Текст книги "Должность во Вселенной. Время больших отрицаний (сборник)"

Сейчас они сидели друг напротив друга: Пец – в теннисной сетке, сквозь крупные ячейки которой на груди выбивались седые волосы, Варфоломей Дормидонтович – в пижамной куртке; блаженствовали. Хозяйка, наготовив им всего впрок, ушла в свою комнату читать. Пили, как подобает любителям, не из стаканов, а из пиал хорошей вместимости. Лица у обоих были розовые. Любарский был лет на десять моложе Пеца, но жизнь его тоже изрядно укатала, наградив и обширной лысиной, и обилием морщин – резких и преимущественно вертикальных – на удлиненном лице, и вставными зубами.

– Ну, Валерьян Вениаминович, дорогой, – размягченно говорил доцент, – сражен, пленен и очарован. Я и когда ехал, ожидал необычного, но действительность, как говорится, все превзошла: полный триумф идеи вашей. Просто блистательный триумф!

– Триумф-то триумф, – Пец поставил чашку под самовар, – да только идеи ли? А если б не Шар – как обернулось бы с идеей, с теорией? Вы же помните, как ее принимали?

– Ну как же, как же! – Варфоломей Дормидонтович осанисто выпрямил спину, изменил выражение лица, пророкотал авторитетным баском: – «Ваша теория, Валерьян Вениаминович, отстоит от нужд современной физики гораздо дальше, нежели общая теория относительности от нужд практической механики».

– Шокин Иван Иванович, – с удовольствием узнал Пец. – Как он там?

– Кланяться велел, кафедру вашу занимает… А это? – Любарский снова преобразился и заговорил манерно, высоким голосом: – «Ваш закон сохранения материи-действия, Валерьян Вениаминович, возможно, и фундаментален, но он куда более фундаментален, чем это необходимо естественным наукам…»

– Анна Пантелеевна с кафедры философии.

– Она нынче в Москве… Да что таить, Валерьян Вениаминович, я и сам тогда очень косвенно смотрел на вашу теорию. Особенно это электрическое поле смущало меня – от знаменателя. Ан и верно!

Астрофизик подвинул свою пиалу к самовару, наполнил кипятком, посмотрел на чайники: «Ахну-ка я теперь зелененького!» – долил заварки погуще.

– С вами чаевничать, Варфоломей Дормидонтович, – сказал Пец, сочиняя себе смесь цейлонского с грузинским, – сплошная радость сердца. Кто нынче так скажет: ахну-ка я чайку! Как говаривал незабвенный Паниковский: «Таких людей уже нет и скоро совсем не будет».

– Ну почему? – возразил доцент. – Сейчас в ходу и более энергичные глаголы. Например, дербалызнуть.

– Так то не про чай. Кстати, если желаете…

– Нет, что вы, кто же смешивает то и другое!

Некоторое время благодушествовали молча.

– По обычным меркам мне действительно надо быть глубоко довольным, – задумчиво сказал Пец. – Еще бы: в половине докладов и сообщений поминали если не теорию Пеца, то полевое соотношение Пеца, или его закон сохранения, или уравнения преобразования пространства-времени.

– Не в половине, почти во всех.

– Вот видите. Признание есть. А удовлетворенности нет. Не понимаем мы здесь, Варфоломей Дормидонтович, ужасно много. И главное, по мере освоения Шара, углубления в него башней, вертолетами, аэростатами – понимание наше не растет. Боюсь, что оно даже уменьшается – из-за того, что обжились в НПВ, утратили чувство новизны, чувство проблемы. Не по себе, знаете, от этого становится… Решаем мы «проблемы», как же: сооружение вон какое выгнали на полкилометра, ускоренные испытания на надежность и сроки службы проводим с большой выгодой, асфальтовые дорожки в зоне накатали, вахтеров поставили, инструкции по технике безопасности при работе в НПВ сочинили… да мало ли! И необходимые термины появились: «уровни», «коэффициенты неоднородности», «краевые искажения» – что хотите. Словом, освоились, можем что-то делать в Шаре – и возникает иллюзия понятности того, что просто стало привычным.

– Так нам кажется понятным земное тяготение, – кивнул доцент.

