Текст книги "За тех, кто в дрейфе!"

СОН В ЗИМНЮЮ НОЧЬ

Арктика спала.

Набросив на плечи лоскутное, сшитое из льдин покрывало, спал океан. Изредка он беспокойно ворочался и всхрапывал, словно тревожимый вдруг пробившимся сквозь облака светом блестящих звезд, и тогда покрывало лопалось по швам и безмолвие нарушал грохот разбуженных льдин. Они спросонья карабкались одна на другую, не понимая, что нарушило их покой, но потом унимались, вновь укутывали океан, и наступала тишина. Разбросанные в океане, спали закованные в лед острова. Улетели от полярной ночи птицы, зарылись в берлоге медведи, и когда выглядывала луна, она будто смотрелась в зеркало: перед ней в первобытном хаосе громоздились расколотые утесы и расстилались, пустынные, безжизненные пространства.

То здесь, то там над зачарованными широтами проносились метели. «Просни-итесь! – взывали они. – Все равно разбу-удим…» Но не метелям и ураганам было суждено поднять Арктику, они и не подозревали, что их вой и свист убаюкивают ее, как колыбельная. Сладко спал океан, дремали торосы, и лишь разводья устало открывали глаза, чтобы вновь крепко смежить веки. Обескураженные и обессиленные, метели замирали, растворяясь в первозданном беззвучии.

И тогда на черном небосклоне возникали сияния – сновидения уснувшей Арктики, ее галлюцинации. Тяжелый занавес, сработанный из разноцветного бархата, будто колебался от ветра, и горизонт прорезали световые столбы, рассыпаясь в неистовой пляске, чтобы вдруг исчезнуть и неожиданно возродиться в виде цветных тропинок, приглашающих подняться по ним и заглянуть в тайну мироздания.

А потом сновидения гасли, и Арктика вновь погружалась в тяжелую спячку, которую не могли нарушить ни вопли циклонов, ни холодный свет Луны, ни подмигивания далеких звезд. И, казалось, так будет всегда в этих слушавших беззвучие космоса просторах, до которых не доносились звуки из умеренных и тропических широт.

Но тут происходило событие, которое хотя и повторялось из года в год миллионы веков, всегда заставало Арктику врасплох.

Горизонт неожиданно начинал багроветь, окрашивая в яркие тона облака; из-за него осторожно выглядывали первые солнечные лучи. Это были разведчики. Юркие и наблюдательные, они обшаривали миллионы квадратных километров застывшего безмолвия, щекотали заиндевевшие скалы и торосы, высекая из них снопы искр, зажигали мириады светлячков на ледяных полях и, доложив добытые сведения, вызывали из тьмы багрово-красный диск солнца. Несколько минут Солнце с интересом осматривало свои арктические – владения, брошенные им на произвол судьбы полгода назад, убеждалось, что все так, как должно быть, и вновь скрывалось за горизонтом. Это из милосердия, от долгой спячки природу следует пробуждать постепенно, слишком много света сразу она не перенесет. Завтра солнце снова вернется и с каждым днем будет светить все дольше, пока над окончательно разбуженными широтами не воссияет полярный день.

На дрейфующей станции четырнадцать человек встречали солнце. Они вели себя так, как язычники, узревшие знамение: оглашали воздух ликующими криками, потрясали кулаками, плясали. Солнце все прибавляло, а когда уходило за горизонт, то оставляло на ночь зарю – в залог того, что уходит оно ненадолго и скоро вернется. Ночь понемногу усыхала, превращаясь в сумерки, а потом и вовсе стала исчезать.

Льдина и люди на ней жадно впитывали в себя свет и тепло.

ЛИНИЯ ДРЕЙФА

На обходе лагеря начальника обычно сопровождал Бармин, но погода держалась солнечная, видимость была отличная, и ждать, пока доктор освободится, Семенов не хотел. Впрочем, заходить далеко он не собирался – максимум до торосов, ограждавших лагерь почти что правильным полукругом, а потом вдоль разводья, которое стало границей станции с двух сторон.

