Текст книги "Лейтенант Хвостов и мичман Давыдов"

К американским берегам

Поездку через Сибирь Давыдов подробно описывает в своем дневнике. Один из его биографов пишет по этому поводу: «Любознательный взгляд автора выхватывает десяток интересных деталей: и при описании Барабинской степи, изобилующей озерами и болотами; и купеческого города Томска, где к тому времени было „три каменных дома“; и города Красноярска, местоположение которого прекрасно.

Не ускользает от взгляда путешественника и то, что „крестьяне сибирские, особливо Тобольской губернии, вообще очень зажиточны, честны и гостеприимны; они даже более просвещенны, нежели российские“. В Иркутской губернии наблюдается неурожай, что произвело „неслыханную дороговизну хлеба – пуд ржаной муки от 20 до 30 копеек возвысился до двух с половиной и трех рублей. В иных местах, особливо в городах, нельзя было ничего съестного достать“.

Восторг вызывает Лена, „разнообразные берега ее, острова, рассеянные по берегам деревушки и беспрестанно меняющиеся виды“. К тому же при таком передвижении „свобода читать книги или писать“. В Киренске Давыдов отмечает „необыкновенное построение церквей“. А далее Якутск… И тут уж другой способ передвижения. „От непривычки к верховой езде ноги и спина так у меня болели, что я принужден был часто сходить с лошади и идти пешком…“ И, конечно, не забыта казнь египетская – оводы, мошка, комары… Пейзажи, пейзажи – и любование ими: „Какую разнообразную пищу почти на каждом шагу нашел бы для своей кисти или пера искусный живописец или описатель природы“.»

Еще одна запись о типичном дне путешественников: «Перешел Белую (название реки – В. Ш.) другим бродом, поехали весьма частым лесом и претопким болотом. В недальнем расстоянии оставили медведя. Наконец лошади так устали, что многие падали уже и мы принуждены нашлись ночевать посреди болота… Только что легли спать, закутавшись шинелями, как пошел проливной дождь, который промочил нас в четверть часа насквозь… Ночь показалась нам годом… В 10 часов утра пустились мы в путь. Я насилу держался на лошади и завидовал тому, кто сидит в теплой комнате, не помышляя о дожде, льющем рекою. Отдал бы все, что имел, дабы укрыться только в шалаше, сквозь который дождь не проходит. Многим таковая слабость покажется смешною, но пусть они посудят о сем, не прежде, как не спавши 12 суток и пробыв более половины сего времени на дожде, не имея на себе сухой нитки: тогда только заключения их могут быть справедливы».

Несколько раз в той поездке жизнь друзей была на волоске. В первый раз едва отбились от лихих людей пистолетами. В другой, случилось иначе. Когда из леса внезапно выскочили разбойники, Хвостов, без всяких раздумий, бросился на них с обнаженной саблей.

– Бросить ружья! Иначе порублю всех в капусту! – лейтенант был страшен в ярости.

Семеро здоровенных злодеев разом бросили кремневые фузеи.

– Обознался, ваше высокородие! – согнул спину предводитель. – Думал, что едут купцы толстосумые, а нарвался на господ офицеров! Будьте моими гостями!

Делать нечего, пришлось, скрепив сердце, разбойничье приглашение принять. Едва спустились в разбойничью землянку, как со всех сторон набежало с два десятка заросших бородами лихоимцев. Видя, что их теперь много, осмелел и предводитель.

– А молоденек ты, брат с сабелькой на меня бросаться! – стал он задирать Хвостова. – Шумишь больно много, язык-то с головой укоротить недолго!

Один из лихоимцев, дыша перегаром, взял лейтенанта за плечо:

– Ну-ка оборотись ко мне ваше высокородие! Глянуть твой страх желаю!

Страшный удар кулаком в скулу тотчас опрокинул его навзничь.

– Ну, кто следующий! Всем хребты поперишибаю! – перешагнул Хвостов через извивающегося в корчах обидчика.

Ответом было всеобщее молчание. В это время Давыдов выхватил пистолеты, взвел курки:

– Кто нынче храбрый?

Храбрых в тот день среди разбойников так и не нашлось.

