Текст книги "Приговор. Об экспертизе душевнобольных и преступников"

4

36-я статья нового проекта Уложения обсуждалась в 1883 году в Обществе психиатров в Петербурге и в Петербургском юридическом обществе[10]10
  А. Черемшанский. Неспособность ко вменению // Вестник психиатрии. Т. 1. Вып. 1.


[Закрыть], а также в Московском юридическом о-ве. В Петербурге вопрос о необходимости психологического критерия как общего основания невменяемости подал повод к оживленным спорам между психиатрами и юристами; большинство первых видело в установлены этого критерия недостаток, а большинство вторых – преимущество 36-й статьи. Необходимость помещения в 36-ю ст. психологического критерия невменяемости защищали немногие члены Общества психиатров, в особенности В. X. Кандинский, О. А. Чечотт и Л. Ф. Рогозии, а из юристов в особенности Б. К. Случевский. Противниками же критерия явились большинство членов Общества психиатров и немногие юристы, в особенности А. Ф. Кони. Примирения взглядов не произошло, и после довольно длинных дебатов в Юридическом обществе, которому принадлежало последнее слово в оценке редакции 36-й статьи, состоялась, по большинству голосов присутствовавших членов, резолюция, признающая редакцию статьи, предложенную составителями проекта Уложения, вполне удовлетворительною во всех ее частях с тем лишь исключением, что выражение «по болезненному расстройству душевной деятельности» юристы согласились заменить выражением «по душевной болезни», согласно мнению Общества психиатров.

Московское юридическое общество[11]11
  Юридический вестник. 1884 г. № 5–6. Прил. к с. 92 и след.


[Закрыть], пригласившее для совместного рассмотрения 36-й статьи также врачей-психиатров, обнаружило гораздо больше согласия и единодушия. Как юристы, так и врачи одинаково высказались за необходимость психологического критерия; разногласия касались исключительно подробностей и выбора тех или иных терминов. Так, многие члены предлагали указанный в 36-й ст. критерий заменить – нужно сознаться, гораздо более туманными и неопределенными выражениями: «свободное определение воли» и «способность самоопределения воли». Большинством голосов 36-я статья нового Уложения была принята Московским юридическим обществом почти без изменений.

Необходимость установления в законе психологического критерия невменяемости с наибольшею убедительностью разработана покойным В. X. Кандинским[12]12
  В. Х. Кандинский. К вопросу о невменяемости. М., 1890, и труды первого съезда отеч. псих.


[Закрыть], и мне остается лишь присоединиться к доводам этого талантливого врача-психолога. Сущность их сводится к следующему:

1. Установка в законе общего определения понятия о невменяемости необходима для возможности взаимного понимания между врачами-психиатрами с одной стороны и юристами, в частности судьями, с другой. При этом здесь возможно лишь психологическое определение, так как психиатрического критерия неспособности ко вменению дать нельзя. Психиатрия не в состоянии дать логического определения понятию «душевная болезнь», ибо иначе она необходимо должна была бы дать и определить понятие «психическое здоровье», что лежит, однако, вне ее сферы. Одинаково психиатрия не может дать определения понятию невменяемости, а может только указывать на причины неспособности ко вменению.

2. Общее определение понятия о невменяемости, которое может быть исключительно психологическим, можно было бы отбросить только при одном – совершенно неосуществимом – условии, именно, если бы была возможность перечислить в законе все без исключения отдельные конкретные случаи, где преступление не должно быть вменяемо в вину. При общем определении этот полный перечень становится излишним, так как удобство общих определений в том и состоит, что, усвоив их, мы понимаем и все частные конкретные случаи, обнимаемые этими определениями.

3. Но если бы даже был возможен подробный перечень отдельных частных состояний невменяемости, то, как бы он ни был полон, без общего критерия он все-таки окажется недостаточным, так как почти во всех этих состояниях возможны разные степени. Иначе не только терпимая в обществе низшая степень слабоумия (простая придурковатость), но и такие болезненные состояния, как, например, неврастения (где нередко душевная деятельность тоже бывает не вполне нормальною), будут исключать собою вменение и давать право на безнаказанное совершение преступлений. По какой мерке мы должны судить о недостаточности умственных способностей, которая, как прирожденная, так и приобретенная, есть вещь относительная? «Относительно самого умного из присутствующих здесь лиц, – говорил в заседании В. X. Кандинский, – я прямо считаю мои умственные способности недостаточными, но неужели из этого следует, что я должен считать себя постоянно пребывающим в состоянии невменяемости?»

