Текст книги "Пленники Амальгамы"

Понятия не имею, кто несет эту лабуду, возможно, дух мыслителя Чорана. Тем временем погружаюсь в облако, вокруг хоть глаз выколи, а главное, неизвестно, чего ждать. Дух волен плести любую ахинею, вопрос: доверять ли ей? Что там внизу?!

А там круглая площадка, на ней стол, за ним сидит плотный круглолицый мужик, перебирает бумаги. Приземлившись, отряхиваюсь (на одежде вроде как слизь налипла) и вздымаю руки:

– Ну вы даете, месье Чоран! Ваши пессимистические концепции – сугубо ваше дело! Я-то тут причем?!

Мужик вскидывает удивленные глаза.

– Вы меня с кем-то путаете, дружище. Впрочем, сейчас не время, не время… – он пододвигает ко мне бумаги. – Полюбуйтесь!

Я с недоумением разглядываю листы, на которых нарисованы круги с пересекающими их линиями.

– Что это?!

– Ваш посмертный гороскоп. Очень любопытная судьба, очень! Вам придется бесконечно перемещаться из одного зеркала в другое. Можно сказать, вы станете пленником зеркального тоннеля, или, если угодно, пленником амальгамы!

Я кручу головой.

– Нет уж, давайте это дело отложим! Я еще пожить хочу, а что там после смерти – будем, как говорится, поглядеть!

– Так глядите! Вы родились обратно, ушли в смерть, теперь соответствуйте предначертанию!

Из-под стола извлекаются два зеркала, их ставят напротив друг друга. После чего следует приглашающий жест, дескать, встаньте сюда! Мое место между зеркалами, которые должны превратить меня, по сути, в солнечного зайчика, скачущего туда-сюда, туда-сюда…

– Послушайте, месье Чоран или как там вас…

– Неважно. Прошу!

– По-моему, мне рано поглощаться зеркалами. Надо что-то понять, что-то сделать…

– Там все поймете. Ну? Я жду.

И как поступать? Не отстанет же, гад, по глазам вижу! Ласковые такие глаза, а на дне – лед, могильный холод!

Выход находится, когда замечаю на столе мраморный письменный прибор, на удивление похожий на тот, что был подарен коллегами к очередному дню рождения. А главное, тяжелый! Хватаю его со стола, размахиваюсь, а дальше – звон стекла и брызги осколков!

Я ожидаю репрессий, страшных наказаний, но мужик весьма добродушен, даже в ладоши хлопает.

– Браво! Соломоново решение! Точнее, решение великого Александра, разрубившего Гордиев узел! Брависсимо!

– Бросьте… – машу рукой. – Какой я, к черту, Македонский? Кстати, пора познакомиться. Вас зовут месье…

– Ковач. И без всякого месье. Просто Виктор Ковач. Себя можете не называть, я про вас все знаю.

– Так уж и все?

– Даже то, о чем вы не догадываетесь!

Только расспросить не получается, сон подходит к концу.

Ковач, Ковач… Откуда он появился? А-а, я же недавно читал в Сети про этого Ковача. Некий московский эскулап, не то чтобы светило, кандидат психологических наук, но статьи пишет смелые, дескать, вижу путь! Не метод у него, не разработанная терапия психозов, а, понимаете ли, путь! Нить Ариадны заполучил кандидат, каковой говорил про психическую смерть больного. Тотальный затвор, капсула вместо сознания, по сути – невидимый гроб, в который в силу разных причин помещена душа безумца. Он может лежать там смирно, может колотить в крышку со страшной силой, но самому ему оттуда не выбраться. И Ковач не может взломать гроб, ведь он не бог. А вот если приложить усилия с обеих сторон – есть шанс покинуть капсулу, выбраться из нее, будто бабочка из куколки.

Дабы подкрепить свои измышления, автор приводил отзывы западных коллег, писал что-то о практике в клиниках Франции и Южной Кореи, а еще грозился изложить основы терапии в следующей статье. Только не было никакой статьи, как я ни искал. Автор замолчал, на сайте остался лишь портрет, где он и впрямь выглядел мужчиной плотного телосложения. Лицо округлое, вроде как доброе, но глаза – явно не добряка. Темные глаза, глубокие, видно: человек прошел огонь и воду. Так чего ж молчишь?! Сказал «А», говори «Б»! Или ты халтурщик, голову морочишь несчастным людям? А может, того хуже, изобрел очередной способ честного отъема денег?

