Текст книги "Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека"

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Все говно поднялось со дна души – его собственное выражение. Это, однако, не было доминантой его характера, а находило на него приступами. Чего не скажешь в сердцах!

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Это частная переписка – не для печати. Сереже нужно было время, чтобы сориентироваться и понять, кто есть кто. Встал же он печатно на твою защиту, когда на тебя набросилась свора за еще не напечатанных «Трех евреев». Это было в период добрососедских отношений – еще до дружбы, когда вы с ним встречались каждый божий день.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Уточняю: каждый божий вечер. А та статья – лучшая его публицистика!

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Это не просто статья, а поступок. Поступок, который требовал мужества. Как и разрыв с Ефимовым, на которого он в Ленинграде смотрел снизу вверх, как на мэтра, а в последние годы при одном упоминании Ефимова делал стойку, ни о ком не говорил с таким отвращением. Ладно, оставим его в покое. А как с нашей главной парой: «Довлатов – Бродский»? В фильме у тебя про них отдельная новелла.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. С известной натяжкой. И то потому, что это фильм о Довлатове. В фильме о Бродском – если дойдут руки – новеллы «Бродский – Довлатов» не будет. Как и в следующей, юбилейной книге нашей мемуарно-аналитической линейки «Быть Бродским. Апофеоз одиночества».

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Ты анонсируешь книгу о Бродском заранее? Смотри, не сглазь. А разве Сережа не был одинок по жизни, несмотря на ее бурление округ него?

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Мы о разном. Одиночество было источником вдохновения Бродского, чего никак не скажешь про Довлатова. Помню, мы с ним пошли на вечер Бродского в Куинс-колледже.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Это когда у нас моя мама гостила? Где-то ранней весной 1988-го. Потому я и не смогла пойти. А жаль.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Не много потеряла. На сцену вышел старый лысый еврей, лет 65, хотя ему тогда не было и 48. Какое отношение имеет этот человек к тому Бродскому, которого мы с тобой любили? Тень тени. Как встреча с любимой женщиной спустя полвека. Но тут всего пара лет, как видел его последний раз, не участвуя в борьбе за «доступ к телу» и сохранив благодаря этому его питерский образ. Что с ним время сделало! Читал, однако, с прежней мощью, особенно «Winter» по-английски и «Вороненый зрачок конвоя» по-русски. Часто сбивался, но это ничего. По-английски страшно заикался и эти бесконечные «Э… э… э…». Даже картавость по-английски как-то заметнее. Очень тогда переживал за него. Английская неадекватность его русскому. В самом деле, как перевести ту же «жидопись»? Курил непрерывно, прикуривая у самого себя. Выкурив положенную ему на день или на этот вечер норму, стал стрелять в зале. А после вечера около него толпился люд, еле пробился к нему. Обнял, что-то мелькнуло в нем прежнее, близкое, родное, но встреча была как будто уже за чертой горизонта, на том свете. Довлатов, волнуясь, сказал ему: «Я должен вас поблагодарить, Иосиф». – «За что?» – «Для вас это не важно, но важно для меня. Я вам еще позвоню». Довлатов льстил с достоинством – Бродскому это нравилось. И вообще, такой большой, а льстит, заискивает, зависит. А что Сереже оставалось? Он действительно зависел от рекомендаций Бродского – в «Нью-Йоркер», в издательства, на литконференции и гранты.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Литературный пахан.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Чего так круто? Заменим на эвфемизм: распределитель литературных благ. А тогда я расчувствовался и хотел пригласить его к нам, тем более ты благоволила к Осе как ни к кому другому из наших питерских знакомцев, но вспомнил о семейном напряге у нас дома в связи с приездом твоей мамы.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Думаешь, он поехал бы к нам?