4. Невменяемыми могут быть лишь действия человека, находящегося в таком душевном состоянии, которым исключается, как говорит германский кодекс, свободное волеопределение (freie Willensbestimmung), под каковым термином понимается, по выражению американского писателя по этике Сальтера, отсутствие насилия внешнего и внутреннего.

5. Способность свободного волеопределения предполагаешь, как это указывает Крафт-Эбинг, наличность двух необходимых условий. Эти два условия суть: первое – способность суждения или различения, libertas judicii по Миттермайеру, второе – возможность выбора, или libertas consilii.

Способность суждения, libertas judicii, означает не что иное, как понимание человеком значения и свойства своих деяний, между прочими, и знание, что те или другие действия законом воспрещены. Для свободы суждения необходима прежде всего известная степень умственного развития.

Второе и притом важнейшее условие свободного действования, libertas consilii, по Миттермайеру, означает возможность руководиться в момент действия раньше узнанным или понятым, возможность сделать выбор между различными мотивами действования, т. е. возможность удержаться от совершения преступного деяния или, наоборот, уступить соблазну.

Это второе условие важнее первого, так как свобода выбора предполагает уже собою свободу суждения, но не наоборот, и душевнобольные очень часто сохраняют свободу суждения, т. е. сохраняют способность понимания совершаемого, а теряют лишь свободу выбора, т. е. лишаются только возможности действовать в силу тех мотивов, которыми определяется действование здорового человека.

6. Наш ныне действующий закон неудовлетворителен не тем, что в нем выставлен психологический критерий невменяемости, а тем, что в 95-ю ст. вошла лишь первая половина критерия, касающаяся отсутствия libertatis judicii (непонимание противозаконности и самого свойства деяния).

7. Напротив, 36-я статья нового Уложения вводит психологический критерий во всей полноте. Не вменяется в вину деяние, учиненное лицом, которое по недостаточности умственных способностей, по душевной болезни или по бессознательному состоянию не могло во время учинения деяния понимать свойства и значения совершаемого – это первая половина критерия, обнимающая собою все случаи отсутствия свободы суждения, – или руководить своими поступками – это вторая половина критерия, обнимающая случаи отсутствия свободы выбора.

8. Естественным следствием всего изложенного является то, что под психологическое определение состояния невменяемости подойдут, конечно, не все душевные аномалии. Но это не только не беда, но именно то, что требуется. Странный характер, простая глупость, излишняя талантливость – все это относится к аномалиям, но не должно вести к невменению.

Еще резче последний логически вытекающий вывод оттеняет д-р О. А. Чечотт.