Снег искрился, весело скрипел под унтами, морозный воздух приятно бодрил, и Семенову было хорошо. Полярная ночь проходила трудно. Льдину ломало четыре раза – многовато не только для необстрелянных первачков, но и для видавших виды полярных бродяг. Однако теперь, с появлением Солнца, казалось, что все беды позади. Отгремел февраль, который на дрейфующих станциях считается наиболее опасным – именно отгремел: половину оставшейся Льдины сожрали торосы, но до возвращения домой остается несколько недель! Не месяцев, а недель!

Конечно, Семенов прекрасно знал, что и с наступлением дня Арктика остается Арктикой, но все равно на душе были приподнятость и легкость, а застоявшаяся в жилах кровь бурлила, доставляя Семенову физическое удовольствие. Радость-то какая – видеть Солнце! На Большой земле такое не испытаешь, там по нему успевает соскучиться разве что ночной сторож. Семенов даже замурлыкал от наслаждения – так хорошо ему было окунаться в солнечный свет: будто тебя всего гладят, ласкают, как кошку.

Спохватившись, он выругал себя и надел защитные очки, от которых за последние месяцы отвык. Вокруг белым-бело, а солнечная радиация интенсивнее, чем в Крыму. По какому-то странному капризу природы снежная слепота подкарауливает прежде всего людей с голубыми и вообще светлыми глазами – это еще подметил Урванцев во время своего с Ушаковым знаменитого путешествия по Северной Земле; [1]1
  В 1930-1932 гг. Ушаков, Урванцев и их товарищи, охотник Журавлев и радист Ходов, в исключительно трудных условиях зимовали на Северной Земле и впервые ее исследовали. Эрнст Кренкель, назвав это исследование «величайшим географическим подвигом XX века», писал: «На карту был нанесен огромный, дотоле неизвестный архипелаг обшей площадью примерно 37 тысяч квадратных километров. И хотя я очень не люблю повторять слова „герои“, „героическая“, но для этих четырех людей и для работы, которую они провели за два года, иные определения подобрать очень трудно». (Примеч. автора.)


[Закрыть] однажды Семенов не уберегся и на несколько дней потерял зрение, и хотя случилось это много лет назад, мучительное воспоминание осталось, и отныне он надевал очки не только в солнечную погоду, но и в пасмурную, рассеянный свет которой тоже вреден для глаз.

До торосов было метров триста. Кореш, задрав хвост трубой, резво бежал впереди, и Семенов доверчиво шел за ним: нюх на трещины у пса был феноменальный, его остановил бы даже глубоко спрятанный всплеск воды. Лучшего «трещиноискателя», как с благодарностью называли Кореша, и выдумать было невозможно, раз бежит, скалит зубы – смело иди следом. К тому же в последние две недели подвижек не было вовсе, трещины успели зарубцеваться, и особых сюрпризов, по крайней мере в ближайшие часы, Семенов не ожидал.

Подойдя к запорошенному снегом холмику, одному из своих аварийных складов, Семенов тщательно проверил, надежно ли закреплен брезент на нартах и вмороженных в лед колышках, я мысленно перечислил находящиеся здесь запасы: индивидуальные аварийные рюкзаки с продуктами и одеждой, отопительные приборы, горючее и аварийная радиостанция. Таких складов на нынешней территории лагери было три да еще один в двухстах метрах за грядой торосов и один на запасном аэродроме, расчистка которого закончилась только вчера. Итого имелось пять аварийных складов – лучше бы они, конечно, не пригодились; но какой бы скверный оборот ни приняли события, по теории вероятности хотя бы один из них должен сохраниться. В разные дрейфы так обычно и бывало, но Семенов не очень-то успокаивал себя статистикой, памятуя, что страховых полисов Арктика не выдает и гарантий, что тот самый «хотя бы один» склад не ухнет в океан вместе с остальными, нет никаких.