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Не сомневаюсь. Так он был одинок, неприкаян. Мы с Сережей по пути обратно как раз об этом и говорили. И знаешь, что Сережа вспомнил? Рассказ Валеры Попова про человека, который стал чемпионом, и все перестали ему звонить, думая, что у него теперь отбоя нет от поклонников. Вот и сидит этот чемпион дома, скучает, пока не раздается долгожданный звонок – это ему звонит другой чемпион мира, которому тоже все перестали звонить.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Два чемпиона мира – Бродский и Довлатов. Почему не объединить эту парочку в отдельную главу? Тебя Бродский называл ласково Вовой, а Довлатов – Володищей или Вольдемаром. А теперь тебя так зовет Лена Довлатова. А как Бродский звал Довлатова?

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Как мы с тобой: Сережей. Иногда Сержем. Либо Сергуней. Сергеем – никогда! В их отношениях не было равенства. «Как жаль, что тем, чем стало для меня твое существование, не стало мое существованье для тебя» – передадим Осины стихи Сереже и повернем их обратно к автору. Довлатов никогда не воспринимал Бродского ровней. Да тот бы и не позволил, а кто забывался, ставил на место. Когда при их первой встрече в Нью-Йорке Сережа обратился к Осе на «ты», Бродский тут же его осадил. В «Post mortem» я пишу об этом подробно и ищу причины тиранства Бродского над Довлатовым. С помощью психоанализа. Вот отличие мемуаристики от прозы: первая занимается верхами, вторая – корешками. В «Post mortem» я доискиваюсь до причин этой напряжки между ними. Чем не сюжет: и взаимное притяжение, и отталкивание, и соперничество, и зависимость с неизбежными унижениями…

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. …понятно кого кем.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Не так буквально. Это с нью-йоркской точки зрения Бродского Довлатов – маргинал. Несмотря на свои физические габариты. В Питере все было иначе. Довлатов участвовал в обструкции Бродского после того, как тот прочел у него на дому «Шествие». Такое не забывается. Плюс chervhez la femme. Здесь, в Нью-Йорке, они поменялись местами. Потому Бродский и порекомендовал Сережины рассказы в «Нью-Йоркер», что не считал его соперником. Одновременно зарубил роман Аксенова и огрызался, когда его упрекали в некошерности поступка: «Имею я право на собственное мнение!»

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. А помнишь, Сережа сказал, что Бродский теперь ему завидует – никак не ожидал, что «Нью-Йоркер» возьмет рекомендованные им рассказы.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Знал бы – не рекомендовал, да? Не знаю. Покровительствовал только тем, кого считал ниже себя, – ровней не выносил. Помнишь, Сережа сам говорил, что Бродский терпеть не может соизмеримых авторов.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. А таковые разве были?

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Ладно, конкурентоспособных.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Не это ли причина его конфликта с Аксеновым?

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Или Евтушенко. Два русских поэта на один Нью-Йорк – тесновато.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Ярко выраженное самцовое начало.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. А сам потом отмежевывался от самцовости. Помнишь наш спор, когда он пришел к нам в отель «Люцерн» в Манхэттене, на следующий день после нашего приезда: стоячим писать или не стоячим. «Стоячий период позади» – его собственная шутка.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. А кончил тем, что за пару месяцев до смерти сочинил свой Momentum aere perennius. То есть в его варианте – в отличие от горациево-пушкинского – не памятник крепче меди, а памятник крепче пениса, и не слово тленья избежит, а семя, заброшенное в вечность. Это памятник собственному члену, что очевидно из названия, тем более – из стиха:

 
А тот камень-кость, гвоздь моей красы —
Он скучает по вам с мезозоя, псы,
От него в веках борозда длинней,
Чем у вас с вечной жизнью с кадилом в ней.
 

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Да, христианином его никак не назовешь, несмотря на ежегодные поздравления Иисусу с днем рождения. К каждому Рождеству – по стихотворению.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Возвращаюсь к теме «Довлатов – Бродский», написал же последний о первом памятную статью.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Предполагалось наоборот: Довлатов – о Бродском.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. С подачи Бродского в нью-йоркском сабвее появились сменные плакатики с логотипом Poetry in motion и стихами Данте, Уитмена, Йейтса, Фроста, Лорки, Эмили Дикинсон, пока не дошла речь до инициатора. Эффектное двустишие:

 
Sir, you are tough, and I am tough.
But who will write whose epitagh?
 

