Текст книги "Пленники Амальгамы"

Однако согбенный старец на иконе молчит. Хоть бы знак подал, что услышал, так ведь смотрит куда-то в сторону, даже не пошевелится. Врала, видать, Муся про то, что ты, Серафим, добряк и человеколюбец – не любишь ты никого! Меня вообще никто не любит, ведь я астероид. А что с астероида возьмешь? То есть – что из него изымешь? Только камень внутри, замерзший до абсолютного нуля!

Книжка про Осириса тоже мало помогает. Читаю про то, как Анубис забальзамировал собранное из ошметков тело Осириса, создав первую в мире мумию. И вдруг мысль: хочу тоже стать мумией! У нее наверняка ничего не болит – ни сердце, ни душа, – зато она может существовать вечно. Пусть летят века, тысячелетия, я же буду лежать и дожидаться своего часа. Наверняка ведь появится то ли врач, то ли очередной Серафим, который воскресит мумию и сделает что нужно. Ведь так нельзя, эта вечная боль несправедлива!

– Ох, божечки… – крестится Муся, узнав про мои измышления. – До ручки, болезная, дошла! В Лавру ей надо! В Сергиев Посад!

В квартире начинают появляться другие люди, кто в платочках, кто в церковном облачении. Заявляется один, в рясе, по углам глазами шарит и качает головой: «А Богоматерь-то не там висит! В красный угол надо, а вы ее куда повесили?! Ее же не видать совсем!» Тут же Катя стремянку тащит, перевешивает, крестясь с такой скоростью, что кажется: вместо руки у нее пропеллер. А потом опять на кухню и шу-шу-шу насчет какого-то отца Гермогена. Силен, дескать, батюшка, не первый год отчитывает бесноватых, надо к нему ехать!

Интересно: то, что доносится, ко мне относится? Где я, и где обладатель странного имени Гермоген? Вскоре понимаю: относится, о чем докладывает пребывающая в смятении Катя. Во-первых, негодяй не хочет оплачивать поездку в Лавру, где придется жить на съемной квартире, а ведь еще надо что-то кушать и как-то туда доехать. Во-вторых, у нее были другие планы – съездить в Москву, к человеку по фамилии Ковач, она недавно о нем узнала. Ходила рецепт на препарат выписывать – и узнала от такой же мамочки, когда в коридоре диспансера сидела. Катя расправляет мятую распечатку, вчитывается (похоже, не впервые), я же пожимаю плечами. Мне что Гермоген, что Ковач, что Серафим – одна фигня. Вряд ли вы что-то сумеете, даже если вместе соберетесь. Даже если Осириса с Анубисом возьмете в помощники – вряд ли стащите с орбиты улетающий в космическую бездну астероид…

– Между прочим, тебе подходит. Тут что-то с рисунками связано: с портретами, автопортретами… Может, ты лучше разберешься?

Мне суют бумаженцию, где некто умный пишет об эстетическом измерении души, ее отчуждении от мира, о метафизическом аутизме и т. д. Только мои умственные способности пошатнулись, не надо меня грузить!

– Не понимаешь? – Катя вздыхает. – И я не понимаю. Ладно, только Мусе про этого Ковача не говори. Не одобряет она такого.

По мне, так сто лет не видела бы Мусю. Но кто меня будет слушать? Приходит на следующий день, и опять на кухню, агитировать. А я в свою комнату мышкой и на замок закрываюсь. И тут здрасьте, снова вякает тот, кто вроде получил увольнительную! Причем проявляется не только голосом, но и смутным изображением в зеркале. На время я отринула зеркальный мир, не до него было, но тут вновь открыла створку: свет приглушен, в комнате царят сумерки, а при таком раскладе можно и черта лысого увидеть. Я черта не вижу, так, сгусток какой-то, даже силуэтом не назовешь.

– Что, мозги отъело? – ехидничает сгусток. – Не можешь ничтожного Ковача освоить?

– Он не ничтожный, – возражаю, – он крутой! Жаль, мне его крутизны не понять…

– Я лучше знаю, какой он! А ты – дура с высохшими мозгами! За это ты должна быть наказана!

