Текст книги "Тары-бары"

И поехали.

* * *

То ли дорога так петляла, то ли речка, но мы пересекали ее раза три, не меньше. Как переезжаем через мост, так вижу указатель «р. Ум». И когда впереди показался очередной мост, я быстро достал из рюкзака руку, в смысле, лапку, завернутую в газету, и едва машина оказалась на мосту, выбросил сверток за окно. Газета на лету распахнулась и спланировала в траву ближе к берегу. А лапка, в смысле, рука русалки, похоже, упала прямо в воду. Домой.

Стыд смертельный

Света Кувшинникова пукнула. В обществе. Непроизвольно, конечно, и совсем неожиданно для себя. Не пучило живот, не урчало в утробе, никаких намеков. И вдруг – на тебе! Коротко, но чрезвычайно звучно. И оркестр как назло только закончил «Дай пять» и еще не начал следующую вещь – Света так и не узнала, какую именно. И как назло рядом стояли нужные инвесторы, и тональность разговора была та самая, могло срастись. И как назло подошел тот рыжий атлет-очкарик, с которым Света перемолвилась парой слов в начале, а он ответил вполне благосклонно и с юмором, и глаза блеснули тем самым образом, могло срастись. И как назло Света была в образе «диплом МВА», которому пук был совсем никак не к лицу. Выбрала бы «ироничную матрону» или «пост-хиппи с рентой», еще куда бы ни шло.

Света Кувшинникова бросила «извините», стремительно вышла в холл, соскользнула по лестнице к туалетам и заперлась в кабинке. Она думала. И страдала. Страдания мешали мыслительному процессу, и Света привычными движениями души запрещала себе страдать, стараясь думать хладнокровно и не предвзято. Но не получалось. Было стыдно. И сознание того, что повод такой ничтожный, никак не преуменьшало степень и интенсивность переживаемого Светой стыда.

Света Кувшинникова, отключив зрение и слух, улизнула из особняка, где проходило мероприятие, добралась до автомобиля, села и поехала, куда глаза глядят. Зазвонил мобильник. И с каждым повтором короткого ретро-звонка почему-то стыд в Светиной душе нарастал, пока не захлестнул с головой. Света поняла, что несется по заполненным транспортом вечерним улицам, не разбирая знаков, почти не видя ничего от липкого пота, стекающего на глаза. Она еще раз попыталась думать хладнокровно и не предвзято. И придумала: надо припарковаться, так нельзя. Крутанула руль, врезалась в рекламную стойку и перестала думать, стыдиться и потеть одновременно.

**

Зинаида Львовна месяц назад резала овощи на салат в общей кухне. А жилец Володя сидел за своим столиком и чистил рыбу. Они молчали. Володя вообще был неразговорчив, даже замкнут. Ни Зинаида Львовна, ни ее муж даже не знали, где работает их сосед, сколько ему лет, был ли он женат, словом – ничего. До этого Зинаида Львовна, ее муж и двое детей жили в настоящей коммуналке на четыре семьи. Жили дружно, с соседями не только не ссорились, но даже напротив – помогали, чем могли друг дружке. А с пожилой парой Ивановских так вообще практически сроднились, и очень переживали, когда те съехали. Вскоре, впрочем, съехали и сами, получив ордер в квартиру с подселением – этакую «почти коммуналку». Две комнаты из трех заняла Зинаида Львовна с семьей, а в третьей жил холостой Володя – неясного возраста и непонятных занятий. Блеклый, потертый, молчаливый. То ли застенчивый, то ли задумчивый. Муж Зинаиды Львовны пытался наладить контакт с новым соседом, приглашал «посидеть», но как-то не сложилось. Зинаида и сама предлагала Володе не стесняться, заходить, если захочет посмотреть телевизор – своего у Володи не было. Но тот телевидением не интересовался. И радио не слушал. И даже выключал, когда заходил на общую кухню. Зинаида Львовна и ее муж, конечно, время от времени обсуждали странности соседа и сетовали на то, что им не очень повезло с Володей. Хотя он и безвредный и не шумный, а все ж какой-то неуютный, что ли. Обсуждали и при детях. Как оказалось, зря.