– Вот именно. И эта конференция… – Разгоряченный Валерьян Вениаминович отставил чашку. – Знаете, по-моему, основным итогом ее окажется то, что наше непонимание Шара, не уменьшившись, приобретет черты строгой науки.

– Ну уж!.. – поднял брови Любарский.

– Да-да. Даже многих наук… – Пец встал, подошел к рабочему столу, раскрыл папку с материалами конференции, нашел программу. Любарский тоже подошел с пиалой в руке. – Вот, пожалуйста: Тетросян, доктор наук из Еревана, «Обобщение основных принципов теормеханики на случай НПВ». Вот Зискинд и Будылев, наши архитекторы, «Методы расчета и проектирования статично напряженных конструкций в НПВ», вот Сидоров и Петровский, тоже наши: «Специфика конструирования механизмов, работающих в НПВ»… Это уже обобщения сопромата для неоднородного мира. Тут есть и обобщения электродинамики, теории излучений, даже квантовой механики…

– Я, кстати, тоже подумывал выступить с обобщением, – сказал Любарский. – «Обобщение астрофизических наблюдений на случай НПВ», чем не тема! Ведь все наблюдаемое мы сейчас интерпретируем для однородной Вселенной. На какие только ухищрения не пускаемся, чтобы втиснуть все в привычную однородность! Заметили «красное смещение» – это непременно эффект Допплера от удаления звезд и галактик. А у вас тут и красное, и фиолетовое – без всяких разбеганий и сближений. Знаем, что в ускорителях можно разгонять заряженные частицы, – и быстрые космические частицы объясняем циклотронным эффектом. За уши притягиваем… Нет, правда: куда более естественной станет картина мира, если предположить в ней области НПВ.

– Истинная картина мира какой была, такой и останется, – наставительно заметил Пец. – Наши представления приблизятся к ней… Видите, и вы с обобщением – как все.

– Так разве плохо, Валерьян Вениаминович? И отлично!

– Да где же отлично? Смотрите: раз наш опыт… только опыт, ползучую эмпирику! – перенимают во всех науках, то нам уже неудобно – нам, таким умным, – обнаруживать свое недоумение о многих фактах в Шаре. Вот и маскируем его туманными понятиями «феномен непрозрачности», «схождение гравитационных линий», «мерцания» (у этих даже подвиды есть: «вихревые», «штриховые», «вибрионные»). А что они и почему?.. – Валерьян Вениаминович развел руками.

Они вернулись к самовару. Любарский допил свою пиалу, перевернул на блюдце:

– Нет, вода здесь не та, не наша, не волжская. Та легкая – сколько ни пей, вся потом выйдет. А здесь… три чашки – и баста.

– Хлорируют сильно, перестраховочно, – отозвался хозяин. – Если несколько человек умрет от какой-нибудь заразы – скандал на весь Союз. А что хлорка отнимает у каждого горожанина пару лет жизни, это медикам все равно. За это их наука не ответственна.

– У них – как у всех, Валерьян Вениаминович.

– Да… Так что же вы не выступили со своим сообщением? Интересно и стоило.

– А по причине, которую вы и сами заметили: слишком прикладной, приземленный характер носила конференция. Будто и не из космоса залетел к нам Шар, будто его на заводе в Мытищах сделали… помните, как та газетка писала! – и надо эксплуатировать. Не в тон попало бы мое выступление.

– Ну, знаете, в тон не в тон! Эдак если ждать… Готовьте статью, дадим в сборник «Проблемы НПВ». Кстати, Варфоломей Дормидонтович, – Пец поглядел на гостя со значением, – многие делегаты интересовались условиями работы, перспективами, высказывали намерение перебраться к нам… А?

– Что? – не понял тот.

– Так ведь – займут все хорошие, интересные места.

Любарский наконец сообразил, рассмеялся со вкусом:

– О, Валерьян Вениаминович, да у вас, оказывается, хватка! Не просто переходи, мол, к нам работать – а затронули самое ретивое научного работника в современной гонке. Раньше вы так не могли… Астрофизик я, что мне у вас делать!