Добравшись до торосов, Семенов медленно пошел вдоль гряды. Многометровые нагромождения льда, с виду бессмысленные и хаотичные, обретали в глазах людей живую душу. Вот этот торос – чем не вставший на задние лапы медведь? Ночью, искусно подсвеченный прожектором, с фосфорическими глазами и бровями (самодеятельность Томилина и Филатова к Новому году) этот оживший исполин вызывал восторг и веселый ужас. Настоящий, готовый к прыжку зверюга и прожорливый – именно он в декабре проглотил многострадальный магнитный павильон, а если бы Саша Бармин не успел вытащить подвернувшего ногу Груздева, быть бы этому «медведю» людоедом… А вот и «Пизанская башня», граненый ледяной цилиндр с углом наклона десять градусов… Или этот красавец, тоже обласканный прожектором в полярную ночь – сверкающий самоцветами «Каменный цветок», с лепестками весом побольше тонны каждый… Когда-то, лет десять назад, едва Семенов успел отбиться от торосов, на станцию прилетел фотокорреспондент. «Сказка! – восхищался, изводя пленку за пленкой, – Поразительные творения природы!» И улетел обратно, чтобы поведать миру, какой красотой любуются полярники на дрейфующей станции. А ты посмотрел бы, как эти творения природы идут на станцию – неудержимым валом! Забыл бы, с какой стороны на аппарате затвор!

Перебираясь с уступа на уступ, Семенов поднялся на верхушку самого свежего, двухнедельной давности пятиметрового тороса, и наладил бинокль.

Сколько хватало глаз, впереди расстилались изуродованные ледяные поля; беспорядочно разбросанные гряды торосов, отдельные глыбы и ропаки, выдавленные из массива чудовищным сжатием, в мертвом беззвучии казались памятниками на необъятных размеров кладбище. Здесь и впрямь были похоронены метеоплощадка, два жилых домика, магнитный павильон и отличнейшая взлетно-посадочная полоса. Впрочем, стихия взамен подарила готовую полосу – то самое шестидесятиметровой ширины разводье, гигантским коромыслом надетое на Льдину, а теперь еще и в пяти километрах от станции есть запасной аэродром. Далековато, а все-таки жить как-то спокойнее, Семенов пошарил биноклем по станции. Над дизельной вился дымок, рассеиваясь в прозрачном небе; над треногой теодолита хлопотал Груздев: Семенов даже поежился от нетерпения, так ему нужен был сегодня листок с координатами; из аэропавильона вышел с радиозондом Осокин, запустил – рад, небось, что погода безветренная, сколько раз зонд швыряло на торосы. Бывало, дважды, трижды приходилось добывать водород для новых зондов, но запуска Осокин ни разу не срывал. Заставил товарищей забыть прошлое – молодец! Старается, из кожи вон лезет, чтобы выдержать марку. С Пуховым, конечно, не сравнить, лучше Пухова Семенов аэролога не имел, но тот отзимовал свое, выработал полярный ресурс… А вот на новую метеоплощадку вышел Рахманов, снимать показания с приборов; тоже классный метеоролог, слов нет, но не лежит к тебе сердце, хотя ты нисколько не виноват в том, что занял законное место Андрея. «Пойду, поколдую над своими игрушками», – так говорил Андрей, когда выходил на площадку… Кореш внизу призывно залаял – требовал внимания. Семенов спустился, сунул в его разинутую пасть кусочек сахара и потрепал по загривку. Бесценный пес Кореш! Когда разводье стало покрываться тонким молодым ледком и Осокин с Непомнящим оказались на «хуторе» оторванными от лагеря, именно Корешу выпала честь наладить связь: взял в зубы телефонный провод и пробежал по неверному льду. Скулил, до смерти боялся, а задание выполнил!

