Текст книги "Начальный свод как он есть. Поиски утерянной летописи"

Калики перехожие

В Нижнем Миколай полковник Струсь, в общем, жил неплохо. После того, как Москва была освобождена, а король Сигизмунд больше не предпринимал попыток пойти на Россию (это название Руси, вошедшее в обиход при Иване Грозном, укрепилось после изгнания поляков), отношение к уцелевшим пленным ляхам и литвинам изменилось. Простых гайдуков, казаков и наемников привлекали к всевозможным работам, раздарив их местной знати и торговцам, вольным землепашцам в качестве черной силы. А польским воеводам разрешили селиться в крестьянских и гостевых домах. Струсь нашел пристанище у рыбака Семена Лыкова – неразговорчивого, хмурого мужика, с огромными как кувалда, кулачищами. При этом чрезвычайно набожного. Он впускал к себе в дом перехожих каликов, богомольцев, бродивших по монастырям, которые подолгу у него оставались.

Однажды к нему пожаловали пятеро каликов, совершавших странствие на Святую Землю, к берегам Иордана. Среди них, словно «красный столб» на снегу выделялся хорошо одетый в «гуни сорочинские», не в лапти, а крепкие яловые сапоги явно зажиточный калик. Сумка у него была не из простой тряпки, а из начесанного бархата, опирался он на клюку из моржовых «зубов». Им оказался богородский помещик Федор Савельевич Жмыхов. Он тоже проявлял, как только можно свою набожность: вместе с рыбаком Данилой Лыковым пел священные песни и жития. И застрял этот отряд перехожих каликов у Лыкова на несколько недель. К польскому полковнику они относились хорошо, а с Жмыховым Струсь сошелся наиболее близко. Помещик пытался обратить поляка в православную веру и полковник делал вид, что этому не сопротивляется, а напротив даже очень рад. «Человеки мы все одинаковые, – говорил Жмыхов, – и Бог у нас один, токмо по-разному мы его себе представляем. Но есть одна, истинная православная вера, которая позволяет узреть Спасителя по-настоящему, таким как он есть». «Dobra», – отвечал поляк и так как имел хорошую память, через некоторое время даже начал подпевать Жмыхову с Лыковым.

И вот однажды полковник отвел помещика к реке и рассказал, что когда он сидел в Кремле, был его комендантом, он спрятал в подвале церкви Архангела Михаила, что в Чудовом монастыре, некие записи одного монаха. Раз калики держат свой путь через Москву, то не мог бы Федор Савельевич (поляк назвал его по имени отчеству) достать из тайника сию рукопись и доставить ему. Калики действительно собирались сделать такой большой крюк с заходом в Москву и Владимир, а потом уже идти на юг, в Палестины. Объясняли они это тем, что хотят поклониться гробам правителям Руси и русским царям. За это Струсь обещал Жмыхову хорошо заплатить, мол, кое что осталось ценного с прежних времен. Спрятано там, где никто не найдет. Возможно это блеф, посчитал помещик, но к своему величайшему удивлению, сразу согласился, даже не спросив, что это за рукопись. «Раз ты намерен приять православие, я сделаю всё для тебя, брат», – ответил помещик.

Однако он был не так прост, каким хотел казаться. Его явно заинтересовала тайная рукопись, которую спрятал поляк. Ерунду он ховать бы не стал, подумал Жмыхов. Значит, она чем-то очень ценна. Но узнать чем можно только достав её из тайника. Миколай подробно рассказал, в каком месте кладки рукопись находится, и какой камень из нее надо вынуть, чтобы её извлечь. При этом всеми святыми умолял никому о ней не говорить, даже своим каликам. «Не беспокойся, брат, – отвечал Жмыхов. – Сделаю всё как положено. А в подвал Чудова монастыря, думаю, попасть не составит труда, нас туда монахи на время, скорее всего, и определят». «Cóż z Bogiem, с Богом».