Чувствую: на этот раз Капитан разозлился всерьез. Где моя рея? Где мой необитаемый остров? Я даже не спорю, готова на любую экзекуцию, коль скоро провинилась…

Однако сгусток предпочитает телесные наказания. Я получаю пощечину, потом другую, причем Капитан, кажется, ни при чем. Он, хитрюга, решил моими же руками меня наказывать – они хлещут по щекам с такой силой, что проявляется краснота. Так и до синяков можно дойти, только разве ослушаешься?!

– Ладно, на первый раз хватит. Еще раз провинишься – исчезнешь в зеркале навсегда!

– Как это?!

– А вот так! Помнишь подростков из городка Кент? Они входили в зеркальную комнату на ярмарке – и не выходили! Исчезали! Ну, об этом все газеты писали, даже местный шериф дело расследовал, спрятавшегося маньяка искал…

– Нашел? – спрашиваю с надеждой (маньяк – это терпимо!).

– Фиг! Какой маньяк?! Они провалились в другой мир, откуда нет возврата!

Когда-то я с удовольствием проваливалась в тот мир, летала со своим отражением над притихшим ночным городом, однако теперь туда не хочется. Что делать? Может, все-таки разбить треклятое зеркало?

– Нет-нет! – моментально возражают. – Ты об этом пожалеешь!

– Посмотрим, – говорю, – если что – новое купим, а это пора расколошматить!

Цветочный горшок с гортензией, терпеливо дожидавшийся своего часа, у меня в руках. Капитан орет благим матом, грозит карами небесными, прямо натуральный Сет! Того и гляди в короб-гроб засунет, расчленит и раскидает по всему граду Петрову! А тогда – кто меня соберет? Катя не способна, все время на здоровье жалуется, значит, выход один – запулить в зеркало горшком, чтобы избавиться от того, кто меня третирует!

Спустя секунду сижу в грязи, среди чернозема, стеблей гортензии и зеркальных осколков. Сижу и рыдаю, в то время как в дверь колотят со страшной силой. Когда та срывается с петель, в комнату вваливаются Катя с Мусей и бросаются ко мне. Меня ощупывают, чтобы убедиться: целехонька. Что тут произошло?! А кто его знает, что-то произошло. Только не тут и не сейчас, а давно, когда в мою душу влез червяк и начал ее жрать. Вам хорошо, у вас внутри нет червяков, у меня же он огромный, как я сама. И не вытравить его ничем, он вцепился в меня и не хочет вылезать, хоть тресни!

– Божечки, что ж такое творится?!

Вижу, как Муся размахивает надо мной подаренной иконой (успела снять со стены).

– Ну?! Я же говорю: к Гермогену вези!

Катя прижимает мою голову к себе.

– Да куда такую везти?! Подождать надо…

* * *

И опять вижу людей в белых халатах, которым суют мятые купюры, выпрашивая рецепты на чудодейственные препараты. То есть это Катя думает, что произойдет чудо, на самом деле ничего особо не меняется. Червяк уползает куда-то вглубь, делается менее активным, будто впадает в анабиоз. Но продолжает жить, я чувствую. И Капитан никуда не делся, лишь заглох на время, а дай слабину – тут же сделает очередную гадость. Иногда меня выгоняют из кабинета, но голоса пробиваются, например, слово «госпитализация». Катин голос в такие моменты делается громче, резче, она вроде как возражает. А вскоре я слышу пробившееся сквозь дверь слово «сиделка», после чего Катя выходит из кабинета в задумчивости.

А с негодяем опять проблема под названием деньги. Катя год сидела дома, забросив работу по специальности, но теперь ей нужно оформиться хотя бы на полставки, иначе ноги протянем. А кто за мной будет наблюдать? Точнее, кто будет меня пасти, ведь я натуральная овца, крушащая домашнюю обстановку! Вывод простой: нужна сиделка, пусть негодяй только попробует не дать на нее копеечку! На самом деле проблема – я, профукавшая пособие по инвалидности, поскольку не стою на учете. Катя постоянно грозит поставить на учет, оформить инвалидность, но пока приводит толстенную бабищу по имени Варвара. Ей объясняют, где чего на кухне, и намереваются оставить нас тет-а-тет.