Обходя лагерь с другой стороны, Семенов проверил второй аварийный склад, сбил с брезента снежный надув и отметил, что нарты, на которых лежали запасы, вмерзли в лед. Кажется, пустяк, а если начнутся подвижки, без трактора эти нарты и с места не сдвинешь. И вообще Семенов верил, что самые печальные последствий вызывают не серьезные недосмотры – опытный начальник таких не допустит, а именно пустяки: оторванная пуговица или сломанная застежка – «молния» (вот тебе и воспаление легких), еле заметный, никчемный ропачок на взлетно-посадочной полосе (злосчастный ропачок, из-за которого когда-то АН-2 скапотировал), не смененная вовремя батарейка карманного фонаря (не забыл бы про нее Соболев – не искупался бы в океане) и прочая ерунда, иной раз ускользающая от глаз не только первачков. Тогда, много лет назад, снежная слепота поразила Семенова потому, что дужка от очков плохо держалась, а привернуть ее все было недосуг. Вот и потерял в суматохе очки, а других под рукой не оказалось… Так что нужно сказать дяде Васе, чтоб обколол и высвободил нарты…

Кореш радостно залаял и рванулся к приближавшемуся Груздеву, который одной рукой протянул ему кусочек сахара, а другой вручил Семенову листок с координатами.

– К сожалению, вы правы, – отбиваясь от Кореша, поведал Груздев. – Уйди, попрошайка! Скорость дрейфа резко увеличилась: за вчерашние сутки – восемь, за сегодняшние – десять километров.

Семенов хмуро повертел листок в руках: Льдину выносило в Гренландское море значительно быстрее, чем ожидалось. Предположение Свешникова о генеральной линии дрейфа оправдывалось, хотя вряд ли Петр Григорьевич будет этим очень доволен.

– Один раз брали координаты? – без особой надежды спросил Семенов.

– Трижды! Сам себе не хотел верить.

– Это вы нарочно, – проворчал Семенов, пряча листок. – Радиограммы пачками получаете, домой рветесь, – вот и гоните Льдину на чистую воду.

– Зимой «козлом отпущения» был Рахманов, а теперь, видимо, пришла моя очередь.

– Ваша, – согласился Семенов. – Если ребята узнают, что нас устойчиво несет «под горку», в открытое море, – кто будет виноват? Астроном!

В декабре Льдина долго петляла в приполюсном районе, то оказываясь на расстоянии пятидесяти – шестидесяти километров от заветной точки, то отдаляясь от нее. А к Новому году северо-восточный ветер с порывами до тридцати пяти метров в секунду стремительно погнал Льдину от полюса. И хотя ветер не был единственным фактором, определяющим линию дрейфа, молодежь в кают-компании изощренно ругала и проклинала пургу, а вместе с ней «бога погоды» Рахманова, возлагая на него главную ответственность за то, что Льдина явно уходит в сторону от полюса, и, следовательно, торжественная церемония смазки земной оси и выдача дипломов не состоятся. Семенов вслух сочувствовал первачкам; а про себя посмеивался над их горем: сам он дрейфовал через полюс (точнее, Льдина прошла в трех километрах восточнее, и несколько энтузиастов отправились к полюсу пешком, определились и сфотографировались на фоне флага), но особенно волнующих ощущении при этом не испытал. После папанинской четверки на земной макушке побывало много народу, никак не меньше полусотни, а раз так, то прелесть первооткрывания отсутствовала и гордиться было нечем. А вот что действительно плохо, так это то, что если дрейф будет продолжаться с такой скоростью, возможны всякие неожиданности… Сегодня же нужно проверить, в каком состоянии запасной аэродром.

Последние слова, задумавшись, Семенов произнес вслух.

– Опасаетесь подвижек? – спросил Груздев.

– В ближайшие дни, по-видимому, пересечем гринвичский меридиан и войдем в западное полушарие, – продолжал размышлять Семенов. – Нас явно выносит в район между Шпицбергеном и Гренландией, немного, пожалуй, южнее линии дрейфа папанинской Льдины.

– Опасаетесь подвижек? – повторил Груздев.

– Дались вам эти подвижки! Ладно, я к Томилину. Кстати, можете меня проводить, там для вас лежит радиограмма. Наверное, – Семенов сощурил глаза, – от бабушки.

– Не будь вы начальник станции, – Груздев вздохнул, – я бы вам сказал несколько исключительно теплых слов!

И побежал в радиорубку.