«Я утверждаю, – говорит он, – что не каждый помешанный есть лицо неответственное, неправоспособное. Как ни парадоксально кажется такое утверждение на первый взгляд, оно вполне согласуется с действительностью. И в самом деле, под общими выражениями „помешательство“, „душевная болезнь“ в науке понимаются весьма различные состояния. Они различны по самому свойству психического расстройства, по степени и стадии своего развития и проявления. С теоретической точки зрения все они, по справедливости, могут быть отнесены к той или другой группе из приведенных в 36-й статье (т. е. недостаточности умственных способностей и болезненному расстройству душевной деятельности), на практике же, когда за таким теоретическим выводом будет следовать действительное освобождение всех их из-под ответственности, – такой способ окажется неправильными или просто неосуществимым. Сюда относятся: различный степени ослабление умственных способностей с малолетства, различные формы периодического психического расстройства (конечно, далеко не все), случаи старческого слабоумия, различные формы истерического и эпилептического заболевания, случаи алкоголизма, морфинизма (и, прибавлю я, главным образом дегенеративные формы и неврастения) и т. д. Все эти состояния с чисто теоретической точки зрения, научной, без приложения ее к определенному практическому вопросу, рассматриваются как психические расстройства, и притом постоянно длящиеся в смысле постоянства или длительности патологического процесса, лежащего в их основании. Но если обратиться к анализу умственных способностей таких лиц, проявлений их воли в различные моменты и при различных условиях, то, конечно, таких больных нельзя признать всегда и постоянно действующими так, чтобы они могли быть признанными не обладающими ни правоспособностью, ни же ответственностью за свои действия. Понимать иначе значило бы расходиться с ежедневною действительностью, поступать в отношении этих лиц и самого общества совершенно несправедливо. Раз мы станем на такую точку зрения и примем положение, что не каждая форма, степень и стадия душевной болезни, понимаемой в широком значении ее определения, может служить обстоятельством, уничтожающим уголовную ответственность и гражданскую правоспособность, то 36-я ст. в объеме первой лишь части первой ее половины (т. е. без критерия) делается незаконченной, на практике непригодной. Единственная возможность выйти из затруднения – дополнить эту часть прибавкой другой части, в которой заключалась бы формула, критерий, применением которого в каждом отдельном случае можно было бы определить уголовную индивидуальность каждого случая, тогда вся статья будет соответствовать живой действительности. С одной стороны, не представится ни одного случая, который не мог бы быть подведенным под объем содержания статьи, с другой, применяя данную формулу, можно было бы перейти от общего к частному, от теории к практике».

В критерии, данном в 36-й ст., д-р Чечотт видит вполне справедливое и научное требование закона – исследовать мышление и волю обвиняемого или, иначе, применять в каждом отдельном случае психологический анализ[13]13
  Черемшанский. 1. С. 184.


[Закрыть].

Что психологический критерий есть на самом деле существеннейшая часть 36-й статьи, от которой зависит весь ее смысл и которая, собственно, может занять собою всю статью, доказывает представленная д-ром Кандинским редакция этой статьи, где без всякого ущерба для дела совсем выключен перечень отдельных причин невменяемости и оставлен лишь психологический критерий.

«Не вменяется в вину деяние, учиненное лицом, которое по постоянному своему состоянию или по состоянию своему во время учинения деяния не могло понимать свойства и значения совершаемого или же не могло руководиться в то время здравым пониманием в действовании своем».

5

Возражения, приводимые противниками психологического критерия, основаны на неотчетливом понимании самой сущности этого критерия, на смещении понятий: «совершать поступки», даже обдуманные, и «руководить своими поступками». Руководить своими поступками возможно только при отсутствии насилия внешнего или внутреннего, наличность же этого насилия не исключает возможности совершения даже вполне, по-видимому, обдуманных поступков. Если под влиянием направленного на него дула револьвера человек отдает хранящиеся в его сундуке деньги, он не руководит своим поступком, потому что здесь было внешнее насилие; если под влиянием повелительной галлюцинации человек совершает поджог, он опять не руководит своим действием, потому что тут насилие внутреннее. Но и в том и в другом случае возможно обдумывание своих поступков, создание плана их, только эти поступки вынужденные, не существует свободы выбора, в силу которой можно было бы совершить их или нет. Обдуманность действий вполне возможна при отсутствии свободы выбора, но руководить своими поступками при отсутствии этой свободы выбора невозможно. Между тем это смешение обдуманности действий со способностью руководства своими поступками и лежит в основе того недоразумения, которое выдвигается как доказательство непригодности психологического критерия. Так, противники психологического критерия указывали (д-р Томашевский), например, меланхолика, который совершает убийство единственно с тою целью, чтобы путем действительного преступления навлечь на себя кару закона и суровым наказанием искупить свои воображаемые грехи. Такой человек, будучи несомненно больным, может обнаружить при достижении этой цели и присутствие понимания свойства и значения совершаемого, и обдуманность действий, т. е. способность руководить поступками.