Зинаида Львовна чистила и резала овощи, Володя возился с рыбой, а по длинному (особенно для четырехлетнего ребенка) коридору из своей комнаты на кухню шел младший сын Зинаиды Львовны – Глебка. Он шел мимо комнаты Володи, заглянул в приоткрытую дверь (такое случалось на его памяти впервые), ничего особенного там не увидел, но пробормотал: Чо-то дверь открыта…

Ну не совсем пробормотал. Довольно громко сказал. Звонким ребячьим голосом. Зинаида Львовна напряглась, коротко зыркнула на Володю и строго окликнула сына, чем он там занимается? Глебка, теперь уже в полную громкость, чтоб мама на далекой кухне услышала, ответил: У Володи дверь чо-то открыта! Мама прикрикнула, чтоб сын немедленно отошел от чужой двери. Глебка послушно отошел и двинулся дальше, к кухне, по пути изображая таракана, ползущего то по стене, то по полу. На ходу таракан, обращаясь к невидимой маме, сетовал:

– Даже в гости никогда не позвал (имея в виду нелюдимого Володю)! Какой-то не такой, да, мам? Вот на старой квартире у нас были хорошие соседи. А этот не хороший. Папа говорит, что он нелюдь. Точно, нелюдь! Нелюдь, нелюдь и есть… Мам, а кто такой нелюдь? Который нелит, что ли? А как это, нелить?..

Пулей выскочила покрасневшая Зинаида Львовна с кухни, забыв положить овощной нож. Не сбавляя скорости, столкнулась с сыном, сгребла его в охапку и влетела вместе с ним в свою комнату, с шумом захлопнув за собой дверь. В комнате она поставила ошалевшего Глебку на пол и, размахивая ножом, зашипела:

– Ты шшшто делаешшь?! Ты шшто говоришь?! Ты зачем меня позоришшшь?!!

Это случилось месяц назад. Неделю Зинаида Львовна старалась не выходить на кухню, не встречаться с Володей в коридоре. С Володиной-то нелюдимостью ей это вполне удавалось. Но кто расскажет, как настрадалась она, какой жгучий стыд испытывала. С мужем они решили никогда, никогда-никогда не обсуждать взрослые свои дела в присутствии детей.

А потом Володя повесился. И его похоронили. Были многочисленные друзья, куча родственников. А еще через две недели в комнату въехал другой жилец – Ираклий Степанович, пожилой грузинский еврей, которого муж Зинаиды Львовны даже немного знал по работе. Так что, когда он пригласил нового соседа «посидеть», тот с удовольствием согласился.

**

Зуйков бил хозяйку дужкой от кровати, она хрипела и, защищаясь, схватила Зуйкова за пах. Тот взвыл и крикнул Федченко: Чего стоишь? Отцепи эту б…!

Федченко почему-то не захотел помочь Зуйкову, а вместо этого повел себя так, как повел бы себя сам Зуйков в аналогичной ситуации – коротко всхохотнул, матюгнулся и продолжил бросать в мешок какие-то цепочки из ящика трюмо, потом всякое барахло со стола. Потом он вышел из спальни в «зал» и огляделся. Хозяйка в спальне в это время замолчала, а Зуйков смачно и довольно выругался. Судя по звуку, он бросил на пол дужку от кровати и тоже вышел в гостиную.

Федченко стоял посреди большой комнаты с мешком в руке и несвойственной ему задумчивой миной на лице. Что-то с ним было не так. Зуйков это понял сразу и сразу же пожалел, что бросил кроватную дужку в спальне. Федченко поглядел на Зуйкова с болью в глазах, затем перевел взгляд на дверной проем в спальню. Федченко не знал, что с ним. Может быть, ему вдруг стало стыдно за то, что он не помог товарищу. Вот для Зуйкова это было нормально, а он, Федченко, вообще-то должен был помочь, когда Зуйков звал его. А он не помог. И даже не совсем понимает, почему. И от этого Федченко было вдвойне странней и непонятней.

Не в силах переносить этот непомерный и непонятный стыд, Федченко одним коротким и точным движением всадил финку в сердце Зуйкову.

