Текст книги "Герои русского парусного флота"

Волны каспийского моря

Наскоро собравшись, моряки выехали в край неблизкий. И снова повезло Соймонову с наставником. Ван Верден был происхождением голландец, служил поначалу шведам. Взятый в плен в одном из боев, он перешел на службу к Петру. Капитан опытный, Верден обо всем имел собственное суждение, которое не боялся говорить в глаза. Начальство за то капитана не любило, но команда уважала.

В Астрахани прибывшие времени тоже не теряли. Дорог был каждый день. И уже в самом начале мая Федор вывел из устья Терека шняву «Екатерина». Доверием оказанным мичман был обрадован несказанно: ведь впервые он самостоятельно ведет судно в плавание по неведомому морю. Гидрографическая съемка берегов – дело монотонное, кропотливое и, что самое главное, небезопасное. Места вокруг – дикие, а персы настроены воинственно. Бывало, и с берега палили, а при высадках на берег и конницей нападали. Но ничего, как-то все обходилось: то ли провидение помогало, то ли осторожность соймоновская. Так в походах, боях и трудах навигаторских пролетело еще два года. Наконец, моряки изыскания свои завершили, составили карту генеральную и в Санкт-Петербург отослали.

Работу Вердена с Соймоновым Петр оценил высоко, а карту каспийскую, хвалясь, послал в академию Парижскую: полюбуйтесь, мол, что за мастера у меня есть.

– Ну а тебе, Федя, почет от меня особый! – похлопал царь по плечу прибывшего в Петербург Соймонова. – Назначаю тебя капитаном!

Кампанию следующего года проделал капитан Соймонов на корабле «Святой Андрей» в плаваниях у Красной Горки. Своим возвышением Федор был несказанно горд и потому старался изо всех сил, чтоб не быть хуже иных, более опытных. А закончилось плавание – и опять высочайший указ: следовать снова на Каспий. Завершив дела шведские, Петр I всерьез принимался за персидские. На юг шли теперь флот и армия: гремели барабаны, устало рысила по степи конница.

– Гилянь идем у шаха персидского отбирать! – объясняли солдаты выходящим на дорогу обывателям.

Во главе армии сам император, при нем генерал адмирал Апраксин, астраханский генерал-губернатор князь Артемий Волынский. Петр с Волынским шли по Волге передовым ботом, Соймонов с Апраксиным следом за ними на судне «Принцесса Анна».

На одной из дневок Волынский о капитане «Анны» отозвался с похвалой:

– Знающ, храбрец и пить умеет!

Император лишь усмехнулся в ответ, но к себе после того еще более приблизил. А тут Соймонов в очередной раз отличился – отыскал на побережье бухту, для мелких судов удобную. Да ему ли, знатоку Каспия, не сыскать!

Осматривать бухту отправился на шлюпке сам Петр, с ним и Федор. Бухтой император остался доволен вполне. А на обратном пути между Петром и его капитаном произошел знаменательный разговор, который Соймонов много лет спустя воспроизведет в своих воспоминаниях.

Началось с того, что, пользуясь хорошим расположением духа государя, Соймонов завел разговор о славных мореходах Христофоре Колумбусе и Америкусе Веспуччи, о землях заморских, о берегах камчатских. Говорил, что земли те знатные и нам туда бы надо. Петр вначале отмалчивался, на весла налегая, а потом оборвал Федора:

– То все знаю, да не ноне нам туда надобно, а позже!

Затем повернулся к притихшему Соймонову.

– В заливе Астрабадском бывал?

– Бывал! – с натугой отвечал Федор, веслом загребая.

– А знаешь ли, что от Астрабада до Балха – городка бухарского и Водохшана всего двенадцать ден ходу верблюдами?

Соймонов лишь неопределенно кивнул.

– А Бухара – средина всех восточных коммерций! – продолжал свою мысль самодержец. – Там же и до Индии рукой подать. Кто нам помешать сможет? После уж и Камчаткой и Америкой займемся!

Петр торопился успеть всюду, словно предчувствуя, что жизни осталось уже немного.

В начале августа русская армия выступила на Дербент. Соймонов вел караван судов с припасами к острову Чечень, где ждал его на якорях старший флагман ван Верден. Каспий штормил, суда то и дело выбрасывало на многочисленные отмели. Но моряки свое дело сделали: ядра, порох и припасы были доставлены вовремя, и вскоре Дербент пал. Наградой Соймонову за Низовой поход стал капитанский чин.

Не успела команда отдохнуть, как пришел новый приказ – идти Соймонову вдоль берега моря к Куре-реке и вымерить в ней все протоки. Петр готовился к продолжению завоевания Гиляни. На очереди был Баку!

