Текст книги "За тех, кто в дрейфе!"

ВЛАДИМИР САНИН
ЗА ТЕХ, КТО В ДРЕЙФЕ!

Первопроходцу, одному из славной папанинской четверки, проложившей людям путь в приполюсные широты, Герою Советского Союза академику Евгению Константиновичу Федорову.

ОТ АВТОРА

Из цикла повестей «Зов полярных широт» редакция «Роман-газеты» выбрала для публикации заключительную – «За тех, кто в дрейфе!».

Сознавая правомерность такого выбора, автор в то же бремя оказывается перед необходимостью дать читателю некоторые пояснения.

Три повести цикла – «В ловушке», «Трудно отпускает Антарктида» и «За тех, кто в дрейфе!» (изд-во «Советский писатель», М., 1978) связаны между собой общими действующими лицами и логически продолжают одна другую: действие первых двух повестей развертывается в Антарктиде, действие заключительной – в Арктике, на дрейфующей станции «Северный полюс»: ко времени дрейфа на Льдине многое меняется в судьбе моих персонажей. Следовательно, немало событий и нюансов, важных для понимания их характеров, остается вне поля зрения читателя «Роман-газеты.

Отсюда и необходимость авторского предисловия.

Однако, прежде чем коротко рассказать о содержании первых двух повестей цикла, воспользуюсь случаем и поделюсь некоторыми соображениями о людях, осваивающих полярные широты, о людях, которых почти никто не знает, кроме друзей и товарищей по работе.

Вот Василий Сидоров, начальник станции Восток и многих зимовок, в том числе дрейфующих станций «Северный полюс». Не счесть, сколько раз рисковал он своей жизнью, сколько испытал. Именно с ним и его товарищами произошел случай, который лег в основу повести « В ловушке».

Или Владислав Гербович, начальник антарктических экспедиций, человек огромного мужества и несгибаемой воли. Повесть «Трудно отпускает Антарктида» – о нем.

Или Алексей Федорович Трешников, «доктор наук в унтах и полушубке», как мы его называли, вся жизнь которого – цепь подвигов. Сколько раз он рисковал жизнью, сколько раз выручал друзей! А несколько лет назад Трешников, ныне член-корреспондент Академии наук СССР, блестяще осуществил операцию по спасению из ледового плена дизель-электрохода «Обь».

Или другой мой товарищ, Владимир Панов, бывший начальник дрейфующей станции «Северный полюс-15». Года через два после дрейфа, когда я уходил в Антарктиду, Панов пришел на причал проводить меня и друзей, и я увидел, что в свои сорок лет он почти совершенно поседел. И вот почему. Из-за обледенения погибает много рыболовных судов происходит так называемый «оверкиль» – судно неожиданно опрокидывается вверх килем и неизбежно гибнет вместе с экипажем. Так вот, Панов решил заняться проблемой, обледенения и вместе с товарищами – Николаем Буяновым, Александром Тюриным, Александром Шараповым и другими научными работниками на небольшом суденышке вышел в море – на обледенение, чтобы понять, где она, критическая точка, за которой неизбежен оверкиль. Представьте себе ту картину, и вы поймете, что это – подвиг разведчика, подвиг летчика-испытателя. Ведь в любой момент судно могло опрокинуться! Кстати говоря, был момент, когда судно легло на борт и «задумалось» – быть или не быть? Не только один Панов поседел в минуту, когда судну грозил оверкиль. Но зато выводы и рекомендации экспедиции, может, окажутся бесценными для рыбаков, ведущих промысел в холодных морях.

А полярники Илья Романов, Юрий Константинов, Николай Корнилов, Иван Петров, Николай Тябин, полярные летчики Виктор Перов, Михаил Завьялов, Михаил Каминский, Матвей Козлов и многие другие?