Допустим, что меланхолик может обнаружить и понимание, и обдуманность действий при совершении убийства; доказывает ли это его способность руководить своими поступками? Конечно, нет. Да уже и самое понимание такого больного внушает к себе сомнение. Неужели приведенный в пример человек, спрашивает В. X. Кандинский[14]14
  В. Кандинский. К вопросу о невменяемости. С. 26.


[Закрыть], понимал значение убийства? Значит, он понимал, что убийство есть грех. Выходит, что он хотел искупить свои прежние грехи путем нового греха? Где же тут логика, которая обязательна и для сумасшедшего, раз предположено, что он понимал им совершаемое? Но если он не считал убийство грехом или, вообще говоря, делом непозволительным, то ясно, что он не понимал значения убийства. Итак, свобода суждения у этого человека весьма сомнительна. Но предположим даже, что она была вполне сохранена. Была ли у него свобода выбора, другими словами, одинаково ли мог он в данный момент и совершить убийство, и удержаться от него? Если он действительно страдает меланхолией, то он не может обладать способностью свободного выбора, потому что при меланхолии не может быть свободной деятельности мысли. Основным симптомом при меланхолии является изменение душевного чувства в форме появления душевной боли, невыносимой тоски, отчаяния, отсутствия всего радостного; но в самой тесной, непосредственной связи с этим стоит общая связанность всей психической сферы, связанность мыслей, связанность воли; мысли меланхолика текут крайне медленно, вяло, проявления воли носят также характер задержки. «Разве можно ожидать какой-нибудь свободы там, где сущность душевной болезни именно и сводится к явлениям психической задержки, подавленности, к крайне медленному течению представления?»

Не может быть никакого сомнения, говорит Крафт-Эбинг, в уничтожении свободы воли даже при простом меланхолическом угнетении. Хотя при таких состояниях абстрактно еще сохраняется сознание противозаконности и наказуемости деяния, но в самый момент совершения насильственного действия это сознание бессильно против напряженного болезненного чувствования. Деяние является здесь лишь рефлексом невыносимой тоски, подавляющих волнений, гнетущих представлений. Больной находится под психологическим гнетом, от которого он не может освободиться; его действия вынуждены, невольны, а не возникающие в силу свободного выбора.

Таким образом, при кажущейся обдуманности действий существует психологический гнет, который порабощает всю личность и от которого нельзя освободиться. Может ли при таких условиях даже быть поднят вопрос о способности руководить своими поступками, если только мы не признаем этой способности и за полным идиотом, раз он в состоянии поднести ложку к своему рту?

Между тем подобная возможность даже при глубоком идиотизме совершать некоторые правильные по внешнему их проявлению поступки нередко смешивается как со стороны юристов, так и врачей с способностью руководить своими поступками. Так, между прочим, указывается, что никакая дисциплина в домах для умалишенных не была бы возможна, если бы больные не были в состоянии господствовать даже над своими болезненными импульсами (В. А. Легонин)[15]15
  Юридический вестник. 1884 г. Прил. к с. 94.


[Закрыть]. Совершенно справедливо, что за очень редкими исключениями большинство больных, даже глубоко слабоумных, дисциплинируются в специальных больницах – и это одна из важных сторон той пользы, которую они приносят. Но это дисциплинирование, это подчинение известным порядкам и даже хотя бы некоторое воздержание от дурных наклонностей не имеет ничего общего с способностью здравомыслящего человека решаться на какой-либо поступок по нравственным, этическим или каким-либо другим рассудочным основаниям. Если бы душевнобольные могли и в этом отношении руководить своими поступками, как и вполне здоровые люди, то прежде всего они всегда должны были бы сами по доброй воле поступать в эти больницы, а не ждать насильственного помещения, во-вторых, сами больницы приняли бы другой вид и, во всяком случае, были бы лишены замков и решеток, да, наконец, не было бы никакой надобности и в дисциплинировании. Но в том-то и дело, что подобное дисциплинирование касается только внешней стороны, представляет не что иное, как известную дрессировку, одинаково возможную и по отношению к ребенку и даже животному, хотя никто из этого не выведет заключения об их способности ко вменению.