– Астро-, тепло-, электро– и тому подобное – лишь дополнения к слову «физик», которое означает, если помните, «исследующий природу вещей». Вы физик – и с ясным мышлением, широкими взглядами. Нам такие нужны. Искушать не буду, но подумайте.

Любарский поблагодарил за чай, вышел из-за стола. Валерьян Вениаминович на правах хозяина собрал чашки, блюдца, остатки снеди, чтобы, не тревожа жену (она, наверное, легла), отнести все на кухню. Когда он вернулся, Варфоломей Дормидонтович, наклонясь над его рабочим столом, рассматривал что-то в папке.

– Не совсем удачные снимки, но угадать можно, – сказал он Пецу. – Ну-ка… ага, это галактика из созвездия Рыб, хоть и немного смазанная. А это… – он взял другой снимок, повернулся к свету, – мм… скорее всего, М-81. Хотя у той нет такого бокового завитка… Странно!

– О чем вы? – не понял директор.

– Квалифицированный астроном обязан узнавать галактики – во всяком случае, ближние, – как старый морской волк корабли. А с этой у меня осечка, не могу опознать. Занятно: явно ближняя, снимок крупный, такие все наперечет. А эта? О, да у вас здесь их много! Я и не знал, что вы астрономией увлекаетесь, Валерьян Вениаминович.

Пеца будто по голове ударили. Он как стоял с двумя чайниками в руке, так и сел на стул, который перед этим занимал гость: челюсть его отвисла, заварка из чайника полилась на ковер. Там, немыслимо далеко, у рабочего стола, доцент Любарский рассматривал фотоснимки «мерцаний», сделанные Васюком для его доклада. Валерьян Вениаминович не смог их использовать: оказался великоват формат, в кассету эпидиаскопа снимки не пролезали. Он оставил их в папке.

После первых секунд оглушения все в голове Валерьяна Вениаминовича начало быстро, даже поспешно как-то, с лихорадочным пощелкиванием упорядочиваться и яснеть. «Вихревые „мерцания“ – это галактики в ядре Шара. А штриховые и вибрионные… – назвали же! – отдельные звезды, оказывающиеся близко к нам. Время „мерцаний“ – это время существования там звезд и галактик, миллиарды и десятки миллиардов лет. Соответственно и – (щелк, щелк!) – глубины Шара простираются не на тысячи, даже не на десятки тысяч физических километров – там сотни тысяч килопарсек! Размеры побольше Метагалактики… И до самых глубин непрерывно убывает квант действия в переходном слое – до немыслимо малых величин, иначе не вместилось бы там все ни в пространстве, ни во времени. Поэтому так и быстры „мерцания“ – галактики-события и звезды-события. Поэтому же – (щелк, щелк!) – и феномен непрозрачности Шара, его ядра: попробуй просвети прожектором Вселенную, просмотри ее насквозь в телескоп, прощупай локатором… попробуй, пролети сквозь нее снежинка или дождевая капля! И пучкообразное схождение гравитации от той же причины. Очень просто: поле тяготения распределено равномерно вокруг Земли – чем больше участок пространства, тем больше в него попадает силовых линий. А из-за неоднородности выходит, что в Шаре даже на высоте нескольких километров пространства больше, чем в иных местах над целым краем, даже над материком. Вот он и втягивает силовые линии, собирает их, будто колосья в сноп. Но… боже мой!»

Валерьян Вениаминович поставил чайники на пол, провел ладонью по лицу. Не было никакой радости в том, что он понял. Напротив, было жутко, брала оторопь. И еще чувствовал он себя бесконечно униженным, просто уничтоженным. Природа нашлепала его и поставила носом в угол… И он еще сетовал на сотрудников, что они-де мало думают над общими проблемами Шара, мельчат – а сам!.. Лучше вовсе не думать, чем думать так: составил в уме уютный, кабинетный образ Шара – в самый раз для подтверждения теории и умеренных практических дел. Когда установили, что до центра не менее сотен километров, отнесся скептически: что-то больно много намерили! А как он позавчера засомневался в сообщении Корнева: уж прямо и тысячи километров!.. А сотни тысяч килопарсеков – не желательно? Ускорения времени в тысячи, в десятки тысяч раз тоже представлялись ему чрезмерными, их ведь практически использовать нельзя.