Илья Романов, начальник дрейфующих станций. «Северный полюс», много лет был руководителем группы «прыгунов» – людей, совершавших первичные посадки на дрейфующие льды Арктики. Садится самолет на лед, а какой этот лед толщины и крепости – неизвестно, и в каждой такой посадке – огромный риск, и нужно особое мужество и мастерство, чтобы выпрыгнуть из скользящего по льду самолета, в считанные секунды определить, достаточно ли крепка ледяная корка, и если нет – на ходу вскочить в самолет обратно. Таких прыжков Илья Романов и его ребята совершили многие сотни.

В наш век растущей изнеженности человека, его любви к комфорту и оседлой жизни, они, эти люди, как и их славные предшественники эпохи великих географических открытий, по-прежнему борются один на один с самой суровой на планете природой, иной раз погибая в этой неравной борьбе, но чаще – побеждая, потому что покорители полярных широт – железные люди. Их жизнь и работа как-то остаются в тени, на первом плане нынче более престижные профессии, но лучшей своей наградой эти люди считают признание товарищей и результаты своего нелегкого труда, позволяющего шаг за шагом завоевывать полярные широты.

Уверен, многое из того, что я говорю о полярниках, можно было бы сказать о рыбаках, геологах и других представителях великого племени «бродяг», но у них есть свои бытописатели. Я же пристрастен к полярникам – не только потому, что знаю их лучше, чем людей других профессий, но и потому, что считаю их труд героическим и исполненным высокой романтики.

Действие повести «В ловушке» происходит на станции Восток.

Полюс холода, геомагнитный полюс Земли… Бесценная для науки точка! Самолеты летают туда лишь в короткое антарктическое лето, летом же идет на Восток из Мирного санно-гусеничный поезд с топливом, чтобы дать станции тепло, без которого она в восьмидесятиградусные морозы не продержится и одного часа.

Случилось так, что на один год станция Восток была законсервирована. Но Восток – наиболее важная для науки станция шестого материка, и на следующий год было принято решение вновь ввести ее в строй. Трудная и почетная миссия расконсервации станции была поручена коллективу, возглавляемому известным полярником Семеновым.

Для расконсервации станции Семенов отобрал самых надежных: своего ближайшего друга метролога Гаранина, врача Бармина, механиков Дугина и Филатова. Но все предусмотреть невозможно, когда имеешь дело с Антарктидой, и первая пятерка оказывается в исключительно опасном положении: дизели восстановить не удается, и на людей, оставшихся без всякой связи с внешним миром, обрушивается лютый холод и кислородное голодание – они не успели акклиматизироваться. В этой крайней ситуации, когда запустить хотя бы один дизель совершенно необходимо, а работать нет сил, выявляются главные черты характеров людей: железная воля Семенова, чистота и принципиальность Гаранина, веселое мужество богатыря доктора Бармина, внешняя преданность начальнику Дугина и искренняя горячность Филатова.

По вине Дугина, случайно уронившего аккумулятор, дизель не срабатывает, и гибель пяти людей кажется неизбежной: запускать его вручную сил нет. И все же, находясь между жизнью и смертью, люди ценой неимоверных усилий запускают дизель вручную, спасая себя и вводя в строй станцию Восток.

Так заканчивается первая повесть цикла – «В ловушке». История, которая легла в основу второй повести, «Трудно отпускает Антарктида», также имела место в одной из антарктических экспедиций.

Семенов, Гаранин, Бармин, Дугин, Филатов и их товарищи, закончив зимовку на внутриконтинентальной станции Новолазаревская и сдав ее вновь прибывшей смене, совершили переход к морю и в ожидании подхода дизель-электрохода «Обь» расположились в неблагоустроенном помещении бывшей станции Лазарев.

Позади – год тяжелой зимовки, впереди – долгожданное возвращение домой, на родину. Все разговоры – об этом самом главном в жизни полярника событии, ибо, как сказал Фритьоф Нансен, «главная прелесть всякого путешествия – в возвращении».

