Текст книги "Брестский квартет"

Судьба Крутицына в лице штабного телефониста крутанула ручку полевого телефона, и по черному кабелю в направлении передовой побежал низкочастотный ток. На часах была полночь. В мгновение ока ток промчался по стылой земле мимо деревенских домишек, хранящих за закрытыми ставнями тепло, сквозь посеченный осколками лесок, достиг края изрытого снарядами поля, и прыгнул в узкий, покрытый инеем окопчик. Там, повторяя изгиб кабеля, несколько раз вильнул по ходу сообщения, юркнул в жарко натопленную землянку, где и поразил наконец что-то внутри деревянной потрепанной коробки, громоздящейся рядом с другими такими же коробками на колченогом, наспех сколоченном столе. В коробке тут же противно зажужжал зуммер и клюющий носом дежурный встрепенулся и снял трубку.

– Товарищ майор, вас пятый, – сказал он через миг, вытягиваясь по стойке смирно и обращаясь к завешенному плащ-палаткой углу.

Не прошло и минуты, как подтянутый и, словно вовсе не спавший, комполка уже докладывал в телефон. Андреев слышал, как на другом конце провода чья-то властная рука взяла предупредительно протянутую штабным телефонистом трубку и в красное со сна ухо майора зарокотал чуть искаженный мембраной недовольный голос командующего:

– Ты что там себе думаешь, Андреев? Что твоя полковая разведка делает? Твои соседи слева и справа больше твоего знают, что творится у тебя перед носом. Немцы затеяли какие-то перемещения у себя в тылу, а от тебя уже пятые сутки никаких данных. Чтоб через два дня сведения были у меня на столе!

Завывает снаружи ветер, сыплет снег, заметает поле и темные линии окоп и, кажется, весь белый свет от моря и до моря. И, Господи, как желанен, как краток сон на передовой. В него проваливаешься внезапно, как в полынью…

– Крутицын, Хохлатов, к комполка! – как ножом полоснуло по плотной бархатной ткани сна, и Крутицын с трудом приподнял веки. Между стеной и закрывающей вход плащ-палаткой, мгновенно внося с собой холод и неуют, смутно маячила чья-то заснеженная голова.

– Крутицын, Хохлатов! – повторила голова, напряженно вглядываясь во мрак землянки. Резкий окрик и порция холодного воздуха сразу вернули заплутавшее, запутавшееся в дебрях сна сознание в неприветливое бытие. Крутицын узнал посыльного из штаба.

– Не кричи: ребят разбудишь. Сейчас будем… – бывший поручик рывком сел на нарах, с наслаждением до хруста в костях потянулся, глотнул из кружки давно остывший чай. Покосился на привалившегося к стене и тоненько посвистывающего носом Брестского.

– Давай, Дима, просыпайся. После сны досматривать будешь. Комполка ждет.

Брестский свистеть перестал, заворочался, но разорвать сладкие оковы сна был не в состоянии, да и бесчеловечно это, товарищи, если хотите знать. Пришлось Крутицыну брать Диму за шиворот и поднимать силой.

– Эй, Сергей Евграфович, полегче на поворотах! – обиженно пробурчал Брестский и сразу же без перехода, растягивая в блаженной улыбке рот, добавил: – Какой я сон нынче видел! Море, магнолии, полуголые дамочки… Красота! – Дима сладко зажмурился и, надевая поверх тулупа шинель, которой накрывался, вдруг задумчиво добавил: – Интересно, как там наш Соловец? Небось плавает на своем «Стремительном», поплевывает в море-океан… Он упертый: наверняка до Симферополя добрался, а там и до Севастополя – рукой падать.

Крутицын не ответил. Взяв автомат, он уже лез из землянки в ночь, стужу, метель…

2

Но Брестский ошибался: Костя так и не увидел моря.

Простившись с друзьями, в кузове попутного грузовика он дотрясся до Чернигова, а утром следующего дня с санитарным поездом прибыл на Киевский вокзал, где сразу же попал в людской водоворот.

