Текст книги "Встреча в тишине. Духовные практики Библии для нас"

Разрыв Божьей реальности: катастрофа, породившая зло

Библия совсем немного говорит о падении дьявола. Ее авторы вообще не уделяют особого внимания учению об ангелах и демонах. Значительно больше сказано о падении человека – достаточно упомянуть, что этой теме посвящена целиком третья глава Книги Бытия.

И все же в Поэме творения есть эпизод, который явно намекает на некую катастрофу, происшедшую задолго до падения человека и даже до сотворения того мира, в котором ему предстояло жить. Речь идет о «втором дне» творения, о воде и о создании того пространства внутри воды, ограниченного небесами, которое в русском переводе называется обычно «твердью». Тут, правда, надо заметить, что соответствующее еврейское слово содержит корень, обозначающий пустоту или пустое место. И вовсе не обязательно оно должно было быть плоскостью – это пространство вполне могло бы быть и объемным. На такое понимание намекает и двойственное число упомянутых в поэме «небес» – в еврейском тексте предполагаются два неба, верхнее и нижнее. Картину дополняет тот факт, что вода в большинстве древних космогонических текстов была символом хаоса. Такой она, если говорить о библейской Поэме творения, видится автору и во втором стихе первой главы Книги Бытия. Первые два ее стиха, однако, представляют собой своего рода введение, а описание творения начинается с «первого дня», когда никакой воды еще нет. В «первый день» весь мир пронизан светом, сиянием Божьего присутствия, и никакой тьмы в нем еще нет. Бог разделил свет и тьму, не отводя тьме места в Своем творении. А вот на «второй день» что-то произошло, и это что-то породило хаос – отсюда и вода, неожиданно заливающая Божье творение. На «третий день» уже внутри наступившего хаоса Бог творит новый мир, своего рода остров стабильности, где в свое время появится и человек. Этот сотворенный на «третий день» мир и есть наша вселенная, но в ее изначальном, еще не поврежденном нашим собственным падением состоянии.

Неудивительно, что Бог полагает предел хаосу, грозившему разрушить созданный Им мир, именно внутри самого хаоса. В самом деле: хаос, если понимать это слово так, как понимали его авторы греческих космогонических текстов, представляет собой пустоту небытия. Нечто наподобие бездонной зияющей пропасти, которая, если ей позволить, может поглотить весь мир.

Собственно, «земля» второго стиха первой главы Книги Бытия как раз и является хаосом именно в этом смысле: она бесформенная и бескачественная («безвидная и пустая», если следовать Синодальному переводу). Автор Поэмы творения описывает ее как «тьму над бездной» – так же, как видят хаос греческие (и египетские, и шумерские) авторы. Эту же реальность священнописатель называет водой, прибегая к традиционному символическому языку ближневосточной космогонической поэзии. Пока Божье дыхание («Дух Божий» Синодального перевода) парит над водным хаосом, он остается таким, как есть; когда Бог привносит туда Свое дыхание, внутри хаоса появляется пространство Божьего действия – та самая область «внутри воды» (или «посреди воды», если следовать Синодальному переводу).

Эта символическая картина хорошо отражает суть происходящего. В Божьем творении образовался разрыв, грозящий захватить весь Божий мир. Сотворенный остров стабильности нужен для восстановления нарушенной цельности Божьего творения. Восстановить же ее можно только изнутри, заполняя образующуюся трещину и повернув вспять те силы, которые привели к ее образованию.

Как же и почему стал возможен этот разрыв? Как могло в Божьем мире произойти нечто, противоречащее Его замыслу? Для понимания этого важно не забывать, о чем мы уже говорили раньше: Божий мир – не бытие, а реальность, которая полностью определяется действием Его воли. Но что произойдет, если в Его реальности появятся свободные духовные существа, обладающие волей, подобной той, что есть у их Творца? Пусть и ограниченной (что вполне естественно как следствие их тварности), но вместе с тем свободной настолько же, насколько свободна воля Самого Бога?

