Текст книги "Белое проклятие"

Владимир Санин
Белое проклятие

Пугало ущелья Кушкол

Горы спят, вдыхая облака,

Выдыхая снежные лавины…

Владимир Высоцкий

Утром, продрав глаза, я обычно отдёргиваю штору и смотрю на небо и горы. У меня бывает всё наоборот: в ясную погоду готов праздно валяться в постели, зато в плохую вскакиваю чуть свет. Сегодня я не тороплюсь – солнце пробило шторы и заливает комнату. Ночью телефон не звонил, спал я беспробудно, спешить никуда не надо – словом, день начинается хорошо.

Позевывая, я нежусь и благодушно поглядываю в окно. Снег на Актау искрится, на него больно смотреть. Настоящего снегопада давно не было, склоны укатанные, на канатках, небось, очередь на час. Не будь я таким отпетым лентяем, встал бы пораньше и прокатился со свистом по трассе; ещё несколько лет назад я так и поступал, но теперь это для меня не удовольствие, а работа.

– Максим, ты сделал зарядку? – слышится голос мамы.

– Кончаю! – отзываюсь я, снимая покрывало с клетки.

– Доедай! – радостно орёт Жулик. – Лентяй! Тебе пор-ра жениться!

– Не твоё дело, пустобрех.

– Смени носки! – жизнерадостно советует Жулик. – Пр-рох-восты!

Провалявшись ещё с минуту, я встаю, топаю ногами – имитирую пробежку – и выхожу.

– Умываться, бриться, завтракать! – командует мама.

На завтрак неизменная гречневая каша, в которой много железа, полезный для организма овощной сок и кофе. На моё ворчание мама внимания не обращает, она лучше знает, чем питать ребёнка (тридцать лет, рост метр девяносто, вес восемьдесят два килограмма).

– Доедай! В последней ложке самая сила.

Давлюсь последней ложкой, пью кофе и делаю вид, что спешу.

– Ты ничего не забыл? – тихий, с этаким безразличием вопрос.

– Ничего, – по возможности честно отвечаю я и, не выдержав маминого взгляда, хлопаю себя по лбу. – Ах да!.. Может, потом?

– Потом – любимая отговорка лодыря!

Ничего не поделаешь, я сажусь за машинку. Я – мамин секретарь, печатать она не умеет, а «послания к прохвостам» ей нужны в трёх экземплярах. Редактируя на ходу, я отстукиваю:

Тов. Ляпкину П. Н., копия: НИИ стройматериалов, председателю месткома. Петр Николаевич! Покидая турбазу «Актау», вы случайно, разумеется, прихватили с собой библиотечные книги: «Альпийская баллада» и «Мой Дагестан». Отдавая должное вашей любви к литературе, надеюсь, однако, что вы в декадный срок вышлете указанные книги ценной бандеролью. Во избежание недоразумений сохраните у себя почтовую квитанцию.

Зав. библиотекой Уварова А. Ф.

– Какой прохвост! – восклицает мама, подписывая две копии и третью пряча в папку с этикеткой «Переписка с прохвостами» (моя работа). – Хорошо ещё, что я ему Ахматову не выдала, – интуиция! Обедать придёшь?

– Мне Ибрагим из «Кюна» четыре шашлыка проиграл, – сообщаю я. – Там пообедаю.

– Как это проиграл? – Мама выпрямляется. – Может быть, в карты?

Слово «карты» в маминых устах звучит как пираты или акулы.

– Что ты, мама, какие карты! О погоде поспорили.

– Так я тебе и поверила. – Мама с крайним неодобрением смотрит на моё честное лицо. – «Ищи женщину…»

Мама, как всегда, сокрушительно права: Ибрагим, шашлычный король, ударил со мной по рукам, что я поцелую первую же им указанную туристку (шашлыки или бутылка шампанского – на выбор). Позвав свидетелей и заранее торжествуя победу, он чмокнул губами и вытянул их в сторону великолепнейшей блондинки, лакавшей глинтвейн в обществе трёх здоровенных барбосов. Подумаешь, задача. С возгласом «Привет, Катюша!» я подошёл к блондинке, приложился к румяной щечке и растерянно развёл руками – ах, какая нелепая ошибка! Барбосы вскочили как ошпаренные, но я так чистосердечно ворковал, так сокрушался, что они, бормоча ругательства, отпустили меня подобру-поздорову. А блондинка, которая, как на грех, оказалась Катей, восхитительно смеялась (какие глаза, ямочки на щечках, зубки!) и с интересом мне позировала, явно поощряя на следующую попытку – в более подходящее время. Меня больше устраивали шашлыки: два я съел сразу, а два оставил про запас.