Сотни несчастных, сорванных войной с насиженных мест, стремились любыми путями покинуть город. Какой-то бугай с огромным мешком за спиной чуть было не сшиб морячка с ног, когда подали вдруг состав и толпа с руганью и криками ринулась на штурм. Но среди моря отчаяния, рассекая людской хаос направленными потоками, под частоколом винтовочных штыков двигались в пешем строю воинские части. Мелькали красные повязки патрулей.

В комендатуре было суетно и тесно от снующего по коридорам служивого люда, в основном среднего и младшего комсостава, комиссаров. У Кости даже в глазах зарябило от обилия шпал и бархатных звезд с золотыми серпом и молотом на рукавах. Морячок едва успевал бросать руку к околышу бескозырки.

В конце концов Косте удалось отыскать военного коменданта и обратиться к нему со своей просьбой.

– Ты що, морячок, ополоумел?! Какой Крым? Какой Севастополь?.. Немцы уже Николаев захватили! Не сегодня завтра форсируют Днепр! – Низенький издерганный комендант с вислыми усами не скрывал своего раздражения. – Где тебя, твою мать, черти носят? – заорал он вдруг на какого-то, возникшего, словно из ниоткуда, бойца. Дышал боец тяжело, и на лбу его проступили крупные капли пота. – Беги скорей к Доценко, пускай еще людей выделит на погрузку. Пускай берет, где хочет! – и затем, обращаясь Косте: – Моряк, значит. Радист… Это хорошо, – хотя, что «хорошо», он так и не пояснил, а принялся снова изучать Костины документы. – Вот что. Направлю-ка я тебя к нашим речникам. Их вчера здорово потрепали, так что люди им нужны.

И Костина судьба в очередной раз сделала крутой поворот. В мрачном расположении духа вышел он из здания комендатуры и, предварительно расспросив у дежурного дорогу, двинулся, согласно предписанию, к месту расположения Днепровской флотилии.

Но, братишки, как хорошо было в Киеве в то летнее утро! Спешили куда-то белозубые хохлушки в летних платьях, высоко в небе сновали быстрокрылые ласточки, и Костино сердце непонятно отчего тоже стало парить вместе с ними над изломанными крышами домов, над обласканными солнцем куполами, над зелеными рощами, мягкими волнами, сбегающими к самой реке. А может, причиной тому были встречные дивчины, их черные бархатные очи, стреляющие из-под длиннющих ресниц прямо в сердце маленького морячка, их загорелые обтянутые белыми носочками икры, мягкий певучий говор и мелодичный смех. Костя даже приосанился, на миг позабыв о войне.

Но ее дыхание ощущалось уже и здесь: целились мертвыми зрачками в безоблачное небо зенитки, в конце улицы громоздились баррикады из мешков с песком, а из дверей продуктового магазина тянулась длиннющая очередь. Лица у людей казались спокойными, даже несколько отрешенными, но в глазах у многих уже давно поселилась тревога. То и дело попадались военные патрули. У Кости раза четыре проверили документы, пока он дошел до места назначения.

У ворот с большими позолоченными якорями неспешно похаживал хмурый моряк с карабином за спиной. Костя отдал морячку честь, но тот даже и бровью не повел, лишь настороженно скользнул взглядом по лицу незнакомца. Дежурный по КПП сразу же затребовал у Соловца документы, а проверив, махнул в сторону невысокого беленного известью строения с военно-морским флагом над крыльцом:

– Штаб флотилии, – пояснил он. – Тебе туда.

Так Костя оказался радистом на бронекатере БКА-1025, или попросту «букашке», «бычке», как ласково называли их сами речники. Вместо имен «бычкам» полагались лишь намалеванные белой краской номера. Костиным катерком под номером двести пять командовал мичман Мякинин, но его в этот час на борту не оказалось, и морячка встретил спокойный и рассудительный старшина Пивоваров.

Первым делом старшина отвел новоприбывшего в столовую, где Соловцу налили огромную миску горохового супа, а потом дали такую же с макаронами по-флотски и компот. Оголодавший за это время Костя ел так, что за ушами трещало, а Пивоваров, одобрительно поглядывая на него, только подбадривал:

– Вот это по-нашему, сынок… Вот это другой разговор.