О природе и о воле ангелов нам, людям, судить сложно, но свою природу мы знаем более-менее хорошо. И, если вспомнить сказанное выше, приходится признать, что свобода нашей воли обусловлена не особенностями нашей природы или нашего духа, а исключительно Божьим замыслом, в котором очевидно просматривается Его к нам любовь. Свобода человека возможна лишь в пространстве данного Им «дыхания жизни», которое мы, однако, если захотим, можем почти полностью игнорировать, тем самым лишая себя и свободы, и самой жизни.

Наша свобода оказывается не свободой в рамках песочницы, но самой настоящей, всамделишной, со всеми последствиями сделанного нами выбора. И Бог предоставляет нам возможность такого выбора вплоть до полного игнорирования Себя и Своего участия в нашей жизни.

С другой стороны, очевидно и то, что свобода предполагает нашу включенность в Божью жизнь, поскольку она нам открыта. Возможность делать что вздумается, в сущности, еще не свобода, а лишь ее возможность. По-настоящему она – это процесс, развивающийся в сознательных отношениях с Тем, Кто один только и может сделать человека свободным. Вероятно, то же касается и любого существа, обладающего свободой воли: его природа может полностью отличаться от нашей, но свобода во всяком случае будет определяться мерой его сознательного участия в Божьей жизни.

Отказ от такой включенности не только лишает свободы, но и разрушает цельность Божьей реальности. В самом деле: она остается цельной до тех пор, пока внутри нее не появляется воля, желающая действовать по-своему. Мотивы в этом случае значения не имеют: намерения человека могут быть, с его собственной точки зрения, самыми лучшими. Но сам факт разрыва его воли с Божьей означает разрыв Божьей реальности, потому что, действуя отдельно от Бога, он тем самым начинает созидать свою собственную реальность. Разумеется, подлинной она быть не может хотя бы потому, что не является абсолютной, так же как и воля, ее создающая. Но для самого творца реальность эта является истинной до тех пор, пока его воля остается достаточно сильной для того, чтобы ее поддерживать. Впрочем, воля тварного существа, отделившаяся от воли Божьей, неизбежно слабеет. И может случиться, что его собственная реальность покажется ему в какой-то момент не совсем настоящей – тогда, вероятно, у него появится смутное понимание того, что есть другая, созданная волей, бесконечно превосходящей его собственную. Если же ничего такого не случится, отделившийся будет все больше погружаться в собственный мир, который для Бога и для тех, кто живет в Божьей реальности, будет становиться все более иллюзорным.

Такой воображаемый мир, однако, разрушает ее, и Бог действует соответственно. Судя по масштабам катастрофы «второго дня», воля, ставшая причиной беды, своими масштабами и возможностями намного превосходила человеческую. А Бог, уважая свободу ее обладателя, не уничтожил его немедленно и даже не помешал самим его действиям. Как уже говорилось, Он лишь ограничил возможность разрушительных последствий для Своего мира, создав тот самый остров стабильности на «третий день».

Очевидно, изначальный замысел, связанный с новосозданной вселенной, был масштабнее ее самой. Он предполагал какую-то работу, связанную с восстановлением той изначальной Божьей реальности, которая была разрушена на «второй день», хотя, возможно, не в изначальном, а в несколько измененном виде. Не случайно человек был сотворен как важнейшая часть Божьей реальности, способным осознавать себя именно в этом качестве и действовать соответственно.

Интересно и то, как именно человек действовал в Божьем мире, давая имена (или названия – еврейский текст допускает оба понимания) тем животным, которых Бог к нему подводил. Очевидно, слово было тогда не просто средством коммуникации, каким оно в основном стало после падения. Но прежде всего средством воплощения смыслов, которые с Божьей помощью человек видел в Его реальности, а увидев, помогал им проявиться и раскрыться. Одновременно эта работа меняла и самого человека – творческая и аскетическая составляющая были соединены неразрывно.

Вместе с тем существовала для человека в этом совершенном мире и некоторая опасность: отрыв этих двух составляющих друг от друга, замыкание творческого процесса на себя и возможность почувствовать себя кем-то вроде бога в созданной таким образом новой реальности. Не вдаваясь сейчас в подробности, заметим только, что именно этот мотив послужил главным толчком к падению. Быть как боги, познать все самим, не оглядываясь на Него, увидеть показанные Им смыслы своими глазами, явив тем самым и Богу, и миру некую мнимую «зрелость» и «взрослость», – все это привело человека к своеволию, пусть и (возможно) с лучшими, как казалось ему во время падения, намерениями.

