Текст книги "Не промахнись, снайпер!"

Владимир Першанин
Не промахнись, снайпер!

От автора

К сожалению, я промахивался, и не раз. Но чаще укладывал пули в цель. Иначе бы не пережил ту страшную войну. Никогда не думал, что мне придется воевать в качестве снайпера.

В нашей семье ни охотников, ни военных не было. Жили мы в городе Сызрани на Волге: мама, отец, двое братьев и две сестры. Отец работал инструментальщиком в депо, мама была домохозяйкой. Я, Федор Николаевич Егоров, родился 11 мая 1923 года и был вторым ребенком в семье. Жили мы в небольшом старом доме, построенном еще дедом.

Отец имел довольно редкую специальность – инструментальщик. Он работал на токарном, фрезерном и шлифовальном станках, изготовлял и ремонтировал разные инструменты, считался ценным специалистом. Я собирался пойти по его стопам, но родители хотели, чтобы я закончил десять классов. Не получилось. Отец, трудившийся два десятка лет в старом задымленном депо, заработал болезнь легких. После очередного обострения получил инвалидность, а я, закончив восьмой класс, как старший мужичок в семье, пошел в депо учеником токаря – в семье стало очень туго с деньгами.

Отработал два года, уже получил третий разряд. Отец после лечения снова вернулся на свое место и настоял, чтобы я поступил в техникум. Окончил первый курс, и тут началась война. Я имел броню, фронт нуждался в квалифицированных железнодорожниках. Однако в феврале сорок второго года меня призвали в армию. Понесшая большие потери, Красная Армия усиленно пополнялась. Я ожидал, что попаду в железнодорожные войска, но обстановка складывалась такая, что сильно не разбирались. Попал в пехоту.

Глава 1
Первый выстрел

Конечно, он не был первым за два месяца моего пребывания на фронте и семь недель ускоренной подготовки в учебном полку под городом Ельцом. Я участвовал в боях на Северском Донце, отступая со своим 1311-м пехотным полком от Харькова. Вместе с другими частями мы пытались остановить врага в холмистой голой степи, где не за что уцепиться.

Но танковые соединения армейской группы Клейста и 6-й армии Паулюса снова вбивали клинья, окружая наши корпуса и дивизии. Остатки 1311-го полка пробивались из окружения, а наш третий батальон, усиленный артиллерией, прикрывал отход полка, отягощенного большим количеством раненых.

После двухдневных боев батальон потерял всю артиллерию, две трети личного состава и, уходя из-под ударов немецких механизированных частей, группами, без отдыха, шел на восток. Нам нечем было обороняться, да и людей осталось всего ничего. Еще вечером наша рота насчитывала двадцать с лишним человек. За ночь бесследно исчезли четверо. Под утро, когда начало светать, мы, ускорив шаг, почти бежали, в поисках хоть какого-то укрытия, где могли затаиться и переждать бесконечно долгий июньский день.

В здешних краях мало лесов, а за очередным холмом, который мы перевалили, расстилалась все та же степь. Еще зеленая, но кое-где начавшая желтеть под горячим южным солнцем. Впереди в низине извивалась узкая речушка, окаймленная ивняком и одинокими ветлами. Вдоль речки виднелось с десяток полуразрушенных глиняных домов – остатки хутора.

На этом кладбище человеческого жилья можно было спрятаться среди обгорелых развалин и кустов. Но бойцы поопытнее понимали, что немецкие части второго эшелона не пропустят хутор и прочешут его, как гребенкой, в поисках выходящих из окружения красноармейцев. Группой командовал старший лейтенант Чистяков, наш ротный, единственный из командиров, кто остался в живых. Сержант Петр Кращенко исполнял обязанности его заместителя, а старшина Горбуль так и оставался старшиной, заведующим хозяйством роты. Впрочем, ни роты, ни хозяйства уже не было. Так, ощипанный, смертельно уставший взвод или полтора отделения. Называй как хочешь.

Все держалось на Чистякове, его авторитете и боевом опыте. После училища он успел захватить последние месяцы Финской войны, отморозить пальцы на ногах и получить медаль «За боевые заслуги». Чистяков командовал ротой с осени сорок первого, был ранен, участвовал в неудачной Харьковской операции и сейчас пытался вывести остатки роты из наводненной немцами степи.