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Перевожу:

 
Ты, парень, крут, но крут и я.
Посмотрим, кому чья будет эпитафия.
 

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Коли в компьютерах «Нью-Йорк таймс» лежат пачки заготовленных впрок некрологов живых пока что знаменитостей, кто бросит камень в Сережу за то, что замыслил книгу о Бродском на случай его смерти? А та казалась не за горами. Довлатов был профессионал, следовательно, по ту сторону добра и зла.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. У Сережи и про других коллег были схожие некропредсказания, а те пережили его, а иные живы до сих пор.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. О Бродском и говорить нечего – он сам регулярно прощался с жизнью в стихах, прозе и в интервью.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. На что были физические основания: сердечник, инфарктник, несколько операций, одна неудачная.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Сереже было что сказать про Бродского: глаз у Довлатова зоркий, память цепкая, перо точное. Это была бы одна из, если не лучшая его книга.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Судьба распорядилась иначе: Сережа умер первым. Вот Бродский и сочинил о нем – не книгу, а пару вымученных страничек…

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. …в которых ухитрился сделать пять фактических ошибок. Написал, к примеру, что «всю жизнь, сколько его помню, он проходил с одной и той же прической: я не помню его ни длинноволосым, ни бородатым». На самом деле Сережа только и делал, что менял свою внешность, о чем можно судить по снимкам: то стригся коротко, то отпускал прическу, да еще с некоторой такой эффектной волнистостью. Регулярно брился, а то вдруг обрастал буйной растительностью на «запущенной физиономии», и бородатым мы его видели довольно часто.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. А что Ося не помнит Сережу бородатым и вовсе нонсенс. У нас в этой книге есть фотка Наташи Шарымовой с дня рождения Бродского на Мортон-стрит – там они оба стоят визави: Ося смотрит на Довлатова и в упор не видит, что тот в бороде! Смешно ловить Бродского на ошибках – в его исторических экскурсах их куда больше, что нисколько не умаляет ни «Письма к Горацию», ни «Путешествия в Стамбул». А такие аберрации памяти и вовсе в порядке вещей. Через несколько лет после смерти Пушкина его друзья спорили, какого цвета у него глаза. Тем более Довлатов с Бродским, по словам последнего, «виделись не так уж часто».

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Та же приблизительность у Бродского в оценках и обобщениях – что и в фактах. Вот он говорит о пиетете, который испытывал Сережа к поэтам, а отсюда уже, что его рассказы написаны как стихотворения – высшая похвала в его устах. Ничего подобного! Это Бродский внушает Довлатову посмертно свою иерархию литературы, где поэзия на первом месте, а поэт в роли демиурга. Довлатов никогда так не думал, Бродского не любил ни как человека, ни как поэта, а оторопь испытывал не к поэту, а к литературному боссу, в руках которого бразды правления.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Не оторопь, а страх. Бродский тиранил Довлатова, беря реванш за былое унижение в Питере. А у Сережи скромность паче гордости. Называя себя литературным середнячком, он лукавил. На самом деле знал себе цену. В этом тайна Довлатова.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Одна из?