Впрочем, очень скоро выяснилось, что перед природой, тут же ставшей для него враждебной, падший человек бессилен. А видеть в мире то, что прежде показывал ему Бог, сам по себе он не может – ясное прежде восприятие теперь стало походить на невнятное мелькание смутных теней. Для выживания нам понадобились технологии, и так родилась цивилизация. Что до смыслов, то падший человек, конечно, не мог отказаться от их поиска, но теперь, даже если ему что-то и удавалось разглядеть, то увиденное никак не меняло ни самого человека, ни окружающий его мир. Оставалось лишь описывать с трудом увиденное – так появились тексты во всем их разнообразии и культура как система текстов, связанных между собой.

Что же до собственной своей природы, то она стала весьма непослушной и для воли человека очень неподатливой. Отчасти это было спасением: ослабевшая воля ведь не могла уже, как раньше, определять существование и работу человеческой природы. Появилось даже то, что называется в библейском рассказе о грехопадении «кожаной одеждой». Это новая телесность, призванная защищать человека не столько от природных стихий (с этим наше тело, надо признать, справляется из рук вон плохо), сколько от его собственной внутренней жизни – духовной и душевной, – очень плохо упорядоченной после падения. И вот теперь для таких привычных и естественных раньше вещей, как богообщение и познание воли Божьей, человеку действительно потребовались и особые усилия, и особые практики. Впрочем, без Божьего участия ни то ни другое ни к чему бы не привело. Однако Бог и после падения не оставлял человека, используя любую возможность помочь ему. А возможности эти по-прежнему определялись тем, насколько он был готов допустить Бога в свою жизнь.

Завет и Царство – восстановление Божьего мира

Отношения Бога с человеком Библия описывает в категориях, которые, на первый взгляд, могут показаться формальными и даже юридическими. В самом деле: изначальный смысл того еврейского слова, которое на русский переводят обычно как «завет», связан с понятием договора или союза, притом именно в формально-юридическом смысле. Ветхозаветное законодательство, которое мы находим в Пятикнижии, было от завета-союза неотделимо: его сохранение было немыслимо без соблюдения этих данных Богом законов. Но уже библейские пророки понимали, что завет – нечто большее, чем простое следование некоему кодексу, юридическому или моральному, что тут важны отношения с Богом, без которых само понятие завета оказывается чистой формальностью.

В самом деле: юридические и моральные нормы остаются для человека чем-то внешним даже тогда, когда он обязуется соблюдать их совершенно добровольно, из внутренних побуждений. Они могут действительно исходить из глубины сердца, но самый способ остается внешним. Человек принимает нормы и правила для себя в качестве обязательных и старается вписать или втиснуть себя в их рамки, как бы надевая на себя моральный корсет. Такой корсет может изменить поведение, но глубоко человеческую природу он не затрагивает.

Между тем сама возможность богообщения для падшего человека предполагает изменения его природы – ведь грехопадение сделало отношения с Богом делом очень сложным именно из-за повредившейся природы. И прежде всего из-за ослабления воли, которая теперь стала неспособной к нормальной работе. Естественно, никакие кодексы, юридические или моральные, не могут ничего сделать ни со слабой волей, ни с поврежденной природой, они могут лишь скрыть на время эти проблемы, создавая иллюзию относительного благополучия. Для общественной морали и социального спокойствия это, конечно, важно, но в духовном отношении следование нормам и правилам само по себе ничего не дает.