Возможно, несмотря на риск, Чистяков дал бы команду бежать к развалинам хутора, но позади уже слышался шум моторов. Старший лейтенант, не раздумывая, показал на частично обрушенный сарай для сушки сена. Сложенный из тонких почерневших от времени бревен, он открыто торчал на бугре. Но от проселка его отделяла глинистая промоина с остатками мутной весенней воды и вязкими берегами.

Люди бежали вслед за Чистяковым, к сараю. А двое бойцов, уверенные, что сарай станет для всех ловушкой, кинулись в кусты краснотала, росшие редкими пучками с другой стороны проселка. Через несколько минут на дороге появился легкий приземистый танк Т-1 со спаренным пулеметом и два мотоцикла, тоже с пулеметами. Эти танки активно участвовали в боях сорок первого года и в большинстве были выбиты. Сейчас немцы использовали их во вторых эшелонах против окруженцев и для прочесывания захваченной местности.

Сарай с ходу прострочили несколькими очередями. Все мгновенно бросились на земляной пол, покрытый тонким слоем сена. Кто-то не успел и вскрикнул, схватившись за перебитую ногу.

– Тише! – зашипели на него, зажимая рот.

– Перевяжите, кровью истечет, – сказал Чистяков и дал команду срочно собирать имевшиеся гранаты.

Гранат оказалось всего две: «лимонка» Ф-1 и РГД-33, обе гранаты противопехотные. Даже против тонкой брони ими ничего не сделаешь, связка не получится. Из оружия имелись лишь винтовки с малым запасом патронов и наганы у Чистякова и старшины. Ночью, усталые, едва бредущие бойцы выкинули гранаты, оставшиеся после боя, противогазы и все остальное, что казалось лишним. Сейчас эти выброшенные РГД могли спасти нам жизнь.

До немецкого танка и мотоциклов, остановившихся на проселке, было метров двести пятьдесят. Командир экипажа, он же, видимо, старший в группе, что-то объяснял мотоциклистам. Те кивали головой, затем оба «Зюндаппа», взревев моторами, понеслись к хутору, а Т-1 остался на холме, перегородив дорогу. Он занял хорошую позицию, откуда на несколько километров просматривалась широкая низина, степь и уходящий влево склон с редкими акациями и вязами. Затем началось то, что осталось в моей памяти на долгие месяцы и даже годы.

Танк открыл пулеметный огонь. Сначала мы не поняли, по какой цели. Потом, прильнув к узким щелям и пробоинам в стене, увидели, что вдоль дороги, по степи и склону торопливо шли и бежали наши бойцы. Остатки частей, державшие, как и мы, оборону в степи за Доном, а теперь прорывавшиеся к своим. Основная масса войск отступила или погибла, многие попали в плен. На восток упорно шли мелкие группы по 10–15 человек, некоторые – побольше. Спешили пересечь низину бойцы-одиночки.

Немецкий танк, занявший выгодную позицию на вершине холма, стал хозяином их жизней. Спаренная установка била непрерывно, высокая плотность огня настигала свои жертвы за километр и больше. Вцепившись в какую-либо группу, спаренная трасса не с первой, так со второй или третьей очереди настигала ее. Фрицы патронов не жалели, цейссовская оптика и хорошие прицелы не давали вырваться обреченным людям. Бойцы падали один за другим, раненые пытались ползти. Кто-то успевал укрыться, а затем, выбрав момент, убегал под защиту деревьев, кустарника или нырял в овражек.

– Куда же вы претесь? – сжав кулаки, шептал наш пожилой старшина Горбуль.

Позади ждала тоже смерть, и красноармейцы упорно двигались на восток. Не сказать, что людей было очень много. Но продолжали идти, возникая в прицеле пулеметов. Под огонь попали остатки батальона, или нескольких рот, примерно человек семьдесят. Две трети остались лежать между проселком и хутором, остальные добежали до речки.