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Вот именно! Не принимай все его слова на веру.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Помнишь, мы как-то зашли к Сереже с нашим московским гостем и тот стал высчитывать шансы Чингиза Айтматова на Нобелевку? Вежливый Сережа ввинтился в спор с какой-то кровной, личной обидой.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Не боги горшки лепят. Да и столько среди нобелевцев случайных людей. Этой премией замкнут горизонт чуть ли не любого литературного честолюбца в России. Когда Бродский получил Нобелевку, вся русская поэзия оделась в траур – от Евтуха с Вознесенкой до Скушнера с Коржёй.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Что это ты на Осин манер стал коверкать имена? Поразительно, что завистник Найман даже о Нобелевской премии Бродскому рассказывает как о личном несчастье, хотя ему-то уж, при его поэтическом ничтожестве, ничего не светило.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Касаемо Довлатова: он, конечно, не рассчитывал на Нобелевку, но огорчился бы, узнав, что ее получил другой русский прозаик.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Нормально. Достичь такого пика популярности, как Довлатов в России, – выше любых премий. Бесконечные переиздания, собрания сочинений, спектакли, фильмы, мемориальные доски, музей в Пушкинских Горах, а у нас в Нью-Йорке имя Довлатова присвоено отрезку улицы, где стоит его дом и где до сих пор живут Лена, Катя и Коля Довлатовы. А сколько книг о нем! Вплоть до воспоминаний его первой жены.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Забавная книга. Сцена ревности чего стоит! Как кавказский человек, Довлатов палит из двустволки по Асе Пекуровской.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Если это правда. Сережа рассказывал иначе – как он пытался покончить с собой в ее присутствии, а она и ухом не повела.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Ну, знаешь, такие демонстративные самоубийства… Апокрифа про Довлатова – вагон и маленькая тележка. Не относится ли попытка разыскать его мнимонастоящего биологического отца все к той же дежидовизации Довлатова? При той всенародной славе, как посмертная у Сережи, лучше бы он был без жидовской при**зди. Кой для кого. Не его первого и не его последнего отмывают от еврейства. Пусть уж лучше будет лицо кавказской национальности. А касаемо Пекуровской: для жен и слуг нет великих людей.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. А для любовниц?

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Люда Штерн с ее жалкими потугами добрать с помощью воспоминаний то, что не удалось в литературе? По сравнению с ее беспомощной прозой, по которой Сережа прохаживался довольно зло, ее мемуары, не всегда достоверные, хотя бы беззлобны, сочувственны к Довлатову. Один только недостаток – о ком бы ни писала, о Бродском или Довлатове, тянет одеяло на себя. Души в себе не чает! Но если пропустить всю эту автобиографическую бодягу, то да – есть полезная информация. Прежде всего – Сережины письма. Не сравнить с тем, что пишут довлатовофобы, хоть ее тоже иногда прорывает.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Довлатова отрицают те, кто знал его близко и для кого его нынешняя фантастическая популярность – ножом по сердцу. Даже для тех, кто делает хорошую мину при плохой игре и притворяется друзьями покойника. Воистину, избави меня, господи, от таких друзей, а от врагов я сам избавлюсь. Сколько завидущих, мстительных, реваншистских, а то и просто склеротических воспоминаний о нем. Б. жена, б. любовница, б. друг, б. коллега-соратник, а стал лютым литературным соперником.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Ты о Валере Попове! Какой он Сереже соперник! Довлатов всех своих б. соперников оставил далеко позади. Как говорил Бродский, за мною не дует. А кто самый завидущий, комплексующий, закомплексованный взбесился от зависти и вконец осатанел? Игорь Ефимов! Как психо– и социопат – опасен.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Самое смешное, что, весь обзавидовавшись, обвиняет в зависти к нему Сережу и объясняет этой мнимой завистью то, что Довлатов начисто порвал все связи с Ефимовым.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Нонсенс. Ты не больно жалуешь Фрейда, но тут типичный случай трансфера. Перенос собственных чувств – в данном случае зависти – на объект этих чувств. Грубо говоря: это не я ему завидую, а он – мне. А на Довлатове Ефимов и вовсе сломался. Червь зависти гложет не только его самого, но и его весьма средний талант. Все познается в сравнении. Я сравниваю с тем же одаренным Поповым – в Питере они с Довлатовым шли вровень, ноздря в ноздрю, но позднее, и особенно здесь, в Америке, Сережа пошел в обгон, оставив Валеру далеко позади.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Вот откуда у Попова такая заморочка с Довлатовым, бедняга. Выпустил в ЖЗЛ жалкую такую книжонку про Сережу.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Одним словом, чмо.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Мало того что ошибка на ошибке – это можно списать на амнезию или склероз, – так еще сознательное искажение фактов. Врет на голубом глазу! Когда этого самозваного биографа спросили, знал ли он, с каким великим писателем был знаком в Питере, он отшутился, хотя зависть уже ела его поедом: «Нет, это он после смерти так обнаглел». Хорошая мина при плохой игре. Не говоря о том, что его все время заносит на себя – скорее мемуар, чем био. А довлатовские мемуаристы пусть не все, но слишком часто ревизионисты и реваншисты. Даже его первая жена.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. А тебе не кажется, что любые мемуары по изначальному импульсу – реваншистские? Если бы Осип Эмильевич не оставил жену дожидаться в прихожей, пока сам разговаривал с Мариной Ивановной о поэзии, кто знает, были бы написаны Надеждой Яковлевной два ее блестящих мемуарных тома, да еще с привеском?