Сказочная погода – март, «бархатный сезон»! Безоблачное небо, щедрое солнце, ослепительно белые горы, зажавшие с двух сторон наше благословенное ущелье, – седьмой год здесь живу, а не устаю любоваться (в хорошую погоду, конечно, в плохую – глаза бы мои не видели этого унылейшего на свете пейзажа). Особенно хороши горы. Издали я даже Актау люблю, хотя на его склонах прописаны все мои пятнадцать лавинных очагов, в том числе и четвёртый, с которым у меня особые счёты. Впрочем, и остальные ко мне не очень расположены. Мама уверена, что при виде меня они настораживаются и ждут первого же неосмотрительного шага, чтобы сорваться и сломать ребёнку шею. Возможно, что так оно и есть на самом деле. Несмотря на мою трусливую бдительность – честное слово, я очень бдителен, так как испытываю подсознательную симпатию к своей особе, – они уже раз двадцать срывались с цепи, как собаки, готовые разорвать меня на части.

– Привет, Максим! – Это Ваня Кореньков, инструктор турбазы «Кёксу». За ним тянется хвост «чайников», как здесь называют новичков, ошалевших от солнца и перспектив. – Пошли с нами в «лягушатник», бесплатно кататься научу.

– Боюсь. – Я вжимаю голову в плечи. – Говорят, там ногу можно вывихнуть.

Новички, которые уже скоро выйдут из «лягушатника» на склоны, смотрят на меня с презрением. Они уже асы, они уже умеют тормозить «плугом» и по всем правилам падать. Они не понимают, как это такой большой человек, как инструктор, тратит время на разговоры со мной. А я завидую. Ещё из «лягушатника» не выползли, а снаряжение у иных – такое мне только снится. Особое негодование вызывает толстяк, который, как дрова, тащит на плечах великолепнейшие «россиньолы». Лет пять назад таких у сборной команды не было.

– Академик, – вполголоса докладывает Ваня, – похудеть желает.

Ну, академику «россиньолы» не жалко, пусть худеет на здоровье.

От моей квартиры до канатки с полкилометра, но иду я минут двадцать: на каждом шагу приятели, да и многие туристы знают меня в лицо, из года в год приезжают сюда в «бархатный сезон». За спиной слышу: «Тот самый… орудовец горнолыжный!» Это ещё ничего, я и не такое о себе слышал. В массе своей туристы к моей деятельности относятся с почти единодушным неодобрением, полагая, что я внедрён сюда для того, чтобы мешать им кататься на лыжах. Я – главное пугало ущелья Кушкол, самостраховщик и бюрократ, несговорчивейший на свете тип, который по велению левой ноги закрывает обкатанные трассы и срывает людям отпуск. Зато бармены меня обожают: когда трассы закрыты, в барах и ресторанах яблоку негде упасть – а куда ещё деваться, не сидеть же в номерах; нет бармена, который при виде меня радостно бы не осклабился и не передал нижайшего поклона уважаемой Анне Федоровне. Обожание это тем более искренне, что оно не стоит ни копейки, ибо к спиртному я испытываю непонятное барменам, но стойкое равнодушие.

А вот ещё одно исключение: ко мне с распахнутыми объятьями направляется человек, не имеющий к барменам никакого отношения. Помню, что научный работник, фамилию забыл.

– Максим Васильевич! – Я вежливо уклоняюсь от поцелуя, с мужчинами предпочитаю здороваться за руку. – Лиза, это Максим Васильевич!