Иногда пулеметы замолкали. Стрелок перезаряжал ленты или менял перегревшиеся стволы. Механик-водитель изредка вылезал на броню, осматривался по сторонам, потягивался, разминая затекшие мышцы. Отсюда я не мог разглядеть выражение его лица, но, кажется, он улыбался. Чего не улыбаться, когда пулеметы работают четко, а «иваны» валятся, как снопы. Сволочь!

Так получилось, что я считался лучшим стрелком в роте. Неплохо сдавал нормы ГТО еще в техникуме, особенно по стрельбе из малокалиберки. В учебном полку освоил трехлинейку и в обороне уверенно попадал в цель за двести-триста метров. Я бы, наверное, смог без промаха завалить этого слишком жизнерадостного арийца, но ротный запретил нам даже прикасаться к затворам винтовок. Все мы хорошо понимали – один выстрел, даже удачный, и командир танка изрешетит всех нас за минуту вместе с сараем. Сержант Степа Кращенко считал убитых, его губы кривились в злой усмешке, похожей на судорогу.

– Тридцать два… сорок… пятьдесят семь…

Ворочались и стонали раненые. Старший лейтенант Чистяков, как командир, острее других чувствовал наше бессилие и обреченность. Сейчас фрицы, как в тире, выбивают окруженцев, но рано или поздно подкатят к сараю и проверят его. Дадут несколько очередей, люди кинутся прочь, и все будет кончено.

В таком бессильном напряжении прошло часа полтора или два.

Очереди стали реже, иногда вел огонь один ствол. Запас патронов, видимо, подходил к концу. Танк двинулся в нашу сторону и остановился у глинистой промоины в ста метрах от сарая. Дал еще одну очередь, которая, выбивая щепки, прошла над головами, дырявя наше убежище насквозь. На людей было жутко смотреть. Не выбраться нам отсюда, и выхода не видно. Как никогда мы все чувствовали приближающуюся смерть. Одни что-то тихо бормотали, кто-то молился или украдкой плакал. Наверное, так ведут себя перед казнью приговоренные к расстрелу. Хоть сиди, хоть кидайся с винтовкой на танк – конец один. Но должен быть выход. Не даст старший лейтенант перебить нас как беспомощных кутят!

– Боеприпасы по рации запросил, – одними губами прошептал ротный, но мы его услышали.

– Вот сейчас его и надо брать, – сказал Степа Кращенко. – Пока он за нас не взялся.

– Подожди…

Откинулся люк, и командир танка уселся на башню. Чистяков потянул меня за рукав:

– Федя, когда появится механик-водитель, выстрелишь в него. Целься в грудь, чтобы наверняка. Степан, а ты попробуй снять этого петуха с башни. Я вас подстрахую.

Почувствовав, что сидение заканчивается и предстоит бой, люди зашевелились, слышались возбужденные голоса. Чистяков, заряжавший винтовку, взятую у кого-то из раненых, сделал знак, чтобы все замолчали.

– Федор, тебе промахнуться никак нельзя. Понял?

– Не промахнусь, товарищ старший лейтенант.

Я понимал, почему первый выстрел должен быть в механика. Даже если бы сняли командира танка, а механик уцелел, он протаранил бы наше хлипкое убежище или, отъехав, пересел бы за пулеметы, которые пробивали сарай насквозь, через обе стены. Расстояние сто метров для винтовки пустяковое. Но это не стрельбище, там не дрожат руки, как сейчас. Я сжал и разжал кулаки, пристраивая ствол между бревнами.

– После выстрелов бежим двумя группами. Одну возглавляет старшина, вторую – Максим Усов. Они же бросят гранаты. Танк ими не подбить, но взрывы отвлекут экипаж, даже если Кращенко и Федя Егоров промахнутся.

Максим Усов, с повязкой на лбу, закрывающей правый глаз, – из бывалых солдат. И стрелять бы, возможно, доверили ему, но отколотая пулей щепка распорола кожу на лбу и бровь, лицо покрылось коркой засохшей крови. Но людей он повести сможет и одну из гранат докинет до цели.

– Значит, опять на пулеметы по полю бежать, – обозленно выругался один из бойцов. – Положат нас всех из двух стволов.