Затем они отправились на вещевой склад – старая Костина форма после боев, плена и белорусских болот, хоть и была тщательно выстирана и отглажена, выглядела не очень. Только бескозырку с названием своего корабля – на черном фоне золотыми буквами четко выведено «Стремительный» – морячок отказался менять наотрез. Но старшина оказался человеком понятливым и особо не настаивал. В общем, все было бы прекрасно, если бы не одно но…

– Не горюй, братишка, если очень повезет, попадешь на свой линкор, – успокаивал его старшина, видя, как расстроен маленький морячок.

А Костя даже не пытался скрыть своего разочарования: и на этой посудине, которую и кораблем-то назвать язык не поворачивался, ему предстояло воевать. Единственный плюс – он один из всей команды мог ходить в подпалубных помещениях не пригибаясь.

– Ты не смотри, что наш «бычок» такой неказистый. Он фору многим большим судам дать может. Вот на днях мы в такую переделку попали: несколько прямых попаданий, рубку разбило, из пробоин вода хлещет, – старшина, горой возвышающийся над Костей, показал ему на несколько свежих металлических заплаток, чуть выше ватерлинии, – но до базы-таки доползли. Подштопали нас, залатали – и снова в строй. Да и командир у нас тоже замечательный. Мичман Мякинин, он сейчас в санчасти на перевязке. Геройский мужик! Осколок попал в голову, ему бы в госпиталь надо, а он ни в какую! Лечиться, мол, буду после победы… Да не расстраивайся ты так! Мы тоже здесь ненадолго. Вот прогоним фрица от Киева и – к Херсону, а оттуда до твоего Севастополя рукой подать.

– Э-эх… – вздыхал Костя и уныло кивал головой.

Пожалуй, в первый раз он по-настоящему пожалел, что не остался под Гомелем со своими брестскими товарищами. Предлагали же, упрашивали, мол, давай, воевать вместе, раз уж судьба так круто свела. Но Костя твердо решил вернуться на свой корабль. Ну и пусть, что война – порядок прежде всего. Надлежало краснофлотцу Соловцу вернуться из отпуска на свой корабль и точка! Да и, вообще, говоря поправде, сильно хотелось Косте снова увидеть море, флотских друзей, капитана Бульбоноса, наконец. Вот и дохотелось, на свою голову…

Правда, долго печалиться ему не пришлось. Вскоре речники получили новую боевую задачу: уничтожить вражескую переправу у села О. Приказ был краток и по-военному жесток: уничтожить во что бы то ни стало, хотя бы ценой всей флотилии. «Ценой всей флотилии, ценой всей…» – торжественно звучало в Костиной голове, и тревожно замирало сердце в тот момент, когда бронекатера и канонерки вслед за черными в ночи громадами мониторов – ни светового пятна, ни проблеска, даже на клотиках погашены огоньки – отчаливали от берега и ложились на заданный курс. Хотя, позвольте заметить, братишки, какой у речников может быть курс: только вверх да вниз по реке.

Под прикрытием утренних сумерек тихо-тихо – выхлопы в воду – подобрались к немецкой переправе на расстояние выстрела, высадили корректировщиков на правый, еще не занятый противником берег и… началось. В начале слаженно рявкнули орудия мониторов, им чуть разрозненно и торопливо вторили пушки канонерок и бронекатеров.

Первый, пристрелочный залп поднял в воздух тонны воды чуть дальше цели. Второй залп был уже точнее. Снаряды ушли к переправе с громким, стремительно удаляющимся шуршанием и дружно ударили прямо в понтоны. Взметнулась в предрассветное небо мешанина из человеческих тел, досок, разбитой взрывами техники и вместе с клубами дыма и яркими росчерками огня низвергнулась в черную воду.

– Есть контакт, братишки! – радостно кричал охваченный азартом боя старшина Пивоваров. – Не зевай, заряжай, пока фриц не очухался!