Портрет сохраняет безмолвие. За стеной опять слышны шаги, они делаются все быстрее, и я в страхе сжимаюсь, ожидая чего-то страшного…

4. Капитан

Зря считала голос мавром, он таки возвращается, причем в самый напряженный момент, когда мучительно размышляю над фразой, записанной в дневнике. Краски отобрали; и карандаши попрятали, чтобы «шубу», не дай бог, не попортила, остался лишь толстый блокнот на пружинке с недописанной лекцией по истории искусств. Это там было про Фидия, Пигмалиона и прочих деятелей, безжалостно выдранных из блокнота. Теперь передо мной девственная поверхность белых листов, на которые я должна излить… Тут-то и возникает закавыка – что излить? И кто будет изливать?! Кому-то смешно, наверное, от таких вопросов, вроде бы плевое дело: сесть и записать то, что произошло за день. Правильно ведь? Дневник от слова «день», эти события и следует записывать. Но мне, знаете ли, и ночью скучать не приходится, по ночам даже интереснее. А тогда что же, писать «ночник»?! Хотя главное другое. Мне крайне трудно (точнее, невозможно) написать что-нибудь от первого лица. Начинаю писать: «Я вышла из дому…» – и тут же спотыкаюсь. Что еще за «я»?! Нет связи между этим местоимением и моими руками, ногами или неказистой физиономией, что отражается в зеркале. То есть одна часть мозга кричит: «Да это же я, я, я!» А другая скептически ухмыляется: «Ах, это ты?! Тогда надо писать от “ты”! А еще лучше писать “она”, так будет вернее!»

Этим приемом и пользуюсь. «Она вышла из дому и направилась к мосту. Было ветрено, по Неве бежала рябь, и она не сразу решилась перейти на другой берег. Почему-то казалось, что ветер может подхватить ее и унести далеко-далеко, к Финскому заливу. Но она все-таки перебежала мост и, отдышавшись, пошла по Каменноостровскому проспекту. Она хотела попасть на дачу Шишмарева, где когда-то училась в художественной школе. Ей хотелось…» Тут и застреваю, не в силах осознать – что именно хотелось той, кто с бухты-барахты двинул на Каменный остров?

И вдруг подсказывают: «Ей хотелось посетить дом-музей Шаляпина на улице Графтио». Вот те на! Да не хотелось в музей! Еще тогда, во время учебы, специально увильнула от скучной экскурсии, сказавшись больной! А голос (это был тот самый хрипловатый голос) настаивает: «Хотелось! Музей как раз по дороге, нужно только направо свернуть и чуть-чуть пройти!»

– Кто заканчивает за меня предложения?! – вопрошаю вслух. И слышу ответ:

– Я. Капитан.

– Какой капитан?!

– Который объездил много стран. Короче, не задавай лишних вопросов – пиши!

Я подчиняюсь, чтобы с удивлением узнать: фигурантка моих записей спала и видела, как бы ей попасть в дом великого певца, где на стене висит копия известной кустодиевской картины. На ней Шаляпин в собольей (а может, бобровой) шубе и шапке изображен на фоне ярмарочной Москвы. Более того – ей хотелось сесть за стоящий посреди гостиной рояль и сыграть «Вдоль по Питерской»!

– Но я же не умею играть!

– Эй, разговорчики! Пиши! Вначале сыграть захотелось, потом станцевать. Танцевать-то умеешь?

– Не очень, если честно…

– А в крепости танцевала! Ты хотела станцевать… Танец с саблями!

– Причем тут сабли?!

– Так они же на стене висят, в соседней с гостиной комнате. Много всякого оружия: сабли, шпаги, кинжалы… На любой вкус!

Какой-то дальний уголок сознания еще пытается возражать: «Да это же тебе Дашка рассказала! И про картину, и про рояль, и про сабли на стене!» Однако слушать робкий шепот из уголка не хочется, хочется подчиняться Капитану.

По его велению от записей перехожу к рисункам – прямо на страницах дневника. На этот раз вполне хватает крошечного тетрадного листа, ведь мои графические наброски изображают такое!!! Начинается вполне невинно – Капитан предлагает нарисовать обнаженную женскую статую. «Смелее! – подгоняет. – Греки не стеснялись, Роден тоже всех раздевал, вот и ты не тушуйся!» Но как только изображаю женщину, тут же требуют подрисовать мужчину, который ее грубо лапает!

