скрипучих тележках, нагруженных скарбом, сидели дети. Немецкие самолеты бомбили и обстреливали этих людей с не меньшей злостью, чем воинские части. Люди торопливо хоронили на обочинах погибших и продолжали свой путь.

Нашему батальону в ночь на 24 августа 1942 года было приказано занять оборону возле села Орловка. 23 августа немцы прорвали фронт на Дону и вышли к Волге севернее Сталинграда, недалеко от того места, которое нам предстояло оборонять. В тот же день, 23 августа, Сталинград подвергся невиданной за всю войну бомбежке. Немецкие самолеты налетали сотнями, целый день, меняя друг друга. За день погибло, по разным данным, от 40 до 60 тысяч мирных жителей.

На рассвете батальон пошел в наступление. Роты продвигались вперед короткими перебежками. По нам открыли огонь, едва мы поднялись. Но если вначале это были редкие пристрелочные выстрелы, то вскоре взрывы густо накрыли цепи. Огонь усиливался, над полем неслись пулеметные трассы.

Бойцы падали один за другим. Погибли наш комбат и его заместитель. Вместе с начальником штаба Ивановым и командиром пулеметной роты Титоренко мы решили до конца боя никому не сообщать об их гибели. Все приказания отдавались нами от имени командира батальона, мы втроем руководили боем.

Немцы, не выдержав натиска, побежали. Батальон ворвался в покинутые траншеи, где оставались лишь трупы. Их было не так и много, зато наша лобовая атака, как всегда, обернулась большими потерями. И тем не менее заметно поредевшие цепи продолжали атаку.

Фрицы открыли заградительный огонь. Кто видел сплошной частокол гаубичных и минометных разрывов, да еще в два-три ряда, знает, что это такое. Оседают на землю клубы одних взрывов, а в полусотне метров стеной поднимается следующая стена земли и осколков.

А тут еще начались несчастья с бутылками горючей смеси (КС), которые многие бойцы несли в карманах брюк. При попадании пули, осколка или просто от удара о землю при перебежке бутылка разбивалась и вспыхивала. И ничто не могло спасти человека от мучительной смерти.

Люди, облитые густой липкой жидкостью, которая способна плавить металл, бежали, как горящие факелы, катались по земле, но огонь сбить было невозможно. Многие торопились избавиться от бутылок с КС, хотя это было, по сути, единственное эффективное средство против танков. Я приказал собрать все бутылки в ящики, которые бойцы тянули с помощью обмоток вслед за наступающими.

Чтобы задержать наши цепи, немцы вызвали авиацию. Сопровождаемые воем сирен самолеты один за другим пикировали, обстреливая ничем не защищенных бойцов из пулеметов и засыпая нас бомбами. Однако наступление продолжалось. И тогда против нас бросили танки. Они медленно надвигались справа, со стороны Волги по открытой степи.

В батальоне имелись лишь противотанковые ружья (ПТР) и минометы. Танки шли, непрерывно обстреливая нас из пушек и пулеметов. Ровная степь, редкие балки и грохот приближающихся машин. Несмотря на замешательство, огнем из противотанковых ружей мы сумели подбить два танка.

Нам прислали на подмогу батарею 45-миллиметровых пушек. Их снаряды, огонь ПТР и минометов заставил танки отступить за железнодорожную насыпь. Ценой больших потерь батальону удалось захватить несколько высот и выйти к железнодорожному полотну, но дальше мы продвинуться не могли.

Полегла почти половина личного состава батальона. Кроме комбата и его заместителя, погибли командиры двух пехотных рот. Большинство взводных тоже погибли или получили ранения. Командир шестой роты старший лейтенант Бедняков принял командование батальоном, но вскоре был тяжело ранен. 27 августа в командование батальоном вступил я.

24 августа и несколько последующих дней полк 10-й дивизии войск НКВД, 2-я мотострелковая бригада и наш батальон при поддержке артиллерии сумели оттянуть на себя значительные силы противника. Немцы на этом участке не смогли ворваться в Сталинград и каждый раз были вынуждены применять авиацию, бросать по 20–30 танков и большое количество пехоты.