– У нее аппетит плохой, – нервно говорит Катя, топчась у двери, – так что вы, пожалуйста…

– Накормим, будьте спокойны!

Варвара явилась с набитым продуктами пакетом и с ходу берется кашеварить. В кухне шум, грохот водяных струй и пар из двери. Оттуда высовывается распаренная физиономия, и меня окидывают взглядом, мол, ты как? Отвечаю, что все нормально, а сама принюхиваюсь к плывущим из кухни ароматам. Мясной запах сменяется чем-то пряным и острым, вскоре вся квартира пропахнет пищей, как в какой-нибудь поселковой столовке. Помню, в детстве снимали дачу под Всеволожском, так вот рядом с ней находилось дощатое здание с надписью по фасаду «Столовая». Когда Катя водила меня туда, я всегда зажимала нос, поскольку от запахов общепита дурела. И сейчас дурею, мне хочется заткнуть ноздри ватными тампонами, а лучше вообще отрезать нос!

Наконец приглашают в кухню, где на столе дымится в огромной тарелке нечто кроваво-красное, с белым пятном по центру. Рядом с тарелкой большой шмат хлеба, ложка, только аппетита – ноль.

– На говядине борщ, настоящий! Со сметанкой! Давай-ка уминай! А то кожа да кости, понимаешь…

Себе она наливает такую же тарелку, усаживается напротив и начинает с аппетитом хлебать. Свекольный отвар заглатывают ложка за ложкой, мне же представляется, что Варвара поглощает человеческую кровь. А куски мяса, которые выуживают со дна, выглядят человеческой плотью.

– Ну? Чего смотришь? Ешь!

Борьба за калории завершается моей победой. То есть Пирровой победой: съев несколько ложек, вскакиваю из-за стола и несусь в туалет, чтобы все съеденное выблевать в унитаз. Выслушав Варварины ахи-охи, отказываюсь от блинов (когда успела напечь?!), соглашаюсь только на чай с булочкой. По ходу внимаю рассказу о том, как предки Варвары в тридцатые голодали на Вологодчине. Как ели «тошнотики» из картофельной кожуры, из перемолотой лебеды пекли оладьи, в общем, хлебнули горюшка. А тут гляди, какая разборчивая! Не по-людски, однако…

– Вы тоже лебеду ели? – спрашиваю.

– Слава богу, не ела – матушка покойная рассказывала. А что у вас в Питере в блокаду творилось – вообще ужас! До людоедства дело доходило, вон оно как!

Пока чаевничаю, Варвара уминает вторую порцию борща и полдесятка блинов. Утерев рот, она громко икает. А я едва сдерживаю тошнотный порыв. Казалось бы, радуйся, что у кого-то прекрасный аппетит, больше того – пример бери! Но радости нет, все то же гнетущее состояние. Блокада, людоедство, Варвара – как это соединить? Никак! Но я соединяю, благо, не первый раз. Когда-то дядечка-врач уже предстал в моем воображении каннибалом, пожирающими пациентов, вот и сиделку представляю в такой же роли. Та в три горла жрет, откладывая в запас подкожный жир; вон его сколько, прямо выдавливается из пор, отчего лицо становится маслянистым. А главное, человечиной не брезгует! Я перевожу взгляд на ножики, прилепленные к магнитной перекладине. Что использует Варвара? Вон тот огромный секач, таким в два счета можно расчленить человеческое тело и распихать мясные ошметки по огромным кастрюлям. Урок тебе, Майя – ты тревожишься, ждешь коварного египетского Сета, а возникает незамысловатая Варвара, она-то и выполнит зловещую миссию!

Закончив трапезу (пока – закончив!), сиделка сердито на меня пялится.