Шестого ноября 1722 года Петр лично благословил Федора, на прощание целовал троекратно. В тот же день Соймонов вышел в море, следом за ним еще восемь судов с солдатами. Весной следующего года Федор вернулся в Астрахань и устало раскатал перед Артемием Волынским подробнейшую карту устьев Куры.

– Можно ли плавать в сих местах? – деловито поинтересовался князь, в делах морских уже поднаторевший.

– Плавать можно вполне безопасно, гавани, однако, удобной сыскать нельзя!

Летом следующего года русские полки снова выступили в поход под началом генерала Матюшкина. Соймонов вновь повел суда вдоль берега.

– Давай, Федька! – кричал ему с берега Матюшкин. – Не огорчи государя!

Двадцатого июня армия и флотилия выступили из Астрахани, а 26 июля Баку пал. И здесь Соймонов остался верен себе. Пока друзья его праздновали победу, он осматривал и описывал окрестности. Своей привычки капитан-лейтенант даже стеснялся, пряча свои записные книжки подальше от любопытных глаз.

В этот раз любознательного моряка ждала удача. Соймонов обнаружил огромную каменную стену, уходящую далеко в воду. «…И хотя оная стена уже развалилась, однако в некоторых местах и выше воды знаки есть. А по известиям слышно, якобы в древние времена то строение было на сухом пути, и был то гостиный двор…» Вывод Соймонова был следующий: Каспий наступает на берег. Здесь же капитан-лейтенант произвел расчеты и определил скорость наступления воды. Вот так, порой невзначай, делаются открытия!

В самом конце года Федор был вновь направлен в столицу. Ехал санями с генералом Матюшкиным. В дороге генерал пил крепко, а, напившись, храпел, к плечу соймоновскому привалясь. Федор же, продышав в слюдяном оконце глазок, читал книжку по наукам картографическим. Император планом реки Куры и действиями Федора под Баку остался доволен. Затем на Москве гулянье знатное было – коронация государевой жены Екатерины. Погуляли, поплясали и снова в обратный путь. Теперь Соймонову предстояло подыскивать место для новой крепости на Гиляни.

Весной следующего, 1725 года войска и флотилия снова было изготовились для нового похода, но пришла весть, всех как громом поразившая, – не стало императора Петра. Ах, как плакал Федор Соймонов, в доме своем запершись. Слезы утирал, приговаривая:

– Не стало благодетеля моего Петра Лексеича, и как жить дале, не ведаю!

Кто мог знать тогда, сколь трагично и непредсказуемо сложится судьба младшего птенца гнезда Петрова.

И снова Соймонов был отправлен на Каспийское море. На этот раз – описывать восточный берег Каспия, край пустынный и неизведанный. В экспедицию определили три судна, среди них латаный-перелатаный гекабот: в пазах его даже у причала хлюпала вода, а борта при малой волне ходили ходуном.

– Я иду на сем самотопе! – объявил своим матросам капитан-лейтенант. – Кто в Бога верует ин меня, те за мной!

И сегодня старые моряки говорят, что кто не плавал на Каспии, тот настоящих штормов не видал. Разогнавшись над бескрайними азиатскими пустынями, ветры в бешенстве врываются в водные хляби, и тогда там творится что-то невообразимое. В такой-то вот шторм у Кулалинских островов и попал ветхий гекабот. Как спаслись от смерти неминучей – одному Богу известно. В трюме вода била фонтаном. Помпы не помогали, и матросы обессилели в тщетной надежде уменьшить течь. Треща под ударами волн, судно разваливалось на глазах. Соймонов лихорадочно искал убежища. В тот момент, когда, казалось, все уже потеряно, невдалеке открылась небольшая, защищенная от ветра бухта. Кое-как добрались до нее, отстоялись ночь и снова в путь.

От залива Красноводского, мимо островов Огурчинских шел Соймонов на Астрабад. Не забывая главного дела – гидрографического, он и воевал не без успеха, захватив десятка полтора персидских мелких судов. Людей отпускали, а суда топили. И снова Соймонов сотоварищи был на волосок от смерти. В один из сентябрьских штормов у Свиньих островов гекабот залило водой. До Баку дотащились на добром слове. Там развалившееся судно пустили на дрова, а его капитан, перебравшись на подошедший из Астрахани галиот, продолжил опись берега. Когда осунувшийся и изможденный Соймонов вернулся в Астрахань и выложил перед Сенявиным ворох журналов и карт, тот обнял отчаянного морехода:

– Поздравляю с капитаном третьего ранга, что присвоено государыней Екатериной! И следовать тебе в Петербурх!