Вскоре была еще одна встреча с разбойниками. Запись Гаврилы Давыдова от 19 июля 1802 года: «Проехали верст пять по дороге, остановились в первом часу пополудни кормить лошадей. Едва успели разбить палатку, как услышали ружейные выстрелы, от которых якуты наши тотчас упали ниц, и в то же время с разных сторон появились семь человек, из коих два шли прямо к нам, имея совсем готовые ружья. Не ожидая ничего доброго от такой встречи, стали мы хвататься за свои намокшие ружья. Хвостов, не могши скоро достать своего, с одной саблей побежал навстречу к ним и, подошедши к атаману, спросил: „Как вы смели подойти к военным людям? Положи ружье, или я велю стрелять“. Сей смелый поступок устрашил атамана. Он велел своим положить ружья и сказал: „Мы видим, что вы военные люди, и ничего от вас не требуем“. Прочие разбойники также кричали нам: „Не пали! Не пали!“ Между тем, однако ж, атаман, посмотря с некоторым удивлением на Хвостова, предложил ему идти в их палатку, отстоящую, по его словам, не далее ста сажень от сего места. Хвостов, чтоб не показать себя оробевшим от его предложения, отвечал: „Пойдем“. Он вошел с ними в палатку, где набралось их более 10 человек. Один из них стал говорить с ним грубо: „Молоденек, брат, ты, а шумишь много“. И начал его трепать по плечу. Хвостов, видя, что дерзость сия может также и других ободрить к наглостям, решился в то же мгновение из всей силы ударить его в щеку, так, что разбойник не устоял на ногах. Потом, подняв саблю, сказал: „Ежели вы что-нибудь против меня подумаете, то дешево со мною не разделаетесь, я один справлюсь с вами“. Разбойники оцепенели. Атаман закричал на виноватого: „Ты забыл, что ты варнак, а его высокоблагородие – государев офицер“. После чего велел ему кланяться в ноги Хвостову и просить прощения. Так заключен был мир с разбойниками, которые потом даже сами предлагали нам все, что имеют, кроме сахару, извиняясь тем, что не нашли оного ни у одного купца».

…На исходе четвертого месяца Хвостов с Давыдовым добрались, наконец, до Охотска. Позади остался тяжелейший и полный опасностей путь. В Охотске их ждало уже компанейское судно «Святой Елисавет» с пьяной в стельку командой.

– Вылазьте на божий свет, сердешныя! – свесился в трюм Хвостов. – Да подымайте парус!

– Опохмелиться бы нам сперва, господин хороший! – полезли по трапу недовольные мореходцы. – Как же нам, горемычным, на тощак-то плысть!

– Вот в окиян выйдем, там водичкой соленой и опохмелитесь! – заверил их лейтенант, саблей в руках поигрывая. – Отдавай конец швартовый!

– Куда хоть поплывем? – спросили мореходы, опасливо на саблю поглядывая.

– А прямиком до Америки!

– То-то и делов, так бы сразу и сказал! Что мы, Америк не видывали!

Из дневника Давыдова за август 1802 года: «На судне „Елизавета“ всего было 49 человек: лейтенант Хвостов, начальник оного, я – штурман, подштурман, боцман, трое матросов, 34 промышленных, два алеута с Лисьих островов, один американец с полуострова Аляксы, приказчик, помощник его и два наших человека.

…Хвостов и я были первые морские офицеры, вступившие в Американскую компанию: посему всяк удобно себе представить может, какие трудности преодолевать, какие недостатки во всем претерпевать, какие закоренелые предрассудки истреблять, каких привычных к буйству людей усмирять и, наконец, с каким невежеством должны были мы беспрестанно бороться».

Воздев латанный-перелатанный парус «Святая Елисавета» взяла курс в Охотское море, чтобы миновав его, через Курильскую гряду, выбраться в океан и взять курс к оскаленным аляскинским берегам.

Скрипя изношенным корпусом, судно медленно тащилась по речке к Охотскому морю. Хвостов с Давыдовым, как могли, наводили порядок среди своей команды. Бесед душеспасительных не вели, орудовали больше кулаками. На команду сей воспитательный метод, впрочем, впечатление должное произвел. Пока к морю по речке выбирались, трижды на отмели выскакивали. Хвостов от души лупил рулевого по зубам:

– Смотри зорче, лахудра пьяная! А то враз инвалидом сделаю!

Но вот впереди и беспредельная свинцовая ширь. В парусах заполоскал свежий ветер. Ударила в борт волна, за ней другая, третья. Отчаянно скрипящую «Елисавету», подняло на высоком гребне, а потом с силой ухнуло куда-то вниз.

– Вот он, океан великий, Магелановым подвигом воспетый! – был в восторге Давыдов.