В Варшаве

Поезд Москва-Варшава задержался на 2 часа. На Центральный вокзал состав прибыл только вначале первого. На переезде под Мрозами случилась авария: товарняк протаранил застрявший на переезде грузовик. Профессор Капустин, которого Струсевский взял с собой, сокрушался; «Ах, это не к добру». «Перестаньте, Федор Михайлович, – одергивал его олигарх, – всё будет в шоколаде».

У профессора были основания нервничать. Точно на этой станции произошла авария в советские времена, когда он ехал в Варшаву на конференцию историков – славянистов. Тогда у него пропал из номера рукописный текст его выступления. И на конференции пришлось говорить по памяти. Федор Михайлович справился, но это ему стоило колоссального напряжения. Потом оказалось, что листы, разбросанные на столе, собрала в одну стопку горничная и положила в тумбочку под телевизором, но постояльцу об этом не сказала.

Нехорошие опасения Капустина оправдались. Встречавший на вокзале олигарха его помощник по «Водяному дому» Константин Макаров, сходу заявил, что бывший смотритель Варшавского исторического музея Войцех Коваль на днях умер. Макарову это стало известно, так как Струсевский пару недель назад дал ему распоряжение не спускать со смотрителя глаз. В Варшаве «Водяной дом», доставлявший в Польшу красную икру с Камчатки, имел свою службу безопасности. В нее входили бывшие спортсмены и отставные военные. Однако слежку за смотрителем Войцехом Ковалем он вел сам.

– Печально, – сказал Струсевский. – Теперь на вас надежда, Федор Михайлович.

Олигарх взял с собой профессора не случайно. У Капустина еще с прежних времен, остались хорошие знакомые среди польской исторической профессуры. Один из тесных контактов он имел с профессором исторического факультета Ягеллонского университета в Кракове Брониславом Комаровским. Может быть, ему что-то известно о страницах Начального, хоть и поддельных, каким-то образом, оказавшимся в Краковской библиотеке? К счастью, Комаровский находился теперь в Варшаве.

Однако Комаровский, хорошо говоривший по-русски, особой ясности в дело не добавил. Он сказал, что по имеющимся историческим документам ни Зборовский, ни Гонсевский, ни Струсь хорошим образованием не отличались и распознать в листах Начального свода историческую ценность они вряд ли могли. А вот гетман Ян Ходкевич другое дело. Он закончил Виленский университет. Литва, как известно в свое время была частью православной Руси и вот Ходкевич, пробившийся в декабре 1611 в Кремль с продовольствием, мог найти в Чудовом монастыре часть Начального свода и о его ценности рассказать Зборовскому, Гонсевскому, Струсю. Зборовский хоть и имел хорошие знания, но скорее всего, сначала его мысли были далеки от царских фолиантов. Как известно, Ходкевич летом 1612 покинул Кремль, чтобы в Вязьме встретиться с войском короля Сигизмунда и его сына Владислава, шедшими на Москву, но польско-литовская армия по каким-то причинам задержалась в Волоколамске. А потом было поздно, второе ополчение Пожарского, Минина, Лопаты вместе с казаками князя Трубецкого обложили Кремль. У русских был явный перевес в численности. Король с сыном повернули обратно, а Ходкевич, как известно, так и не смог пробиться к Кремлю. Но возникает вопрос: почему образованный Ходкевич, понимая ценность Начального свода (король ведь собирался сесть на московский трон, и просто обязан был знать изначальную русскую историю, хранить древние фолианты), не забрал ее с собой, когда летом 1612 уходил в очередной раз из Кремля, а растрезвонил о своей находке гетманам? Ответа на этот вопрос нет. Но возможно он найдется в архиве Вильнюсского университета, раньше он назывался Виленским, в котором, как уже говорилось, учился Ходкевич.

– Но рукопись-то, вернее, её копию увез Зборовский, которая потом попала к Гонсевскому, а тот ушел в Смоленск, – возразил Капустин.

– Вот именно, копию, – ответил Комаровский. – Вас же, я так понимаю, интересует оригинал.