Но, как это часто бывает в жизни, уехать сразу не удалось. Еще с полгода отплавал по каспийским водам Федор Соймонов, прежде чем его отпустили.

На служебных перепутьях

Москва встретила Федора колокольным перезвоном. Время вынужденного безделья в Астрахани тянулось тягостно и уныло. Наконец прибыл назначенный командир порта контр-адмирал Иван Сенявин. Федор сразу к нему: так, мол, и так, отпусти на Балтику, устал здесь, мочи нет!

– Нет уж, – покачал головой Сенявин. – Ты мне тут первый помощник!

Тогда же велел он Соймонову снова собираться.

Была пасха, праздновали ее весело. На застолье у стольника Отяева приглядел Федор его дочку Дарью, румяную и глазастую девушку с огромной русой косой, да и та вниманием бравого моряка не обходила. То так посматривала, то этак, да и было от чего: Соймонов за столом главный рассказчик. Остальные сидят, только рты от удивления открывают! Через несколько дней капитан и сватов заслал. Отец сразу к дочке: согласна ль? Та лишь глаза опустила. Свадьбу гуляли с размахом.

– Эх, прощевай, жисть холостяцкая! – бил на третий день об пол фужер молодой муж. – Нонче все по-иному станет!

Но закончилась свадьба, и загрустил Федор, уж больно не хотелось ему от молодой жены уезжать в промозглый Петербург. «Искал я случая, чтоб на некоторое время быть в Москве, во признании для того случая, что женился, а другое и то, что с женою жить в Петербурге был в деньгах недостаток, оставя жену, одному ехать не хотелось, а чтобы оставить морскую корабельную службу, по совести… на мысль мою не приходило…»

Но вот и Петербург. Серое низкое небо, моросящий дождь. Посетив стародавних друзей, Соймонов сразу же садится составлять отчет о своих каспийских делах. Наконец карты и лоции составлены, переписаны набело и сданы в коллегию.

– Куда теперь? – поинтересовался капитан у адмирала Крюйса.

– Куда скажут, жди! – отмахнулся тот.

– А коль позабудете? – настаивал Федор, памятуя о тех, которые годами нищенствовали в ожидании вакансий.

– Как позабудем, так и вспомним, а не вспомним – знать, не нужен! – философски закончил разговор президент Адмиралтейств-коллегии.

В ожидании прошло лето, затем осень и зима. Соймонов, экономя на всем, пообносился и осунулся. Безденежье и ненужность угнетали. Наконец о нем вспомнили, но вызвали не в коллегию, а к генерал-прокурору Ягужинскому. Тут уж Федор не знал, что и подумать. Генерал Ягужинский мужик крутой, может, в делах каспийских недостачу какую выискал или кто донос какой написал.

Но грозный Ягужинский встретил моряка ласково.

– Садись! – указал на стул.

Федор на стул сел, но глядел настороженно. Ягужинский, наоборот, из-за стола своего дубового встав, объявил торжественно:

– Посоветуясь с членами высокой коллегии, решили мы назначить тебя флотским прокурором!

Соймонов, услыша слова такие, чуть со стула своего не свалился.

– Но я ж корабельный офицер и дел бумажных знать не знаю! – пытался отговориться робко.

Ягужинский, худой и желчный, лишь ухмыльнулся:

– Сие есть глупая отговорка, потому как дела чиновничьи не столь премудры, как навигацкие. Освоишься!

Вскоре сенатский обер-секретарь Курилов объявил об указе сената.

Почему же выбор на столь высокую и ответственную должность пал именно на Соймонова? Ведь желающих, думается, было немало. Что в любимцах у царя Петра был? Но не он один. Что умен? Но и толковых тоже вокруг было немало. Думается, причина была в полнейшей честности Соймонова и его всегдашней щепетильности по отношению к казенному имуществу.

Итак, назначение состоялось. На новоиспеченного прокурора сразу же обрушился вал бумаг: доносы, жалобы, кляузы… Все это надо было внимательно рассмотреть, проверить, напраслину отбросить, а серьезным бумагам дать ход и произвести розыск.

По первому снегу 1730 года привез Федор в столицу жену Дарью с полугодовалым первенцем. Дом сняли на Васильевском острове. В гостиной зале Соймонов самолично приколотил к стене портрет Петра, в кабинет поставил складной сосновый стол и токарный станок, за которым любил поработать, когда свободная минута выпадала.

Сразу после Рождества надел Федор Иванович шубу, прицепил шпагу и пошел в заседание. Члены Адмиралтейств-коллегии Гордон, Наум Сенявин, Вильбоа, Кошелев поздравляли с назначением, жали руки.