Хвостов отмолчался. Сейчас его более интересовал вопрос, как поведет себя на океанской волне старое судно. Однако старушка «Елисавета», к его радости, держалась и управлялась вполне прилично.

Без малого два месяца длился переход от Охотска до острова Кадьяк, где в бухте Святого Павла располагалось управление американскими колониями.

Первое время мореплавателям не везло. Ветры дули большей частью противные, затем и вовсе пошли непрерывные шторма со снежными метелями. Борясь с обледенением, целыми днями до полнейшего изнеможения рубили топорами лед. Довелось пережить даже пожар. В одну из ночей внезапно вспыхнула балка над камбузом. И хотя огонь быстро потушили, весь дальнейший путь сидели на сухарях и солонине. Матросы рассказывали, что пожар произошел из-за пакости охотского печника, таившего злобу на компанейского комиссара.

– Вернемся живыми, повешу за ноги на первом суку! – ярился Хвостов, давясь прогорклым сухарем с червяками.

Матросы крестились. Этот точно не моргнет, а повесит! Впрочем, за время перехода случались вещи и похуже сгоревшего камбуза. Так однажды в шторм начала быстро прибывать в трюм вода. Ни помпы, ни ведра не помогали. Когда Хвостов с Давыдовым кинулись в трюм… Мама родная! В местах, где доски должны были крепиться друг к дружке болтами, были лишь дырки замазанные смолой! Кое-как скрепили, чем было под рукой. В общем, плыли… Но вот, наконец, и заснеженные скалы Аляски. В бурунах прибоя предстала перед мореплавателями бухта Святого Павла, мрачная и величественная.

Из дневника Гавриилы Давыдова за 15 октября 1802 года: «На рассвете увидели мы остров Уналашку, состоящий из множества остроконечных гор, из которых иные покрыты были снегом… К утру ветр крепчал, а после полудни должно было взять другой риф у марселе. Ночью оный превратился в совершенную бурю… Порывы ветра были ужасны, жестокое волнение, с великой силою ударяя в судно, потрясало все его члены, и течь сделалась так велика, что вода в трюме прибывала, невзирая на беспрестанное выливание оной в обе помпы. Можно легко себе представить, какое действие производило сие над людьми, не приобыкшими к морским опасностям: страх принуждал их не щадя своих сил весьма усердно работать. Течь была в камбузе и с правой стороны около грот-люка, вероятно, от худого законопачения.

…К приумножению опасности груз в трюме тронулся, и балласт на носу двинулся на подветренную сторону. Однако около полуночи вода в трюме начала уменьшаться.

На рассвете буря казалась быть во всей своей ярости; от великой качки не можно было на палубе стоять, держась за что-нибудь. Люди от мокроты и работы у помп измучились, но не было возможности сему пособить; по утру, однако, начали они сменяться на две вахты… К ночи ветр начал стихать, и наконец заштилело».

Только в ноябре 1802 года наши путешественники прибыли к месту своего назначения. Давыдов пишет по этому поводу: «Итак, мы в Америке! Я ступил уже на сей дикий и почти неизвестный берег, коего только желал достигнуть!»

На Аляске

На диком берегу Хвостова с Давыдовым встречал хлебом-солью сам правитель американских колоний легендарный Александр Андреевич Баранов. Разорившийся когда-то сибирский купец, а затем приказчик шелеховской промысловой компании, он теперь уже двенадцать лет был единоличным владетелем огромного североамериканского края, в котором без всякого ущерба уместилось бы с полдюжины Англий.

Лысый и коренастый, свирепый и властный, Баранов был царем и богом Аляски. Историк оставил нам следующую характеристику правителя самого дальнего угла Российской империи: «Человек не образованный и грубый, но весьма умный и честный, горячий и настойчивый, страстью ревностию к славе и пользам Отечества, притом здоровья железного, трудолюбивый и переносливый, он с самыми ничтожными средствами умел покорить диких, все далее и далее распространяя по этим берегам селения…»

Приходу судна правитель был раз чрезвычайно. Вот уже пять лет из России не было ни единой оказии с грузом. А ведь поселенцам, как воздух нужен был порох и железо. К тому же не так давно индейцы захватили селение в Ситхе и напрочь его разорили. Нынче же и вовсе, осмелев, аборигены стали вести себя дерзко даже здесь на Кадьяке. Да и мягкая рухлядь, которой вот уже какой год были доверху завалены все склады, начинала портиться. Поэтому радость поселенцев при виде входящего в бухту судна понять было можно. Едва ошвартовались, Баранов забрал обоих офицеров к себе, усадил за стол и не отпускал из-за него несколько суток кряду. Команда отчаянно гуляла в избах промышленников. Делалось это, как всегда, отчаянно: с драками и последующими объятьями.