А ускорения, при которых звезды-солнца, рождаясь и живя там, мелькают метеорами, а галактики взметываются и рассыпаются ракетами-шутихами, – не желательны?.. Микросекунды и века, микроны и килопарсеки, 10³⁸ и 10^–38 – что природе эти интервалы и числа, меры нашей конечности!

– А вот это я и вовсе не понимаю, – не унимался Любарский. – На полях пометки: «Телеск. Максут., выдержка 0,2 сек.». Что за чепуха! Во-первых, такие снимки можно получить только на телескопах-рефлекторах с диаметром зеркал от пяти метров и более. Во-вторых, экспозиция должна быть не две десятых секунды, а несколько часов. Обычно держат всю ночь, поворачивая телескоп за небосводом… А эти черточки, которые можно истолковать лишь как собственные движения звезд в галактике, – такое и вовсе возможно заметить только за десятки лет наблюдений!.. Валерьян Вениаминович, не томите мою астрофизическую душу, объясните, что это: имитация, мистификация?..

– Не имитация и не мистификация, – сказал Пец глухим голосом. – Это «мерцания». Сняты действительно через телескоп Максутова.

– Вот это да!.. – пролепетал доцент, поднял глаза на хозяина, лицо у того было страшное. Тоже сел, держа снимки в руке.

Минуту оба сидели в оцепенении. Валерьян Вениаминович вспомнил, как вчера с Васюком-Басистовым и Терещенко поднимался в аэростатной кабине к ядру. Поднимался, прямо сказать, как директор, чтобы ознакомиться с новым участком исследований, принять новый объект. Он и до этого разок наблюдал «мерцания» – с крыши, в бинокль. В кабине, когда баллоны подняли ее на полтора километра, он несколько раз приложился к окуляру телескопа, отлаженного на автоматическую наводку и слежение… Но и тогда его куда больше занимало не сомнительное сверкание в облаке тьмы над головой, а то, как ловко организовали дело механики и инженеры – за мелькнувшим с метеорной скоростью светлячком-«вибрионом» можно было проследить в телескоп! Дал Васюку задание на снимки – и вниз, к делам.

«Все было перед глазами – только не трусь мыслью, держись на уровне своих же идей! Плохо, когда человек не умеет держаться в жизни на уровне своих сильных идей, лучше ему и не выдвигать такие… „Ум мой был далеко, и я не видел, ум мой был далеко, и я не слышал“, – вспомнил Пец древнеиндийское изречение, покачал головой. – Не так: ум мой был мелок – и я не видел».

Валерьян Вениаминович поднялся, раскрыл одежный шкаф, достал рубашку.

– Так. Вы, Варфоломей Дормидонтович, располагайтесь в гостиной, там Юля вам постелила, отдыхайте. А я поеду, погляжу все это в натуре. – И взялся за телефон, вызвать машину.

– То есть как?! – Доцент тоже встал – красный, растерянный, гневный. – А я… а меня? Да я вас… да я вам завтра яду в чай подсыплю!

И вид у него был такой, что действительно – подсыплет.

IV

Табло Вселенной:

Цикл текущий: 765032095,798065043267525

8 апреля, 23 час 14 мин Земли

Место в пределах различимости: Галактика Млечный Путь,

Солнечная система

Точка за пределом различимости: планета Земля, город Катагань

Мыслевремя первичное: момент постижения

Так в ночь с восьмого на девятое апреля времени Земли завершился первый этап в исследовании Шара, этап, в котором они нашли то, чего не искали.

…И текла эта знаменательная ночь над Катаганью рекой тьмы и прохлады, рекою без берегов. Серыми мышками шмыгали по улицам автомобили и последние троллейбусы. Люди спали в домах, люди видели сны, всхрапывали или стонали от страсти, люди шли на ночную смену, люди гуляли в обнимку по весенним бульварам, разговаривали, целовались. Типографские машины с пулеметной скоростью перерабатывали рулоны бумаги в кипы завтрашних газет, в пекарнях автоматы быстро выпекали и укладывали в лотки хлеб наш насущный, а также насущные булочки, кренделя и пирожные.