Но «фриц» отреагировал достаточно быстро. Через мгновение рядом с кораблями поднялись и осели, словно тяжко вздохнули, гигантские водяные столбы, окатила палубы взбаламученная взрывом вода, забелела, закачалась на волнах оглушенная рыба – то с противоположного берега ударила по флотилии прикрывавшая переправу немецкая батарея. На одной из канонерок сразу же вспыхнул пожар.

Приникнув к радиостанции, Костя принимал от корректировщиков координаты целей и по переговорной трубе сообщал их командиру. И немедленно оживала, тяжело ворочалась перед боевой рубкой похожая на скошенный череп какого-то исполина танковая башня, крестила горизонт 76-миллиметровая пушка, и содрогался от выстрела весь катерок от кормы до буксирного рыма.

Несмотря на огонь немецкой батареи, флотилия била и била по переправе, по сгрудившимся на берегу частям, и страшная, вырывающаяся из железного плена сила раз за разом безжалостно мешала живые тела и технику, пока наконец по линии с флагмана не передали команду на отход.

Зазвенели в рубках машинные телеграфы, закричали в переговорные трубы командиры, и пошли на разворот, выполняя противоартиллерийский зигзаг, катера и мониторы. То там, то здесь поднимались среди них водяные, грозящие смертью столбы, закрывая небо и берега, и тяжко опадали вниз, гоня крутую волну. Кому-то взрывом повредило рули, кто-то получил снарядом в борт, над кем-то навсегда сомкнулись воды Днепра и с соседних кораблей спешили поднять на борт оставшихся в живых. Но, как оказалось, это было только начало.

Откуда-то из-под розовеющих, все больше наполняющихся солнцем облаков вдруг свалилась стая железных оскаленных птиц с выпущенными когтями, и с жутким воем закружилась над флотилией, метясь в юркие черточки кораблей. Последние то резко меняли курс, то сбавляли скорость, словно играя в веселую игру, стараясь уйти от артиллерийских снарядов и авиационных бомб.

Вместе со всеми уходил из-под обстрела и «двести пятый». Одна из бомб ухнула совсем близко: катерок подбросило и окатило водой вперемежку с осколками. Костя инстинктивно вжал голову в плечи, слыша, как куски иззубренного, разорванного взрывом железа с ненавистью бьют по броне, стремясь достать до живой человеческой плоти. В переговорной трубе вдруг загремел встревоженный голос старшины:

– Соловец, бегом наверх к кормовому пулемету! Заменишь Епифанова!

Матрос в пулеметной башенке словно крепко уснул, обняв пулеметную станину. Железный пупырчатый пол был скользким от крови и стрелянных гильз. Башенная крышка для лучшей обзорности была откинута и громко хлопала по броне при каждом ударе волны. Костя как мог бережно оттащил в сторону мертвого товарища и встал к пулемету. Перед морячком открылась вся панорама боя. Сзади, слева, справа уходили из-под огня, огрызаясь пушечным и пулеметным огнем корабли флотилии. Последним неторопливо, как показалось Соловцу, шел монитор «Разящий». В утренних лучах ярко горели на его носу бронзовые звезды. Две башни, похожие на огромные шляпные коробки, были повернуты в сторону вражеского берега, и их орудия почти непрерывно изрыгали огонь. В полукилометре от монитора в полнеба горела разбитая переправа.

Морячку хорошо было видно, как «юнкерсы» выстраиваются в круг, готовясь к новой атаке на корабли. Вспомнилось, как чуть больше месяца назад, под Брестом, на него, скрючившегося в окопе, точно так же заходили и безнаказанно сбрасывали бомбы немецкие самолеты. Но сегодня Костя не зарывался в землю и не прятал лица, сегодня они были на равных.