– Это порнография! – лепечу. – Так нельзя!

– Если нельзя, но хочется – то можно! – настаивает Капитан. – Тебе ведь хочется? С придурком-ремонтником не хотелось, но, в общем и целом, ты не прочь?

– Ну, если в общем и целом…

– Да ладно, хватит прикидываться! С удовольствием ляжешь и ноги раздвинешь! Я ж тебя как облупленную знаю!

– Откуда?! – удивляюсь.

– От верблюда! Все твои желания, даже самые маленькие желаньица – для меня открытая книга. Так что не противься, делай, что говорю!

Из-под моих рук выходят картинки одна другой постыднее. Обнаженная женщина внизу, над ней нависает мускулистый волосатый мужчина (мужик, если точно). Потом мужик внизу, женщина сидит на его детородном органе. Следующая картина, согласно заданию, должна изображать сам орган, но я хитро увиливаю от приказа – изображаю коленно-локтевое соитие. Волосатый откидывается назад в экстазе, его же партнерша, изогнувшись буквой «зю», царапает простыню.

– Ну как? – спрашиваю. – Годится?

– Годится, годится… – отвечает голос. – Теперь групповуху изобрази!

В этот момент во мне что-то восстает. Подчиняться приятно, когда кто-то за тебя решает – что может быть лучше? Но мое растоптанное «я» все-таки оказывает сопротивление – карандаш с хрустом ломается пополам. Листки с порнухой, по идее, тоже нужно разорвать, но я их просто прячу в ящик стола. После чего долго прислушиваюсь, ожидая экзекуцию. Еще бы, это же настоящий бунт на корабле! Капитан должен вздернуть бунтовщицу на рее или высадить на необитаемом острове!

Но голос молчит, наверное, Капитан обиделся. День молчит, другой, а на третий слышу голос уже не из головы, а из жизни. Кричит Магдалена, потрясая листками:

– Что ты изображаешь?! Откуда эти кошмарные фантазии?! Господи, зачем только в художественную школу тебя отправила! Художница от слова худо! Извращенка!

Рисунки рвут на мелкие клочки, кидают их на пол, а меня заставляют убирать комнату. Заметаю клочки в совок, а сама думаю: где ж ты, советчик? Как настоящая проблема, ты в кусты, только гадости всякие советовать можешь!

На следующий день Магдалена усаживает меня за стол, чтобы извиниться. Мол, все понятно: произошло половое созревание, то есть природа берет свое. Тебе бы с парнем хорошим познакомиться, говорит, однако мое «я» опять протестует. Не хочу парней, не надо! Можно без них прожить, как Жанна д’Арк!

– Ту, которую сожгли? – уточняет Магдалена.

– Ага! Хочешь, ее нарисую?

– Не хочу. А насчет парня подумай. Тут есть один в соседней парадной… У него, правда, ноги нет. Но другие ведь на тебя… В общем, имей в виду.

Только я не хочу иметь в виду одноногих инвалидов, живущих по соседству. К черту их, у меня будет совсем другой парень, двуногий и вообще лучше всех!

– Правильно, – говорит голос, – ты ведь ледяная принцесса. А у принцессы должен быть принц!

– А-а, явился! – мысленно отвечаю. – Где пропадал?

– Нигде. Наблюдал за тобой. По-моему, ты ведешь себя правильно.

– Да? А вот я так не думаю. Не знаю, что с Магдаленой делать. Она очень обижается, когда ее так называю. А по-другому не могу!

– Почему не можешь? Можешь! Называй ее мама Катя.

– Не могу!!

– Ладно, просто Катей называй. Вот увидишь – сразу все переменится!

И верно: перемены налицо! Катя тут же добреет, покупает торт «Наполеон», и мы его поглощаем с чаем. Мне все время норовят подложить кусочек побольше, а в финале чаепития Катя пристально на меня смотрит, вроде как размышляет о чем-то.

– Ладно, – говорит, – получит он разрешение!

– Кто получит? – не понимаю.

– Негодяй. Раньше думала: вдруг ты его тоже как-нибудь обзовешь! А сейчас вижу, что можно.