– Чего смотришь? На мне ничего не нарисовано! Разбаловалась тут, понимаешь…

Вечером о моем поведении докладывают вернувшейся со службы Кате. Итогом ультиматум: либо я начинаю по-человечески питаться, либо отправляюсь в психушку, где меня будут кормить через зонд. И опять паника: ни психушки, ни зонда не хочется, как и гибели от рук людоедки. С трудом сдерживаюсь, чтобы не ляпнуть то, отчего последствия (еще бы!) будут ужасные. Раскрываю рот, лишь когда Варвара просится остаться на ночь. Она, мол, человек приезжий, обычно живет там, где за людьми приглядывает, а главное, ей многого не надо. Диванчик на кухне, одеяло – вот и достаточно для ночевки! Но я категорически против. Страхи взмучиваются во мне, закручиваются вихрем, и я выдаю свое страстное «нет-нет-нет», хотя Катя вроде не против.

– Извините, – разводит та руками, – ну, я ведь предупреждала насчет Майи. Она же ночь спать не будет!

Катя составляет меню на следующий день, выспрашивая о моих предпочтениях. А какие у меня предпочтения? Нулевые, любая пища для меня сродни бумаге, которую жуешь. Или сродни резине, короче, вкус у всех блюд почему-то одинаковый. Я знаю: это очередная побочка, о ней предупреждал врач, что выписывал последний рецепт. Но от того не легче, я с равнодушием участвую в беседе, чуя: завтра грядет очередная схватка с Варварой.

И верно: на меня вырастили зуб, ведь сиделка ночевала у сестры, а там однокомнатная, все друг у друга на головах. О чем докладывают с обидой, якобы я виновата в отсутствии у Варвары жилья, в отсутствии у меня аппетита, ну и т. д. Одновременно кухня дымит, шкворчит, прыгают крышки кастрюль, то есть готовится жратва. Настаиваю: жратва, возможно, вкусная, но меня все равно воротит. Меня воротит и в каком-нибудь «Макдональдсе», где в булки суют котлеты, зелень, поливают соусом и запихивают в рот. Или в пасть? Чтобы заглотить бигмак, надо обладать пастью, иметь настоящее хлебало. Обладатели хлебал толпятся у стоек, заполняют подносы бигмаками, стаканами с газировкой и жрут, жрут, жрут…

С трудом впихиваю в себя пирожок с капустой и несколько ложек каши. Остальное на съедение Варваре, чей рот постоянно занят. Она бы и хотела что-то сказать, да как скажешь, если всю дорогу жуешь?!

– Аных рилядовала… – она прожевывает и сглатывает. – Говорю: разных приглядывала: и старичков, и лежачих больных… А вот такую, как ты – в первый раз!

– Какую – такую?

– Ну, умом поврежденную… Психическую в смысле.

– И вам не страшно? А вдруг я вас… Укушу?

Варвара выкатывает на меня серые глазища, затем хохочет, вздрагивая могучим телом.

– Да кто ж тебе позволит кусаться?! Я ж тебя одной… В общем, не балуй, Майка! Мне ты ничего не сделаешь, а вот в квартире безобразничать не надо!

В свободное от готовки время Варвара меня пасет, как выразилась зловредная Катя, изъявшая замок из дверей моей комнаты. После броска горшком лично взяла отвертку и выкрутила. И в ванной свинтила задвижку, что еще более неприятно. Когда Варвара сует нос в комнату, где лежу на диване – это еще терпимо; но если заглядывают в ванную, где принимаю душ, и впрямь хочется кусаться. Я тщательно задергиваю полупрозрачную шторку, стараюсь быстрее намылиться, ополоснуться, вытереться и влезть в одежду. Потом долго стою перед зеркалом и разглядываю раскрасневшееся лицо. Оно по-прежнему не фонтан, Джоли, как и раньше – на недосягаемой высоте. Но подумать об этом не дают, в дверном проеме возникает жующая физиономия и следует вопрос:

– Чего у зеркала застряла? Мать сказала: если и это разобьешь – окажешься известно где!

Чтоб она провалилась, эта Варвара! Она представляется чертом в женском обличье, свалившимся на мою голову. Интересно, отражается ли она в зеркале? Где-то я читала, что черти не отражаются, а еще пахнут серой. Я даже принюхиваться начинаю, что Варвара трактует по-своему.