Лиза, по всей видимости – жена (в Кушколе всякое бывает, откуда мне знать, что у них там в паспортах напечатано), подходит и сердечно благодарит. Я отмахиваюсь – пустяки, ваш муж… (и глазом не моргнула, наверное, в самом деле муж) и сам бы выбрался. Чёрта с два бы он выбрался, я его чуть ли не за шиворот вытащил из лавины, когда он уже ни бе ни ме не говорил. Вспомнил, Сенюшкин его фамилия, из Ташкента, дынями обещал завалить, но, как видно, потерял адрес. Лиза приглашает провести вечерок в ресторане, но я скромно отказываюсь: не пью.

– Вы – и не пьёте? – Да, не пью, мама не разрешает. И вообще не любит, чтобы я ходил в ресторан, там могут быть хулиганы. – Но вы такой большой, сильный… – Это только кажется, на самом деле в моём организме мало железа.

– Но, может быть, просто посидим, послушаем музыку, поближе познакомимся…

– Спасибо, очень некогда, как-нибудь в другой раз.

Всё, больше я этого Сенюшкина не спасаю: его жена не в моём вкусе, и я не желаю знакомиться с ней поближе.

На площади перед канаткой автобусы, личные машины, галдеж и столпотворение. Слева базар, где по дешёвке продаются свитера из козьей шерсти, справа две шашлычные, прямо по курсу две очереди на канатки. Первая, старая канатка у нас двухкресельная, а новая – однокресельная. На каждую стометровая очередь – выставка мод, а не очередь! Какие костюмы, лыжи, ботинки! Когда-то мы видели такие только в австрийских фильмах с Тони Зайлером, кумиром горнолыжников мира. Очень приятно смотреть, особенно когда эластик облегает стройную фигурку, тут бы и святой Антоний плюнул на свои обеты. Уверен, что в сезон по числу красивых людей на квадратный метр площади Кушкол занимает первое место в стране; во всяком случае – по числу красиво, со вкусом одетых людей. Попадаются, конечно, и потёртые житейскими бурями субъекты, но их скорее можно увидеть в барах и бильярдных, чем в очередях на канатку.

Провожаемый ревнивыми глазами, я иду через служебный вход и обмениваюсь рукопожатием с Хуссейном, начальником спасателей Актау и моим единомышленником: он поддерживает все мои начинания, даже тогда, когда думает про себя, что я малость перестраховываюсь. За это и многое другое я его люблю и закрываю глаза на то, что гараж для своих «Жигулей» он поставил в лавиноопасном месте. Впрочем, об этом я его честно предупредил.

Хуссейн рассказывает, что сегодня на трассе более или менее спокойно, только один лихач подвернул ногу и сыплет проклятьями в медпункте. Но всё равно Хуссейн озабочен, так как каждая травма портит ему статистику и ставит под угрозу квартальную премию… Ба, старая знакомая! Давно не виделись, целые сутки. Я вполуха слушаю Хуссейна и боковым зрением наблюдаю за продвижением очереди: через три пары на площадку выйдет Катюша с одним из своих барбосов… Я тихо предупреждаю Хуссейна, он контролёра, барбос задержан, и я бухаюсь на кресло рядом с Катюшей. Мы взмываем вверх, неумолимо связанные друг с другом на пятнадцать минут, вослед несётся что-то вроде «ну, заяц, погоди!», но я уже завожу светскую беседу. По воле слепого случая или при известной ловкости, которую я продемонстрировал, за эти пятнадцать минут можно закрутить сногсшибательный роман – полное и гарантированное уединение. Мой манёвр произвёл на Катюшу впечатление, она смеётся и вообще радуется жизни, своей красоте и успехам. Очень хороша, для меня даже слишком: на ней итальянский костюм «миранделло» – эластик на пуховой подкладке, который не купить и за мою годичную зарплату. Я выражаю восхищение цветом её лица, ямочками на щеках и улыбкой, но об этом ей говорят все, это ей наскучило, и она тонко уводит меня к вчерашнему происшествию, ей очень хочется узнать, действительно ли я обознался, то есть существует ли на свете другое, похожее на неё и столь же чарующее существо. Я рассказываю о споре с Ибрагимом, она снова смеётся, но без прежней жизнерадостности, несколько разочарованно: наверное, до сих пор никто не целовал её ради того, чтобы выиграть четыре шашлыка. Да, я сильно упал в её глазах, безусловно. Соорудив ироническую гримаску, она интересуется, только ли таким образом я зарабатываю на жизнь или у меня за душой есть ещё какое-либо занятие. Ну почему же, я ещё играю на бильярде и в преферанс, а если не везёт, то подношу вещи туристам и натираю паркет в отелях, в общем, денег хватает. Всё, со мной покончено, она оборачивается и машет рукой барбосам, изнывающим от нетерпения в своих креслах. Мои попытки возобновить беседу терпят крах, даже заманчивое предложение бесплатно съесть один из двух шашлыков, которые должен Ибрагим, остаётся без ответа. На промежуточной станции я откланиваюсь и через служебный вход иду на следующую канатку, барбосы вынуждены становиться в очередь и грозят мне кулаками. Прощай, любимая!