Один из немцев, тем временем, включив сирену, выпал из круга и с воем устремился вниз. Поймав в перекрестье прицела стремительно надвигающуюся машину с широкой, словно оскалившейся пастью радиатора, Костя нажал на гашетку. Пулемет дернулся, ожил и забился в руках, с оглушительным грохотом посылая в небо смертоносные пули-жала. Хорошо различимый сноп трассеров прошел чуть левее колпака кабины, мелькнуло лицо летчика, и громада самолета, на миг закрыв солнце, с рокотом ушла вверх, так близко, что Костя даже разглядел комья земли на неубирающихся шасси. И тут же рядом с кораблем взметнулось несколько бело-серых столбов. Катерок сильно ударило в левый борт, и было слышно, как под днищем тяжко заходил взбаламученный взрывами Днепр. Казалось, что еще немного – и не выдержат переборки, но «бычок», зарываясь носом в хаотичные волны, упрямо делал свое дело. Резко пахло толом и речным илом. Где-то под ногами, сообщая всему телу катера равномерную частую дрожь, бешено двигались поршни, крутились валы и полуголые мотористы, задыхаясь от жары в низеньком тесном отсеке, выжимали из мотора все, что могли.

Внизу был сущий ад, но наверху сейчас было еще страшнее. Вокруг все ревело и выло, стучали пулеметы, били орудья, и казалось, что от бесконечных взрывов, сам разгневанный Днепр встает на дыбы. Вцепившийся в пулемет Костя видел то мутную водяную бездну, из которой, надрываясь мотором, выбирался и снова обрушался всей своей тяжестью катерок, то вражеский с мечущимися огоньками орудийных вспышек берег, то кусок утреннего неба и пикирующие на флотилию «юнкерсы».

Внезапно в соседний катер угодил снаряд. Ударило так, что оторвало и подбросило метров на десять орудийную башню, и из дыры сразу же повалил густой дым и пламя. «Бычок» тут же потерял ход и беспомощно закачался на волнах. Через мгновение его накрыла береговая артиллерия и, когда опала водяная стена, там уже никого не было.

Костя, до крови закусив губу и не чувствуя боли, стал снова ловить в перекрестье прицела очередную падающую с неба махину. От воя самолетной сирены едва не разрывалась черепная коробка. Кораблик мотало, подбрасывало на волнах и вместе с ним подбрасывало и мотало Костю и непослушный прицел. Наконец поймал – аккурат в перекрестье и…

– А-ааа! – кричал он, не слыша собственного крика, и пулемет рвался из рук и выплевывал трассер за трассером в воющий, стремительный «юнкерс». – Получай, гад, гад, гад!..

От винта и правого крыла самолета вдруг полетели какие-то ошметки, и машину сразу качнуло и швырнуло куда-то вбок. Костя видел, как немец, несколько раз крутанувшись в воздухе, вонзился в низкий берег. Громыхнуло коротко и громко. Пулемет дернулся и затих, изрыгнув последние патроны. Раскаленное дуло дымилось. Только сейчас Костя заметил, что весь трясется мелкой нервной дрожью.

Пикирующие бомбардировщики заходили на новый круг и звук их моторов на какое-то мгновение стал несколько мягче, отдаленней. Торопясь и злясь на свою поспешность, слыша, как небо окрест опять наполняется всезаглушающим воем, Костя физически ощущал, как уходят драгоценные секунды, пока он, чуть было не поскользнувшись на усыпавших пол гильзах, вставлял в пулемет новую патронную коробку и лязгал затвором.

И вдруг словно невидимый дирижер резким взмахом руки убрал все звуки боя. Сбросив последнюю партию бомб, отвалили куда-то за облака самолеты, а излучина реки скрыла из глаз переправу и почти разгромленную немецкую батарею. Тишина буквально оглушила Костю. И хотя была она не полной: мерно гудел мотор, успокаивающее плескали разрезаемые катерком волны, у морячка зазвенело в ушах и закружилась голова. Лишь черный дым еще виднелся вдалеке, еще напоминал о том, что бой был и где-то там, на днепровском дне, нашли свой последний приют их боевые товарищи…

3

Несмотря на отчаянное сопротивление наших войск, враг был сильнее. В конце августа вся излучина Днепра от Черкасс до Херсона оказалась в руках немцев. Надежды на отход у флотилии не осталось.

– Прости, Костя, но с морем придется пока обождать, – сказал старшина Пивоваров, когда вернувшийся с командного совещания мичман Мякинин довел до экипажа положение дел.