**

Мальчишки прыгали с сарая. Вообще-то это был не сарай. Сооружение называлось летняя кухня. Внутри была огромная кирпичная печь, вокруг по стенам – полки, шкафчики, все пыльное, старое. Летней кухней не пользовались даже летом, готовили в доме на электроплите. Ненужная в хозяйстве постройка была отдана практически безраздельно братьям Ивану и Глебу. Глебка стоял вместе со всеми на крыше летней кухни, но не прыгал. По странному совпадению это был тот самый Глебка, который раньше жил в коммунальной квартире, а затем в квартире с подселением. А вот теперь его родители получили целый дом, правда, без удобств. Но для мальчишек (а Глебке теперь было восемь, его брату – десять) главное не теплый туалет, а пространство. Пространства в доме было с избытком. Дом, в отличие от квартиры, тем более с подселением, не заканчивался дверьми. За дверью начинался сад, огород, разные постройки – и все это было тоже их пространством, где можно было гулять, играть, не спрашивая разрешения. Соседские пацаны приходили к Ване и Глебу играть в прятки в их безграничном саду, в индейцев или войну. Тогда летняя кухня была штабом или фортом. А иногда она была просто сараем, с которого, например, очень весело прыгать в сугроб. Но Глебу, в отличие от остальных, было не весело. Он боялся. Несколько раз он подходил к самому краю, смотрел вниз на такой близкий, но такой страшно далекий сугроб, и отступал назад. Он силился и никак не мог понять, почему всем весело, а ему одному страшно. Ведь и на самом деле не высоко. Все уже по нескольку раз с гиканьем и уханьем прыгнули – кто с нарочитой неподвижностью рухнул «солдатиком», кто с силой оттолкнувшись, скакнул вверх, еще увеличив дистанцию падения. И все хохотали, делились впечатлениями: ты видел, как я! И только Глебка стоял на крыше летней кухни и никак не мог решиться. Он даже спустился и поглядел на сарай и сугроб снизу, чтоб оценить высоту максимально объективно – было совсем не высоко и не страшно. Снова забрался на крышу, уже с твердым намерением вот сейчас-то точно прыгнуть, смело подошел к самому краю, уже напружинил ступни для прыжка, глотнул морозного воздуха и отпрянул. Будто отдернутый за хлястик клетчатого пальто кем-то невидимым. Или чем-то. Ужасом, неподвластным ему страхом. Хорошо хоть, мальчишки не насмехались и не издевались, не обзывали трусом. Наоборот, подбадривали – все-таки Глебка был самым младшим в компании. Но сам-то он понял со всей очевидностью, что он – трус. Трус! Он отошел подальше от края крыши, уже твердо зная, что не прыгнет НИКОГДА. Для этого он слишком труслив. И так пойдет он по жизни – на кривых и дрожащих ножках труса. Черное отчаянье и стыд захлестнули Глебку. Он вдруг понял, что от этого несостоявшегося прыжка вся жизнь его теперь будет сплошной мукой стыда. Глебка заплакал и отошел к противоположному краю летней кухни, к забору. Снег тут, между стеной сарая и забором, намело гораздо выше, сугроб почти доставал до черных досок крыши. И Глебка, сквозь оглушающий и ослепляющий его стыд, вдруг понял, что может прыгнуть здесь. Ведь какая разница! Главное, что он прыгнет. А с какой стороны – уже не так важно. Да и потом, после этого первого прыжка он наверняка сможет прыгнуть и с той, другой стороны, где хохочут и визжат мальчишки. Он подступил к краешку. Страх упругой волной давил ему в грудь, не пуская к кромке. Но стыд подталкивал сзади, и он оказался сильней. Глебка молча, без ухарских воплей, сосредоточенно оттолкнулся и прыгнул вниз, уйдя с головой в сугроб. Мальчишки подумали, что малой испугался и убежал домой, и еще долго резвились на крыше. А потом решили играть в индейцев, несмотря на шубы и ватные пальто. А потом еще строили снежную башню. А потом расходились по домам, и мама позвала Ивана с Глебом ужинать. А потом долго искали Глеба, и нашли только поздно ночью. Именно что поздно.