– Здесь мы тоже ничего не высидим, – не менее обозленно отозвался Чистяков. – Ясно?

– А вы, товарищ старший лейтенант, отселя руководить будете, – не унимался тот же голос.

– Я буду во второй группе вместе с Усовым, а если ты, умник, в атаку не поднимешься, пристрелю на месте.

– Это вы могете… Побежим, куда деваться.

– Все, хватит болтать. Приготовились.

Я вспомнил фамилию говорливого бойца. Швыдков. Мужик, уже в годах, не верил, что мы одолеем танк, и наверняка считал ситуацию безнадежной. «В плен… в плен надо сдаваться, если жить охота», – эти мысли легко угадывались, и я его понимал. После бесконечного отступления, смертей, в нашем теперешнем положении это был, по его мнению, единственный выход. Почему он тогда не убежал ночью вместе с теми четверыми? На этот вопрос я не успел сам себе ответить. Из люка не спеша вылезал механик-водитель. Моя цель, в которую я не имел права промахнуться.

Небольшого роста, коренастый, в темно-сером комбинезоне, немец спрыгнул на землю и, расстегнув брюки, стал мочиться. Механик стоял боком. Я выждал несколько секунд, когда он повернется, а затем плавно потянул спуск. Звука выстрела почему-то не услышал, хотя в закрытом помещении выстрел бьет оглушительно. Наверное, уши заложило от напряжения. Механик, подломив колени, падал, пытаясь ухватиться рукой за воздух. Я хорошо видел его лицо, искаженное гримасой удивления. Он не ожидал смерти рядом со своим танком, который легко уничтожил несколько десятков русских, а сейчас ждал боеприпасов, чтобы продолжить веселую войну. За прошедшие два месяца мне приходилось много стрелять, но то были выстрелы из окопов по бегущему вдалеке врагу. Сейчас я впервые убил конкретного человека, с лицом, которое врезалось в память.

И сразу рывком распахнув дверь, кинулись вперед Чистяков, Степан Кращенко, старшина Горбуль, Максим Усов и следом десяток бойцов. Пригнувшись, они бежали очень быстро. Их догоняли еще трое красноармейцев, промедлившие несколько секунд. В сарае оставалось четверо: двое раненых, боец, скорчившийся у стены от страха, и я.

– Чего сидишь? Побежали!

Но боец глядел на меня с таким ужасом, что я, не теряя времени, молча кинулся в открытые ворота.

Старший лейтенант Чистяков шел на риск, и жертвы оказались немалыми. Но, я думаю, это был единственный выход, чтобы спасти остатки роты. Пуля, выпущенная в командира танка, прошла мимо, возможно, лишь легко ранила его. Фельдфебель или унтер нырнул в люк за считаные мгновения. Две группы бежали, огибая танк с двух сторон. Когда башня провернулась стволами к наступающим, бойцы уже одолели половину расстояния. Пулеметы, установленные на дальний прицел, ударили с завышением.

Стволы быстро опустились, и следующая очередь смахнула сразу двоих или троих красноармейцев. Кто-то бросился на землю, спасаясь от пуль, двое метнулись прочь, но их догнала спаренная трасса, и они упали рядом. Я тоже упал на землю, пули пронеслись над головой. Немецкий танкист лихорадочно крутил башню, посылая короткие торопливые очереди. Видимо, у него действительно заканчивались патроны. Один пулемет замолк, стрелял лишь второй. Старшина Горбуль и Степа Кращенко швырнули гранаты. РГД взорвалась рядом с танком. Старшина угодил «лимонкой» в лобовую броню, она скатилась и рванула под гусеницами.

Горбуль, старый вояка, расплатился за меткий бросок несколькими пулями в грудь и плечи. «Лимонка» не причинила машине особого вреда, но осколки крепко хлестнули по колесам, гусеницам и вмяли нижний передний люк. Немец понял, что его берут в кольцо. Он перелез на место механика, даже успел включить двигатель, но Максим Усов, перемотанный окровавленными бинтами, в порванной гимнастерке, уже вскочил на броню.