А дела, братишки, были совсем плохи. Судьба Киевского укрепрайона, а вместе с ним и всего Юго-Западного фронта висела на волоске. Две немецкие танковые группы – одна с юга с кременчугского плацдарма, другая с севера – стремительно продвигались к Конотопу, имея целью окружить советские войска восточнее Киева. Две вертикальные стрелки на карте, нацеленные друг на друга как два гильотинных ножа, должны были вот-вот сомкнуться. Но лишь в середине сентября, когда катастрофа была уже неминуема, Москва дала команду на отход…

Потекли из города по заминированным мостам войска. Тяжел был солдатский шаг, мрачны запыленные лица. Бессловесные трудяги войны – они покидали Киев, еще не ведая, какая страшная судьба ожидает большинство из них в приднепровских, изрытых оврагами степях.

Получили приказ и речники. Взметнулся на сигнальных мачтах мониторов и катерков знак «Погибаю, но не сдаюсь» и прощальным салютом прогремели в трюмах взрывы. Вздрогнув от рвущего днище удара, «двести пятый» еще некоторое время оставался на плаву, словно не веря, что так с ним поступают свои, а потом стал быстро заваливаться на правый борт.

– Эх, вроде бы жестянка жестянкой, а сердце словно кто-то стальными щипцами сжимает… – проговорил старшина Пивоваров, и в глазах его, заметил Костя, стояли слезы. Через несколько мгновений их «бычка» навсегда скрыла невысокая волна. – Ну все – осиротели мы, – сказал тогда старшина и отвернулся.

У Кости вдруг тоже резко пересохло во рту и защипало в глазах. Действительно осиротели – без корабля, без реки, словно берега ее и волны прикрывали, оберегали их от большой беды, с которой моряки вдруг остались один на один.

Осень в тот год выдалась сухая и ясная. В ослепительно синем, словно выметенном ветром небе, не было ни облачка. В другое время только бы порадовались, а тут… Немецкие самолеты летали почти беспрерывно, сбрасывая бомбы и обстреливая из пулеметов отступающие войска.

Однажды вечером, выйдя из хаты, в которой они, измотанные многочасовым маршем, остановились на ночлег, Костя вдруг увидел, что еще вчера настигающие их всполохи разрывов уже охватили все небо окрест. Неужели кольцо сомкнулось и они в окружении?

Мир, такой привычный, добрый мир катился в тартарары, так во всяком случае казалось Соловцу, а хозяйка хаты спокойно мыла ребенка в эмалированном тазу. То, что война продолжается уже четыре месяца, что оставлен Киев и днем и ночью земля содрогается от взрывов авиационных бомб, ничуть не повлияло на привычный уклад простой хуторской бабы, лицо которой лучилось таким спокойствием и осознанием собственной силы, словно и не было никакой войны вовсе, что Костя невольно залюбовался ею. Нисколько не обращая внимания на спящих, хозяйка как следует намылила мальчугана и теперь поливала его из кувшина. Это занятие, видимо, не очень нравилось щекастому карапузу, к тому же мыльная пена лезла ему в глаза, и он – такой маленький, словно лакированный под ниспадающими струями воды, горько и отчаянно плакал, трогательно кривя рот и закрываясь пухлыми кулачками. «Вот дурачок, не понимает еще своего счастья. Дом, мама… Когда-то и меня так же…» – подумал Костя и с улыбкой подмигнул малышу. Вдалеке громыхали разрывы, но к ним уже привыкли. Теперь больше пугала тишина.

Соловец незаметно для себя все глубже погружался в сладкую, расслабляющую негу. Вода плескалась совсем уже далеко, и ему на короткий миг полузабытья вдруг привиделся Днепр и Дима Хохлатов. Дима сидел в маленькой лодке и махал морячку рукой: мол, давай быстрей, поторапливайся. Только куда, зачем?! «Откуда ты здесь? А где лейтенант, где Крутицын?» – хотел спросить Соловец и уже открыл было рот, как рвануло где-то совсем близко, а потом еще и еще.

Костя сразу же проснулся. Спал он не больше минуты – хозяйка все еще продолжала мыть малыша, но большинство матросов были уже на ногах. С потолка хаты полетела дранка и солома, на лице женщины отразился испуг и она торопливо перекрестилась. На соседней улице послышалась беспорядочная стрельба, разорвалась граната.