В этот день, однако, навестить запасной аэродром Семенову не удалось.

К обеду небо стало покрываться рваными перистыми облаками, а спустя несколько часов его сплошь затянули зловещие чечевицеобразные облака, похожие то ли на дирижабли, то ли на подводные лодки, и пошел сухой игольчатый снег. Этим приметам, припомнил Семенов, Андрей верил больше, чем своим «игрушкам»: быть пурге. Ожидаемая, она все-таки налетела по-разбойничьи внезапно и с гиканьем, воем и свистом стала разгонять людей по домикам. А вскоре темная пелена облаков слилась с густой снежной мглой, взметнувшейся с поверхности, и вся эта масса сорвавшейся с цепи атмосферы обрушилась на станцию.

Груздев, который после потери своего домика «снимал койку» у начальника, играл с Барминым в шахматы, а Семенов сидел за столом, углубившись в бумаги. Только что Томилин зачитал по телефону радиограмму Свешникова: «Связи выносом станции Гренландское море личный состав решено эвакуировать тчк Отряд Белова вылетел Землю Франца-Иосифа тчк Держите связь дважды сутки сообщайте обстановку». Что ж, Свешников прав, рисковать ни к чему. Значит, остается не несколько недель, а, быть может, несколько дней…

– И он полными слез глазами последний раз посмотрел на своего ферзя! – делая ход, продекламировал Груздев.

– Но тут слезы его высохли, – торжественно изрек Бармин, – и он объявил погибающим ферзем сначала шах!..

Груздев встрепенулся.

– Я еще не успел отнять руку!

– А «тронуто-хожено» договорились?

– Вы буквоед и бюрократ! Кому я вчера коня простил?

– Не помню. Кажется, Корешу.

– Между прочим, Кореш более благородный партнер!

– Переквалифицируйтесь на «чечево», Гоша. В шахматы ведь думать надо!

– Выгоню! – пригрозил Семенов.

Бармин и Груздев продолжали переругиваться шепотом, а Семенов положил перед собой карту, изрядно потрепанную и засаленную, и пунктиром нанес предполагаемую линию окончания дрейфа. Тяжелый район, в него есть только вход – ни разу за время существования дрейфующих станций они не возвращались отсюда «на круги своя». Всегда было так: отсюда станцию несло к берегам Гренландии, и там они заканчивали свое существование…

Дрейф был тяжелый, думал Семенов, но он подходит к концу, и программа научных исследований в основном выполнена. Время дрейфовать прошло, наступает время возвращаться. Новая смена сюда не прилетит… Жалко бросать ломики, дизельную, тракторы, но вывозить их на материк – себе дороже…

Семенов отложил карту и вновь углубился в бумаги. По старой привычке над отчетом он старался работать на зимовке, ибо знал, что по возвращении домой на него сначала нахлынут соблазны – радости Большой земли, потом закрутят – завертят будни и в результате отчет придется сочинять в отпуск.

«За 337 дней, – писал он, – станция, высаженная в точке с координатами 74 градуса 31 минута северной широты и 177 градусов 20 минут западной долготы на двадцать третье марта продрейфовала в Северном Ледовитом океане со всеми петлями и зигзагами 2048 километров, что составляет среднюю скорость дрейфа 6, 08 километра в сутки. Площадь Льдины в начале дрейфа была 2, 1 на 2, 6 километра, а к двадцать третьему марта – 0, 6 на 0, 4 километра. Таким образом, в результате разломов и торошения общая площадь, занимаемая станцией, за время дрейфа уменьшилась в 22, 7 раза…»

Семенов перечитал последнюю строчку и поморщился. Рано ты занялся подсчетом, отец-командир, неодобрительно подумал он, дрейф-то еще не закончен. К тому же пурга завернула, а после нее жди всяких пакостей. И тут же по ассоциации («отец-командир» – так многие стали его называть с легкой руки Филатова) ему пришло на память филатовское пророчество:

– Не Льдину ты выбираешь – судьбу…

БАРМИН

Пурга злодействовала трое суток, а когда показалось Солнце и Груздев взял координаты, мы ушам своим не поверили: за семьдесят часов Льдина продрейфовала пятьдесят один километр!