– Разумеется, – сказал Струсевский. Он достал из портфеля листы пергамена, протянул Брониславу.

Комаровский просмотрел несколько страниц, сняв очки с сильной диоптрией и водя ими по буквам, как линзой.

– Откуда это у вас?

– Ладно, скрывать нечего. Копия была обнаружена сотрудником Краковского исторического музея Войцехом Ковалем. Последнее время он работал здесь, в Варшавской библиотеке. Он продал мне подделку как оригинал. Но на днях он умер.

– Что же вы от меня хотите?

– Меня интересует полковник Миколай. Струсь, – ответил Владислав.– Комаровский рассмеялся; – Понимаю, господин Струсевский интересуется паном Струсем. А вы случайно не его потомок? Со временем фамилия могла несколько измениться, но вы…

– Корни у меня польские, душа русская. Я не исключаю, что Миколай Струсь мой предок. Вот поэтому я хочу знать о нём всё.

– Хорошо, – кивнул Комаровский. – Я могу покопаться в Варшавском историческом архиве, но только.…Сами понимаете, понадобятся расходы.

– Нет проблем.

Владислав кивнул своему помощнику и тот передал польскому профессору пачку долларов.

Через день польский историк встретился с русскими в ресторане «Reforma Urban» на улице Новый Швят, где Струсевский заказал столик. Комаровский не сообщил о полковнике Стусе ничего интересного и нового. Родился в шляхетской семье Якуба Струся и Барбары из рода Потоцких в Каменец-Подольске. Был комендантом Можайска после разгрома русско-шведского войска при Клушине. Отбивал вместе с Гонсевским штурмы князя Трубецкого в Москве. После поражения Ходкевича, положение Струся и его гарнизона в Кремле стало безысходным, и он сдался на милость князя Пожарского и воеводы Минина. Почти весь его гарнизон порубали казаки Трубецкого. Его не тронули. После освобождения из плена, воевал с турками. Характер имел скверный, несдержанный. В документах так сказано о нем: «Как напьется, то не знает сам, что с сердца делает».

Профессор Капустин поморщился:

– И это все?

– А что бы вы хотели? – вопросом на вопрос ответил поляк.– Ну, разве что царь Михаил Федорович обменял Струся на своего отца патриарха Филарета Никитича.

– Не густо, – сказал Владислав, цепляя на вилку жирный кусок семги.

Поляк хитро улыбнулся, налил сам себе виски.

– Не торопитесь. Я нашел один очень любопытный документик, напрямую связанный с вашим интересом, вернее с рукописью Начального свода.

Все уперлись взглядами в Комаровского.

– В архиве от 1621 года есть дневник некого богородского помещика Федора Жмыхова. Вместе с богомольцами или как у вас тогда их называли, каликами перехожими, он совершал паломничество в Палестины. Позже он перебрался в Литву, потом в Польшу, точнее, в Речь Посполитая. Осел в Кракове.

– Ну и причем здесь этот богомолец? – хмуро спросил олигарх.

– В Речь он вернулся вместе с полковником Струсем.

– Вот как! – Капустин широко раскрыл глаза. – Любопытно.

– Еще как любопытно. Я кое-что переписал из его дневника. – Профессор Комаровский вынул из кармана пиджака свернутый вчетверо лист. – Вот послушайте.

Неблазный вор

Лето 1618. На праздник Преображение Господне колокола в Кремле заливались малиновым звоном. Особенно старался звонарь Чудова монастыря Ярослав Баловень. Великий праздник души и тела. Монастырский келарь Афанасий, в миру Степан Крутило, припас по причине праздника к монастырскому столу: рыбки Астраханской желтобокой, икры паюсной белужьей, овощей и фруктов множество, простого и хмельного меда. После голодных лет не только москвичи, но и божьи слуги отъедались, как могли.