**

Анатолий Иванович впервые вышел гулять без костыля. За два с лишним месяца это устройство страшно надоело ему, и несмотря на всеобщее сочувствие, Анатолий Иванович ощущал себя скверно. Ему казалось, что костыль добавил возраста, что с этой глупой палкой под мышкой он стал на десяток лет старше, и сочувствие вызывает не столько травма, сколько его мнимая старость. А ведь он еще ого-го! И вот костыль оставлен дома (Анатолий Иванович даже хотел его выбросить, но все же пока не стал), и на прогулку вышел совсем даже не старый, и полностью здоровый, приятной наружности человек. Анатолий Иванович старался идти не хромая. Это получалось, если шагать не спеша, как бы даже вальяжно, руки за спину, подбородок вверх. Моцион. Не хватало трости. Впрочем, нет – трость это почти костыль, ну ее. Анатолий Иванович вышел со двора и направился в сторону бульвара. Тут была хитрость. Как ни бодрился Анатолий Иванович, а нога все ж не зажила окончательно. Но на бульваре имелись бесчисленные скамейки, и можно было присесть, как бы не от усталости, а просто, в жанре моциона. Присесть с газеткой (он и газетку прихватил, хитрец), потом опять прогуляться. Анатолий Иванович живо представил себя, сидящего у входа в парк, и ему картинка понравилась. Но нога давала о себе знать, и Анатолий Иванович с горечью понял, что до парка не дойдет. Можно, конечно, было присесть и здесь, скамеек хватает, но на воображаемой картинке Анатолий Иванович сидел с газеткой именно у входа в парк. Но решение есть! И вполне себе достойное. Доехать пару остановок на трамвае! И Анатолий Иванович, круто изменив траекторию, направился к остановке. Трамвай не заставил себя долго ждать. И вот тут Анатолий Иванович столкнулся с проблемой, о которой как-то не подумал – ему предстояло подняться на довольно высокую подножку. Со здоровой ногой, до травмы, это никакой сложности не представляло, но теперь оказалось крайне непросто. Анатолий Иванович с силой ухватился за поручень и подтянул тело резким усилием на первую ступеньку. Благодаря сильной инерции, он быстро перешагнул выздоравливающей, но не выздоровевшей ногой на вторую ступеньку. Там чуть замешкался, но смог все же довольно быстро подняться и на последнюю. Травма, разумеется, тут же дала о себе знать. Жуткой острой болью. И Анатолий Иванович пожалел, что затеял этот моцион, замешанный на гордыне. Он доковылял до единственного свободного сиденья и с трудом опустился, сохраняя, впрочем, на лице выражение беззаботности. Все-таки гордыня имела место. Тут в вагон поднялась, вставая на каждую ступеньку поочередно обеими ногами и долго топчась на месте, старушка. Поднялась, оглядела вагон и направилась прямиком к Анатолию Ивановичу. «Ну почему сразу ко мне? Что я, самый молодой, что ли?» – подумал Анатолий Иванович, – «Хотя, уж точно не старый. Подошла ко мне, значит, выгляжу вполне в форме». Он удовлетворенно улыбнулся, но тут же понял, что встать и уступить старушке место просто не сможет. Не в силах. Боль в ноге была такая острая, что Анатолий Иванович даже вспотел. Но старушка встала рядом с ним и молча, требовательно смотрела. Анатолий Иванович заметил, что другие пассажиры начинают тоже смотреть на него, и в их взглядах явно читается: «Ну и тип, расселся без стыда и совести, бабушке место не уступит!» Он уже даже сделал было движение, чтоб встать, но перенеся вес тела на ногу, получил такую порцию боли, что едва сдержался от вскрика. «Нет, не смогу, очень болит, – подумал Анатолий Иванович, – Да и в конце концов, почему именно я?! Что, в вагоне никто не может уступить места? Есть тут и помоложе и поздоровее меня! И в конце концов, мне через одну выходить, вот тогда и сядет спокойно…» Но подняв глаза, он встретился взглядом со старушкой. Та покачала головой, презрительно скривив губы. Такого стыда Анатолий Иванович не испытывал давно. А может и вовсе никогда не испытывал. Он старался жить по совести и поступать согласно неписаным правилам общежития – никому не мешать, помогать по мере сил, уважать старость, пропускать дам вперед и так далее. И вот вдруг он, Анатолий Иванович, попал в такую глупейшую ситуацию – сидит, как наглый подросток, под убийственным взглядом стоящей старушки. И рад бы подняться, да не может. Ну не пускаться же в объяснения, в самом деле! Извините, мол, нога после операции не зажила окончательно, трудно стоять, через остановку выйду. Боже, до чего стыдно! Трудно понять даже, от чего больней – от раны или от стыда. Ужасно стыдно, просто невыносимо. Анатолий Иванович, не в силах более терпеть создавшуюся ситуацию, превозмогая боль физическую, вскочил сначала, сгоряча, на обе ноги, потом приподнял больную, схватившись за поручень. Затем зачем-то поднял и вторую, на короткое время завис так – рука на поручне, ноги над полом трамвая, а потом, оттолкнувшись от поручня, разжал кисть и легко поднялся. Беспрепятственно он преодолел крышу вагона, проскользнул мимо искрящего токоприемника и полетел ввысь, оставляя внизу боль и жгучий смертельный стыд…

Ужин

Стоило костру разгореться, и окружающий полумрак как будто стал еще темнее. А когда вода в котелке закипала, была уже настоящая ночь. Рыжий всыпал в котелок крупу и помешивал ее, я резал на маленькой доске овощи. Мы продолжали наш бесконечный спор. Сначала появились звуки – треск сучьев, невнятные голоса, чей-то хохот (наверное, близнецов), а затем к костру вышел учитель и с ним все наши. Андрей нес ворох сучьев, хотя дров у нас было достаточно.