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. При чем тут Надежда Яковлевна? Та пишет в параллель и вровень с мужем, а у Пекуровской с Довлатовым дуэль.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Ну и что? Ее книга, безусловно, талантливая, хоть и витиеватая, барочная, украшательская; много мусора – продолжение их даже не семейных, а любовных разборок.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Любовных и антилюбовных. Улица с односторонним движением. Сережа Асю любил до умопомрачения, а она была равнодушна – и к нему, и к его прозе. Судя не только по ее, но и по его воспоминаниям. И по его прозе. Тот же «Филиал» взять.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Два уточнения. Есть мнение, что это не любовь вовсе, а уязвленное мужское самолюбие. И еще. Ася Пекуровская не обязана любить ни Довлатова, ни его прозу. Уйма прецедентов – от Натальи Гончаровой до Марины Басмановой, отменно равнодушных к поэтическим достижениям Пушкина и Бродского. Что занятно – этот любовно-антилюбовный роман написан в один год с любовно-антилюбовным стихотворением Бродского.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Злобное стихотворение.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Ну да, женщины его воспринимают негативно. А мне нравится. Один из редких прорывов в высокую поэзию у позднего Бродского.

 
Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем
ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,
но забыть одну жизнь – человеку нужна, как минимум,
еще одна жизнь. И я эту долю прожил.
 

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Обе героини даны под легко разгадываемыми псевдонимами: Тася – Ася, МБ – Марина Басманова. Ни одна из них не была Femme Fatale.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. И каждая стала ею для Довлатова и Бродского, соответственно. Вот почему оба произведения суть результат травмирующего любовного опыта.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Если так, то тут твой Фрейд уж точно не прав: пожизненные травмы случаются не только в детстве, но и в юности. Я бы только отметила тут моральное преимущество Довлатова: он честен перед самим собой, полагая любовь неизлечимой болезнью. Тогда как Бродский лукавит и, мстя за нанесенные ему душевные раны, в которых сам отчасти виноват, объявляет любовь забытой, преодоленной. Что не так. Откуда тогда такая страсть в этом мстительном стихотворении?

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Что можно Зевсу, нельзя быку? В смысле: писателю позволено выражать свою любовь-нелюбовь, а его музе – нельзя?

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Разве дело в любви – нелюбви, если ты снова о Пекуровской? Зачем с такой ненавистью обрушиваться на безответного покойника?