В один из дней мне передают телефонную трубку. «Да, это я… Встретиться? Хочу. Наверное, хочу… Что значит – наверное? Ну, я мало сейчас общаюсь, больше дома сижу…» Катя опять на меня вытаращилась, вроде как ожидает, что я сейчас начну грызть трубку. А я не собираюсь грызть, просто не понимаю: зачем встречаться с тем, чье лицо вычищено из семейных хроник? Эхнатон не должен воскресать, история его похоронила!

Меня покупают обещанием прогулки на кораблике по Неве. Ура! Сто лет не плавала по рекам и каналам, последний раз это было… Ну, очень давно. Тогда Эхнатон пребывал в другом статусе, глава семьи, которая усаживалась на кораблик и отправлялась в путь по Фонтанке, Мойке, каналу Грибоедова, чтобы в конце путешествия выбраться на простор Невы. На корме был буфет, где покупалась пепси-кола и мороженое, мы сидели за столиком, смотрели на проплывающие мимо храмы и особняки, и казалось: так будет всегда, вечно…

* * *

Встреча назначена у Аничкова моста, рядом с конем, что ближе к пристани. По мосту шаркают тысячи ног, гудят моторами автомобили, с реки доносится глас репродуктора: «Уважаемые петербуржцы и гости нашего города! Приглашаем вас на водную экскурсию…» От всего этого в голове гул, и кажется: конь вот-вот порвет уздечку, за которую его придерживают, и сиганет в Фонтанку. На всякий случай отхожу в сторонку, дабы не быть прибитой бронзовым копытом, и тут замечаю Эхнатона.

Он прекрасен, как настоящий фараон. Светлый костюм, белая шляпа на голове, в руках черный кейс. Эхнатон склоняет ко мне тщательно выбритое лицо, касается губами щеки, и меня обдает запахом элитной парфюмерии. Я не решаюсь взглянуть ему в глаза, наверное, опасаюсь ослепнуть; Эхнатон же ничего не боится: он озирает меня с головы до ног и разочарованно хмыкает.

– Что-то не так? – спрашиваю встревоженно.

– Все не так, – слышу в ответ, – у твоей матери со вкусом всегда были проблемы.

А ведь проблемы, скорее, у меня. Катя настаивала, чтобы я надела кожаную юбку и новый джемпер из H&M, но я уперлась и натянула любимые тертые джинсы.

– Ты не понимаешь! – кипятилась Катя. – Он же подумает: я на себя трачу! А я на себя – ни копейки!

Короче, рядом с фараоном выгляжу как жалкая рабыня. Тем не менее рабыню ведут к пирсу, где усаживаемся на небольшой, отделанный деревом катер. Когда вижу стоящего у трапа человека во флотской форме, автоматически вспоминаю своего Капитана. Прислушиваюсь – не вякнет ли под руку? – но тот молчит.

На соседних судах толкучка, их заполняют десятки, а может, сотни туристов, нас же только двое (если не считать капитана). На корме столик, за него и усаживаемся. Хочу ли я шампанского?! Ой, нет! Нельзя категорически!

– Ах, да… – морщится Эхнатон. – Я совсем забыл. Тогда сок. Фрэш тебе можно?

– Наверное…

Прислуживает капитан, он выставляет на столик шампанское, свежевыжатый сок и фрукты. После этого отчаливаем, и вот уже мимо плывут особняки и дворцы, вполне соответствующие нашему фараонову завтраку. В голове сумбур, я по-прежнему подавлена и растеряна. По счастью, слева по борту возникает Инженерный замок, и я выдаю, мол, тут уникальные интерьеры, жаль, их мало кто видит. Все восхищаются Эрмитажем, а ведь в этом дворце тоже очень красивое внутреннее убранство!

– Тебе-то откуда известно? – усмехается фараон.

– В художественной школе рассказывали.

Он опрокидывает бокал с шампанским.

– В школе, говоришь… А кто за нее платил – ты в курсе?

– А за нее надо было платить?!

В ответ раздается хохот, который называют гомерическим. Впрочем, фараоны и должны так смеяться, выказывая свое величие и презрение к нам, рабам и рабыням.

– За все надо платить, родная! За все! Твоим мозгам такое не понять, но почему этого не понимает Катерина?!

Он еще наливает, опрокидывает бокал, разворачивается на стуле.

– Федор! – кричит раздраженно. – Вискаря принеси!