Кресло ползёт вверх в десяти метрах над склоном. Трасса на Актау первоклассная, не хуже, чем в Альпах, и я с удовлетворением отмечаю, что средний уровень любителей за последние годы заметно вырос. Вот совсем юная девочка лет пятнадцати, а катается минимум по первому разряду, и парнишка, который пытается её обогнать, совсем не плох. «Не сворачивай с трассы!» – ору я. Кивнул, послушался. Кого я не терплю, так это лихачей, чёрт бы их побрал! Половина бед на склонах – из-за них.

На верхней станции я захожу к спасателям и беру свои лыжи. Под ногами повсюду снег, а солнце жарит, девчонки катаются в купальниках – загляденье! До моего хозяйства отсюда метров триста по горизонтали, выше идти некуда, это вершина Актау – три тысячи шестьсот метров над уровнем моря, перепад высот до ущелья километр двести метров, есть где разогнаться, потешить душу и вывихнуть конечности. «Зачем напялили на себя столько одежд?» – негодующе спрашиваю у двух бронзовых красавиц, загорающих на соломенных креслах в бикини, и, не дожидаясь ответа, качу к себе.

Моё хозяйство – это щитовой домик из двух комнат с кухней, с довольно примитивной метеоплощадкой и скудным оборудованием: мы – практики и по совместительству сборщики первичного научного сырья. У дверей гордая вывеска: «Лавинная станция Гидрометслужбы» и бочонок с талой водой. Таких станций у меня две – вторая на Бектау, но там работы меньше, всего четыре лавины, да и те в стороне от трасс. Мой аппарат в ожидании начальства не тратит времени даром: Олег, задрав ноги на стол, читает детектив, Осман спит, а радист Лева слушает Окуджаву. Молодцы ребята, с такими горы можно своротить. «Не верьте, не верьте, когда над землею поют соловьи…» Я тоже люблю Окуджаву и с удовольствием бы его послушал в тысячный раз, но мне очень не нравится ночная сводка. С юго-запада идёт циклон, от которого я не жду ничего хорошего, ибо он имеет обыкновение с напористой наглостью переваливать через Главный Кавказский хребет. Чтобы окончательно испортить мне настроение, Лева подсовывает РД от коллег из Северной Грузии: там началась снежная буря. Я напоминаю ему об одном средневековом короле, который казнил гонцов, приносящих недобрую весть, и Лева с милой улыбкой сообщает, что на следующей неделе приезжает комиссия. Этого только мне и не хватало! Нужно срочно драить полы и приводить в порядок отчёты; чистота помещений и аккуратно подколотые бумаги вызывают у комиссии слёзы умиления. Сегодня же вечером сажусь за отчёт или, пожалуй, завтра. Отчёты лучше всего писать завтра.

– Полундра, чиф, – гудит Олег, отрываясь от детектива. – Быть снегопаду.

Олег у нас морской волк.

– Не лублю снегопад, – подаёт голос Осман. – Лублю солнца и дэвушки.

– А работать? – спрашиваю я.

– Нэ понымаю, – отзывается Осман. – Нэзнакомое слово.

– Молоток, – с уважением говорит Лева. – Гвозди бы делать из этих людей.

– Сейчас начнём, – соглашаюсь я. – Где остальные?

– Как приказано, роют шурфы на четвёртой, – докладывает Лева. – Взрывчатка в акье, детонаторы у Османа.