«Обь» приближается к Лазареву, полярники готовятся к встрече, но – корабль не может пробиться через мощный десятибалльный лед. Между «Обью» и станцией Лазарев – сто пятьдесят километров сплошного непроходимого льда…

Обмен радиограммами приводит к такому решению: «Обь», на борту которой находятся летчики, возвращается к станции Молодежная, где законсервирован самолет ЛИ-2, и отзимовавшая смена будет эвакуирована с Лазарева по воздуху.

Томительное ожидание… Все одиннадцать полярников понимают, что над возвращением домой нависла серьезная угроза, отнюдь не исключен вариант, при котором придется остаться зимовать на второй год. Мысль об этом невыносима для всех. Но коллектив отчетливо распадается на две группы.

Первая группа – костяк старой смены, волевые и мужественные люди. Они мечтают о доме не меньше других, но, бывалые полярники, привыкли в своей жизни считаться с обстоятельствами…

Во второй группе тоже не новички и не трусы – таких в Антарктиде нет вообще, но они заметно пали духом. Между двумя группами начинает появляться едва видимая трещина. Она становится ощутимой, когда Гаранин призывает отказаться от эвакуации по воздуху на ЛИ-2, так как перелет от Молодежной к Лазареву на одном самолете может оказаться чрезвычайно опасным: случись непредвиденное, вынужденная посадка – и никто не поможет…

Большинством голосов предложение Гаранина было принято.

Удручающая перспектива второй зимовки… Одиннадцать человек остаются со скудными запасами продовольствия и, главное, без научного оборудования. Они обречены на бездействие – нет ничего более тягостного для этих энергичных людей. К. тому же тяжело заболел Гаранин, совершенно упал духом аэролог Пухов, отгородился стеной от товарищей магнитолог Груздев… И происходит еще более резкая поляризация обеих групп…

Очередной переход от отчаянья к надежде: «Обь» пытается пробить ледяное поле или хотя бы найти взлетно-посадочную полосу для двух самолетов АН-2, которые везет в ремонт…

Люди на берегу замерли в ожидании, решается их судьба.

Однако у «Оби» исчерпаны запасы топлива, его остается лишь столько, сколько необходимо для перехода к ближайшему порту. Почти месяц моряки штурмовали лед, чтобы выручить из беды товарищей. Но теперь выхода нет – нужно уходить, иначе, кончится топливо и «Обь» станет беспомощной в этих широтах, где в полярную ночь ее может погубить первый же ураган, первый же бродяга-айсберг…

«Обь» уходит, оставляя людей Семенова на вторую зимовку. Но – неожиданная удача! Капитан Самойлов находит айсберг, который по своим размерам и столообразной поверхности – идеальная взлетно-посадочная полоса. На айсберг выгружаются «Аннушки», летчики Белов и Крутилин вылетают на станцию Лазарев! Но – трудно отпускает Антарктида… Выясняется, что «Аннушка», пилотируемая Крутилиным, не исправна, она еле дотянула до Лазарева. Сделать ремонт на станции невозможно, нет нужных деталей, и едва не поседевший за время перелета Крутилин отказывается на своей машине возвращаться на «Обь»…

И все ж, вопреки всему, Антарктиде и на этот раз пришлось отпустить своих пленников.

С большинством персонажей первых двух частей цикла читатель «Роман-газеты» и встретится в предлагаемой ему повести. Мне остается лишь добавить, что ситуации, в ней происходящие, имели место в Арктике, и я навсегда сохранил глубокое уважение и симпатию к людям, которые без всякой показной бравады, скромно и в высшей степени мужественно делали свое далеко не простое и не безопасное дело.

И если читатель проникнется к этим людям такими же чувствами, я буду считать свою задачу выполненной.