Когда на столике возникает зеленая бутыль с надписью Jameson, Эхнатон начинает хлестать оттуда. Он чем-то разозлен, а тогда хорошего не жди: гнев фараона все равно, что гнев богов. Сижу, вцепившись в сиденье, слушаю про Катерину, дескать, как не понимала жизнь, так и сейчас не понимает! Клуша, наседка, дальше своего курносого носа ничего не видит! Я же киваю, моля об одном: чтобы гнев не перекинулся на меня!

– Я всегда за всех плачу! Расплачиваюсь самым дорогим! Причем лишила меня самого дорогого – ты!

Палец с золотым перстнем упирается в меня. Увы, молитва не услышана, моя персона тоже подвергается обструкции, хотя непонятно – почему?!

– Ах, не понимаешь…

Эхнатон ослабляет узел галстука и какое-то время молчит. А затем произносит на удивление спокойным голосом:

– Ты убила мою мать. Да, да, не таращи на меня глаза! Своей дебильной болезнью ты свела ее в гроб! А она была для меня самым дорогим человеком. Не ты, не моя бывшая жена, а именно мать! И я вам этого никогда не прощу!

Не сразу соображаю, о ком речь, ведь у фараонов не бывает матерей, они рождаются от небесных стихий. Лишь затем вспоминается напудренное и накрашенное лицо той, кого полагалось именовать Алевтина Георгиевна. Не «бабушка», тем более не «бабуля», а именно так, по имени-отчеству. У Алевтины Георгиевны, жившей в большой квартире на Московском проспекте, за столом нельзя было не то что чавкать – дышать в полные легкие. Нож в правой руке, вилка в левой, салфетка за ворот либо на колени, и, если что перепутаешь – тут же замечание. Когда начались глюки, я путала ножи с вилками, даже разуваться забывала. О, какая тогда начиналась экзекуция! Как я посмела пройти в залу (так и произносилось: «зала») в своих грязных кроссовках?! Во-первых, это обувь не для девушки, а для шпаны лиговской! Во-вторых, их надо снять в прихожей, надеть тапки и только потом проходить! У меня же в голове завелись тараканы, которые сводили на нет все увещевания, приводя Алевтину Георгиевну в состояние полного разочарования.

– Ничего из нее не выйдет! – говорила Эхнатону прямо при мне. – Зря только деньги тратишь на ее обучение. Она же непредсказуемая! Как нынче говорят, дебилка! Разве можно такой гордиться?! Такой дочери стыдиться надо!

После того, как я раскокала по неосторожности три предмета из фамильного сервиза, мне было отказано от дома. А вскоре я услышала малопонятное слово «инсульт», его в истерике повторял Эхнатон, запершись с Катей в кухне. Именно тогда он исчез из нашей квартиры, переселившись на Московский проспект, где вроде проживает до сих пор.

Очередную порцию Jameson опрокидывают с таким выражением лица, будто в бокале – яд. Эхнатон в тоске, да что там – в отчаянии, ему хочется отравиться! Но яд не действует, отчего на глазах наворачиваются слезы. Фараон плачет из-за рабыни, надо же! Может, прыгнуть в Нил? Нева предстает великой африканской водной артерией, а окружающий классицизм и ампир – тяжеловесной египетской архитектурой. Ну? Только пальцем шевельни, намекни на необходимость священной жертвы, и я, не раздеваясь, сигану в нильскую волну!

Когда перевешиваюсь через борт и гляжу на темную воду с маслянистыми разводами, желание приносить себя в жертву пропадает. Эта вода не только грязная, но и наверняка холодная, а я холода боюсь. И тут Капитан голос подает:

– Нет уж, прыгай, если задумала!

– Да не задумала я ничего! Просто фараон не должен плакать!

– Так уж и фараон? Вообще-то он считается твоим отцом.

– Не может быть!

– Может, может… Хотя, если не уверена – проведи эксперимент. Прыгни в воду и посмотри, будет ли твой Эхнатон снимать белый костюмчик. Будет ли заголяться до трусов и нырять следом, чтобы тебя спасти…

– Нет, – мотаю головой, – не будет! Он такой великий, такой успешный, а я кто? Тварь, лягушка, которая никогда не станет царевной! Эта лягушка укокошила Алевтину Георгиевну, а фараона довела до слез!

Пока я полемизирую, Jameson еще дважды наливают в бокал. На ветру слезы высыхают, и взор опять обращают на меня.