Ткнул штыком в смотровую щель, более широкую и удобную, чем у наших танков, ставшую для фрица смертельно опасной. Прежде чем немец успел ее закрыть, Чистяков, прыгнувший следом, выстрелил из нагана несколько раз подряд. Передергивая затвор, выпустил всю винтовочную обойму Усов. Взобравшиеся на броню бойцы били штыками и стреляли в остальные смотровые щели. Вышибли смятый передний люк и выволокли издырявленного пулями и штыками фельдфебеля. Он уже умер, но его со злостью пинали.

– Ну, что, блядина, удобно было из-за брони стрелять!

– Сволочь! Жалко, живым не взяли.

Кто-то показал рукой на проселок.

– Мотоцикл! На подмогу гад спешит.

Нет, «Зюндапп» не спешил. Он наверняка вез боеприпасы, но мотоциклист, сообразив, что с танком происходит что-то не то, затормозил, не доезжая метров ста пятидесяти. По нему открыли огонь из винтовок. Стрелял и я, а в ответ ударил пулемет, закрепленный на коляске. И захлебнулся после второй очереди. Стоявший посреди проселочной дороги, он представлял хорошую мишень. Мотоциклист развернулся на месте и погнал прочь. Обмякшее тело пулеметчика встряхивало в подпрыгивающей коляске, вслед летели пули. «Зюндапп» с мертвым пулеметчиком исчез за поворотом.

Нам следовало спешить. Башенные пулеметы снять не сумели – требовалось время. Пробив бензобак, подожгли танк, который мгновенно взялся ревущим бензиновым пламенем. Тела пяти погибших красноармейцев и старшины отнесли на обочину. Хоронить тоже не оставалось времени, немцы, услышав взрывы и стрельбу в своем тылу, могли появиться в любой момент.

Единственное, что позволил сделать Чистяков, дать три залпа из двух винтовок над погибшими. Лишние выстрелы уже ничего не решали, мы обнаружили себя и сейчас торопились уйти. Тяжело раненного бойца с перебитой ногой несли на самодельных носилках. Те, кто получил ранения полегче, шли сами. В поле наткнулись на трупы наших двоих красноармейцев, пытавшихся спрятаться в кустарнике. Их заметили и расстреляли очередями в спину еще вначале, когда Т-1 занял свою позицию.

Как мы спешили! Мы шли, почти бежали через пшеничное поле, позади поднимался дым от горящего танка. Все были возбуждены, даже струсивший боец, выбравшийся из сарая, когда все кончилось. Мы одолели немецкий панцер почти голыми руками! Решительность старшего лейтенанта Чистякова снова спаяла остатки роты. Кроме винтовок, у нас имелся теперь трофейный автомат, несколько гранат и массивный «вальтер». Как доказательство, что мы не просто отступали, а уничтожили немецкий танк, захватили документы убитых танкистов и оптический прицел с пулеметной установки.

Нам повезло. Когда с дороги открыли огонь из пушки и крупнокалиберного пулемета, мы уже отмахали километра три и продолжали идти несколько часов, не снижая темпа. После полудня свалились без сил в лесистой балке, жадно пили и никак не могли напиться из мутного, но холодного ручья.

Максим Усов, взявший на себя роль старшины, разделил трофейные продукты, найденные в танке: консервы, пластиковые коробочки с мармеладом, галеты. Достался нам и спирт, видимо, для технических нужд, в объемистой полуторалитровой фляге. Он вонял резиной, но каждый с удовольствием выпил свою порцию, граммов семьдесят, а потом принялись за еду.

Чудом избежавшие смерти, все оживились, говорили, перебивая друг друга. Хвалили за смелое решение старшего лейтенанта Чистякова, меня – за меткий выстрел в механика-водителя, помянули погибших. Степа Кращенко хлопал меня по плечу и рассуждал, что, если бы я не срезал механика, намотал бы он нас на гусеницы.

– Награду Федя заслужил, так ведь, товарищ старший лейтенант?

– Брось болтать глупости! – разозлился Чистяков. – Награду! Еще неизвестно, как нас встретят и чем наградят за то, что драпаем.

– Это верно, – подтвердил самый рассудительный из всех Максим Усов, который вместе с добровольным помощником менял пропитанные кровью повязки у раненых.