ВЫБОР ЛЬДИНЫ

Кто сказал, что Северный Ледовитый океан однообразен и угрюм? Разве может быть таким залитый весенним солнцем кусок земного шара? Протри глаза, и ты увидишь дикую, необузданную красоту страны вечных дрейфующих льдов. Какая же она однообразная, чудак ты этакий, если весной у нее полно красок! А вымытые желтые, лучи солнца, извлекающие изо льда разноцветные снопы искр? А просторы, необъятные и нескончаемые, каких больше нет на свете?

Сколько ни летал Семенов над океаном, столько не уставал им любоваться. Не то чтобы любил его, нельзя любить поле боя; просто любовался – и все. Знал ведь, что эта красота обманчива, что на спокойном и улыбчивом лице океана может вдруг возникнуть – нет, обязательно возникнет! – грозный оскал. Но все равно любовался. Появлялось на душе какое-то умиротворение, даже не умиротворение, а скорее ожидание чего-то необычного, возвышенного, и за это небудничное чувство Семенов был всегда благодарен океану.

Обласканный щедрым солнцем океан с высоты казался приветливым и гостеприимным: спаянные одна с другой льдины с грядами игрушечных торосов по швам, покрытые нежно-голубым льдом недавние разводья, забавно разбегающиеся в разные стороны темные полоски – будто гигантская декоративная плитка, по которой озорник-мальчишка стукнул молотком. Так казалось до тех пор, пока самолет не стал снижаться. С каждой секундой океан преображался, словно ему надоело притворство и захотелось быть самим собою: гряды торосов щетинились на глазах, темные полоски оборачивались трещинами, дымились свежие разводья, а гладкие, как футбольное поле, заснеженные поверхности сплошь усеивались застругами и ропаками.

Декоративная плитка расползалась, обман исчезал.

ЛИ-2 делал круги, как ястреб, высматривающий добычу. Сидя на месте летного наблюдателя, Семенов молча смотрел вниз.

– Садимся, Кузьмич? – спросил штурман.

– Сядешь тут… как без штанов на елку, – проворчал Белов. – Посмотрим ее еще разок, Серега?

Семенов кивнул. С минуту назад промелькнула льдина, которая могла оказаться подходящей; могла – не более того, ибо взгляд сверху – в данном случае поверхностный взгляд, он берет вширь, да не вглубь, льдину следует именно прощупать руками, чтобы понять, на что она годна. На ней целый год будут жить люди, и поэтому выбирать ее нужно так, как в старину выбирали место для городища: чтобы и жить было вольготно и от врага защищаться сподручно. Это с виду они все одинаковые, на самом деле льды бывают такие же разные, как земли. Льдина для станции, мечтал Семенов, должна быть два на три километра и овальной формы: такие легче выдерживают сжатие; вся из многолетнего льда, я вокруг льды молодые – при сжатиях будут принимать первый удар на себя, вроде корабельных кранцев; из цельного льда – это очень важно, ибо если льдина образована из смерзшихся обломков, доверия к ней нет и не может быть: начнутся подвижки – и расползется, как лоскутное одеяло. Впрочем, припомнил Семенов, и такая идеальная льдина не дает никаких гарантий, все зависит от силы сжатия, течений, ветров и многих других факторов, которых человек с его еще малыми знаниями предусмотреть не может. Случается, что и самая замечательная льдина хрустят и лопается, как наморозь в колодце, когда в него опускаешь ведро…

– Жилплощадь занята, – поведал Белов. – Нас здесь не пропишут.

Не обращая внимания на самолет, по льду шествовал медведь. Когда-то Семенова удивляло, что медведи зачастую не реагируют на оглушающий гул моторов, но поток он понял, что Арктика приучила своих обитателей к звукам лопающихся льдов и грохоту вала торосов, так что не стоит обижаться на медведя за его равнодушие к появлению самолета.

Между тем льдина Семенову не понравилась: слишком продолговатой формы, да и окружавшие ее торосы не покрыты снегом – верный признак того, что они «новорожденные» и поле недавно ломало. К тому же вокруг не просматривалась площадка, куда можно было бы перебазировать лагерь в случае катастрофических разломов.