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Как сказал Парамонов про Сережу, не дает мне покоя покойник.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. А кому он дает покоя? Я о писательской братии. Зависть как творческий стимул: Ефимов, Попов, Парамонов, Ася Пекуровская, Вика Беломлинская, Люда Штерн – имя им легион! То, что Салман Рушди назвал the power of negative influences – силой негативных влияний.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Всеми этими авторами движет негативное вдохновение. Они пишут свои завидущие тексты про Сережу «враждебным словом отрицанья». Хотя это вовсе не значит, что все они лишены таланта. Скажем, Валера Попов был когда-то классным рассказчиком, Ася Пекуровская – тонкий филолог и психоаналитик, Боря Парамонов – яркий стилист. Этого у них не отнимешь, да и зачем? Про других не скажу. Но зависть – это удел не только бездарей. Того же Сальери взять…

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Ты опять упрощаешь. Ими движет не только зависть, но еще и обида на Сережу. Люда Штерн пишет, что «ради укола словесной рапирой он мог унизить и оскорбить. И делал это весьма искусно».

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Униженные и оскорбленные! Сколько их?

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Тьма-тьмущая! Не смейся, пожалуйста, но обиженная и оскорбленная Сережей Люда Штерн сосчитала: «Он обидел столько друзей и знакомых, что не только пальцев на руках и ногах, но и волос на голове недостаточно. Кажется, только Бродского пощадил, и то из страха, что последствия будут непредсказуемы».

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Плач Ярославны! Вот наше преимущество перед другими его знакомцами. В отличие от них, нас обида не гложет, мы не плачемся и не клевещем. Нас он никогда не обижал и, в отличие от Бродского, вовсе не из боязни последствий. И зависти к нему я никогда не испытывал. Он сам как-то мне сказал, что я единственный, кто радуется его публикациям в «Нью-Йоркере» – остальные аж обзавидовались. Вот почему прямая наша обязанность, наш долг перед покойником – защищать Довлатова от злобы и клеветы. Главный импульс нашей книги о нем.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. А то все прямо как с цепи сорвались! Парамонов таки нашел выход своей зависти и, дабы нейтрализовать Довлатова, причислил его к масскультуре. В смысле, каков поп, таков и приход. Соответственно – наоборот.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Близко к Дмитрию Быкову: «сознательно выбранная облегченность». Он же: из-за эмиграции и оторванности от родины Довлатов так и не стал большим писателем. Что мне это напоминает? А, Мериме, который не захотел стать великим писателем, – характеристика современника. Как и Довлатов, Мериме шел по «облегченному» пути: «Я не люблю вдаваться в излишние подробности и рассказывать читателю то, что он легко может вообразить…» Дальше других пошел Владимир Бондаренко и в «Нашем современнике» написал о «плебейской прозе Сергея Довлатова» – статья так и называется. Вот цитата: «В сущности, он и победил, как писатель плебеев». А кто прозвал его «трубадуром отточенной банальности»? Круто!

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Что тут крутого? В том же упрекали Зощенко – что он писатель обывательский. В таком случае защитим обывателей, к которым принадлежит большая часть народонаселения, а потому рассказы Зощенко были так популярны у читателей. Даром, что ли, Мандельштам требовал памятников для Зощенко по всем городам и местечкам Советского Союза или, по крайней мере, как для дедушки Крылова, в Летнем саду. Не той же разве природы нынешняя популярность Довлатова?

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Памятников ему пока нет, но мемориальные доски открыты – две в Питере и по одной в Таллине и Уфе. Дом-музей в Пушкинских Горах. Улица в Нью-Йорке, по которой мы с ним столько ходили! У меня так и называется статья в «Комсомолке» – «С Довлатовым по улице Довлатова». Безотносительно к его критикам, их главный упрек ему соответствует действительности и Довлатова нисколько не умаляет. Шекспир и Диккенс – тоже явления масскультуры. Каждый – своего времени. И обращение Шекспира к массовой аудитории нисколько не снимало таинственности с его пьес. У Довлатова-писателя есть своя тайна, несмотря на прозрачность, ясность его литературного письма. А вспоминальщики и литературоведы сводят к дважды два четыре. Он идолизирован и превращен в китч.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Довлатовым сейчас удивить читателя невозможно. Разве что дать его вверх ногами.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Или вниз головой.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Что одно и то же. Сережа сам писал: «Пятый год хожу вверх ногами». Имея в виду, правда, Америку – по отношению к России.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. А это значит, что и в России он ходил вверх ногами – по отношению к Америке. Так и прожил всю жизнь – вниз головой, вверх ногами. Не зря же мы назвали нашу первую книжку о Сереже – «Довлатов вверх ногами». А эту как назовем? «Тайна Довлатова?»