– На выход, быстро! – прокричал в окно старшина. – Немцы прорвались в село. А вы, мамаша, с ребенком бы где сховались, а то не ровен час!..

– Ой, лишенько! – запричитала сразу баба и, подхватив зашедшегося в плаче мальца, на ходу закутывая его в белую холстину, метнулась из хаты к вырытому во дворе погребу.

– Приготовиться к бою, примкнуть штыки!.. За мной бегом а-рш! – скомандовал командир сводного батальона капитан Столбцов, и морячки, закусив ленты своих бескозырок, рванули за капитаном в противоположный конец улицы, где уже густо теснились серо-зеленые фигурки и то и дело вспыхивали и гасли огонечки выстрелов.

От того, что стиснуты зубы не кричали «ура», лишь рычали, но этот дружный, заполнивший улицу рык был пострашнее боевого клича. Не ожидавший такой яростной атаки противник был мгновенно смят и выбит из села.

Окрыленные победой моряки рванули дальше, добивая штыками отставших от своих немцев, но за селом сразу же попали под плотный пулеметный огонь и вынуждены были остановиться, прижаться к земле.

Только залегли, как заработали вражеские минометы. Засвистели, завыли мины. Слева, сзади, спереди Кости мгновенно вырастали и оседали невысокие земляные кусты, творя страшное, непоправимое, разрывая на куски, калеча друзей-товарищей. Закричал, забился от невыносимой боли в развороченном животе моторист Рагуля. Упал замертво мичман Мякинин – осколок попал ему прямо в сердце. Струя горячего воздуха от близкого разрыва ударила Костю в лицо, и он упал на спину от неожиданности, подумав было, что убит.

– Отходим!.. Отходим… – закричали где-то совсем рядом, и морячок, последовав примеру остальных, рванул мелкими перебежками обратно к селу.

Вокруг беспрестанно вздымалась земля и свистели осколки. Но Бог миловал. Соловец лишь в кровь исцарапал лицо, пока отползал по стерне назад, вжимаясь в землю при каждом близком разрыве.

Но село, к которому они стремились, вдруг встретило их кинжальным пулеметным огнем. Костя видел, как срезало очередью капитана Столбцова, как старшина Пивоваров и еще какой-то матрос потащили его под огнем к кукурузному полю и бросился вслед за ними. А за спиной все стучали пулеметы и выли мины…

Некоторое время Костя бежал, прикрываясь рукой от хлестких стеблей, пока чуть было не натолкнулся на старшину. Тот стоял на коленях подле Столбцова, сжимая в кулаке бескозырку. Другой морячок стоял рядом, с размотанным и ненужным уже бинтом.

Минометный обстрел и стрельба тем временем прекратились. Со стороны села, ветер доносил обрывки чужой, лающей речи. Судя по всему, батальон был полностью разгромлен, но Пивоваров не оставлял надежды найти кого-нибудь еще.

– Не может быть, чтобы остались только мы, – упрямо твердил он, когда, похоронив капитана, товарищи направились в противоположную от села сторону, все больше забираясь в середину поля. Там они, к радости старшины, наткнулись на четверых моряков из своего батальона. Те сообщили, что на другом конце тоже немцы: поджидают и вылавливают спрятавшихся в кукурузе бойцов.

– Плохо, – помрачнел Пивоваров. – Как с оружием?

Оружия у морячков не оказалось – потеряли во время беспорядочного бегства. Винтовки были только у Кости и самого старшины.

– Да что толку-то! – сказал, оправдываясь, один из речников. – У меня все равно патронов не было – все по фрицам выпустил. Вот и бросил.

В плен они попали уже вечером, когда под прикрытием сумерек стали выбираться на кажущуюся пустынной дорогу. Внезапно их окружила конная жандармерия. Наставили ружья.

– Русс, здавайсь!.. Русс…

«Как нелепо. Даже бой не успели принять… И никто уже не поможет», – подумал Костя, выпуская из рук бесполезную теперь винтовку.