Противники критерия утверждают далее, что явным противоречием ему могут служить некоторые случаи резонирующего помешательства, когда больной умеет логически оправдывать свои действия (д-р Томашевский). Но такого рода больные потому и больны, что они не в состоянии руководить своими поступками, как вследствие изменения настроения, так и вследствие расстройства процесса представлений. Например, при болезненно ускоренном течении представлений невозможно правильное обсуждение; представления не ассоциируются с другими задерживающими или контрастирующими представлениями и переходят непосредственно в поступки; или же задерживающие представления хотя и появляются в сознании, но или оказываются слишком слабыми, чтобы противодействовать болезненно усиленным влечениям, или появляются мимолетно, пробегают слишком быстро и не в состоянии поэтому оказать надлежащего влияния. Результатом этого расстройства процесса представлений является отсутствие свободы выбора между мотивами действования, а следовательно, и отсутствие возможности руководить своими поступками. И лишь по совершении поступка больной, сам понимая всю неправильность его, старается оправдать свое поведение различными мотивами, при искании которых, при общем ускорении мыслительного процесса, никогда не оказывается недостатка. Но и эти «логические» оправдания являются обыкновенно далеко не безупречными – со стороны даже логики.

Против пригодности психологического критерия выставляется далее нравственное помешательство, которое «характеризуется с психологической точки зрения главным образом отсутствием нравственного чувства, т. е. способности к самостоятельной выработке этических представлений: вместо того у подобных больных, как известно, существует лишь простая заученность с чужого голоса правил поведения или, лучше сказать, понятий о добре и зле, о дозволенном и запрещенном, нарушаемых, однако же, ими на каждом шагу, при чем мы видим весьма хитро рассчитанный план действий». Здесь опять смущает «хитро обдуманный образ действий», который смешивается со «способностью руководить своими поступками». «Наблюдаемый при неблагоприятных для врачебного исследования обстоятельствах, – читаем мы далее, – например, в тюремном заключении или только на скамье подсудимых в зале суда, подобный субъект может показаться в психическом отношении совершенно здоровым и будет отнесен, на основании исключительно психологического критерия невменяемости (?), в категорию людей не душевнобольных, а только нравственно испорченных. Между тем проводимое со строгой последовательностью врачебное наблюдение этого субъекта – собрание предварительных сведений о его прошедшей жизни, его наследственности, о перенесенных им прежде болезнях, клиническое исследование всех отправлений его нервной системы и проч. – может дать в руки врача-эксперта ключ к открытию таких данных, которые несомненно докажут существование психического расстройства и, следовательно, невменяемости в данном случае» (д-р Томашевский). Нельзя не согласиться с верностью этого заключения, тем не менее вся эта аргументация доказывает совсем не то, что имел в виду ее автор, и нисколько не колеблет необходимости психологического критерия, а, наоборот, еще более утверждает ее. Несомненно, что не только в этом, но и во всех случаях наблюдение поверхностное, «при неблагоприятных для врачебного исследования обстоятельствах», недостаточно и что оно должно быть проведено с строгой правильностью. Положим, такое исследование докажет и существование наследственности, откроет в прошлом какую-либо тяжелую болезнь, например тиф, а клиническое исследование всех отправлений нервной системы установит ну хоть паралич правой руки и присутствие анестезии на лице или туловище, – это исследование все-таки ничего не даст для решения вопроса о невменяемости, еще не докажет существования нравственного помешательства, если на основании исследования в настоящем и прошлом не установить отсутствия нравственных чувствований в предполагаемом субъекте, которое только и разрешает вопрос о вменении, тогда как все остальные данные, приобретенные врачом, дают ему только ключ к пониманию происхождения и причин этой психической аномалии. Если же врачебное исследование не докажет этого отсутствия нравственного чувства в предполагаемом случае, то все его приобретения не имеют ровно никакого значения, так как можно иметь наследственность, перенести несколько тифов, иметь параличи и анестезии и в то же время оставаться вменяемым. Невменяемость в приведенном примере обусловливается исключительно отсутствием нравственных чувствований (если оно доказано), т. е. основывается на том же психологическом критерии, на неспособности руководить своими поступками, на отсутствии свободы выбора. Способность руководить своими поступками означает не возможность хитро рассчитанного плана действий, а «возможность выбора между различными из одновременно представляющихся сознанию мотивов действования». В числе этих мотивов видную роль играют и мотивы нравственные, которые у здоровых людей возникают всякий раз при появлении противоположных мотивов, вступают в борьбу с ними и задерживают или уступают эгоистическим мотивам, смотря по тому, какие из этих мотивов оказываются сильнее. Если эта группа задерживающих мотивов отсутствует, никакой борьбы между противоположными мотивами не происходит, нет свободы выбора, потому что не из чего выбирать. Только потому нравственное помешательство и исключает возможность вменения, что при отсутствии нравственных коррективов и моральных суждений вполне уничтожена возможность свободного выбора и эгоистические стремления, безнравственные наклонности, которые притом обыкновенно бывают болезненно усилены, не находят себе – в силу органического поражения мозга – никакого противовеса, не встречают никакого отпора. Раз исключена возможность появления в сознании задерживающих мотивов, этим самым исключена и возможность выбора, следовательно, и свобода действования.