Галс за галсом ЛИ-2 облетал район поисков. В пилотской кабине было тепло, Белов снял шапку: волосы его, когда-то темно-каштановые и неподвластные расческе, поредели и поседели, и Семенов с острым сожалением отметил, что время прошлось и по выкованному из стали Коле Белову – полсотни разменял, а сверх полсотни, как говорят, годы уже не идут и даже не бегут рысцой, а скачут от юбилея к юбилею.

Семенов про себя улыбнулся: от своего юбилея Белов удрал. Незваные, по тайному сговору со всех сторон съехались, слетелись друзья, а их встречала Настя и с возмущением показывала мужнино наставление: «Каждому, кто заявится, – рюмку водки и гони в шею». Коля считал: человек от юбилея мало того, что глупеет, но еще и теряет пять лет жизни.

Чуть было не накаркал! Вчера, в первый день поисков, обнаружили преотличнейшую льдину, глаз радовала – ну, просто красавица по всем статьям. Произвели посадку, лед пробурили полутораметровый, окрестности осмотрели и только начали строчить на базу победную реляцию, как сначала слева, потом справа лед захрустел; кинулись расчехлять моторы – и с двух других сторон пошли трещины. Тут бы газануть, пока они не разошлись, а лыжи примерзли! И «микрометром» – здоровенной деревянной кувалдой по ним лупили, и тросиком снег под лыжами пропиливали, и всем кагалом за привязанную к хвосту веревку тянули – самолет ни с места. До седьмого пота били «микрометром», канавки под лыжами прорыли – целый час самолет дрожал и трясся, как припадочный, пока не сдвинулся с места. Дал Коля газ, проскочил через трещину, поднял машину в воздух… Взлетели, покружились над треугольником, на котором сидели минуту назад, с рождением друг друга поздравили: разорвало уже треугольник на мелкие геометрические фигуры… «Понял, почему нам за первичные посадки такие деньги платят?» – смеялся Белов.

Первичные посадки на лед Белов любил до самозабвения. Скажи ему: «Кончился, Кузьмич, лимит на первичные, нет больше на них денег», – изругал бы на чем свет стоит бухгалтерию, кликнул добровольцев и полетел бесплатно.

– Не тебе за каждую посадку по восемьдесят целковых платить, а с твоей зарплаты удерживать! – посмеивался Крутилин, и вкрадчиво: – Подсказать начальству, Коля, или сразу поставишь бутылочку?

Белов пренебрежительно отмахивался: денег он зарабатывал много, и определяющей роли в его жизни они не играли, а из начальства всерьез побаивался одних только врачей, которые с каждым годом все внимательней изучали его организм. Кто знает, сколько еще осталось сидеть за штурвалом, какие ребята уже отлетались – Черевичный и Мазурук, Перов и Москаленко, Каминский, Козлов и сколько других… Асы, вся полярная авиация на них держалась! Таких уже теперь, нет, извозчиком становится полярный летчик, а пройдет еще несколько лет, придумают какие-нибудь автоматы, и самолеты нужны будут разве что на проводке судов – как поводыри у слепых.

Был в них, в этих полетах с их отчаянными посадками, тот риск, без которого жизнь Белова стала бы пресной и безвкусной. Каждая такая посадка, обострявшая до предела чувства и взвинчивавшая нервы, давала Белову ощущения, которые раньше доводилось испытывать только в воздушном бою. Холодный расчет и смертельный риск, считанные секунды пробега по неизвестному льду, жизнь, спрессованная в несколько мгновений! Ошибся – лед хрустнет, и самолет провалится, повиснет на плоскостях (так уже было), либо сразу же угодит «в гости к Нептуну» (пока бог миловал, тьфу-тьфу-тьфу). Не подвела интуиция – и уверенно скользишь по льдине, уже точно зная, что бой выиграл, и испытывая непередаваемое чувство счастья, будто перехитрил «фоку» и прошил его брюхо длинной очередью.