– Шутки в сторону, товарищи полярники! – заявил Костя. – Льдина не пароход!

Отныне всеми членами коллектива, начиная от самого Николаича и кончая Махно, овладели «чемоданные настроения». Кают-компанию украсили лозунги:

«УПАКОВЫВАЙ СВОЕ БАРАХЛО, ПАРЯ! – СОВЕТУЕТ ДЯДЯ ВАСЯ».

«ЛЬДИНА – НЕ ПАРОХОД! – УЧИТ КОСТЯ».

«МАМА, Я ХОЧУ ДОМОЙ! – РАДИРУЕТ ШУРИК».

События пошли навалом. Вчера была предпоследняя по графику, двадцать третья баня, Рахманов сослепу прижался к баку с кипятком, обжег седло и с воем выскочил на мороз; за ним погнался голый доктор, Костя успел нас сфотографировать, и теперь вокруг негатива идет отчаянная торговля, так как Костя грозится размножить снимки в ста экземплярах и одарить ими весь Институт.

Второе событие привело к тому, что Валя Горемыкин охрип и начал заикаться – довольно оригинальное сочетание. Валя страдает, злится, а все, даже Николаич, хохочут до слез. Туалет на дрейфующих станциях, как известно, сооружается по одному типовому проекту: в снег закапываются четыре бочки из-под соляра и на них водружается будочка, сколоченная из досок и без всяких архитектурных излишеств (у нас на будочке висела лишь украденная Веней в тиксинском магазине табличка: ЗАКРЫТО НА УЧЕТ).

Именно там находился Валя Горемыкин, когда в дверь, как ему показалось, кто-то постучал. «Жив будешь!» – крикнул Валя, продолжая изучать старую газету, но в ту же секунду сорванная с петель дверь отлетела в сторону и будочка покачнулась. «Морду бить за такие шут…» – начал было Валя – и обмер: попробуй, набей морду зверюге под три метра ростом. Тут бы Вале извиниться за грубость и с достоинством выйти, но вместо «простите, пожалуйста, я не знал, что вам так срочно» он дико заорал, и пока озадаченный медведь тупо соображал, что к чему, подскочили Кореш и Махно. Зверюга сразу же потерял к Вале интерес, стал отмахиваться от собак (точнее, от Кореша, так как Махно занял атакующую позицию в двадцати метрах), а тут еще выбежали ребята и отогнали его ракетами к торосам.

Медведь был громадный, не чета нашему незабвенному Мишке, с которым Груздев разве что не целовался, и Николаич перевел станцию на осадное положение. Стрелять медведя без крайней необходимости он категорически запретил (штраф семьсот рублей), но по лагерю велел ходить с оружием и быть начеку. Случай редчайший: такие широты медведи обходят стороной, сытно пообедать здесь проблема, ведь не на каждом шагу встречается Валя Горемыкин; значит, сделал вывод Николаич, между станцией и Шпицбергеном, откуда, наверное, прибыл высокий гость, ледяные поля не сплошные и имеется множество разводий, в которых он добывает нерпу. Ну, а нерпа здесь обитает – одну мы видели даже в приполюсном районе.

Хотя по лаю собак всегда можно было определить, где находится медведь, приходилось соблюдать крайнюю осторожность: насколько он голоден, мы не знали, а к утверждениям, что медведи никогда не нападают на человека, полярники относятся более чем скептически. Такие случаи имели место – с Николаичем, к примеру, дважды и один раз с Рахмановым: когда желудок у медведя недели две пустует, вряд ли он станет разбираться, какого рода съестные припасы попадаются на его пути: малограмотная нерпа или научный сотрудник с кандидатским дипломом. Острить-то мы острили, даже инструкцию в кают-компании вывесили: «1. Помни, что медведя нужно бить влет! 2. Пять патронов в медведя, последний в себя! 3. Если медведь не сдается, от него убегают!» – но вздохнули с облегчением лишь тогда, когда от него откупились.