Как явное противоречие психологическому критерию приводилось далее, что «многим душевным заболеваниям предшествует период передвижников, в котором ясно выраженные болезненные явления мы встречаем только (!) в сфере чувства настроения духа (как будто сфера чувства является чем-то изолированным, вне связи со всею остальною психической деятельностью), никаких же резких (!) уклонений в логическом ходе идей и поразительно (!) нелепых проявлений воли, не имеющих никакого смысла (!), при этом у больных может и не наблюдаться. Так, например, характеристической чертою поведения паралитика во вступительном периоде заболевания очень часто является мотовство, патологическое значение которого делается очевидным только при подробных справках о предшествовавшей жизни больного; иначе подобный случай на скамье подсудимых может представиться сомнительным, так как больной ничем не будет на поверхностный взгляд отличаться от обыкновенного мота». И здесь опять аргументация сводится к тому, что нельзя руководиться поверхностным взглядом при судебно-медицинской экспертизе; справедливость этого вывода вряд ли кем будет оспариваться, только критерий невменяемости тут совершенно ни при чем. Если экспертиза при подробных справках о предшествующей жизни не подвинется далее установления факта мотовства, она не даст никаких указаний для вопроса о способности ко вменению. Но если она докажет патологическое значение мотовства, докажет в частности, что это мотовство зависит от той психической болезни, которая называется прогрессивным параличом, то для этого она должна будет доказать существование не только физических, но и психических симптомов этой болезни, а эти симптомы такого рода, что о свободе выбора, а следовательно, и действования, не может быть и речи. Если мотовство зависит от доказанного прогрессивного паралича, то это не значит, что болезненные явления выражены «только в сфере чувства» и что нет «никаких резких уклонений в логическом ходе идей». Такой вывод можно сделать только при «поверхностном взгляде». Если доказано, что мотовство зависит от прогрессивного паралича, то этим доказано, что больной 1) слабоумен, 2) находится в состоянии маниакального возбуждения, причем правильный ход процесса ассоциирования представлений резко нарушается, смена представлений совершается быстро и беспорядочно, задерживающие представления или очень слабы в сравнении с болезненно усиленными влечениями, или совсем выпадают, не появляются в сознании. Следовательно, свободы выбора между мотивами действования, способности руководить поступками здесь не было, и только поэтому деяние не может быть вменено такому субъекту, а не потому, был ли он мотом или скрягою.

Другой пример паралитика, на этот раз уже не мота, а совершившего убийство в приюте, был также приведен в доказательство того (д-р М. П. Житвинов), что при этом больной будто бы не только понимал значение убийства, но и мог в момент совершения его руководить своими поступками. Но из разъяснений, представленных B. X. Кандинским, оказалось, что как накануне, так и в самый день этого события субъект, бывший в состоянии руководить своими поступками, был связываем в горячечную рубашку.

Таковы те возражения, основанные на частных примерах, которые будто бы говорят – мы видели, насколько основательно, – против пригодности психологического критерия.