В отсутствие Крутилина вторым пилотом к Белову старались не попадать: «Сливки снимает, под чужой работой подпись ставит!» Действительно, черновую работу Белов не любил, беззастенчиво сваливал ее на второго и предпочитал во время перелета в район поисков либо почесать языком, либо просто поспать. Ворчал и Крутилин: «Тоже мне маэстро, Дюма-отец», – но настоящей обиды у него не было, потому что уж кто-кто, а Крутилин знал: из сегодняшних летчиков лучше Белова на лед не сесть никому. Мало того, что знал – летчики народ самолюбивый, и такое знание часто порождает зависть, – но Крутилин не только не завидовал Белову, а смертельно обижался, если его друга незаслуженно забывали и обходили наградой. Случалось, Крутилин летал командиром корабля и сам совершал первичные посадки, но честно признавался себе, что нет в них ни ювелирной отточенности, ни красивой лихости, ни озарения в риске, и, будучи человеком трезвым, раз навсегда для себя решил: лучше летать с Колей вечным вторым и радоваться его таланту, чем быть первым и мучиться сознанием своей заурядности.

В грузовой кабине ступить негде: полкабины – запасные баки с горючим, ящики с продовольствием, палатка свернутая, газовая плита с баллонами пропана, разное оборудование. На спальных мешках, брошенных на баки, лежали, покуривая, двое, а доктор Бармин с механиком Филатовым примостились на ящиках у газовой плиты и рубили смерзшиеся в большие комки пельмени. От ударов куски разлетались, и тогда Бармин их поднимал, обдувал и бережно укладывал на чистое полотенце, создавая, как говорил Филатов, «исключительно жалкую иллюзию санитарии и гигиены».

Из пилотской кабины выглянул второй пилот Крутилин, снял с кастрюли крышку, принюхался и с веселым ужасом произнес:

– Вот бы сюда инспектора из министерства!.. Для начала грохнулся бы в обморок, а очнувшись, лишил бы всех поголовно дипломов. У бака с бензином – газовая плита, какие-то разгильдяи курят на баках, на огнетушителе чьи-то портянки просыхают…

– Женя, – попросил Бармин, – у меня бензин в зажигалке кончился, зачерпни из бака.

– Как же я зачерпну, если он герметический? – Механик Дугин сделал удивленное лицо. – Разве что дырочку просверлить.

Гидролог Ковалев вытащил из кармана складной нож.

– На, шилом проковыряй.

– Редкостные сволочи вы, ребята, – проникновенно сказал Крутилин. – Когда обедать будем?

Самолет сделал вираж, и Крутилин скрылся в кабине. Бармин прильнул к окошку.

– Попробуем? – закручивая вираж, спросил Белов. – С виду то, что надо.

– Как раз посредине ропачок, – предупредил Семенов.

– Вижу, пройду левее. – Белов обернулся к штурману. – Шашку!

Штурман протянул радисту листок с координатами (раз садимся – на базе должны знать, где) и распахнул дверь пилотской кабины.

– Шашку!

Бортмеханик Самохин проткнул в шашке несколько отверстий, сунул фосфорную спичку, поджег ее и выбросил шашку в открытую дверь.

– Ветер по полосе, – проследив за столбом оранжевого дыма, констатировал Белов. – Приготовиться к прыжку!

Самолет потел на посадку, проскочил гряду торосов и, гася скорость, запрыгал по застругам.

– Прыгуны на лед!.. Эй, растяпа!

Филатов, глазевший, как Бармин и Ковалев на ходу выпрыгивают на заснеженную поверхность, с проклятиями подхватил с плиты заплясавшую кастрюлю. Самолет выруливал, не останавливаясь (мало ли что – какой, он, лед), несколько пар глаз впилось в прыгунов, которые с предельной быстротой крутили рукоятки бура.