– Почему ничего не ешь? Это все денег стоит, вообще-то…

– Да? Тогда сока попью…

Напиток резкий, терпкий, я делаю глоток и ставлю стакан обратно. Внезапно тот выскальзывает из ладони, и сок проливается на столешницу.

– Да что ж ты такая… Нелепая!

Эхнатон (а может, и не Эхнатон) опять оборачивается:

– Федор! Иди вытри! И давай к какому-нибудь причалу направляйся, что-то мне эта прогулка…

После того, как стол протерли, катер делает вираж и прибавляет скорости. А на столешнице появляется черный кейс. Он блестит на солнце натуральной кожей, посверкивает золотыми застежками, обещая нечто невероятное. Может, оттуда извлекут статуэтку божественного скарабея?

Но вместо египетского артефакта появляется стопка купюр.

– Вообще-то я не обязан, ты давно совершеннолетняя. Но я по-прежнему даю деньги.

– Спасибо… – бормочу.

– Тут очень приличная сумма. И мне хотелось бы, чтобы она была потрачена на тебя. Купи себе одежду нормальную, что ли…

Спустя полчаса стою на набережной Стрелки, сжимая в руке купюры. Рядом компания пиво пьет, парни, девчонки, по счастью, на меня внимания не обращают. Спускаюсь вниз, ближе к воде, напряженно размышляя: что делать с деньгами? Ну, куплю на них одежду, и что? Сделаюсь Анджелиной Джоли? Ледяной принцессой стану? Фигушки, ничего не выйдет – была чмо и останусь чмо!

– Тогда брось их в воду! – советует Капитан (он уже тут как тут).

– Прямо в воду?!

– Ага. Если сама не прыгнула, хотя бы это сделай. Обещаю – будет весело!

С чего возьмется веселье, непонятно, но следую совету. Раз – и разноцветные листки в воздухе! Два – опустились на воду и закачались на мелкой невской волне! Насчет весело не знаю, но картина колоритная: купюры выглядят корабликами, дрейфующими по течению.

– Эй, глядите! Бабосы плавают!

Это кричит кто-то из компании. Несколько парней несутся в мою сторону, чтобы остановиться у гранитного шара, к которому отдрейфовали денежки.

– Точно бабло! Это она их кинула!

В меня тычут пальцами, и все наперебой орут:

– Ты че творишь, чеканутая?! Лучше бы нам отдала, овца!

Двое из компании раздеваются и лезут в воду. К шару подтягиваются девицы, с азартом следят за тем, как вылавливают из воды подмокшие банкноты. Крики, гам (и впрямь веселье!), на меня уже не смотрят, и я могу незаметно ретироваться.

Поскольку дома никого, я также незаметно пробираюсь в комнату. Голова гудит (не привыкла к городскому многолюдью), хочется прилечь на диван. Укладываюсь, закрываю глаза, только сон не идет. Или идет? Наблюдаю то ли видение, то ли сновидение, в котором бумажные деньги качаются на волнах, чтобы вскоре намокнуть и уйти на дно. Только они не уходят! Наоборот, купюры превращаются в бумажные кораблики, что растут как на дрожжах и становятся большими кораблями. Натуральными парусными фрегатами, линкорами с сотней пушек по каждому борту, из которых они начинают палить друг по другу. Трах! Та-тах! Между собой рубится бабло, столь ценимое Эхнатоном, о-о, оно сильнее фараоновой власти! Оно сильнее всего в мире, и меня наверняка накажут за пренебрежительное отношение к этой стихии. Кто накажет? Кто-нибудь, нюхом чую.

И ведь угадала! Не успеваю отключиться по-настоящему, как меня тут же подключают обратно, едва ли не за шкирку стаскивая с дивана.

– Так, сколько он тебе дал? Говори!

– Чего – сколько? – туплю, причем искренне.

– Не прикидывайся! Он сказал, что дал денег. Где они?!

Когда до Кати доходит суть сообщения (ничего не хочу скрывать!), та несколько секунд стоит с отвисшей челюстью.

– То есть как – в воду?! Вот так взяла и…

– Мне так посоветовали, – пытаюсь снять с себя вину.

– Кто?! Нет, это ни в какие ворота… Кто этот советчик?! Его повесить мало!

Только свалить на Капитана не получается. Где его найдешь? Он живет исключительно в моей голове, а ее не вскроешь, не предъявишь провокатора.