6

Кроме этого, было сделано несколько и более общих возражений. Указывали, что психологический критерий оставляет совершенно в стороне физические признаки заболевания, которые могут иметь существенно важное значение (проф. И. П. Мержеевский, д-р А. Е. Черемшанский). «Психологическое определение преступного действия помешанного несостоятельно, потому что душевная болезнь проявляется множеством симптомов не в одной лишь психической, но и в физической сфере организма, и только всестороннее ознакомление с этими симптомами и констатирование их может представить доказательство душевной болезни» (проф. Мержеевский). «Эксперту вообще нередко приходится основывать диагноз тяжелого мозгового страдания на симптомах соматических, например, в тех случаях временного ослабления болезни, при общем прогрессивном параличе, когда психические симптомы отодвигаются на задний план, так сказать, на время стушевываются, а остаются ясно выраженными только некоторые физические расстройства, преимущественно в двигательной сфере. Такой больной, несомненно, должен быть признан неспособным ко вменению, как одержимый самою тяжелою формою „душевной болезни“, а между тем доказательство последней будет основано в данную минуту вовсе не на оценке понимания и руководства поступками во время учинения деяния, а на явлениях соматического порядка; критерий невменяемости таким образом поневоле превратится здесь из психологического в физический» (А. Е. Черемшанский). Замечания чрезвычайно верные, насколько они касаются необходимости всестороннего исследования, которое отнюдь не должно упускать из виду и физических симптомов. Вопрос, однако, не в том, должно ли быть исследование полным или неполным – здесь конечно, никакое разногласие невозможно, – а в том, дают ли открытые при этом исследовании физические признаки сами по себе достаточную опору для решения вопроса о невменяемости, или же они играют лишь вспомогательную роль и важны постольку, поскольку позволяют судить об аномалиях психической жизни и поскольку служат для выяснения происхождения этих аномалий. Ответ, конечно, может быть только один: физические признаки важны лишь по своей связи с психическими симптомами. Может ли когда-нибудь критерий невменяемости превратиться из психологического в физический? Полагаю, что нет. Существует только единственный физический признак, на основании которого можно безусловно признать неспособность ко вменению: если измерение окружности головы дает цифру, меньшую определенного минимума, если оно показывает существование микроцефалии, то этим самым уже устанавливается неспособность ко вменению, так как мы знаем, что при вместимости черепа, меньшей против установленного минимума, невозможно образование суждений, следовательно, не может быть речи ни о свободе выбора, ни о свободе суждения. В этом случае на основании физического признака сразу решается и психологическая проблема, которая только и важна с юридической точки зрения. Люди вменяемы или невменяемы не потому, что они большого или маленького роста, с большою или маленького головою, а потому, способны они или нет понимать свои действия и руководиться этим пониманием. Но положим, что измерение головы как раз дало цифру, установленную для минимума; очевидно, что на основании физического признака здесь нельзя составить никакого понятия о психической деятельности: она одинаково может быть как совершенно нормальною, так и крайне расстроенной; здесь физический признак не разрешает психологической задачи, которая должна быть разрешена на основании других данных.

Обратимся к другим примерам. Я не буду останавливаться на физических признаках дегенерации, так как, несомненно, они встречаются – и, надо думать, очень часто – у совершенно здоровых в психическом отношении лиц и поэтому имеют значение только в связи с психическими симптомами. Допустим, что исследование открыло ряд тяжелых симптомов, характерных для истерии: гемианестезия, расстройства зрения, даже существование параличей и судорожных припадков. Дает ли это богатство физических симптомов какую-либо основу для решения вопроса о способности ко вменению? Конечно, нет, самое большее – оно заставляет внимательнее отнестись к исследованию психической деятельности и в ней искать ответа. Нет сомнения, что при истерии в огромном большинстве случаев имеются и болезненные расстройства душевной деятельности. Если помимо физических симптомов мы докажем существование и психических аномалий, мы все-таки не решим вопроса о способности ко вменению, так как эти болезненные расстройства могут быть выражены в слабой или сильной степени, и важно не то, существуют они или нет, а исключают ли они способность руководства своими поступками или нет, т. е. существенно важным является опять психологический критерий.