Отсветил ежевечерний накал верхних уровней («наконечника») башни, запасших дневное тепло, – башни, бетонного дерева, выросшего в Шар и распространившего по земле корни-коммуникации. И мчались по ним – по шоссе, по рельсовым, воздушным и водным путям – материалы и приборы, метизы и механизмы, деловые бумаги и продукты… все то, посредством чего рутинная жизнь – озабоченная, уверенная, целеустремленная – накладывает лапу на неизведанное-необычное, подчиняет его своим нуждам.

А по сторонам от путей и городов лежали степь и горы, река Катагань вместе с другими потоками впадала в море, оно сливалось с океаном. И над всем этим: над городами, реками, степями, горными хребтами, над материками и океанами, укрытыми тонким одеялом атмосферы с пушинками облаков, над ночной и дневной частями планеты, разделенными закатно-восходным обручем терминатора, – плескалась мирами Вселенная! Ходуном ходили туманности, взбухала и взвихривалась галактиками темная мощь пространства, сгущались в них и начинали ярко пульсировать звезды.

– Где, в Шаре?

И в Шаре тоже.

Книга вторая
Не для слабых духом

…Я видел, что происходят факты, доказывающие существование враждебных, для человеческой жизни гибельных обстоятельств, и эти гибельные силы сокрушают избранных, возвышенных людей. Я решил не сдаваться, потому что чувствовал в себе нечто такое, чего не могло быть во внешних силах природы и в нашей судьбе, – я чувствовал свою особенность человека.

Андрей Платонов. В прекрасном и яростном мире

 
От нуля до бесконечности
Мы проходим все по вечности.
С бесконечности и до нуля
Мы проходим ею, тру-ля-ля!
 

Фольклор доведического периода

I

193-й день Шара

N = N0 + 332008140

День текущий: 11,5671702 апреля,

или 12 апреля, 13 час 36 мин 43 сек 50 соток

На уровне К24: 12 + 13 апреля, 14 час 41 мин

На уровне К150: 12 + 85 апреля, 1 час 48 мин

Вторая строка появилась на всех табло и ЧЛВ с экранами после 8 апреля – по распоряжению Пеца. Без расшифровки – тоже по его воле и с молчаливого согласия других ведущих исследователей. Кто знает, пусть знает, а прочих смущать ни к чему.

Знать же следовало, что N – число шторм-циклов миропроявления в МВ.

От самого начала своего оно, разумеется, неизвестно; эта неведомая составляющая выделена как N0. Ясно, что это было громадное число, намного больше записанного цифрами количества шторм-циклов от таращанского контакта, от 10 часов 40 минут памятного 2 октября прошлого года, когда Шар завис над городом и начал опускаться. Это число подсчитали, беря по 5 соток в среднем на каждый цикл; конечно, оно было неточным. Но куда важнее – психологически и познавательно – было то, что оно росло: на двадцать шторм-циклов каждую земную секунду.

Для не знавших о динамично живущей Вселенной в Шаре, не видевших это – такое действительно было не в подъем уму.

(Даже для знакомых с фактами астрофизики. Ведь в них только-только осознался процесс расширения Вселенной как единственный акт, в котором она то ли разлетится вовсе, то ли потом в гравитационном коллапсе сожмется в точку. А здесь, над головами, такое расширение было лишь стадией в каждой из множества пульсаций, творящих миры. Только индусы в своей утратившей научную четкость космогонии знали это.)

Дробные числа дней украсили табло по настоянию Любарского. Этому предшествовал разговор его с Пецем; официальный, не за чаем, в кабинете директора – двух должностных лиц и ученых.

– Валерьян Вениаминоич, если вводить в табло времен – пусть неявно – присутствие Вселенных, так не одной МВ, а обеих. Нашей тоже.

– Это как? – не понял тот.

– Очень просто, указывать время по-настоящему. По-вселенски.

– А разве мы не так указываем?

– Конечно нет. Минуты какие-то, часы, секунды… месяцы вот тоже. Все это провинциально, местечково – если не сказать, пещерно. Год есть оборот Земли вокруг Солнца, строгая величина. Сутки – оборот Земли в своем вращении, тоже строгая величина. Это подлинные часы, других не нужно. Они ведут вселенский счет.