Затем занялись разгрузкой «Елисаветы». От немедленного отплытия в обратный путь Хвостов отказался, сказав, что судно надо основательно чинить. Сообща с Барановым было решено, что «Елисавета» перезимует на Аляске, а по весне двинется к сибирским берегам.

Баранов этому обстоятельству был весьма рад. Никогда ранее не имев дела с кадровыми флотскими офицерами, он был просто потрясен их морскими познаниями, эрудицией и деловитостью. Не ограничиваясь своими обязанностями, друзья помогали правителю во всем: укрепляли по всем правилам фортификации крепость, обучали промышленников воинскому делу, строили крепкие лодки со шпангоутами и стрингерами. Не чинясь своего чина, сами часто брались за топор с пилою.

– Эх, Николенька, да Гаврилушка, соколики вы мои золотыя! – обнимал Хвостова с Давыдовым правитель. – В вас теперича вся моя надежа и опора! А потому желаю жаловать вам от кампании и меня в подарок по тыще рублев каждому!

В те времена, когда человек и алтыном сыт бывал, это была сумма почти сказочная. Но друзья на слова такие барановские лишь недоуменно переглянулись. Хвостов обнял старика за плечи:

– Мы, Ляксандр Андреич, не за деньги твои служим, но за присягу!

И тогда Баранов, тот самый Баранов, перед которым трепетали племена и народы… заплакал.

– Батюшка! Батюшка, Николай Александрыч! – говорил он, глотая слезы. – Могу ли я когда-нибудь заплатить за ваши труды, ведь вы люди без интересу! Что я вам не предлагаю, вы ничего не изволите принимать!

Иногда, в свободное от работы время, друзья рассматривали остров, ездили в стойбища к воинственным индейцам – калошам, где под восхищенные взгляды собравшихся, лихо укладывали «боксами» на лопатки первых индейских силачей, а потому курили в вигвамах с вождями трубку мира. Тогда же индейцы сделали Хвостову на груди татуировку героя – орла, распростершего крылья. Впрочем, не избегали друзья и попоек, которые тогда устраивались в Ситхе с чисто русским размахом. А какие певались там песни! А какие бывали там драки! Не раз и не два схватывался в кулаки и неистовый Хвостов. И хорошо, если рядом оказывался заботливый Давыдов, который был единственным, кто умел остановить своего буйного сотоварища. После драк противники, как правило, уже на второй день пили мировую, а потом ехали сообща на рыбалку и охоту.

В одной из особенно яростных застольных драк Хвостов в бешенстве проткнул своего соперника кортиком. Затем, потрясенный тем, с каким мужеством и хладнокровием промышленник перенес ранение, он тут же насквозь пронзил тем же кортиком свою ногу:

– Вот гляди, такой – разэтакий, я не хуже тебя умею кровь терпеть!

И пусть читателя не пугают такие истории, просто таковыми были в те времена нравы на окраинах великой империи!

За невежество от Хвостова и Давыдова местным мореходам доставалось крепко. Как могли, они наскоро обучали шкиперов обращению с компасом и картой. Пытались они втолковать значимость грамотных мореходов и местным купцам, которые «никакого уважения к мореходам своим, коих они часто бивали или заколачивали в каюту».

Вечерами, когда была возможность, друзья старались записывать свои впечатления. Хвостов принимался раза три вести дневник, но «все покидал». Он видел вокруг «много любопытного». Дневники, по его мысли, кажутся необходимыми не только для фиксирования «любопытного», но и потому, что вокруг много людей, «напитанных злобой», «дышащих смрадом, питающихся одними доносами» – и «для памяти не худо поденной запиской поверять себя и их гнусные бумаги для предосторожности». Давыдов был более собран и скрупулезен, его дневник более подробен и объемен.

Дневник и письма Хвостова дополняют наше представление о его друге Гавриле Давыдове, об их дружбе.

«Любя тебя, я во всю жизнь мою не был так огорчен, как прочел твое письмо», – пишет Хвостов Давыдову, напоминая, что проехал с ним 16 тысяч верст и – «навек почтет себе законом умереть за тебя».