Как раз вовремя, сказал Рыжий, уже почти готово.

Учитель первым уселся у костра и вытащил из мешка стопку мисок. Ребята разбирали миски и рассаживались по кругу. Учитель внимательно посмотрел на Рыжего и спросил:

О чем вы тут так оживленно спорили, когда мы подходили?

Рыжий замялся: Да так.. О грехе!

Петр всхохотнул баском, прыснули близнецы.

Ну вы нашли тему, засмеялся Андрей.

Тема как тема, сказал учитель, О каком-то конкретном грехе или вообще?

Я подошел к костру с большой миской с наломанным хлебом: Вообще и в частности…

Рыжий глянул в мою сторону и сказал: Вот он говорит, что обжорство не грех.

Чревоугодие, поправил учитель.

Ну, чревоугодие. Не важно. Ну, ест человек много, аппетит хороший, может себе позволить. Кому он вредит? Нет, если уж совсем много, то конечно, вредит своему здоровью, а так-то больше никому…

Забавно, что в это время все активно орудовали ложками – похлебка нам явно удалась.

А вы что думаете? спросил учитель парней.

Андрей облизал ложку: если вкусно, то что ж здесь плохого? Конечно, мог бы поделиться с кем-то, не все ж одному съедать…

Петр пробасил: Может, он и делится! Откуда ты знаешь? Мы ж не про жадность говорим, а про обжорство.

Учитель снова поправил: Про чревоугодие.

Чревоугодие, согласился Петр, какая разница!

Учитель взял из миски кусочек хлеба: В том-то и дело, что разница есть. Обжорство это категория, скажем, так, количественная. Человек ест слишком много. Может, что-то не в порядке с организмом, может, много голодал раньше. Не важно. Чревоугодие – это другое. Человек живет, угождая своему чреву, животу своему. То есть, все, что он делает – все для брюха, все во имя брюха. Свое время, свои душевные и физические силы он тратит только ради еды. Еда для него – ценность абсолютная. Вот что такое чревоугодие.

Близнецы толкали друг друга в бок, шепча: Ты, брюхо!.. Сам ты брюхо!..

Рыжий наморщил лоб: То есть, чревоугодие не потому грех, что кто-то много ест, а потому, что он только о еде и думает? Ни о близких, ни о долге, ни о душе, только о еде!

Учитель кивнул, улыбаясь: Примерно так. Кстати, о долге. Кто моет посуду?

Близнецы горестно вздохнули и начали собирать миски в стопку.

Ну, а с другими грехами что? Разобрались? – спросил нас с Рыжим учитель.

Не со всеми, пробормотал я.

С какими еще не разобрались? чересчур резко вскинулся Рыжий.

Например, с предательством, сказал я и серьезно посмотрел на учителя.

А с предательством-то чего не ясно? пророкотал Петр, Тут уж все однозначно. Это вам не черве… чрево.. угодие! Предательство оно и есть предательство!

Рыжий заступился: Нуу, тебе всегда все ясно!

Петр приподнялся: Зато вам умникам всегда чего-то не ясно! и посмотрел на учителя.

Учитель вздохнул: когда все ясно и все однозначно – это хорошо. Но когда что-то неясно – это тоже хорошо. Потому что, только задавая вопросы, человек учится. Сомнения – ворота к мудрости, так говорят. И возможно, иногда полная ясность говорит не о глубоком понимании, а всего лишь о неумении задавать вопросы. Это ведь тоже умение – сомневаться. Вот ведь и огня бы у человека не было, он махнул рукой на костер, если б какой-то, как ты говоришь, умник, не засомневался бы. Не задал себе вопрос: а можно ли не дожидаясь, пока молния ударит в сухое дерево, сделать огонь самому? Спросил себя и начал пробовать, мучиться. Тер палочки друг о друга. А потом увидел, как кто-то высек искру, ударив камень о камень, и подумал: да вот ведь она, маленькая молния! Положил сухой мох, взял два камня, и – оп! развел первый в истории костер. Так что, благодаря сомнениям и вопросам, человек и стал человеком.