– Так-то оно так, да больно это крупно…

– Ничего не крупно, существуют дроби. Есть компьютеры и микрокалькуляторы… в ваших и моих ЧЛВ, между прочим, они есть.

– Так ведь и они считают в часах-минутах-секундах.

– Ах, ну потому и считают, что традиция тысячелетняя. И месяц июль от Юлия Цезаря, и август от Октавиана Августа, и двенадцатеричный счет от тех времен… Ну, представьте, что мы – нынешние, вооруженные точным астрономическим знанием, приборами электронного счета, – перебрались на другую планету типа Земли, обживаем ее. Нужно нам Новый год отмечать со сдвигом на девять суток после реального новогодия, зимнего солнцеворота? А если по православному, так еще на две недели позже. Конечно нет. Все это реликты недостаточного знания. Нужны ли нам «часы», – Варфоломей Дормидонтович интонацией, как кавычками, пометил это слово, – которых в сутках почему-то двадцать четыре, а не десять и не сто; «минуты», которых в часе опять-таки не сто, а шестьдесят… «секунды» те же?.. В иных мерах такого безобразия не осталось. В метре тысяча миллиметров, в тонне тысяча килограммов… и так всюду. И здесь пора от этого отходить – тем более что вручную пересчитывать не надо, электроника все сделает.

– Но как? – не улавливал Пец.

– Да очень просто: вселенская единица времени – год. Оборот по орбите, и все. Любые конкретные моменты и интервалы – десятичные дроби от него. Если до нынешних секунд, то с точностью до десятимиллионных. До соток – до миллиардных. Го́да как единицы достаточно для счета. Но можно привлечь и сутки, они астрофизически реальны. Тогда любое время дня и ночи – десятичная дробь от них.

– Не воспримут… – поморщился Валерьян Вениаминович.

– Конечно, сразу не воспримут. А разве то, что над нами, – Любарский мотнул головой вверх, – воспримут? Я и сам-то еще с трудом… Но нужно привыкать. Мы живем во Вселенной… а теперь здесь, пожалуй, что и в двух сразу.

– Так! – Пец с НПВ-быстротой принял решение. – Год как единица слишком круто, Варфоломей Дормидонтович, люди живут по дням. Это мы отменим не только римский счет, но и «вчера», «завтра», «намедни»… помните, у Пушкина: «Порой дождливою намедни я заглянул на скотный двор…»

– «Анадысь» еще есть… – поддал Любарский.

– И «анадысь» тоже жалко до слез. Мы ж еще не совсем компьютеры. Но дни с дробью я приемлю. Будем указывать их перед обычным счетом, чтоб привычная дурость его была заметней. И в цифровые часы включим; там достаточно четырех знаков за запятой.

Так стали внедрять в умы дробное вселенское время по Любарскому: дни с десятичными долями. Ненавязчиво, как и строку с N; знающий да поймет, незнающий пусть смотрит обычное время. Обычность-то его, особенно умноженного на К, тоже вызывала оторопь.

Привыкать ко вселенскому мышлению было необходимо.

II

Небо было с овчинку, даже с кулачок – звездное небо в Шаре. По мере подъема оно разрасталось, оттесняло в стороны тьму – или это сами наблюдатели съеживались в высотах НПВ? – но все равно оставалось обозримым для взгляда. Как облако. Только «мерцания» там накалялись все ярче.

Кабина подрагивала на неровно вытравливаемых канатах. Внизу они раскручивались с барабанов лебедок с бешеной скоростью, но здесь ее съедало ускорение времени; последнюю сотню метров они едва ползли. Только на приборном щите в окошечке цифрового индикатора выскакивали все более впечатляющие числа: сто тысяч, пятьсот тысяч, восемьсот тысяч… Затем пошли со степенями: 10⁶, 3 × 10⁶… На предельной высоте время текло в одиннадцать миллионов раз быстрее. За микросекунду Земли здесь можно было произнести речь.