Ребята они оба были, что и говорить, рисковые. Из письма Хвостова с Аляски в 1803 году: «Гаврило уехал за 150 верст, отсюда с 4-мя байдарками, оставя меня одного. О, Боже!.. Пустился на такое большое расстояние, можно сказать, в корыте».

В обратный путь

Весной 1803 года, погрузивши на отремонтированную «Елисавету» пушнину стоимостью более чем на два миллиона рублей, Хвостов с Давыдовым поняли паруса. Снова был изматывающий двухмесячный переход, шторма и цинга. Наконец, впереди Охотск, но зайти в порт «Елизавета» не могла по причине слишком большого наката. Скрипя зубами, Хвостов велел ложиться в дрейф и ждать перемены ветра. Казалось, бы, что с того! По тем временам дело обычное, но Давыдов уже сгорал от нетерпения.

– Не могу более ждать, мучаясь безвестием от родных моих! – заявил он Хвостову. – Ты Николаша, не обессудь, но, покуда ты тут ветра дожидаться будешь, я уже все новости разузнаю!

Спрыгнул в байдару, да и рванул прямо в самые буруны.

Хвостов только перекрестить друга и успел:

– Спаси и сохрани!

Из записей Давыдова, сделанных в Охотске на обратном пути из Америки: «Желая узнать, нет ли в Охотске писем, я отправился на байдарке, но как до устья реки было далеко, то надлежало мне пристать прямо противу судна к берегу, где с отменною силой ходил высокий и крутой бурун. Мы должны были выждать самый большой вал, который донес нас один к берегу, когда я с передним гребцом тотчас выскочил и байдарку за собой выдернули на берег, так что другим пришедшим валом только заднего гребца с ног до головы облило… Побыв часа два у господина Полевого и взяв от него ко мне и Хвостову письма, пошел я к своей байдарке. Тогда уже был отлив, ветр довольно свежий дул с моря и престрашный бурун о берег разбивался. Около байдарки собралось много людей, все говорили о невозможности ехать, с чем и гребцы мои были согласны. Некто бывший тут же передовик (начальник над промышленниками) сказал, что уже 33 года как он ездит на байдарке, а потому смело уверяет, что нет возможности отъехать от берегу. Я захотел доказать ему, что это можно; для этого уговорил гребцов пуститься к судну, несмотря на представления окружающего нас собрания. Итак, мы сели в байдарку на сухой земле, надели камлейки, обтяжки, зашнуровались, дождались, как пришел самый большой бурун: тогда велели себя столкнуть и погребли из всей силы. Первый встретившийся нам вал окатил только переднего гребца, второй закрыл его с головою, меня по шею, и прорвал мою обтяжку. Ворочаться было поздно, исправить обтяжку невозможно, а потому не оставалось нам иного, как всеми силами грести, дабы скорее удалиться от берегу. Еще один вал накрыл нас, но потом мы выбрались из буруна и увидели столько воды в байдарке, что она едва держалась на поверхности моря. С берегу все время, покуда мы были между высокими валами, не видали нашей байдарки и считали нас погибшими, но, увидев, наконец, спасшимися, начали махать шляпами в знак их о том радости… Должно признаться, что упрямство составляет немаловажную часть моего права, и несколько раз оное весьма дорого стоило. Я не оправдываю сего моего поступка: он заслуживает больше имя предосудительной дерзости, нежели похвальной смелости. Таковым я сам его находил, но после, а не в то время, как предпринимал оный. Могу сказать, что в сем случае одно чрезвычайное счастие спасло меня от крайнего моего неблагоразумия».

В Охотске друзья сдали товары в местную компанейскую контору. Пока сдавали, тоже время даром не теряли. Давыдов занимался устройством порта, а Хвостов ездил на собаках в устье речки Ульи, подыскивал там места для новых причалов.

– Ха-а-а! – кричал каюр, погоняя ездовых собак. На голову лейтенанту щедро сыпался снег с разлапистых сосен.

Переезд через Сибирь от Охотска до Петербурга занял на этот раз у Хвостова с Давыдовым не более трех месяцев. Время по тем временам весьма малое!

Вернулись в столицу друзья в начале февраля 1804 года. Все их путешествие были один год и девять месяцев.

В столице лейтенанта с мичманом встречали как национальных героев. Теперь первыми здороваться с ними не гнушались ни адмиралы, ни министры. Подвигом их восхищались в салонах и кают-компаниях, в кабаках и трактирах. Имя отважных было на устах у всех.