Обычно четвертую лавину, самую гнусную (за последние годы проглотила пятерых туристов и двух моих ребят), мы обстреливаем, на сей раз в порядке эксперимента я решил начинить её взрывчаткой. Повезём её в акье, этакой лодке-плоскодонке, на которой спасатели вывозят со склонов травмированных.

– На выход с вещами!

Начинается рабочий день.

Действующие лица и исполнители

Нас мало, но мы в тельняшках – нам их дарит на дни рождения Олег. На Камчатке, где он служил, у него остался корешок, который заведует тельняшками на флотской базе.

Кроме Олега, Османа и Левы в ведомости на зарплату расписываются Рома и Гвоздь (подлинная фамилия, а не кличка – Степан Гвоздь). Оба великие труженики – могут ночами не спать (на Новый год и если попадаются интересные книжки) и работать до седьмого пота (за обеденным столом). Все пятеро – выдающиеся профессионалы по сну и мастера пустого трепа, а Гвоздь к тому же известный и многократно пострадавший на этом поприще покоритель женских сердец.

Лева и Гвоздь, люди с чувствами, больше любят Окуджаву, остальные предпочитают Высоцкого, которого готовы слушать всё свободное от сна время.

Всех объединяют здоровый аппетит, ироническое отношение к туристам и глубокое отвращение к выполнению своих прямых обязанностей.

Вот с такими людьми мне приходится работать. Я бы их давным-давно уволил, если бы нашлись другие голубоглазые ослы, готовые круглый год жить на Актау, подрезать лавины и при случае в них оставаться за сто сорок рублей в месяц. Предложения прошу высылать по адресу: посёлок Кушкол, лавинная станция, мне. Не забудьте указать, имеете ли специальное образование, спортивный разряд по горным лыжам и обещаете ли хотя бы три года не жениться.

В этой достойной компании я – аксакал, убеленный сединами долгожитель, остальным от двадцати трёх до двадцати семи лет (Леве девятнадцать, но он не типичен: временно сбежал в горы в поисках смысла жизни).

Называемся мы лавинщиками. Нас вообще мало, по всей стране и трёх-четырёх сотен не наберётся. Мы – очень дефицитны, я по ночам вздрагиваю от ужаса, вспоминая угрозы Олега махнуть на Камчатку и брачные обязательства Гвоздя. Без этих молодчиков мне оставалось бы разве что повесить на лавинах таблички «Санитарный день» и прикрыть лавочку, так как гидролог Олег по совместительству ещё метеоролог и актинометрист, а гляциолог Гвоздь исполняет обязанности повара (хлебнули бы вы его харчо!). Лишь за Османа, здешнего уроженца, я спокоен, он единственный мужчина в семье и хозяин стада баранов – лучшего якоря и не придумаешь. Ну и два с половиной года ко мне будет прикован Рома, его прислали по распределению.

Платят нам деньги за то, что мы предупреждаем о лавинной опасности и принимаем меры к её ликвидации. Помимо того, мы обязаны не допустить собственной гибели, хватать за шиворот лихачей, любящих лавиноопасные склоны больше жизни, и собирать материалы для диссертаций вышестоящих товарищей. Хотя специальная литература достаточно обширна, в бессмертную душу лавины проникла она ещё слабовато: о последствиях мы пока что знаем куда больше, чем о механизме её действия. Впрочем, не дальше нас по пути познания ушли вулканологи и исследователи цунами и тайфунов, не говоря уже о многострадальных синоптиках, ибо куда проще дать прогноз на ближайшую тысячу лет, чем на завтрашний день. А что мы знаем о глубинах Земли, о причинах, побуждающих её сотрясаться в плясках святого Витта? А что вы можете сказать о завихрениях в собственном мозгу и сверхтаинственном явлении, называемом любовью? Ну, кто возьмёт на себя смелость утверждать, что он знает о любви больше, чем первобытный Ромео, притащивший к ногам своей Джульетты добытую в смертельном единоборстве шкуру саблезубого тигра? Если такой человек объявится, скажите ему в глаза, что он шарлатан, будь он даже поэтом, сочинившим сотню стихотворений о любви по два рубля за строчку.