Произошло это так. Всю ночь медведь шастал в торосах, а утром, махнув рукой на сходящих с ума собак, сорвал палатку, где хранились последние полтора мешка мороженой рыбы, и, урча, стал заталкивать ее в пасть. Мы открыли пальбу ракетами, стреляли из карабинов в воздух, и когда медведю этот фейерверк надоел, он прихватил мешок с рыбой под мышку и помчался в торосы. Вне себя от ярости Валя влепил ракету ему в спину, но медведь так и удрал, не расписавшись за довольствие и оставив лишь отпечатки лап, каковые мы посоветовали Вале снять и переслать в уголовный розыск.

Ну, а самое главное событие – Белов сбросил почту! Полосу расчистить после пурги мы не успели, сесть ЛИ-2 было некуда, но от одного лишь вида самолета дрогнули наши сердца. Я бы никогда раньше не подумал, что у отдаленного рева моторов может быть запах! Хотите верьте, хотите нет, но когда над нами пронесся самолет, запахло домом: пусть обман чувств, наваждение и чертовщина, но Веня клялся и божился, что в этот момент ощутимо почувствовал запах свежего пива, а я с ним не спорил, потому что на меня самого дохнуло живой зеленью и чем-то еще, что на Льдине нам могло только сниться.

Я получил пять писем: Нина, по старому нашему уговору, пишет раз в месяц и присылает скопом с оказией. Есть невероятное наслаждение в том, чтобы читать их по порядку, медленно и со вкусом, вскрывая конверт за конвертом и, вживаясь в семейную летопись: письма были посвящены главным образом Сашке, к каждому прилагались его фотография и перечень подвигов. Чудо! Последние месяцы я весьма тактично вкрапливал в каждую свою радиограмму намеки по адресу Махно: какой он чистоплотный, умный, ласковый и храбрый (в жизни не видывал такого отъявленного труса), и как благотворно влияет собака на воспитание ребенка. Моя диверсия, однако, успеха не имела: Нина с присущей ей деликатностью напомнила, что коридор у нас крохотный и спать вместе с Махно мне там будет не очень удобно, а другого варианта она, к сожалению, не видит. Но я не очень огорчился, Махно возьмет с собой Веня – это наш запасной вариант.

В эту ночь кают-компания превратилась в проходной двор: одни приходят, другие уходят спать, опять возвращаются – какое там, разве заснешь, когда завтра лететь домой!

Растревожился народ, Водки нет, так кофе пьет, Ждет, когда же самолет Лыжами скользнет на лед И поднимет в небо сине.

 
Там-там-там!
К Нине, Оле, Вере, Зине –
Там-там-там! – импровизирует под гитару Веня.
Я ведь, братцы, не медведь!
Я хочу ласкать и петь!
Снег, пургу, мороз, торосы К черту позабыть!
И твои густые косы, Всю тебя любить!
 

– В-веня, д-давай ту, – заикаясь, осипшим голосом просит Горемыкин, – про з-зеленоглазую, к-которая ждет.

Валю без смеха слушать невозможно.

– Расскажите, товарищ повар, какие чувства вы испытывали, когда тот грубиян нарушил ваше уединение? – вытаскивая блокнот и изображая из себя репортера, спрашивает Кузьмин.

– Пошел вон, хам! Не видишь, читаю! – подсказывает Осокин.

– В-всех б-без компота оставлю! – грозит Горемыкин. – М-мерзавцы!

Входит Кирюшкин и с глубоким подозрением смотрит на Веню, который делает честнейшие глаза.

– Твоя работа?

– Какая, дядь Вася? – наивным голосом спрашивает Веня. Часа два назад он извлек из знаменитого дяди-Васиного сундучка половину инструментов и сунул вместо них ржавую десятикилограммовую втулку.