Выдернув бур и на бегу показывая три пальца, прыгуны стремглав бросились к самолету. Белов выругался: тридцать сантиметров! Подбежали, чуть не сбиваемые струей от винта; Бармин, как мешок с мукой, забросил Ковалева в открытую дверь и, ухватившись за руку бортмеханика, лихо вскочил сам. Моторы взревели, самолет помчался по неверному льду и взмыл в воздух.

– Житуха! – Филатов высунулся из мешка и, зажмурив глаза, наслаждался горячим воздухом газового камина. – Женька, дай закурить.

– Док, утопленник ожил, – сообщил Дугин.

– Разбудишь, когда зимовка кончится! – успел выкрикнуть тот.

Час назад произвели очередную посадку, Филатов побежал к торосам по нужному делу и вдруг на ровном месте исчез из виду. Бармин и Дугин крутили бур и ничего не видели, а Ковалев даже глаза протер: только что был Веня – и нет его. Едва успел Ковалев поднять тревогу, как сначала показалась Венина голова, потом на лед, как тюлень, выполз и весь Филатов, вскочил, отряхнулся по-собачьи и с воем побежал к самолету. Здесь его разули и раздели, дали выпить спирту и сунули в спальный мешок.

Пока «утопленник» изо всех сил стучал в мешке зубами, Бармин, подражая голосу Семенова, строго внушал:

– К сведению ослов, случайно попавших в Арктику: современная медицина подвергает сомнению полезность купания при температуре воды минус один и семь десятых градуса, так как данная водная процедура, не будучи в состоянии расшевелить отсутствующие у осла мозги, вызывает, однако, неприятные ощущения в виде дрожи всего ослиного тела и непроизвольные вопли «И-а! И-а!».

– П-пошел к ч-черту! – рычал Филатов.

– Лексикон явно не мой, – улыбался Семенов.

– Зато осел тот самый! – возражал Бармин.

Станцию открыли на третьи сутки.

Лучшей льдины Семенов, кажется, еще не заполучал. Два на два с половиной километра, а вокруг, как мечтал, льды молодые, толщиной около метра. На них-то Семенов и оборудовал лучшую посадочную полосу, какую когда-либо имел в Арктике: «оборудовал» не то слово, лед здесь был настолько ровным, что и делать ничего не пришлось, разве что прогулялись по нему, самую малость подчистили и разметили полосу. Когда начались регулярные рейсы – завоз людей и грузов, летчики и ту волосу садились с песней: длина – побольше километра, ширина – метров двести пятьдесят. «Как в Шереметьеве! – похваливал Белов. – Умеет же Серега выбирать льдину!»

Ну, это Коля скромничал, выбирали вместе.

Льдину ли?

В тот вечер, когда ее нашли, Семенов и его ребята проводили самолет, разбили на льду палатку, хорошенько подзакусили и улеглись отдыхать. С метр от пола – жара не продохнуть, на полу – минус десять, залезли в спальные мешки. Семенов долго не мог забыться, лежал в спальнике и думал, не совершал ли в чем ошибку. Восстановил в уме план льдины, несколько раз мысленно ее обошел, замерил высоту снежного покрова, прошелся по периметру лагеря и, утвердившись в хорошем своем впечатлении, собрался было отключиться, как вдруг до него донеслось чье-то бормотание.

Семенов осторожно выглянул из спальника. Притулившись к газовой печке, Филатов отрешенно смотрел перед собой и бормотал одну и ту же фразу; потом, по интонации судя, перекроил ее, опять пробормотал несколько раз и вернулся к первоначальной, которая, видимо, пришлась ему по вкусу, так как он вытащил записную книжку и стал черкать карандашом. Семенов улыбнулся, поудобнее улегся и закрыл глаза. А фразочка та врезалась ему в память, и он не раз вспоминал ее во время дрейфа: «НЕ ЛЬДИНУ ТЫ ВЫБИРАЕШЬ – СУДЬБУ…»