Попробую объяснить, почему я занялся лавинами и что это такое.

В детстве я любил помогать взрослым – в таком духе меня воспитали. Вместе со сверстниками, разделявшими мои убеждения, я после каждого снегопада карабкался на крышу, чтобы сбрасывать вниз снег. Мы работали бескорыстно, без всякой надежды на оплату своего труда – только ради самоутверждения, сознания того, что ты приносишь людям пользу. Единственное, в чём мы нуждались, так это в точном попадании: чем громче вопил и обзывал нас сбитый наземь прохожий, тем большее счастье мы испытывали – всегда приятно видеть, что твой труд не пропал даром. Припоминаю, что даже на фильмах Чаплина мы не доходили до такого изнеможения. И лишь тогда, когда на тротуаре распластался, как лягушка, директор магазина «Мясо – рыба», наш труд впервые был вознаграждён, причём без всяких требований с нашей стороны.

В то время я и подумать не мог, что эти детские шалости – намек судьбы, пролог будущей профессиональной деятельности. Я вспомнил о них лишь на первом курсе геофака, когда наш общий любимец профессор Оболенский начал очередную лекцию такими словами: «Что такое лавина? Пласт снега, сброшенный мальчишками с крыши и вбивший прохожего, как кол, в мостовую, – это и есть снежная лавина в её элементарном виде. Мысленно увеличьте её размеры в тысячу раз – и вы получите вполне приличную лавину, достойную внимания исследователя…»

Ну почему я не законспектировал эту лекцию? Я бы просто перепечатал её дословно – и все оказались бы в чистом выигрыше. Но именно тогда, в середине первого семестра, куда большим авторитетом, чем профессор Оболенский, для меня было одно усыпанное веснушками существо в короткой юбке и с восхитительными точеными ножками, которые в моих глазах обладали неизмеримо большей ценностью, чем географическая или любая другая наука. Может быть, кто-либо другой на моём месте сумел бы одновременно слушать, конспектировать лекцию и косить глаза на эти ножки, но я весь отдался лишь последнему, наиболее приятному занятию и поэтому сдавал экзамен по чужим конспектам. Дурной пример, которому молодой читатель не должен следовать (впрочем, мода на короткие юбки вроде бы прошла).

Однако Оболенский почему-то меня приметил (я уже упоминал о своём росте) и включил в свою свиту. Вместе с ним мы составляли карты лавиноопасных участков БАМа, уносили ноги от лавин на Памире, чуть не отдали богу душу в Сванетии и как соавторы обобщали добытый материал: Юрий Станиславович писал статьи, а я аккуратно перепечатывал их на машинке. Под его руководством защитил я по лавинам диплом и был как любимый ученик распределён в Кушкол, куда профессор, несмотря на почтенный возраст, на пару недель в году приезжал кататься на лыжах.

А веснушки не простили мне измены и уже со второго курса перебрались к моему сопернику, тоже высоченному дылде, и теперь у них трое детей.

Боюсь, однако, как бы своими россказнями я не создал у вас легкомысленного представления о лавинах: заверяю, лично я отношусь к ним весьма серьёзно. Говоря упрощённо, лавина – это масса снега, скатывающаяся с горных склонов. Иногда этой массы не хватает, чтобы засыпать собаку, но случаются лавины, от которых запросто можно рехнуться. Так, лавина 1962 года в Перу достигла на своём пути с вершины Уаскаран объёма в десять миллионов кубометров и погубила четыре тысячи человек. А через восемь лет с той же вершины в Андах сошла совсем уж чудовищная лавина, похоронившая город с двадцатью тысячами жителей. Такие безобразия редко позволяют себе даже вулканы, о которых широкая публика знает куда больше, чем о лавинах.

А между тем задолго до последнего дня Помпеи, более двух тысяч лет назад, лавины проклинал Ганнибал, когда вёл на Рим войско через Альпы (не по-христиански, но этот факт благословляют учёные, получившие первое исторически достоверное свидетельство о лавинной деятельности); примерно к тому же времени относится письменное упоминание о лавинах на Кавказе; средневековые хроники уже пестрят описаниями лавинных катастроф с леденящими душу подробностями.