Я перехватил напряженный взгляд бойца, который струсил и не побежал вместе со всеми. Кажется, в суматохе этого никто не заметил, кроме меня. Своим взглядом он умолял молчать. Шесть человек погибли, когда кинулись на немецкий танк. И теперь, когда горячо обсуждалась наша победа, эта горячка могла закончиться для него очень плохо. За уклонение от боя командир имел право без всякого суда расстрелять виновного на месте.

Да что там командир! Мы чудом вырвались из ловушки, нервы у людей были на пределе. Его мог застрелить любой из бойцов, вымещая на струсившем красноармейце напряжение и ожидание неминуемой смерти в сарае-ловушке.

Опухли и воспалились от пыли и жары вроде пустячные раны у Петра Кращенко и двоих легко раненных. На красноармейца, которого мы тащили на носилках, было страшно смотреть. Перебитая нога вздулась на жаре, стала багрово-фиолетовой. Видимо, началось заражение. Повязку поменяли, промыли рану, тяжело раненному влили в рот полкружки разбавленного спирта. Потом все заснули. Как провалились. Выставлялись ли постовые, не знаю. Скорее всего, нет. Чистяков дал возможность людям отоспаться, чтобы на закате двинуться дальше. Июньские ночи коротки, идти предстояло до рассвета. Если не выйдем к лесу, снова придется затаиться. Шагать днем слишком опасно.

Чистяков обошел раненых, спросил, могут ли они идти. Один из них, глядя себе под ноги, сказал, что будет лишь обузой. Он из местных, добредет потихоньку до своего хутора.

– Винтовку с собой возьмешь?

– Нет, куда мне с ней. Дай бог налегке добрести.

Все ясно, отвоевался. Хотя трудно судить людей в таких ситуациях. Сложнее обстояло дело с тяжело раненным, который лишь на короткое время приходил в сознание. Все понимали, что без медицинской помощи ему отпущено сроку от силы день, а может, и меньше.

Мы жили понятиями боевого братства, презирали дезертиров, и никто не предложил оставить раненого, а самим уйти. И чем быстрее, тем лучше. Степная балка, шириной полтораста шагов, была таким же ненадежным убежищем, как тот сарай-ловушка. Мы пробились ценой шести жизней, а сейчас, очнувшись после короткого сна, смотрели на нашего обреченного товарища, сознавая, что он становится неподъемной ношей.

Незаметно исчез красноармеец, решивший отсидеться в своем хуторе. Неизвестно, находился ли поблизости его дом, или он решил сдаться в плен. Аккуратной кучкой сложил винтовку, патронташ и даже звездочку от пилотки. Степа Кращенко повертел звездочку в пальцах и, усмехнувшись, сказал:

– Интересно, что он через месяц на пилотку нацепит? Не иначе, фашистского орла.

Я запомнил, что нас оставалось одиннадцать человек. Трое легко раненных в носильщики не годились. Значит, семерым предстояло меняться каждые полчаса и, спотыкаясь, нести в темноте тяжело раненного. Это, как минимум, вдвое замедляло ход группы, а нас могла спасти лишь быстрота.

Уходить, вырываться из этой степи, пронизанной проселками и степными колеями, по которым носились немецкие мотоциклы, а по главным дорогам шли войска. Дважды над нами пролетали бомбардировщики. Шли они на большой скорости бомбить линию обороны или другие важные цели.

– Ну что с этим бедолагой делать? – кивнул на лежавшего без сознания бойца Максим Усов. – Не жилец уже, а все мучается.

Максим был такой же рядовой, как и другие, но пользовался авторитетом. Чистяков, устраивая короткие совещания, всегда приглашал на них Усова вместе со старшиной и сержантами. Он считался как командир отделения, сержантов в роте не хватало, а сейчас остался один Степа Кращенко. Я заметил, что на поясе Усова висит «наган» старшины. Мы были приятелями и с Максимом, и с сержантом Кращенко, но на этот раз они решили что-то обсудить вдвоем. Даже без старшего лейтенанта. Выполняя приказ Кращенко, я полез на склон следить за степью. А в сумерках, когда собирались в путь, вдруг резко и коротко хлопнул револьверный выстрел. Застрелился тяжело раненный. В откинутой руке он продолжал сжимать «наган» старшины, перешедший к Максиму Усову.