– Чего нюхаешь? У меня все свежее! У всех продуктов срок годности проверяю, как мать твоя приказала!

На третий день по распоряжению Кати меня выгуливают. Идем в Летний сад – Варвара с пакетом, полным пирожков, я налегке. Возле пруда останавливаюсь, прошу пирожок, и его с готовностью предоставляют. Но вместо того, чтобы сжевать выпечку, начинаю ее крошить плавающим в пруду лебедям.

– Во дает! – восклицает мой черт. – Сама бы лучше съела!

Я же беру еще пирожок (Варвара неохотно – но дает), чтобы скормить белоснежным птицам, скользящим по темной воде. Дура ты, Варвара, ни черта не знаешь про место, куда меня водили в детстве и где я любила кормить птиц. Когда лебедям крошила булки, когда голубям – процесс кормления всегда отдавался на откуп ребенку. Меня фотографировали вначале одну, с Катей, с Эхнатоном, а фото помещали в альбомы. Их можно разыскать, если порыться в семейных анналах; правда, Эхнатона на фотографиях фиг найдешь. Но я тебе, дуре, об этих семейных секретах не стану рассказывать. Да и некогда, потому что к нам спешит охранник, крича на ходу:

– Не надо кормить птиц! Запрещено!

Варвара торжествует, мол, я же говорила: сама жри!

– Не будем, не будем кормить! – улыбается она подбежавшему охраннику. – Мы ж не знали, что нельзя!

– Таблички надо читать! Вон, черным по белому написано: «Кормление птиц запрещено!»

Когда Варвара замолкает, замечаю на ее физиономии работу мысли. Обычно мысли там не отражаются, все время работают челюсти; а тут челюсть отвисает, следует пауза, и я слышу обращенную к охраннику просьбу, мол, не присмотрите за девушкой? Я ненадолго!

– Нездоровая она, – частит Варвара, – пригляд нужен! А я на пять минут, до дому и обратно!

Видя нашу лояльность, охранник соглашается, правда, наблюдать будет из будки – все-таки служба. После чего обращаются ко мне:

– Плиту забыла выключить! Побудь без меня, я скоро вернусь!

Что ж, Варвара с возу – Майе легче. Смотрю на пруд, на аллеи и вдруг вспоминаю про то, как в младенчестве, только научившись говорить, крошила булку здешним голубям, приговаривая:

– Кушайте, гули, кушайте! Будете хорошо кушать – подрастете и станете страусами!

Об этом эпизоде Катя любила рассказывать гостям – когда они еще были. Гости хохотали, выпивали, пели песни, и каждый норовил усадить меня на колени и потискать. Интересно, меня нынешнюю захотел бы кто-нибудь потискать? Или все в ужасе бы отвернулись, воскликнув: «Да это ты, Майя, черт, не отражающийся в зеркалах! Может, потому и вертишься перед ними всю дорогу, стараешься отражение увидеть?! Не-ет, с чертями нам не по пути!»

С трудом дожидаюсь Варвару, чтобы сбежать из Летнего сада, что в момент опротивел. А через пару дней внезапный допрос Кати, которая интересуется: лазила ли я в постельное белье? Ничего себе! Где оно вообще лежит?! Катя кипятится, мол, не прикидывайся дурой, там деньги хранятся! Затем внезапно замолкает.

Сегодня воскресенье, Варвара выходная, но в понедельник она тоже отсутствует. И во вторник ее не вижу, а в среду любопытствую: куда подевалась?

– Она уволена, – следует ответ.

– Почему?!

Зависает пауза.

– Потому что сукина дочь!