Далее следуют проклятия в адрес Эхнатона, который нарочно дает деньги той, кому три копейки доверить нельзя. Дает, негодяй, а потом звонит и требует предоставить отчет о расходах! Ну не сукин ли сын?! То есть сукин сын и есть, потому что покойная свекровь была даже не сука – мегера! Лицемерка старая, вырастившая полнейшего эгоиста, чтоб ей на том свете пусто было! Катино лицо краснеет, дергается, она мечется по гостиной, чтобы вскоре упасть в кресло и, обхватив лицо руками, завыть: «У-у-у!»

От этого воя меня пробивает дрожь. И я тихонько удаляюсь к себе, где, присев на диван, прислушиваюсь. Нет, никто не хочет утешить, вроде как мой Капитан командует подводной лодкой и сейчас погрузился на дно океана.

Что ж, я привыкла в критический момент оказываться в полном одиночестве. Или она привыкла оказываться в одиночестве? Все тот же космос, где летит мелкий астероид по имени Майя, ни ответа от других небесных тел, ни привета. А главное, все астероиды кружат вокруг Солнца по заданным орбитам, в то время как Майя удаляется от теплой и ласковой звезды! Вот она пролетает мимо Юпитера, где ощутимо холоднее. Что там дальше? Сатурн? Тут уже основательный дубак, просто зуб на зуб не попадает. Ну а дальше и вовсе открытый космос, межзвездные просторы, где царит ледяной холод и абсолютная пустота…

В такие моменты мое «я» окончательно исчезает. Уже нет смысла употреблять местоимения, которые ничего не обозначают. Астероид, летящий в космической мгле, и всякие там «я», «он», «она» – вещи несовместные. Так что следует взять блокнот и записать: «Х больше не может ничего поделать. Х не имеет ни малейшего представления о том, чем Х является. Х больше не в силах об этом думать. Сейчас Х выпьет свой препарат, превратится в Y и отправится спать…»

* * *

Наш дом не часто посещают: застолья, гости, дружеские посиделки – это все в прошлом. И вдруг то и дело – звонок в дверь, и на пороге какая-нибудь Муся в длинном платье и в черном платочке. Платье немодное, платочек тоже ни к селу ни к городу, да и макияжа ноль. Но Мусе по барабану женские атрибуты, она радостно улыбается, целует Катю, после чего обе уединяются на кухне. Где долго слышен звонкий, почти детский голосок Муси, ни на минуту не прекращающий своего журчания. Я не прислушиваюсь – Муся меня не интересует. А вот я ее, похоже, интересую, иначе после визитов в моей комнате не появлялись бы религиозные книжки, иконки или связанные в пук свечи. Катя вносит подарочки с просветленным лицом, мол, посмотри, какие свечи! Они из самого Иерусалима, куда Муся паломническую поездку совершила! А эта икона знаешь, откуда? Из Дивеева, где Серафим Саровский когда-то служил и где чудеса чудесные до сих пор происходят! Икону вешают над дверью, книжку суют под нос, чтобы я читала и тоже просветлялась, только мне все это – скучно.

У меня совсем другая книжка под подушкой лежит, с историей про Осириса. Почему нет? Если Эхнатон разгуливает по городу и плавает по его каналам, почему не ожить Осирису? Причем оживает египетский бог в моем обличье (я не настолько поехала головой, чтобы ощущать себя мужчиной, но Осирис ведь не вполне мужчина, он – небожитель, нечто среднее в половом отношении). Главное, что его коварно убил злой Сет, заставив залезть в красивый короб с отделкой. «Ах, короб тебе по росту?! Так пребывай же в нем вечно!» Короб захлопнули, заперли на замок, бросили в воду. Потом волны вынесли короб-тире-гроб на берег, над ним выросло могучее дерево, скрыв Осириса внутри ствола. Так мало того: местный царь приказал срубить дерево и сделать из него колонну для своего дворца! То есть замуровали окончательно, вроде как в асфальт закатали или в железобетонную конструкцию (так бандюки, я знаю, делают). Каким образом его разыскала и оживила Изида – неизвестно, наверное, такое только в мифах бывает. А вот в жизни… Я тоже чувствую, что кто-то когда-то заманил меня в короб-гроб и захлопнул крышку. Но кто тут Сет?! Почему он меня возненавидел?! А главное: кто меня разыщет, изымет, соберет разрубленные куски души? Это ведь смерть в квадрате, без надежды воскреснуть!