Близнецы, вернувшиеся с реки, смотрели на учителя, как на сказочника, раскрыв рот, Петр согласно кивал своей огромной кудрявой головой, Андрей наморщил лоб, открыл было рот, но Рыжий его опередил:

Это понятно. Но нельзя же сомневаться во всем. Есть ведь вещи, ну, незыблемые, которые нужно просто принимать или не принимать, но не надо в них сомневаться! Сомнения могут быть губительными…

Учитель, довольный, кивнул: Совершенно верно. Для ума неподготовленного сомнения могут быть губительными. Это и созидательная, но и разрушительная сила. Как и любым орудием, им надо уметь пользоваться. И я бы хотел, чтоб вы этому научились. Подготовили свой ум, свою душу. Были крепкими в своих убеждениях и не боялись сомнений. Для этого нужно задавать себе и другим вопросы – иногда странные, неожиданные, даже неудобные. Рискованные. Задавать, и учиться находить ответы. Как вашим мышцам нужна тренировка, так и вашему уму, иначе он захиреет, ослабнет.

Петр улыбнулся: я понял. Вот вы зачем нам всякие ваши каверзные загадки все время загадываете!

Учитель склонил голову, вздохнул и улыбнулся Петру: Не загадки. Мне не нужно, чтобы вы угадали ответ. Ведь в жизни редко бывает так, чтоб верный ответ был лишь один. Мне нужно, чтоб вы думали над ответом, размышляли, искали его. Эти поиски в каком-то смысле уже и есть ответ…

Он достал кожаную флягу, вынул пробку и припал к воде. Утолив жажду, учитель протянул флягу перед собой, вопросительно глядя на нас. Андрей кивнул и взял флягу, но перед тем, как попить, он сказал:

Это все так. Но… По поводу предательства. Ведь с ним-то все-таки все понятно. Предательство – это плохо. Значит, это грех. О чем тут сомневаться?

Учитель поднялся, разминая и потягивая затекшие мышцы: Все понятно, говоришь? Но вот что сказал мне как-то один очень неглупый знакомый. Он сказал: мы все предатели, а потому не можем никого обвинять в предательстве.

Ребята забормотали, переглядываясь: Как это, все предатели? Почему?

Рыжий тоже возмущался вместе со всеми. А учитель продолжал:

И я, друзья мои, среагировал точно так же. И собеседник объяснил мне, что имел в виду. Каждый из нас, сказал он, предает надежды и ожидания наших родителей, становясь не тем и не таким, каким и кем они нас представляли и хотели бы видеть. Мы говорим: у нас собственная жизнь, и мы вправе распоряжаться ей по своему усмотрению. Это так. Но дали эту жизнь нам наши родители. Они наши создатели, и тоже вправе желать, чтоб их создание отвечало их планам. Но их творение отворачивается от них и уходит в «свою собственную жизнь», тем самым предавая своих создателей. И это не все. Мы и собственные ожидания и надежды тоже предаем. В детстве мечтаем об одном, а в юности потешаемся над этими мечтами, считая их наивными, нереальными. Но когда повзрослеем, то уже и юношеским мечтам приходит конец, и у нас совсем другие цели и устремления. Так мы предаем сами себя. И не один, не два раза в жизни, а на всем ее протяжении. Мы покидаем родной дом, предавая его. Мы уезжаем в чужие края, предавая свою родину. А если возвращаемся в конце концов обратно, то еще раз предаем – ту землю, что была нам второй родиной. Неблагодарные предатели. Мы предаем свои способности и таланты. Ведь ими, поверьте мне, одарен каждый. А реализовали их лишь единицы, остальные – предатели, наплевавшие на имеющийся у них дар – ради выгоды, или ради спокойствия. Или просто от лени. Мы заводим собак или кошек, или лошадей, не важно. Большинство животных умирают гораздо раньше человека. И вот они уходят от нас, посвятив нам всю свою жизнь без остатка. Уходят, а мы остаемся. Предаем их, и видим это в их гаснущих глазах. А затем заводим новых любимцев, предавая старых повторно. И уж конечно предаем людей, которые тоже умирают прежде нас. Обещаем помнить их вечно, зная, что предадим и это обещание. И таким обещаниям нет счета в нашей жизни. Кому мы только не раздаем всяких авансов, заверений и обещаний! И сдерживаем лишь ничтожную часть из них, предавая остальные и предавая тех, кому обещали. Мы предаем влюбленных в нас, когда не отвечаем им взаимностью. Мы предаем наших учителей, забывая все или почти все, чему они нас учили. Мы предаем также и наших учеников, когда перестаем понимать их и понимать, чему же мы их учим. Мы предаем своих друзей, когда становимся богаче их, вызывая в них зависть, и когда становимся беднее их, вызывая в них смятение. Мы предаем здравый смысл, когда поступаем нелогично, и предаем совесть, когда поступаем в соответствии со здравым смыслом. Любовь заставляет нас забыть о долге, предавая его. Либо чувство долга берет верх, и мы предаем любовь. Мы ежедневно вредим собственному телу, изнуряя его или балуя, предаем его – то вредной пищей, то излишествами, то, напротив, голодом. Мы предаем нищих, когда не подаем им. Но, подавая, мы развращаем их, то есть опять же предаем. Когда едим, предаем голодных, когда пьем, предаем жаждущих. Делимся с одним, предаем всех остальных. Так говорил мне этот мудрец. И это еще не все. Мы предаем своих детей, отпуская их во взрослую неизвестную жизнь, а может, предаем их еще при рождении, потому что знаем изначально, что наступит день, и мы отпустим их. Мы предаем даже нашу старую одежду, когда выбрасываем ее за негодностью. А ведь она годами верно служила нам. Мы предаем книги, которые не читаем, и предаем те, что прочли и забыли. Больной предает врача, когда умирает, это так. Но он предает его и когда выздоравливает, потому что перестает быть больным, и больше не нуждается в лекаре. Мы предаем того, кто метет улицы, когда сорим. Но и не соря, мы лишаем его работы, предавая его тем самым. Мы предаем ученых и всю науку своим незнанием или полу-знанием. Мы предаем власть, презирая ее или подозревая ее, а власть с удовольствием предает нас ежедневно. Мы предаем язык свой, не умея им толком пользоваться, говоря косноязычно и смутно. Мы предаем своих предков, не помня, кем они были и как их звали. Мы предаем своих потомков, не оставляя им наследства. А оставляя – лишаем их свободы, а значит, предаем. Мы предаем само время, растрачивая его попусту, убивая дни и часы, распоряжаясь им бездумно и расточительно. И даже нашу жизнь мы предаем, когда жалуемся или когда несчастливы, когда злимся или обижаемся. Мир соткан из предательств, взаимных и переплетенных, ежеминутных и растянутых длиною в жизнь. И все мы предатели. Все без исключения… вот что сказал он мне. И я долго молчал, как сейчас молчите вы.

Все действительно молчали, в разной степени потрясенные. Никогда мы не слышали от нашего учителя ничего подобного. Обычно все его монологи дышали оптимизмом и душевным здоровьем. Но сейчас будто сдернули ткань, укрывающую бронзовый памятник, и стало видно, что он весь в трещинах и сколах.

Рыжий первым подал голос: Но ведь это он так говорил? Вы ведь так не думаете?

Учитель очень серьезно поглядел на него: Важно, что думаешь ты.

Андрей робко заговорил из полумрака: Но вы говорили, что мир соткан из любви. А теперь… Как же это уживается? Любовь и предательство?

В глазах учителя появилась лукавинка: Оказывается, мы с тобой очень похожи, Андрей! Ведь я сказал ему то же самое. Но у странного мудреца был ответ и на это. Любовь? – спросил он, – Что ж, любовь это тоже предательство. Ведь полюбив, мы выделяем единственного человека из всего мира. Ради него мы готовы на многое, в том числе на ужасные вещи. И если на одной чаше весов будет наш любимый, а на другой кто угодно, для нас выбор очевиден. То есть, любя кого-то, мы предаем всех остальных, скопом, сразу! Так что, любовь, возможно, самый ужасный вид предательства – массовый и безоговорочный.

Рыжий задумчиво повторил:… Когда любишь кого-то… Кого-то одного… Значит,.. Значит, надо просто любить всех!! И с торжеством взглянул на учителя, будто разгадал очередную его сложную загадку.