В наше время особенно страдают от лавин Альпы, заселённые людьми, как ульи пчелами; свирепствуют лавины в обеих Америках, срываются с вершин Тянь-Шаня, скандалят в Хибинах, в Сибири, на Камчатке и вообще во всех горных районах. Как говорил Юрий Станиславович, лавины заинтересовали человека лишь тогда, когда стали ему мешать, то есть тогда, когда человек начал обживать горы. Одновременно и лавины заинтересовались человеком – так называемым нездоровым интересом. Возникнув в тот период, когда Земля выдавила из себя горные хребты, а с неба пошёл первый снег, лавины миллионами лет привыкали к уединению и посему в штыки встретили его нарушителей: чего иного ждать от мирно спавшего в берлоге медведя, которого люди разбудили свистом и улюлюканьем? «Да обойдут тебя лавины» – так напутствуют жители гор своих ближних. Хорошо, если обойдут! Да минует вас чаша сия – оказаться на их пути.

Лавины – неприхотливейшие существа: для того чтобы вызвать их к жизни, нужны лишь снег да горы с подходящими склонами. Снег для лавин – манна небесная, единственный источник пищи. Во время снегопада он собирается в лавиносборе, на самой верхотуре, чтобы затем выбрать подходящий момент, ринуться со страшной скоростью по лотку вниз и образовать на месте схода лавинный конус мощностью иной раз в несколько десятков метров. Много снега – лавина расцветает, наливается соками и, достигнув, как говорит Гвоздь, половой зрелости, начинает беситься и сходить с ума; мало снега – лавина съёживается, усыхает и лишь при исключительной удаче – скажем, если с ней задумал поиграть в кошки-мышки ухарь-удалец, может сорваться и утащить его в преисподнюю. Как пчела, погибает сама, но и наказывает личность, которая отнеслась к ней без должного уважения. Правда, жалит она побольнее.

Про лавины я могу ораторствовать часами, пока слушатель не озвереет, так что буду закругляться. Каждому, кто ими интересуется всерьёз, я готов предоставить список специальной литературы из двух-трёх тысяч названий; меня же на данном отрезке времени интересуют лишь лавины ущелья Кушкол, так как именно за них я несу персональную ответственность.

Гора Актау – это не точно, на самом деле Актау – это отрог Главного Кавказского хребта длиной в несколько километров, со склонами средней крутизны, градусов под двадцать пять – тридцать. Именно такие склоны и обожают лавины – с них так приятно соскальзывать, можно набрать скорость. Обладай лавины живой душой – а чем дольше с ними имеешь дело, тем сильнее веришь, что именно так оно и есть, – вряд ли бы они нашли более подходящее место для своих проказ.

Мне они крови испортили предостаточно –

 
И, признаюсь, от них бежал,
И, мнится, с ужасом читал
Над их глазами надпись ада:
Оставь надежду навсегда.
 

Вообще-то от них не очень-то убежишь – сухая лавина, к примеру, мчится со скоростью гоночного автомобиля; но ускользнуть в сторону – случалось и мне, и другим. Я знаю одного «чайника», который проехал верхом на лавине, даже не поломав лыж (правда, он до сих пор заикается), а в среде горнолыжников рассказывают байки и похлеще. К слову, именно с началом горнолыжного бума, когда этот вид спорта вдруг стал престижным, спокойная жизнь в горах кончилась. Кого лавины по-настоящему терпеть не могут, так это лихачей, забывающих обо всём на свете при виде покрытого снегом склона; впрочем, кроме доброго снегопада, они вообще никого и ничего не любят.

* * *

– Будем подрезать карниз. – решаю я. – А вдруг повезёт?

Все хором соглашаются: подрезать карниз куда легче, чем лавину. Я давно заметил, что все мои предложения облегчить или отменить какую-либо работу принимаются единодушно.