Никого это не удивило, промолчал и старший лейтенант Чистяков. Только у меня хватило ума и глупости высказать очевидную вещь:

– Не мог он сам застрелиться. В сознание, считай, не приходил. Как же получилось?

У Максима под повязкой на лбу вдруг округлились желтые от раны или болезни глаза. Он не дал мне договорить, схватил за воротник и, подтянув, зашептал, брызгая слюной:

– Сопляк! Как да эдак… Не лезь, куда не просят. Грамотный шибко, порассуждать о доброте хочешь?

Я никогда не видел всегда дружелюбного ко мне крестьянина Максима Усова таким злым. Позже я пойму, что с молчаливого согласия Чистякова он вместе с Кращенко решал непростую ситуацию. Кому-то надо было вложить наган в руку обреченного бойца и нажать на спуск. Обстоятельства заставили решать это именно им, двум наиболее надежным солдатам в роте.

Возможно, они тянули жребий, и выбор пал на Максима. И хотя раненый лежал в стороне, делать все пришлось едва не на глазах остальных. Усова потянул за руку Степа Кращенко.

– Чего ты на Федю кидаешься? Он же молодец. Не срезал бы механика, нас бы уже вороны расклевали.

Максим, уважавший меня за грамотность (сам он закончил три или четыре класса), как-то сразу изменился в лице, растерянно похлопал меня по плечу:

– Все нормально, Федя. Сейчас двинемся. Винтовку наготове держи. Почистил?

Ничего я не чистил. И остальные тоже – сил и времени не хватило. Но я кивнул в ответ:

– Почистил… конечно.

Чистяков подал команду. Десять человек цепочкой двинулись в сгустившуюся темноту июньского вечера. Пахло дымом, сгоревшим зерном и полынью.

Нам повезло. Через сутки мы вышли к своим, заплатив жизнью еще одного человека. Сравнительно недорогая цена за выход из окружения в голой степной местности. Боец наступил на мину. Мы застыли на месте, глядя на мычащего от боли парня с оторванной по колено ногой и разорванным животом.

Помочь ему было нельзя, и группа осторожно, след в след, миновала опасное место. Мы догнали один из пехотных полков нашей дивизии. Проверка прошла быстро, таких окруженцев в июне сорок второго было столько, что не хватило бы никаких особых отделов, чтобы проверить всех.

Помню, что каждого из девяти опросили отдельно, противоречий в показаниях не обнаружили. Потом приехал представитель полка, поздоровался за руку с Чистяковым, рассказал особистам, что роту оставили в составе батальона прикрывать отход, и вскоре мы оказались среди своих. Никто нас не хвалил (а ведь двое суток батальон держал позиции!), но и не копались. Просто остатки роты пополнили людьми и снова включили в состав третьего батальона.

Еще несколько дней мы воевали в обороне, отступали, прятались от немецких самолетов. В одном месте оказались на острие танкового клина. Полковая артиллерия и «сорокапятки» истребительного противотанкового полка подбили и подожгли несколько танков. Массивных, приземистых Т-3 и Т-4. Но часть машин прорвалась к нашим окопам.

Давили, сравнивали с землей пулеметные гнезда, стрелковые ячейки. Часть бойцов, не выдержав, побежала. Почти всех побили из пулеметов. Противотанковые ружья броню немецких танков пробивали лишь с близкого расстояния, но расчеты открыли огонь слишком рано. Их смели орудийными выстрелами и огнем пулеметов. Те, кто сумел взять себя в руки, оказали сопротивление.

Нас снабдили противотанковыми гранатами и бутылками с горючей смесью. Чистяков сумел поджечь массивный Т-4, пока тот стрелял по отступавшим. Бутылка с горючкой угодила позади башни, на трансмиссию, и танк как-то быстро и вдруг загорелся. Экипаж развернулся и хотел на полном ходу отогнать машину в безопасное место. Не сумели, заглох мотор. Танкисты выскакивали один за другим, по ним открыли огонь, кто-то свалился, остальные уползли.