Подчистив мелочи, энергичный прокурор вскоре перешел к делам более серьезным. Самого вице-президента Адмиралтейств-коллегии Сиверса он обвинил во взятке. Дерзость была неслыханная! В заседании он обличал:

– Уголь ньюкастельский, каковой вы у купцов англицких купили, заведомо был плох. От того казна убыток большой получила!

В доказательство Соймонов положил на стол изобличающие документы. «Адмирал в великую запальчивость пришел, вскочил со стула и, взяв шляпу, вон вышел…» – вспоминал много лет спустя Соймонов.

Это было первое, но, увы, не последнее столкновение. Затем прокурором был обличен за растраты граф Головин и адмирал Гослер за воровство. Воры были изощренны и наглы, Соймонов упрям и настойчив. Далеко не всегда, но правда все же торжествовала. Взяточник Сиверс был отстранен от должности, а Гослер и вовсе изгнан со службы.

В забытой ныне Войне за польское наследство Россия тоже участвовала. Соймонов, несмотря на свое прокурорское место, сразу же отпросился в море. Под начало ему был даден 66-пушечный фрегат «Святая Наталья». Во главе эскадры – адмирал Гордон, младшим флагманом – друг и соплаватель Наум Сенявин. На горизонте белели парусами французы. Сенявин с Соймоновым рвались в бой, но осторожный Гордон отмалчивался.

Вечерами, куря трубки на кормовом балконе, друзья возмущались:

– Диспозиция глупа! Гордон в лучшем случае трус, в худшем предатель!

Тогда же Соймонов написал обличительную бумагу: прокурор требовал начала следствия над адмиралом. Через несколько недель Гордон получил из столицы тайное письмо, в котором ему сообщали о рапорте Соймонова. Прочитал, посмеялся и порвал.

– Эх, Федя, Федя! – укорял Соймонова Сенявин, прознавший о письме к Гордону. – Куда ты все на рожон лезешь! Врагов, что ли, мало? Тебе ли не знать, что у Гордона везде свои осведомители и покровители!

– Да знаю все, – отмахивался Федор Иванович. – Но сколько молчать можно?

В следующую турецкую войну царствовавшая тогда императрица Анна Иоанновна ни с того ни с сего отправила Соймонова в калмыцкие степи. Трясясь по продуваемой ветрами степи, искал флотский прокурор кибитки хана Дундука. Потом, найдя, пил с ним кумыс и скакал на необъезженном жеребце, показывая удаль молодецкую.

– Якши, якши, морской человек, – качал головой Дундук Омба. – Проси чего хочешь!

Соймонову надо было немного, и спустя месяц десять тысяч калмыков, погоняя своих мохнатых лошадок, устремились в татарские пределы. Докладывая в Петербурге о выполненном поручении, передал Соймонов Анне Иоанновне и карту реки Кубань, которую между делом составил. Императрица, карту в руках покрутив, начала было разворачивать, да тут задрались меж собой шут с карлицей, да больно весело, какая уж тут карта!

Конфидент князя Волынского

После поездки калмыцкой стал зазывать Соймонова к себе кабинет-министр императрицы Артемий Волынский, бывший губернатор астраханский. У Соймонова с Волынским отношения были давние и непростые. Многое их сближало: Каспий, Низовой поход, Петр Великий. Впрочем, случались и размолвки. Так, еще будучи губернатором, Волынский за какую-то мелкую провинность сильно отлупил соймоновского мичмана Мещерского, а затем посадил его нагим на лед, отчего тот долго болел. Соймонов за то самоуправство на Волынского не только ругался, но и царю Петру бумагу писал. Но все это было уже в далеком прошлом. Нынче же беззакония фаворита императрицы Анны Бирона, произвол властей и обнищание страны вызывали тревогу у обоих. На встречах с Волынским Соймонов больше слушал, Волынский говорил.

– Близится время, когда надо будет действовать решительно и смело! – говорил кабинет-министр. – Нам будут нужны надежные конфиденты на постах важнейших, чтоб всю эту немчуру враз скинуть!

Вскоре не без участия Волынского Соймонова возвысили до обер-прокурора сената с генерал-майорским рангом. Кабинет-министр вел рискованную многоходовую игру. Цель была священна – Россия, но и цена немалая – собственная жизнь.

Состоя в сенате, Соймонов не забывал и о флоте, подкладывая при каждом удобном случае императрице на подпись адмиралтейские бумаги о тамошних злоупотреблениях. Более всего доставалось от обер-прокурора новому президенту коллегии Головину, за что тот ненавидел Соймонова люто. Шефствовавшему над флотом вице-канцлеру Остерману он жаловался на соймоновские происки:

– Житья, Андрей Иванович, от сего пса цепного нет, за копейку горло перегрызет!