Поведение лавин непредсказуемо, недаром Юрий Станиславович настойчиво напоминал нам, что они – женского рода. Отсюда и капризы. Бывает, сажаешь из зенитки снаряд за снарядом – ну, как иголки в вату, никакого эффекта; а бывает и так, что срываются от громкого голоса, от тяжести одного-единственного лыжника. Всё зависит от взаимодействия доброго десятка факторов: подстилающей поверхности, глубинной изморози, мощности снежного покрова и так далее, а также, внушал Юрий Станиславович, от настроения лавины. «Разгадайте её настроение! – требовал он. – Здесь вам никакая наука пока что не поможет – только и исключительно интуиция!»

Оболенский был великим лавинщиком – вечная ему память…

На всякий случай мы стараемся говорить тихо, лавину нельзя раздражать. Мы суеверны, как эскимосы. Мы знаем, что лавина живая, что она слышит, о чём мы говорим, и видит, что мы делаем. «Будь немножко трусом», – заклинает меня мама. Транспарант с этим заклинанием висит у нас на станции рядом с хрестоматийным афоризмом Оболенского: «Лучше сто раз попасть под дождь, чем один раз под лавину».

И я требую от моих бездельников «трусливой храбрости» – такой термин я ввёл в обиход. Чтобы храбрость не перешла в безрассудство, мне нужно, чтобы её сдерживала бескорыстная любовь к собственной шкуре. Тогда получается как раз то, что нужно. Был у меня один любитель отбивать чечётку на лавине, но теперь он там (можете вообразить, что на словечке «там» я ткнул пальцем в небо). Поплевывают на лавины и бахвалы из туристов – пока их как следует не напугаешь.

Мы-то знаем, что безопасной лавина бывает только тогда, когда она мертва, то есть спущена вниз.

Этим мы сейчас и занимаемся. Конечно, приятнее всего спускать лавину, обстреливая её из зениток (лаять на медведя лучше всего издали), но опыта у нас ещё маловато, да и мороки много: нужно вызывать артиллеристов из центра, а пока они приедут и пристреляются глядишь, либо лавина сама сошла, либо снаряды кончились. Взрывчатка хороша, но дают нам её в обрез, приходится экономить. На четвертую её хватило, а остальные мы время от времени подрезаем – хотя и дедовский, а надёжный способ, к тому же самый дешёвый.

Делается это так. Мы проходим лавиноопасный склон, соблюдая железное правило: один – на лыжне, остальные страхуют его верёвками. Только так. Если лавина созрела, она может сорваться от малейшей нагрузки, и гигантская утрамбованная плита – мы называем её снежной доской – устремится вниз. В этой игре лавина единственный раз в своей жизни ведёт себя по-честному: прежде чем сорваться, она издаёт утробный звук: «бух! вум! ух!», оставляя лавинщику на размышления несколько потрясающе быстротечных секунд. Если ты оказался на склоне один – драпай в сторону со всей доступной тебе скоростью; если же подстрахован – тебя подсекут верёвками и ты пропустишь доску под собой. Дело, как видите, не такое уж и хитрое, мало-мальски опытный лавинщик всегда имеет шанс.

Случаются и забавные эпизоды. Однажды мы с Олегом пытались подрезать доску, несколько раз прошлись туда-сюда, убедились, что она не созрела, отпустили ребят на другой объект и, съехавшись, стали беззаботно любоваться пейзажем. Помнится, мы даже присели и закурили – так нам было приятно ощущать себя молодыми и полными сил идиотами. И вдруг – «вум!». Жизнеутверждающий звук, напоминает первый такт знаменитой мелодии Шопена. Словно нам кое-куда всадили по здоровому перу, мы на скорости бросились в разные стороны – Олег направо, я налево. Секунда, другая, сильный рывок – и я покатился по снегу (говорю о себе, хотя наши дальнейшие показания совпали в деталях, оба идиота были связаны одной сорокаметровой верёвкой). Чувствую, какая-то сила меня останавливает, ни туда, ни сюда, задираю голову – мама любимая, катится огромный вал! Напяливаю, согласно инструкции, капюшон и морально готовлюсь к переходу в новое качество. Ну, пора, пора, почему я так долго дышу? Не выдерживаю, открываю глаза – вал остановился в двух шагах. На ватных ногах мы поднялись, на цыпочках, стараясь не дышать, съехали вниз и тихо поклялись друг другу остаток жизни потратить на то, чтобы чуточку поумнеть.