Рядом в бессильной ярости гонял желваки старшина Пивоваров…

На окраине поля под надзором автоматчиков уже сидела большая группа моряков из их флотилии. Человек двести, не меньше.

– Сейчас расстреливать будут. У немцев такой приказ: комиссаров и матросов сразу в расход, – сказал кто-то.

Но их не расстреляли, а повели обратно к Киеву. Рядом с городом, в Дарнице, уже был отгорожен колючей проволокой огромный участок земли, куда каждый день вели и вели пленных. Тысячи людей из разных родов войск сидели плечом к плечу и ждали своей участи. А пленные все прибывали и прибывали. Три дня им не давали ничего есть, лишь на четвертый раздали по котелку воды с примесью тухлой муки. Уже тогда смерть стала казаться многим избавлением.

В Дарницком лагере их продержали до глубокой осени, до самых злых предзимних холодов, когда трава поутру становится седой и ломкой, как стекло. Прижавшись друг к другу, они почти уже не воспринимали окружающей их действительности, все больше погружаясь в мир полуснов и воспоминаний. Кто-то не возвращался оттуда уже никогда, а кто-то все еще продолжал жить, каждое утро возвращаясь к кошмару. А потом всех оставшихся моряков перевели в Киев на Керосинную улицу.

В один из первых дней января их, как обычно, вывели из барака. Охранники с резиновым палками в руках торопили последних. Построили. Заставили раздеться. «Неужели конец?…» – подумал Костя, но даже мысль о возможной скорой смерти оставила его равнодушным.

Вскоре ботинки и форма – жалкие, изодранные лохмотья – остались лежать на истоптанном снегу и уже ничего не защищало пленных от январского безжалостного мороза. Немцы грелись, избивая пленных, и нестерпимый холод делал их особенно злыми оттого, что именно им выпало сопровождать к месту расстрела эту группу военнопленных. Каски, надвинутые поверх конфискованных женских платков, сами источали жуткий холод, и пахнущая чужим домом и уютом ткань почти не спасала от пронизывающего ветра. При вдохе слипались ноздри и слезились глаза, у многих солдат нестерпимо ныли подмороженные уши, кончики пальцев.

Проклятая страна, проклятая война! Проклятые пленные! Уже даже не люди, а какие-то скрюченные скелеты.

Раскрылись заплетенные колючей проволокой ворота, и колонна полуголых людей, понукаемая резкими окриками конвоиров и ударами резиновых палок, тронулась в свой последний путь. Под ногами чернела обледенелая булыжная мостовая, серое небо уже много дней подряд закрывало солнце, да и сам прекрасный древний город на берегу Днепра тоже стал другим. Костя шел и не узнавал Киева. Изуродованный, ограбленный, зажатый страхом город с пустыми глазницами кое-где выбитых окон.

Шли молча, лишь шум шагов да окрики охранников нарушали тревожную тишину утра. Редкие прохожие – в лицах тоска, безысходность – испуганно жались к стенам, провожая взглядами колонну военнопленных.

Придавившее город небо, обледенелая улица, согбенные костлявые спины идущих впереди товарищей и неотвратимый конец впереди. Косте вдруг захотелось завыть от ощущения собственного бессилия, от невозможности ничего изменить.

Внезапно кто-то хрипло пропел:

– Раскинулось море широко, и волны бушуют вдали…

Костя сразу узнал голос поющего – это был старшина Пивоваров. Он шел во главе колонны, поддерживая ослабевшего товарища, прямой, словно высеченный из гранита. Тельняшка на спине разорвана и багровый рубец – след от удара палкой – стал черным от напряжения. Голос дрогнул, сорвался, и этот срыв царапнул Костино сердце, но песню уже подхватили десятки таких же хриплых, простуженный голосов:

– …Товарищ, мы едем далеко, подальше от милой земли!..

Простые слова старинной песни вдруг придали всем сил. Пленные вдруг снова почувствовали себя военными моряками и еще минуту назад в потухших глазах снова горел огонь жизни. Они шли, раскачиваясь в такт словам, и в слаженном хоре все более крепнувших голосов тонули злобные окрики конвойных.