Под малиновый звон, словно метлой очищающий прошлую ляшскую скверну, к Чудову монастырю подошли калики перехожие, среди них был и богородский помещик Федор Жмыхов. Только теперь, по совету Струся, он был одет не богато как раньше. На нем была простая, залатанная во многих местах холщовая одежда богомольца. На ногах онучи и крестьянские лапти, на плече льняная серая сумка. Борода пострижена неровно, нос расцарапан, под глазом синяк. Каликов встретили крестным знамением, они же в свою очередь пели молитвы и псалмы.

Вопреки ожиданиям Жмыхова их поместили не в подвале, а в двух свободных кельях, так как монастырская братия сильно поредела после событий последних лет.

В Чудов монастырь заглянул новоизбранный Земским собором царь Михаил Фёдорович Романов. Увидев на молитве каликов, осведомился, куда они держат путь. Узнав, что в Палестины, отдал старшему каликов, а это был помещик Жмыхов, свой крест, наказав положить его на распятие Христово в Иерусалимском православном храме. И поцеловать руку от его имени патриарху Феофану III. Михаил Федорович не знал, что Феофан сидит в тюрьме по решению иерусалимского паши, за то что присовокупил к своему патриархату, а по сути, отнял у римлян Голгофу и Святую пещеру.

Жмыхов принял царский крест с трепетом, трижды поцеловал его, прижал к груди.

– Откуда ты, божий человек? – поинтересовался царь.

– Из Богородска, Ваше Величество.

– Знатное сельцо, доброе, бывал там. А что, осетров много ли теперь в Оке?

– Много, Ваше Величество.

– Ну и ладно, ну и славно. Ты, Афанасий, – обратился царь к согнувшемуся в три погибели келарю, – божьих людей не обижай. Накорми как следует в праздник, да спать с миром уложи. Пусть седмицу отдохнут, а там уж и в Палестины.

Михаил Федорович удалился, а монахи и калики еще долго стояли со склоненными в почтении головами.

В вечеру братия собралась за праздничным столом. Позвали и каликов. К удивлению Жмыхова на столе было много хмельного меда и вина. Как пояснил келарь Афанасий, все это зелье было найдено в подвале Водовзводной башни. Хранилось оно там с незапамятных времен, скорее всего с правления Ивана III. Вероятно, о медовом схроне забыли. Или те, кто о нем знал, были убиты поляками, а может, и просто умерли при ляхах от голода.

– В подвале Чудова монастыря тоже есть медовые запасы? – наивно поинтересовался помещик, сидевший рядом с Афанасием.

Келарь подозрительно на него взглянул:

– А тебе что за дело?

– Да нет, я так, просто.

– Просто домина для погоста, ешь, пей что дают.

Через некоторое время, вкусив старого меда, келарь подобрел. Сначала начал делать Жмыхову наставления как вести себя в церквах Палестины, общаться с евреями и католиками, чтобы не было конфликта. Потом его приобнял и начал жаловаться на настоятеля, который якобы выделяет мало денег на съестные припасы. Жмыхов понял, что это его шанс: подливал и подливал келарю векового меда, пока тот не начал клевать носом. Долговязый, как жердь звонарь Ярослав Баловень сказал, что доведет Афанасия до кельи, но Жмыхов вызвался сделать это сам. Никто его не отговаривал.

Еще в коридоре братского корпуса, не дойдя до келий, помещик отстегнул с ремня келаря связку ключей. Хотел было, так и оставить его в коридоре, но совесть не позволила. Довел таки до кельи, уложил на топчан с большой подушкой, набитой сеном, укрыл шкурой волка или енота, не поймешь. Жмыхов знал, что подвал, где были найдены «римские» книги, находится под церковью Архангела Михаила. Покуда вся братья на праздничной трапезе, а келарь храпит, надо действовать. Взяв огниво и каганец – масляную плошку из своей кельи, Федор Савельевич, выскочил во двор монастыря.

Вход в подвал находился с торца церкви Архангела Михаила. Кованая дверь была заперта большим навесным замком. К большому своему удивлению и радости к замку подошел первый же ключ из связки.