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. А может, «Трагедия веселого человека»? В твоем фильме «Мой сосед Сережа Довлатов» с его нью-йоркским видеорядом показан именно трагический герой. Начиная с пролога у Сережиной могилы на еврейском кладбище в Куинсе.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Да будет так! А с подсказки нашего издательства – «Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека». Представляешь, он видел это кладбище из своей квартиры на шестом этаже. Его могила – в десяти минутах езды от его дома.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Потом Сережин кабинет, точнее, уголок, который он вычленил из гостиной и сам превратил в микромузей с фотографиями и рисунками на стене.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. А настоящего кабинета у него никогда не было. Писатель без кабинета! Гнетущая теснота семейного общежития. Я бы не выдержал. Только вот этот уголок с пишущей машинкой – единственный островок свободы.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Вот Лена Довлатова в твоем фильме и ведет зрителей по этому виртуальному кабинету, а теперь музею. Как заправский гид. Что в этом фильме хорошо, так это его личная, домашняя интонация. Как тебе удалось разговорить Лену, да еще перед камерой?

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Не удалось. Мы ходим вокруг да около. По жизни Лена интровертка. К тому же за парадный подъезд и против черного хода. В том интервью я ее пытаю: Лена, вы столько всего знаете: семейная жизнь, споры, ссоры, склоки, скандалы; прессую ее Пастернаком – жизнь, как тишина осенняя, подробна. Лена – мне: «Наша жизнь с Сережей была замечательная». Ну да, мне ли не знать! Из ее собственных жалоб, когда Лена, помню, говорила, что мечтает о независимости, и втайне от Сережи просила помочь с покупкой машины. Когда Лена, со слов Сережи, схватив маленького Колю, убегала из дому, и мы с ним день-два спустя, гуляй – не хочу, до глубокой ночи засиживались у него в опустевшей квартире и вели наши бесконечные мужские разговоры, у меня уже глаза слипались, а Сережа не отпускал, и только Нора Сергеевна изредка наведывалась в кухню и говорила что-то вроде: «Хорошо хоть, не с б**дем. Чай заварить?» Сколько раз она мне, бывало, звонила и жаловалась на сына, типа: «В большом теле – мелкий дух». Гриша Поляк – а уж Гришуле все было доверено, семейный чичисбей, – сколько я знаю с его слов подробностей довлатовской семейной жизни, но боюсь Лену задеть, вот и вынужден помалкивать.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. А что вы решили с Сережиными письмами Юнне Мориц, которые она уничтожила, но ты успел снять копии?

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Честно, я уже запутался. Юнна подарила мне эти письма, потому что я сочинял роман из писательской жизни, у меня там был огромный «Эпистолярий». Больше всего, кстати, было писем самой Юнны Мориц. А Сережины письма Юнна не очень ценила. Ну, во-первых, Сережа был тогда никто в литературном мире. Во-вторых, оба-два – люди чуткие на уровне инстинкта и интуиции, они просекли друг в дружке кое-какие тайные черты и в конце концов озлились – нет, не за эти черты, а потому что каждый теперь знал, что они стали прозрачны друг для друга.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. И кто с кем порвал?

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. По словам Юнны – она. Переписка и так была не на равных. Не только в статусном отношении – известная поэтесса и безвестный литератор-неудачник. Именно поэтому Юнна, сама великий письмописец, отвечала Сереже через раз, а то и вообще не отвечала. Торопясь избавиться от Сережиных писем, не знаю уж почему, всучила мне всю пачку с припиской:

«…Довлатов бомбардирует меня письмами из Ленинграда. На последнее, клинически кокетливое и насквозь фальшивое, я решила не отвечать».