Россия распрямляла плечи, сама удивляясь их широте: только что ушли в кругосветное плавание к берегам Японии и Аляски шлюпы «Надежда» и «Нева» под началом Ивана Крузенштерна и Юрия Лисянского (на «Надежде» отправился в плавание и директор РАКа Рязанов), а потому интерес к восточным берегам державы был как никогда огромен.

Давыдов радуется Петербургу, встрече с родными и близкими. Все трудности уже позади и это так здорово. Перо легко скользит по бумаге: «Давно ли, думал я (ибо, что значит протекшие 20 месяцев?), давно ли, когда мы выезжали отселе, сердце наше обременено было страданием разлуки с родными и ближними? Давно ли воображение наше представляло нам неизмеримые расстояния, бесчисленные опасности, иной свет, иное небо? Давно ли отчаянная мысль, что, может быть, мы никогда назад не возвратимся, снедала всю уверенность нашей души? Теперь все прошлые страхи кончились; мы удовольствовали наше любопытство, принесли некоторые заслуги и с приятным воспоминанием о прошедших трудностях летим увидеться с нашими родными, кто бывал в отсутствии, испытал сию радость; но тот больше, в ком меньше было надежды некогда наслаждаться оною».

Морской министр адмирал Чичагов, заслушав рассказ Хвостова о плавании к аляскинским берегам.

– Что, по мнению, вашему мешает развитию мореплавания на берегах тихоокеанских? Поинтересовался у друзей министр.

– Прежде всего, отдаленность земель, и трудность привлечения искусных в морском знании людей, – ответил ему Давыдов. – Затем дороговизна припасов и снаряжения, корыстолюбие частных правителей и закоренелые привычки, ну а кроме всего наше давнее вредное правило – вместо поправления скрывать худое.

– Однако при всем том, мореходы наши тихоокеанские достойны гораздо более удивления, нежели бывшие под предводительством Язона, ибо при равном невежестве и недостатках в способах должны переплывать несравненно обширнейшие и немало им известные моря! – дополнил друга Хвостов.

Министр ответом остался доволен:

– Верю, что придет время, и будем мы иметь на берегах восточных столь же мощный флот, как на Балтике и Черном море. Нам надобно только разделаться с делами европейскими.

– Имеется ли для меня и моего друга, какая-нибудь капитанская вакансия? – спросил министра Хвостов.

Что же касается, вас, лейтенант, то готов предоставить вам место старшего офицера на уходящем в кругосветное плавание шлюпе!

– Благодарю покорно, ваше высокопревосходительство, но я привык уже капитанствовать и в подчинение никому идти не желаю! – вежливо, но твердо ответил Хвостов.

Чичагов нахмурился. Дерзостных он не любил. К тому же министр уже прознал, что за свое плавание на Аляску этот лейтенант получил от кампании такие деньги, которые не получал и он сам. Это тоже симпатий к просителю не увеличило.

Путешественники и приключения двух героев были тогда самой модной темой. А потому Хвостов с Давыдовым были желанными гостями всюду. Рассказы их слушались с открытыми ртами. Когда же, подвыпивши, Хвостов без всякого стеснения расстегивал мундир и демонстрировал дамам свою волосатую грудь, на которой хищно расправлял крылья вытатуированный орел, дамы падали без чувств…

Не обошлось, впрочем, и без неприятностей. Однажды, будучи не слишком трезв, Хвостов сильно обидел своего младшего товарища. Отношения между друзьями на некоторое время стали весьма холодными.

Решили друзья попытать счастья и попроситься к вице-адмиралу Сенявину, готовившую эскадру к походу в Средиземное море. Но Сенявин лейтенанту с мичманом отказал, сослался, что все вакансии заняты. Думается, будучи наслышан о приключениях офицеров в Америке, заработанных ими больших деньгах, он отнесся к ним с определенным предубеждениям, предполагая в них не только склонность к непослушанию, но и излишнюю самонадеянность, да и разговоры в ту пору в Кронштаде ходили о друзьях разные. Как бы то ни было, но балтийский флот уходил воевать в дальние пределы, а Хвостов с Давыдовым оказывались не у дел. После пережитого ими на Тихом океане и в Америке, сидеть в Кронштадте при береговых должностях: утром плац и барабан, днем плац и барабан, да и вечером все тоже. Ну, уж нет!