В отсутствие Варвары тоскливо: сукина дочь, а все-таки живой человек, при ней даже Капитан заткнулся. Муся тоже отвалила, наверное, обиделась, а Катя сделалась мрачной и неразговорчивой. То идеями фонтанировала, тормошила, а тут – сплошная игра в молчанку. Смотрит на меня, смотрит, потом отвернется – и на кухню, чем-то стеклянным звякать. Лекарства, что ли, употребляет? Вхожу однажды, чтоб воды попить, а она в помойном ведре что-то прячет. Странно: раньше при мне успокоительные глотала, причем демонстративно, подчеркивая свои страдания, а тут что-то подозрительное…

Улегшись спать, Катя отключается быстро да еще похрапывает. А я шмыг на кухню! Сую нос в ведро, а там пустая зеленая бутылка с надписью «Бехеровка». Где я видела эту бутылку? А-а, ее очень давно Катина подруга из Чехии привезла в подарок! Тогда внутри меня еще не было червяка, Эхнатон жил с нами и, помню, все время порывался открыть эту самую «Бехеровку». А Катя возражала: оставь для гостей! Теперь ни гостей, ни Эхнатона, ни подруги, чье лицо я не помню (слишком давно не появлялась).

Мой покореженный мозг выдает умозаключение: Катя выпивает. Вопрос: почему? Ответ: она устала, ей тяжело, то есть сил больше нет. Следующим шагом должно стать сочувствие к той, кто над тобой порхает и пытается что-то сделать. Но душа молчит. Где-то в глубине пульсирует слабый источник, выдавая жалкую струйку сочувствия, однако на пути многометровый скальный слой. А тогда и пытаться не стоит, черт с ним, с сочувствием!

В один из дней Катя наряжается, красит глаза и губы (чего не делала сто лет) и на весь вечер исчезает. Возвращается какая-то отяжелевшая, с потеком туши на щеке и грузно оседает на диван. Криво усмехаясь, долго следит за тем, как я слоняюсь по комнате. Но обычной реплики: «Чего мотаешься взад-вперед?!» – не произносит. Говорит про подругу, что собрала у себя старую компанию. Сосем старую, с институтских еще времен, непонятно даже, как она всех нашла? А главное – зачем? Некоторых знакомых глаза бы не видели, так нет, пришлось сидеть за одним столом, еще и улыбаться!

– Да прекрати ты мотаться туда-сюда! – слышу наконец. – Как маятник, ей-богу… Выслушать меня можешь?

Ходить из угла в угол легче, чем сидеть на месте. Но тут присаживаюсь в кресло и кладу руки на колени, мол, вся внимание.

– В общем, Маринка всегда нас удивляла. Это же она за чеха замуж вышла, десять лет в Праге прожила. «Бехеровку» мне как-то привезла, их фирменную водку. Недавно я ее… Ладно, не суть. Теперь она вернулась и решила всех собрать. В том числе Звонареву. Представляешь?!

– Нет, не представляю, – говорю.

– Ну как же, я ведь рассказывала! Или нет? Ладно, душевному здоровью такое не способствует, но ты слушай! Короче, у этой Звонаревой было пять абортов. А может, десять. Но это ничего, все небезгрешны. Дело в другом – она на практике, когда в студенческом лагере жили, тайком родила! Беременность скрывала, в хламиде какой-то ходила да еще при кухне была пристроена… Но кое-кто из наших был в курсе. И вдруг известие: в поселке на помойке труп младенца нашли! Шум, гам, милиция в лагерь понаехала, допросы стали учинять… Странно, что следов не нашли. Мы-то потом нашли на кухне и кровавые тряпки, и еще кое-что… Надо было донести, конечно, но тогда это считалось подлостью. Да и генетических экспертиз еще не изобрели, это сейчас по ДНК родство определяют… Одним словом, Звонарева вышла сухой из воды. Тут же на заочное перевелась, а вскоре замуж вышла. Причем удачно, теперь она вся упакованная, а главное, двоих замечательных детей родила. Те уже институты закончили, бизнесом занимаются, а вот я…

Катя запрокидывает голову вверх – от второго глаза тоже начинает сползать черный потек.

– А я с тобой сижу. Бред сивой кобылы слушаю. И как – это справедливо? За что ей все?! Где тут Бог?! Муся говорит: пути Господни неисповедимы, смиряться нужно… А я не хочу смиряться! Это неправильно, неправильно!