– Сукин ты сын, паря, – благодушно говорит Кирюшкин, наливая себе кофе и присаживаясь. – Опыта у тебя мало, не так сработал. Мы, бывало, сюрприз в чемодан отзимовавшему товарищу подкладывали за пять минут до посадки, да сами его вещи в самолет вносили, чтоб по тяжести не догадался и не проверил. Мне, помню, таким манером здоровый камень на добрую память упаковали, чуть не надорвался, когда сундук из самолета, вытаскивал.

– Спасибо за совет, дядь Вася, – проникновенно благодарит Веня.

– Смотри, паря, прибью! – обещает Кирюшкин.

– Вам хорошо, – завистливо вздыхает Кузьмин, – есть что паковать, а наши вещички ищи теперь в бюро находок у Нептуна.

Груздев, Непомнящий, Осокин и Рахманов грустно кивают. Они бездомные, христарадничают – живут на подаяниях, у них даже своих зубных щеток не осталось.

– Эт-то т-тебе хорошо, – мстительно говорит Горемыкин, – т-тебе много не надо, од-ни штаны на двоих!

Эта история обещает стать фольклорной; месяц назад, когда станцию последний раз ломало, Кузьмин и Груздев в полной темноте вскочили с нар одеваться и сунули каждый по ноге в одни и те же брюки. Домик накренился – под ним прошла трещина, вокруг грохочет, ничего невозможно понять – светопреставление! Пока разобрались, от страха чуть богу души не отдали!

– Самолет!

Раздетые, мы выбегаем из кают-компании. Никакого самолета нет, ревет дизель. Кузьмин смеется: это он нас разыграл за напоминание об истории с брюками. Его беззлобно ругают – в такой обстановке разыграть нас ничего не стоит. Чтобы это понять, достаточно посмотреть, как Груздев и Рахманов играют в шахматы. Лучшие на станции специалисты по молниеносной игре, они сейчас невыносимо долго размышляют над каждым ходом, обвиняют друг друга в тугодумии, злятся, и («Ленский пешкою ладью берет в рассеяньи свою») – Груздев чужим ферзем объявляет Рахманову мат! Что ж, все это знакомо и не раз пережито: в последний, быть может, день зимовки от полярника нельзя многого требовать, здесь, в кают-компании, только бренная его телесная оболочка, а душа и мысли – ох, как далеко. Я сам ни о чем путном не могу думать: устрой мне сейчас элементарный экзамен, вели изложить методику извлечения занозы из пальца – я позорно провалюсь. Сейчас большинство из нас не повторило бы в уме таблицу умножения.

Из радиорубки звонит Костя, ругает последними словами Рахманова: Белов требует погоду!

– Музыка! – Веня блаженно закатывает глаза и – речитативом: – Белов требует погоду! Кирюшкин смотрит на часы.

– Иди Дугина меняй… артист!

– Праздной публике – мое почтение! Веня берет разухабистый аккорд, вешает гитару на стену и уходит, но тут же вваливается обратно, держась за живот. Следом с двумя чемоданами и рюкзаком входит заспанный, но сияющий Шурик.

– Я готов! – докладывает он.

– Держите меня! – скулит Веня, валясь на пол и стуча по нему ногами.

Мы ничего не понимаем.

– К чему готов, Шурик? – ласково, как больного, спрашивает Груздев.

– Так ведь объявили посадку! – удивляется Шурик и, оглушенный общим хохотом, ошалело и с недоверием оглядывается. – Ой, неужели мне присни-и-лось?

Тут слышится хлопок – будто кто-то под ухом ударил в ладоши. Мы выбегаем из кают-компании.

– Слезай, братва, приехали!

Поперек бывшего разводья, нашей взлетно-посадочной полосы, расходилась широкая трещина.

СЕМЕНОВ – СВЕШНИКОВУ «В 04:40 расположении станции начались подвижки льда тчк Результате торошения разрушены основной аэродром медпункт кают-компания утонул трактор тчк Ходе спасательных работ получили травмы Груздев перелом ребра Осокин вывих плеча тчк Покидаем станцию выходим запасному аэродрому куда вылетели ЛИ-2 Белов Крутилин тчк Торосы подступили радиостанции связь прекращаю тчк Семенов».