А когда, сделав копии, я пару раз пытался эти письма Юнне вернуть, под любыми предлогами увиливала. И только в отвальную, за два дня до отъезда, я чуть не насильно вручил ей всю их переписку. В запечатанном конверте. Который Юнна и уничтожила. Даже не открыв конверт. А зря. Там ее ждал сюрприз. Но пока об этом молчок. Даже тебе. Секреты надо держать в секрете. До поры до времени. Ты же мне тоже не все говоришь.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Снова начинаешь. Что я тебе не говорю?

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. А это уже надо тебя спрашивать – что ты мне не говоришь. Ладно, проехали.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Это твои тараканы – сам с ними и справляйся. Я тебя не об этом спрашиваю. Что вы с Леной порешили с этими письмами?

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. А я знаю?

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. То есть?

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. У Лены семь пятниц на неделе. С самого начала я ее предупредил, что, будет время, поищу эти письма, чтобы вставить в книгу. Лена отнеслась к этой моей затее поживее, чем ты. А у меня все руки не доходили. Потом я все отложил и потратил полдня, наверное, чтобы их разыскать, а когда нашел (думаю, еще не все), ужасно обрадовался, потому что Сережа встает в них во весь свой двухметровый рост, такой живой, близкий, родной – до слез! Представляешь, я чувствовал себя Настасьей Филипповной. Только, в отличие от нее, спасал не жалкую пачку денег из огня, а нечто куда более ценное – драгоценные Сережины тексты. Когда я перечитывал их, они показались мне куда интереснее всех остальных, опубликованных писем.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. А я потому ровно дышала, что думала, как с тобой часто бывает, ты преувеличиваешь. Обычное твое возгорание. Но когда прочла! Как живой с живыми говоря…

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Вот-вот! То же самое с Леной Довлатовой. Когда я разыскал эти письма, перепечатал отрывки, показал тебе, а потом послал ей, она была растрогана и благодарна. А я так обрадовался совпадению наших – нет, даже не впечатлений, а чувств! Вот ее чудесная записка:

«Спасибо за письма. По-моему, замечательные. И кокетство очень мужское и тонкое одновременно. Простите, вы их будете приводить в своей книге? И как только Юнна дала вам их скопировать? Ведь она мне говорила, что уничтожила все Сережины письма по его распоряжению. Не думаю. Но ее писем в архиве нет. Что жаль. И они пока нигде не мелькнули? Значит, Сережа не оставил их никому при отъезде. Очень-очень жаль».

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Ну, так все нормально.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Если бы! Черным по белому, что она не только не против этой публикации, но радуется ей и всячески поддерживает. Не тут-то было. На следующий день получаю от нее емелю совершенно противоположного содержания – разворот на 180 градусов. Теперь Лена согласна только на цитации из писем, а на подборку, которую я уже сделал – отобрал самые интересные отрывки, сочинил преамбулу, – нет. Почему нет? И пошла-поехала вся эта бодяга. Лена, пишу и говорю ей, что случилось, что на вас нашло, какая муха укусила? Вас как подменили, не узнаю вас, с чего бы вдруг? И так далее, в том же духе. А в конце прямым текстом: «Вроде бы так хорошо с вами работалось, и вдруг ни с того ни с сего… Ничего не понимаю и не хочу понимать».

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Странно. На Лену не похоже. Вроде бы она не принадлежит к типу литературных вдов-церберов.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Вроде бы. Я у нее спрашивал, прибегала ли она к запретительным мерам к кому-нибудь еще, кроме Игоря Ефимова, с издателем которого она судилась, и Валеры Попова – она наложила табу на иллюстративный материал к его книжке про Сережу. А так, несмотря на все несогласия и разногласия с мемуаристами, относится к ним с известной долей толерантности. Ну, понятно, от и до.