Вглубь подвала вела крутая каменная лестница. Несколько раз изгибаясь, она привела в довольно просторное помещение. И опять Жмыхов удивился: в подвал откуда-то сверху проникал свет полной луны. Тем не менее, освещения было недостаточно. Жмыхов разжег масляную плошку, поджег от нее несколько толстых свечей на стенах, оглядел подвал. Он был уставлен столами, на которых лежали куски пергамена, гусиные, заточенные для письма перья, стояли чернильницы с синим и красным содержимом, маленькие ножи и ножницы.

Камень с «елочкой» удалось найти быстро. На моей стороне Создатель, радовался Жмыхов. Вынув известковый камень, который легко поддался, помещик сунул плошку внутрь выемки. Внутри лежала, свернутая в трубочку рукопись. Есть! Федор Савельевич от радости чуть не запел в голос благодарственный псалом Спасителю. И тут…

На его плечо опустилась рука. Жмыхов застыл, словно его облили каменной водой. С ужасом приподнял глаза. Перед ним стоял совершенно трезвый на вид келарь Афанасий. На его лице, в тусклом свете играла зловещая улыбка. Помещик невольно дернулся и масло из плошки, выплеснулось на его порты, которые тут же вспыхнули. От страха он даже сначала не понял что произошло. Дошло, что горит, когда его попытался потушить своей шапкой келарь. Однако сбить масляное пламя было непросто.

– Порты скидывай, вор неблазный! – крикнул Афанасий.

– Что?

– А-а, – келарь сам принялся стягивать с помещика порты. Наконец, придя в себя, Жмыхов сорвал онучи, сбросил лапти, стянул с себя штаны. Их затоптал келарь. Так голым задом, морально раздавленный вконец помещик, опустился на сырой каменный пол.

– Ну что, получил, чего хотел, неблазный вор, баламошка дыролобая? – Афанасий кивнул на рукопись, выпавшую из рук помещика и закатившуюся под ножку стола.

Келарь ее взял, развернул.

– Тебя же пан Струсь за ней послал?

– Откуда ты…

– Ну а кто же еще. Он же заставлял монахов снимать копию с Начального свода. Без моего ведома в монастыре и муха не пролетала при ляхах. И куда спрятал, я тоже знал. Трудно ли догадаться, когда камень елочкой помечен.

– Почему же ты сам ее не забрал?

– А зачем? Когда узнал, что полковника Струся оставили в живых и отправили в Нижний Новгород, подумал, что когда-нибудь он за ней кого-нибудь пришлет. И вот ты явился, свет мой ясный.

– Какой тебе в этом резон? – Вопрос Федор Савельевич задал всё еще дрожащим голосом, так как окончательно не пришел в себя.

– А такой, что поляки и литвины разграбили царскую казну, все кремлевские церкви. Часть злата успели увезти, другую спрятали здесь. Они же уверены, что король Сигизмунд всё равно займет московский трон и они вернутся. Думаю, полковник Струсь тоже славно поживился и припрятал награбленное в где-нибудь… скажем, за Белым городом.

Келарь продолжил: Жмыхов вернет полковнику рукопись Начального свода, но только при одном условии; тот скажет, где находится его золотой схрон.

– Две трети отдашь мне, остальное заберешь себе, – твердо, будто забивал гвозди, говорил Афанасий. – Вот в этом мой интерес. Думаю, пан Струсь торговаться не станет. Он уверен, что его скоро отпустят, переговоры о мире с Речью уже идут. Оригинал Начального свода стоит огромных денег, которые ему, как он считает, отвалит король Сигизмунд. Стоит оригинал.

Жмыхов вскинул на келаря глаза.

– Оригинал?

– Ну да. Это же копия. Копия с копии. И Зборовского, и Гонсевского и Струся облапошил гетман Ходкевич. Он, имеющий хорошее образование и знающий реальную стоимость этого манускрипта, специально рассказал им о ценности Начального свода. А сам еще в начале лета, когда он пришел в Кремль с обозом продовольствия, заставил монахов сделать копию и подложил ее в «римские книги» бабки Ивана Грозного.