Речей пока не произносили. Корнев сидел в правом пилотном кресле возле пульта управления, Любарский – в центре, в жестко связанной с телескопом люльке. Валерьян Вениаминович полулежал в левом кресле напротив экранов. Они не впервые поднимались к ядру Шара с той памятной ночи на 9 апреля – как втроем, так и в иных сочетаниях: Корнев – Любарский – Буров и Васюк-Басистов, Любарский – Буров – Мендельзон, Пец – Любарский – Люся Малюта… Варфоломей Дормидонтович был теперь не заезжий астрофизик, а руководитель лаборатории исследований MB; она, потеснив гостиницу-профилакторий и иные службы, развернула работы наверху, в самом «наконечнике». Все сотрудники новой лаборатории избегали расшифровывать предмет своих исследований – видимо, чтобы не пугать других и себя. MB и MB.

Другие исследуют полупроводники или рентгеновские спектры, а они вот MB – Меняющуюся Вселенную.

…В эти дни с Валерьяном Вениаминовичем иногда случались приступы отрешенности. Слушал ли он сетования Альтера Абрамовича по проблемам снабжения, доклад ли Бугаева о грузопотоке или еще чей-то о чем-то – и вдруг переставал воспринимать, видел только лицо с шевелящимися губами. Накатывало: «А там сейчас рождаются и умирают галактики, вспыхивают и на лету гаснут звезды!..» И подъезжая утром к своему НИИ, он новыми глазами смотрел на Шар, на купол экранной сети над ним: это Вселенная разбила шатер подле Катагани, Меняющаяся Вселенная!

III

Когда на следующее утро после их рискованного подъема к ядру (по ночному времени не нашли никого, кто бы подстраховал их на крыше у лебедок) Пец на НТС в новом зале координатора сообщил о своих с Варфоломеем Дормидонтовичем выводах о природе «мерцаний» (постеснявшись назвать открытием то, что месяцы маячило перед глазами), а равно и о вытекающих отсюда новых представлениях о размерах и структуре Шара, – что-то пошатнулось в умах всех, дрогнуло. Мышиной возней на задворках Вселенной показалась всем их хлопотная ответственная деятельность. Минуты две командиры башни молчали.

– А что? – молвил Толюня с еще более удлинившимся от восторженного удивления лицом. – К тому шло!

Корнев хлопнул ладонями по бортам кожаного кресла, звучно, со вкусом рассмеялся.

Все посмотрели на него.

– А мы-то, Анатолий Андреич, мы-то – прожекторами туда светили! Это чтобы звезды получше разглядеть, а!

– Лазерами собирались, – добавил тот.

– Ну, Борис Борисыч, поздравляю, – столь же весело обратился главный инженер к Мендельзону, дымившему первой в этот день сигарой, – вы оказались на сто процентов правы. Да что – на миллион процентов! Там не одно тело, там их навалом: и звезд, и планет, и чего хотите. Не вижу энтузиазма на вашем лице!

Бор Борыч и не испытывал энтузиазма. Даже напротив, его лицо как-то сразу одрябло; оно если и напоминало сейчас черчиллевское, то никак не времен Антанты, а скорее – окончания Второй мировой войны, когда сэр Уинстон проиграл на выборах. Какие поздравления, какой энтузиазм – дураку понятно, что концепция «массивного тела» в ядре (под которую была подогнана работа отдела, опубликованы статьи, прочтен доклад на конференции) лопнула мыльным пузырем.

– Мм… – Мендельзон вынул сигару изо рта. – По-моему, все это пока еще… очень предположительно.

– Но до сих пор мы такого и не предполагали, – ошеломленно сказал Зискинд, почему-то взглянув вверх. – Н-да!..

– А кстати, Александр Иванович, лазер-то, – перегнулся через стол к Корневу Приятель, – уже оплачен и отгружен из Сормова. Восемнадцать тысяч четыреста, чтоб вы мне все так были здоровеньки!

– Ничего, – откликнулся тот, – найдем применение.

И – съехало. Опало. Снова вспомнили о том, что еще не отгружено, не оплачено, не сделано… вернулись к текучке, на круги своя. Минута шока миновала. Подернулись дымкой нереальности неизмеримые дали в Шаре, где плескался и блистал мирами океан материи-действия. Первостепенной снова стала реальность связей, неотложная Реальность Здесь и Сейчас.

…Но все-таки всколыхнуло. Вечный оппозиционер Мендельзон поднялся с Васюком к ядру, поглядел в телескоп на «мерцания», потом явился к Пецу:

– Как хотите, Валерьян Вениаминович, но я в эти, с позволения сказать, галактики не верю.