Верно, если любить всех – всех и всё без исключения: людей, животных, птиц, землю, пищу, воздух, песни, жалобы, сандалии, камины, весь мир. Только так можно разорвать порочный круг предательства. Это ты хотел сказать?

Рыжий потупился: ну да.

Близнецы облегченно вздохнули, как будто слушали страшную сказку, и она наконец кончилась.

Ну а поцелуй? – вдруг спросил Андрей, залившись румянцем. А может, это просто показалось в свете костра.

Что – поцелуй? – спросил учитель.

Близнецы прыснули, но тут же стушевались. Петр с преувеличенным удивлением повернулся к Андрею.

Ну вот, поцелуй как проявление любви. Если я люблю кого-то, то своим поцелуем я даю ему понять это. Но, как говорит этот ваш мудрец, целуя одного, я отказываю в этом всем остальным, и значит, предаю их?! Какая-то странная логика, нечеловеческая.

Учитель сделал страшные глаза: а кто вам сказал, что это был человек?.. Ха-ха! Петр, не пугайся так, я шучу.

Но Андрей не поддержал шутку: Так как же получается? Либо я должен целовать всех и всё, раз уж я люблю всех и всё. Ходить и целовать без разбора: людей, животных, птиц, землю… что там еще вы говорили?

Близнецы давились от смеха: Целуй землю, целуй землю!..

Но Андрей не обращал внимания, продолжал: Или, что гораздо нормальней, я буду целовать лишь одного человека, которого искренне люблю. Но этот поцелуй почему-то превращает меня в предателя!

Учитель молчал. Наступила тишина, даже близнецы перестали повизгивать. Все переводили взгляды с учителя на Андрея.

А учитель вдруг повернулся ко мне и спросил: А ты что молчишь? Что ты думаешь? Это было так странно и неожиданно, что я буквально опешил. И еще страннее было лицо учителя. На нем был не обычный для него пытливый мыслительный процесс, или не привычная улыбка, а страдание. Почти мука. Он смотрел мне в глаза, и будто испытывал боль, необъяснимую и страшную. Я открыл рот, но не успел ничего сказать. Из темноты вдруг показались смутные фигуры. Мы, увлекшись спором, не слышали, как они подошли, и потому вздрогнули как от выстрела. Люди вошли в освещенное пространство, и стало видно, что на них военная форма. Сначала показалось, что их пятеро или шестеро. Но вот один из них командирским жестом махнул рукой назад, и из мрака выступили еще фигуры, еще и еще. Солдаты плотным кольцом обступали наш кружок со всех сторон. И молчали. Андрей попытался встать, но учитель мягко положил ему руку на плечо, и Андрей остался сидеть. Петр, весь разговор поигрывавший ножичком, теперь зажал его в кулаке и, постепенно перебирая пальцами, прятал в рукав. Командир военных подошел еще ближе, почти к самому огню. Он оглядел всех по кругу с выражением лица вполне миролюбивым. Затем прокашлялся в кулак, как оратор перед выступлением, но ничего не стал говорить. Вместо этого вздохнул и развел руками, причем жест получился мирным и даже каким-то извиняющимся. Напряжение у костра от этого его вздоха и этого жеста, да и от совсем не грозного лица немного ослабло. Правда, ножичка Петр из руки не выпустил. Теперь учитель открыл рот и даже произнес уже какой-то звук, но на этот раз я остановил его, положив руку на его худое плечо. Я поднялся на ноги, не убирая руку с плеча учителя, даже, кажется, похлопал его слегка. Зайдя ему за спину, я и вторую руку положил на другое плечо, а затем нагнулся и поцеловал учителя, в щеку, или точнее – куда-то в область глаза. Поцеловал долго, затем выпрямился и прикрыл глаза. Мне незачем было смотреть. Я и без того знал все, что произойдет. Знал, что Петр вскочит со своим смешным ножичком, но командир военных красноречиво и убедительно обнажит свой меч. Знал, что близнецы Иоанн и Иаков врастут в землю от страха, что солдаты по кивку своего командира стремительно метнутся к тому, кого я поцеловал, и схватят его. Знал, что Андрей будет пытаться что-то кому-то объяснять, спорить. Знал, что Рыжий Фома будет неподвижно сидеть и смотреть не на солдат, и даже не на Учителя, а только на меня. Будет смотреть, с неожиданной для него самого ненавистью повторяя мое имя. Имя, которое с тем же выражением лица и с той же интонацией будут произносить самые разные люди на протяжении тысячелетий.