Еще один панцер подбили противотанковой гранатой. Разорвало гусеницу, башня, быстро вращаясь, вела огонь из пушки и пулемета. Взводный, из молодых «шестимесячных» младших лейтенантов, швырнул две бутылки с горючей смесью. Одна не долетела, вторая разбилась о колеса. Загорелась трава, дым мешал экипажу целиться, а Степа Кращенко сумел забросить противотанковую гранату из-за угла траншеи под другую гусеницу.

Но добила танк конная артиллерийская батарея, пришедшая к нам на помощь. Артиллеристы с ходу разворачивали легкие пушки и бронебойными снарядами отогнали прорвавшиеся танки. Немецкая пехота (взвод или два), сгоряча рванувшая вперед, оказалась в мешке. Я свалил одного из фрицев, но трое других, бежавших кучкой, вывернулись едва не со спины. Все трое попали под огонь ручного пулемета. Залегли, успев ранить второго номера из расчета. Их закидали гранатами, а потом добили штыками. Воевать фрицы умели. Прорвавшаяся группа, перебежками, прикрывая друг друга огнем, сумела вырваться, оставив десятка полтора трупов. Пулеметчики с МГ-42 отступали последними. Пули сыпались так густо, что в них никак не могли попасть.

Когда перезаряжали свой машингевер, сразу несколько человек, выскочив из ближайших окопов, бросились на них со штыками наперевес. Фрицы уже заправили новую ленту и захлопнули массивную крышку, но им не хватило секунд. Обоих пулеметчиков закололи штыками, а нам достался в качестве трофея новый, недавно появившийся пулемет МГ-42 со скорострельностью тысяча двести выстрелов в минуту.

Бойцы обшаривали трупы убитых немцев, кое-кто вооружился автоматами, но их было немного. А вообще, экипированы фрицы были хорошо. Добротные кожаные сапоги, френчи. К сожалению, ранцев с сухим пайком, шнапсом, сигаретами и прочими полезными вещами почти ни у кого из убитых не оказалось. Шли в атаку налегке, но с большим запасом боеприпасов: до десятка запасных магазинов к автоматам, по 5–6 ручных гранат.

Удивило обилие фотографий. Семейных, фронтовых. Снимки невест или жен (редко с детьми.) Обязательно личная фотография во всей красе. Или в парадной форме, или на спортивных занятиях, чтобы продемонстрировать крепкие, хорошо развитые мышцы. Что ни говори, противник нам достался серьезный. Толстяков или заморышей среди убитых я не видел. Максим Усов, глядя на снимки, отреагировал по-своему:

– Отожрались на наших харчах… по самую глотку.

Потом пошли искать пропавшего младшего лейтенанта, бросившего в танк бутылки с горючей смесью. Нашли – засыпанного землей с развороченного бруствера. Осторожно разгребали желтоватую с мелкими камешками почву. Может, еще живой. Потом увидели кровь на гимнастерке и слипшиеся волосы. Пуля пробила голову наискось, торчал кусок выбитой височной кости. Смелый был парень. Ни имени, ни фамилии не запомнил, он у нас с неделю всего пробыл.

Мы одержали небольшую победу. Радости особой не испытывали. Много погибло наших. Взялись копать братскую могилу, потому что в этой неразберихе похоронщиков не дождешься. Но проститься с погибшими нам не дали. Налетели «Юнкерсы», закрутили с воем сирен любимое колесо, сыпались бомбы, стучали пулеметные очереди. До вечера самолеты налетали еще раза два, превратив линию обороны в сплошную перепаханную полосу. Людей от бомбежки погибло не меньше, чем во время отражения атаки.

Ночью пришлось отступать. Все повозки загрузили ранеными. Те, кто мог передвигать ноги, шли, держась за края повозок. Когда раненый умирал, на его место сразу укладывали кого-то из обессиливших, потерявших много крови бойцов. Все же мы пробились к основным силам армии. Затем все, что осталось от дивизии, без артиллерии, минометов, с ротами, насчитывающими по 15–20 человек, отвели на переформировку под город Борисоглебск.