– Найдем управу, найдем! – утешал соратника хитрый Остерман. – Что-нибудь придумаем. Не святой же, где-нибудь да попадется! С кем он, к примеру, дружбу водит?

– С Волынским, министром кабинетным, лижется! – угодливо докладывал Головин. – Каждый вечер у него пребывает!

– Сие мне интересно! – почесал лоб вице-канцлер – Чую, будет большая игра!

Волынский же глаз с Соймонова не спускал. Хотела Анна Иоанновна его в генерал-полицмейстеры определить, Волынский не дал. Решила его губернатором в Оренбург отправить, опять кабинет-министр вмешался. В конфидентах у Волынского помимо Соймонова были граф Еропкин, советник Хрущев, секретарь иностранной коллегии суда и иные. Вместе сочинили они генеральный проект – тайную бумагу о новом устройстве империи. Отдельную главу о фабриках, заводах и флоте написал и Соймонов. Говорили меж собою откровенно. Волынский был предельно краток:

– Царица у нас дура, зато герцог Бирон умен. С него и начинать будем. Как свалим фаворита, тогда и за Анну возьмемся!

Но все случилось совсем не так, как предполагали конфиденты. Волынского предал собственный слуга, им же воспитанный. В первых числах апреля 1740 года начались аресты. Вначале взяли самого Артемия Волынского, за ним Хрущева с Еропкиным. Обвинения в растратах и воровстве отпали сами собой. Конфиденты были людьми честными и неподкупными. И тогда объявлено было о заговоре противогосударственном. Дело передали в Тайную канцелярию.

Соймонова арестовали последним. Схватили прямо дома, ночью. Семеновского полка адъютант Вельяминов кричал, горло надрывая:

– Слово и дело государынино! Хватай его живее!

Тем временем императрица Анна главу Тайной концелярии Ушакова наставляла:

– Со злодеев пойманных спрашивай крепчайше!

Два раза старому костолому Ушакову говорить было не надо. Он лишь усмехнулся гнилыми зубами:

– Жилы вытяну, матушка, а заговорят!

Но ошибся Ушаков, конфиденты говорили мало. Вслед за другими потащили на дыбу и Соймонова. Трещали ломавшиеся кости, едко пахло паленым мясом, но петровский навигатор молчал. От нестерпимой боли Соймонов то и дело терял сознание, тогда пытку останавливали. Ушаков волновался, ногой Соймонова пинал:

– Не переборщить бы, а то помрет, какой же спрос с покойника!

По этой причине прибегал лекарь: щупал пульс, в глаза заглядывал, махал пухлой рукой:

– Продолжайт можно! Отшень сильный мюжик!

Но Федор Иванович по-прежнему упорно молчал, несмотря на все потуги истязующих. Единственное, в чем он признался, так это в том, что состоял в фамильярной дружбе с Волынским, но это ни о чем не говорило.

Так, в пытках и допросах прошел месяц, за ним еще один. Обросшие, замученные конфиденты уже мало походили на тех блистательных сановников, которыми были еще недавно. Теперь от них остались лишь Тени. Наконец императрице с Бироном эта возня надоела.

– На суд и на плаху! – велели они.

Суд был скорый. Подсудимых даже ни о чем не спрашивали: раз судят, значит, виновен. Волынскому решено было за его крамольные речи вырвать язык, а затем живого посадить на кол. Соймонова, Еропкина, Хрущева да президента Коммерц-коллегии Мусина Пушкина – четвертовать. Другим же, кто рангом пониже был, милосердно объявили отсечение головы. Однако в последний момент Анна Иоанновна решила быть доброй.

– Сии жестокие казни следует упростить! – распорядилась она.

Было 27 июля 1740 года, когда приговоренных под бой полковых барабанов вывели к плахе. Босые и завшивленные, они жались друг к другу и щурились от непривычно яркого солнца. Первым вывели Волынского. Вначале ему рвали язык, затем рубили правую руку и только после этого голову. Следом полетели головы Хрущева с Еропкиным. Мусину-Пушкину рвали язык. Соймонова с остальными нещадно исполосовали кнутом, затем забили в колодки, бросили в сани и повезли через всю Сибирь на край земли в порт Охотский.

Уже почила в бозе императрица Анна, уже был отправлен в неблизкую ссылку Бирон, а крепкий караул все еще вез каторжанина Соймонова в Охотск. До Сибири новые вести доходят нескоро!