– А в учебниковые, из каталога Мессье – верите?

– В те верю.

– Вы их видели? Не фотографии с ретушью, а в натуре – в телескоп.

– Мм… не приходилось.

– Я видел. И поверьте, трудно согласиться, что эти отражаемые рефлекторами вихревые светлячки, а то и клочки светящейся ваты… поменьше, знаете, тех, что на спичку накручиваем в ухе почистить, – такие же, как и наше небо, скопления из многих миллиардов звезд.

– Допускаю. Но они – в большом небе. Во Вселенной. А здесь… как-то это выглядит игрушечно.

– Борис Борисович, а картину искажения гравитации, исходя из предположения, что в Шаре тысячи мегапарсек, вы рассчитали?

– Мм… еще нет.

– Так что же вы: «верю, не верю, игрушечно»! – рассердился директор. – У нас не Божий храм. Извольте посчитать – если сойдется, то и спору конец.

Мендельзон удалился походкой сконфуженного бегемота. Он задал работу отделу.

Три дня его сотрудники толклись в зоне с маятниковыми гравиметрами, уточняли картину искажений, мешали. Потом ринулись в выси – рассчитывать, строить графики. Как раз сегодня утром Бор Борыч принес Пецу отчет, положил на стол, молвил, пыхнув сигарой: «Вопрос остается открытым, Валерьян Вениаминович», – и удалился с тяжеловесной торжественностью.

Пец прочел – и не мог не умилиться. Нет, отчет был безукоризнен, содержал убедительные формулы и таблицы, пояснительные тексты и многомерные, сложенные гармошкой диаграммы. Но – над всем этим возвышалась фигура толстяка с сигарой и обрюзгшим лицом, которая молчаливо извещала: вот если бы я, Б. Б. Мендельзон, разделял идею, что в Шаре – галактики, то подкрепил бы ее данной проверкой, а поелику не разделяю – не обессудьте, Мендельзон применил для проверки метод последовательных приближений. Сначала он принял, что физический диаметр Шара составляет десять миллионов километров; реальные искажения поля тяготения оказались при этом на треть сильнее расчетных. Он увеличил предполагаемый поперечник до ста миллионов километров: расчет дал картину, лишь на три процента уступающую реальной. Он повысил диаметр Шара еще на порядок – и теория совпала с измерениями в пределах допустимой погрешности приборов. Все более крупные поперечники, вплоть до мегапарсек, укладывались в ту же погрешность. Вопрос оставался открытым, потому что искажения определялись переходным слоем, а не глубинами Шара.

IV

N = N0 + 332008140

День текущий: 11,5671703 апреля,

или 12 апреля, 13 час 36 мин 43,51 сек

Сменилась «сотка» – это показали табло времен на всех этажах и во всех помещениях, от проходной до крыши; в кабине этого счета не было. Понимали только, что время внизу замерло; продолжался тот же цикл миропроявления.

– Все-таки Меняющаяся Вселенная название не из самых удачных, – сказал Пец.

– Это мы впопыхах. Разве наша обычная Вселенная не меняется? Только что темп не тот.

– Ну… давайте: Быстро Меняющаяся Вселенная, – предложил Корнев.

– БМВ. Марка немецких мотоциклов, – поморщился Валерьян Вениаминович.

– Событийная Вселенная, – подал голос Любарский, – СВ!

– Ага, это уже ближе! – поднял палец директор.

– Ха! Спальный вагон… Мерцающая Вселенная, – сказал Александр Иванович.

– Тогда и название менять не надо: MB и MB.

Все трое негромко рассмеялись.

N = N0 + 332008140

День текущий: 11,5671705 апреля,

или 12 апреля, 13 час 36 мин 43,53 сек

Тот же цикл, но другая стадия его.

Кабина замерла на предельной высоте. Корнев выключил ненужные приборы, их подсветки и индикаторы погасли, установилась полная темнота. И в ней они увидели, как «мерцания» над прозрачной крышей кабины расплываются, образуют в ядре сплошной колышущийся блеклый комок – и как он тускнеет, растворяется в ночи.