Побеседовать о моих фантазиях не с кем, Капитан в очередной раз сошел на берег. Делюсь с Катей, а та тут же делится с Мусей. Спустя пару дней обе вваливаются в мою комнату, и начинается религиозная пропаганда.

– Маечка, да что ж ты читаешь?! – всплескивает ручками Муся. – Принимать языческое предание близко к сердцу – грех!

– Нормальное предание, – говорю, – про то, как человека воскресили. Ну, не человека – бога. У египтян их знаете сколько?! Ого-го! Осирис, Изида, Гор, Тот, Амон Ра…

– Язычники твои египтяне!

– А мне все равно. Послушайте, как все происходило!

Хватаю книжку и начинаю с упоением зачитывать про то, как Изида, узнав о гибели мужа, отправилась на поиски тела, чтобы достойным образом его похоронить. Достигла она, значит, города Библа, где стоял дворец того самого царя, в чьем дворце находилась та самая колонна. Извлекла тело Осириса из колонны (как, интересно? бензопилой воспользовалась?) и увезла в дельту Нила, где стала оплакивать мужа…

– Все, хватит уже!

Недовольная Катя вырывает книжку из рук.

– Я еще не прочитала, как Сет разрубил его на части! И разбросал куски по разным местам!

– Ага, нам только расчлененки не хватало!

Кажется, не в коня корм. Можно представить, что с ними случилось бы, если бы я прочла о зачатии Исиды! Та ведь собрала разрубленные части, только пениса Осириса не нашла, его рыбы съели. Так она из глины вылепила замену, а потом еще умудрилась как-то совокупиться с мертвецом и зачать сына Гора! Расскажи такое Мусе, она же в обморок хлопнется! А Катя возьмется за тряпку, которой охаживала меня еще в бытность Магдаленой…

С минуту они шепчутся, и Катя говорит:

– Ладно, послушай человека! Муся дело хочет сказать!

Тут опять начинает журчать голос, сладко так, повествуя о настоящем воскресении, а не об этой жути египетской. Да из этого Египта даже евреи сбежали под водительством умного Моисея! А кто не сбежал, тех на части рубили, ага, и куски собакам бросали! Муся нагнетает, не помню я про собак (я же читала Библию), но получается складно. Хотя она, собственно, о другом. Уже если кто и воскрес после смерти, так это Иисус! С него и надо брать пример!

– Интересно, как? – спрашиваю. – Чтобы тебя на крест, гвозди в ладони и так далее?

– Нет, такого не требуется. Он же за всех пострадал, разве ты не знаешь? Пострадал и искупил!

– За меня не пострадал. Это я, по-моему, за всех страдаю. Ну, если не за всех, то за кого-то – точно!

– Не богохульствуй, девочка моя… – Муся крестится. – Ты – совсем другое дело. Тебя иное мучит. И то, что мучит, нужно из тебя изъять!

На этом сеанс пропаганды прерывается, парочка удаляется на кухню, где до полуночи длится приглушенный диалог. А я, поддавшись сладкоголосой Мусе, пытаюсь двигаться в указанном направлении. Нужно что-то изъять? Изымем, только помогите, будьте добры!

Встаю напротив Серафима Саровского, повешенного над дверью. Ну?! Помоги избавиться от мучений! Знаешь, что такое острая зубная боль? Так вот у меня в тысячу раз хуже! Не зуб болит, не желудок, не печень, даже не сердце (говорят, это самое страшное). Болит, если угодно, душа. Так плохо порой становится, такой ужас накатывает, что меня просто плющит. Представь, Серафим: ты двигаешься по улице, и вдруг на тебя начинают падать дома. Ты знаешь, что дома неподвижны, они сотню лет простояли и еще столько же простоят. Но они падают! На тебя одну! Поэтому надо брать ноги в руки и бежать куда глаза глядят! Что, к сожалению, не спасает. Прибежишь туда, где нет домов, вылезет что-нибудь другое, например, дракон. Или огромные крысы с желтыми светящимися глазами. О них мне еще в школе рассказывали, мол, такие крысы живут в тоннелях метро! Но если для других это лишь байка-страшилка, то для меня, Серафим, абсолютная реальность. Я их видела, клянусь! Потому и в метро не спускаюсь, настолько боюсь желтых глаз…