История не проникает в меня, тех, кого лично не видела и не знаю, я вообще не воспринимаю. Но истерика Кати, царапающей диван и ревущей в голос, позволяет сочувствию пробиться сквозь скальный слой. Я вскакиваю, глажу растрепанную голову, затем несусь в ванную и, намочив полотенце, возвращаюсь обратно. Вздрагивая от рыданий, Катя стирает с лица макияж.

– Не знаю, что с тобой делать… Одни советуют в психушку определить, но что она даст? Муся в Лавру тащит, к Гермогену… А я вот Ковачу этому поверила, хотя мало чего в его писаниях понимаю… А? Чего молчишь? Тебя ведь даже этот одноногий за версту начнет обходить, когда ближе познакомится… Тошно-то как, Господи!!

Она засыпает в одежде, не застелив постель. А я продолжаю мотаться, напряженно размышляя: что делать? Ага, поняла! Катю просто разрубили на несколько частей, как Осириса, кому такое понравится?! Задача: собрать части, склеить их посредством заклинаний. Только не знаю я заклинаний, вот беда! Или знаю? Я все быстрее хожу туда-сюда, бормочу незнакомые слова, возможно, древнеегипетские, а руками пассы делаю. Склеивайся, размочаленная Катина душа, становись единым целым! Вижу, та ворочается, что-то бормочет во сне, а тогда – еще пассы, еще добавить слов! Ничего, Катя, проснешься как новенькая, будем завтра сладости есть и смеяться над твоими Звонаревыми, над Варварами и прочими Эхнатонами…

Ритуал выматывает до предела, вскоре я тоже отключаюсь, чтобы во сне превратиться в Капитана. В настоящего, в белоснежном кителе, в фуражке с блестящей кокардой, командующего настоящим кораблем. Не катером задрипанным, снующим по рекам и каналам, а лайнером с тремя палубами, по которым разгуливают многочисленные пассажиры. Замечаю среди них Катю, Мусю, Варвару, Эхнатона, Марью Ефимовну, Дашку, даже Степаныч тут медалями звякает. Да еще, наглец, прется на капитанский мостик! Беру трубу-матюгальник, прикладываю ко рту и гаркаю:

– Не пускать сюда Степаныча!

– Как не пускать?! – возмущается тот. – Я офицер, пребывал в составе контингента!

– А вот так! – говорю. – Отправляйся в свой Мухосранск, мы поплывем другим курсом!

Каким? Это секрет, но я его, так и быть, открою. Мы отправляемся в тот благословенный край, где никто никого не мучает, не рвет на части, где нет страшных драконов, желтоглазых крыс, сжирающих тебя червяков и надоевших препаратов, что кувалдой ударяют по башке. И несчастных Кать там нет, в том краю они моментально делаются счастливыми, ведь души их подопечных не болят. Сверлящая, саднящая, невыносимая боль уходит, страхи испаряются, а искаженный мир делается ясным и понятным. Только в том краю X или Y могут сказать о себе: это – я! Они не безлики, не ничтожны, не потеряны во Вселенной – короче, они полноценные люди, не астероиды. Зачем тащить в тот мир Варвар с Эхнатонами? А пусть перековываются! Пусть знают, что можно жить по другим законам, не быть жадными и жестокими тварями, поэтому даже Степанычу место найдем (в третьем классе, чтоб жизнь медом не казалась).

Лайнер выруливает на фарватер и набирает ход. Путь неблизкий, но и корабль не тихоходный, он не плывет – летит над волнами. Стою, вдыхая свежий ветер, настроение – высший класс! И тут замечаю человека в таком же белом кителе. И в такой же фуражке с кокардой. Он поднимается на мостик и, отдав честь, отстраняет меня от штурвала.

– Извините, вы кто?!

– Ковач, – еще раз козыряет нежданный двойник, – капитан Ковач. Это я поведу корабль в благословенный край.

– А я?! – бормочу в растерянности. – Что мне делать?!

– А ты пока X. Неизвестная личность, нераскрытая. В каком-то смысле умершая. Так что жди своего часа, если повезет – воскреснешь!

Значит, рано бить в литавры. Сняв фуражку, в унынии спускаюсь вниз; а корабль тем временем набирает ход и несется на всех парах вперед…