– Для чего такие хитрые извороты, забрал бы оригинал и рот на замок.

– Он боялся, что о ценности Начального свода станет каким-то образом известно остальным гетманам, вот и решил их запутать. Хотя, конечно, по моему мнению, перестарался. Словом, оригинал Начального свода увез с собой Ходкевич, а Струсь уверен, что это и есть оригинал. Что ж не будем его разочаровывать. Через день отправишься в Нижний Новгород.

– А…А как же паломничество?

– Здесь, на Руси будешь свои грехи замаливать, ха-ха. Скажем твоим каликам, что у тебя случился жар. Будь уверен, их как ветром сдует. Помнешь бока в келье денек, меду вон попьешь, а потом в путь. Я к тебе для присмотра послушника Феофана Черновила дам. Отменный парень, когда в гневе оглоблю кулаком перешибает. Так что не зли его.

На следующий день калики, без псалмов и песен, скорым шагом покинули монастырь. Вечером в келью Жмыхова протиснулся здоровенный как медведь парень лет двадцати пяти. Он имел скуластое, серое, словно выбитое из камня лицо, большие, глубоко посаженные, цвета морской волны, глаза. Над правой бровью небольшой шрам. Рыжая бородка была пострижена аккуратно, на шведский манер.

Он положил на лавку сложенные кафтан-свиту, синий кушак, шапку в беличьем окладе, добротные стрелецкие порты. Рядом поставил красные сафьяновые сапоги с острыми носами. Сказал, что утром, как только забрезжит рассвет, Жмыхов должен облачиться в эту одежду. И идти к монастырским воротам. Там его будет ждать он, послушник и надежный спутник, Феофан Черновил. Перед тем как уйти, послушник показал Жмыхову рукопись Начального свода, сказал, что она будет находиться у него.

Племянник

– И что же, вернулся Федор Жмыхов в Нижний Новгород? – спросил профессор Капустин, когда его польский коллега замолчал.

– Дальше в дневнике помещика Жмыхова пусто, – ответил Комаровский.

Олигарх сокрушенно махнул рукой:

– Как всегда на самом интересном месте.…Впрочем, что бы нам дало продолжение? Всучил помещик Струсю копию, тот заплатил ему или не заплатил, неважно. Потом, после заключения мира с Речью Посполитой, оба уехали из России.

– Значит, заплатил, коль Жмыхов подался на чужбину, там без денег делать нечего, – подал голос помощник олигарха Макаров.

– Это все гадание на кофейной гуще, к тому же бессмысленное, – проворчал Струсевский.

– А вы не торопитесь. – Поляк снова хитро улыбнулся. – Вместе с полковником и помещиком, в Речь подался и… правильно, послушник Феофан Черновил.

– Он что, тоже оставил дневник? – с надеждой спросил Капустин.

– Хм. Позвольте.

Комаровский налил себе виски, но не выпил, поставил фужер рядом с тарелкой копченой семги. Наконец, ответил:

– Послушник Черновил был дибиловат, он совершенно не умел писать. Но свою историю он рассказал своему племяннику. После мирного соглашения с Польшей, границы между державами стали на некоторое время открыты. Черновил забрал из Подмосковной деревни, откуда он был родом, почти всю свою фамилию. Поселились в Кракове, где племянник Ярослав Нечаев получил хорошее образование. Для поступления в университет нужно было взять польское имя и фамилию. Так он стал Войцехом Ковалем.

Все побросали ножи и вилки. «Кем?» – спросили, чуть ли не хором.

– Именно. – Комаровский расплылся в улыбке от произведенного эффекта. – Вот дневник Ярослава, вернее Войцеха остался. Мне его помогли отыскать мои коллеги историки. Но им нужно будет дополнительно…

– Конечно, даже не беспокойтесь, – перебил поляка олигарх. – Если конечно, дневник имеет значение в данной истории.

– Еще как имеет, – ответил Комаровский и осушил бокал до дна. – Nazdrowie.