Чем же Бог может помочь падшему человеку в такой ситуации и что может сделать тут сам человек? Очевидно, для самой возможности сколько-нибудь устойчивого богообщения мы стали нуждаться в благоприятной среде. До падения такой средой был мир, сотворенный Богом на «третий день». Но затем этот мир стал человеку исключительно враждебен, и не только потому, что его телесность изменилась и он стал уязвимым. Главное заключалось в том, что в мир вошла смерть. Сейчас невозможно сказать точно, какими были животное и растительное царства до грехопадения, но ясно одно: смерть в мире не была всевластной. Она вполне могла существовать как локальное явление, хотя бы потому, что наша вселенная пребывает внутри того хаоса, в который мир погрузился на «второй день». Но она не владела миром так, как охватила его после грехопадения. Нам, живущим в иную эпоху, трудно представить себе дохристианский мир в этом отношении. В нем смерть была абсолютной, а жизнь – относительной. Она представляла собой сравнительно небольшие островки в океане смерти, которая, в свой черед, поглощала все и вся, включая человека. Несмотря на то что порой в древнем мире встречались какие-то представления и даже более-менее стройные концепции посмертного бытия и посмертного воздаяния, в целом смерть все же оставалась именно смертью. И человека в конце его земного пути ожидал мир теней, пребывание в котором было для него как минимум тягостным, а жизнью такое существование можно было назвать лишь с большой натяжкой.

Богообщение в такой среде при слабой воле и поврежденной природе было как минимум очень проблематичным, если вообще возможным, и реальным оно становилось для считаных единиц. Очевидно, падшему человеку нужно было создать специальную среду, нечто вроде особого пространства. Она не могла быть природной потому, что общение и выстраивание отношений – процесс прежде всего духовный. Хотя если говорить о человеке, природа в нем тоже участвует. Духовная же среда предполагает вовлеченность в определенную динамику потому, что жизнь духа всегда абсолютно динамична. Она не может остановиться так же, как упомянутое нами выше «дыхание жизни», которое, как всякое дыхание, просто исчезнет, если замрет.

Такое абсолютно динамичное пространство может создать лишь Сам Бог. И Он творит его как область завета Своих отношений с человеком, которую Он поддерживает, несмотря на то что те люди, для которых и ради которых она была создана, нередко Им пренебрегают. Это пространство – своего рода дверь, которую Бог со Своей стороны оставляет открытой до конца, до той последней возможности, отречение от которой для человека означает уже отказ от самого своего существования.

С такой точки зрения завет перестает быть просто договором, хотя бы и совершенным. Он становится пространством отношений с Богом, меняющимся вместе с человеком и с человечеством. Традиционные представления о завете предполагают смену одного завета другим, и, если смотреть на него как на договор Бога со Своим народом, такой взгляд представляется вполне корректным. В конкретный момент времени между сторонами, заключившими союз, может действовать лишь один его вариант, а в случае заключения другого договора или внесения поправок в уже существующий новый заменяет прежний.

Однако если посмотреть на завет как на пространство развивающихся отношений человека с Богом, станет понятно, что он может быть только один и что этот единый договор должен постоянно углубляться с тем, чтобы сделать возможным их развитие. В этом смысле ни один из упомянутых в Библии заветов, включая и завет с Ноем, никогда Богом не отменялся и не предавался забвению. А каждый следующий, заключенный Им со Своим народом, обычно в лице какого-то конкретного человека, становился новой возможностью и для того, с кем был заключен, и для каждого, кто решился бы этой возможностью воспользоваться.

Так, завет с Ноем предполагал возможность Божьего вмешательства в жизнь человека, если он допускал это, и тогда Бог мог спасти человека даже от неминуемой, казалось бы, гибели. Завет с Авраамом давал больше: он открывал путь, в который превращалась вся жизнь с момента призвания, как и произошло с этим героем. Моисеев завет обещал Божье присутствие, которое будет открыто народу и станет сопровождать его на всем его историческом пути. Мессианский завет предполагал нечто значительное: полноту Царства, которая будет дана человеку.

Связь каждого заключенного Богом завета с конкретным человеком не случайна. Строго говоря, он только и может быть личным, так что Авраам или Моисей были первыми, но не единственными, с кем он был установлен. Завет ведь предполагает отношения в их динамике, а богообщение всегда начинается с конкретного человека и основано на отношениях Бога именно с таким человеком, даже когда речь идет об общине. Мы говорим о богообщении настоящем, а не иллюзорном, которое предполагает вовлеченность в процесс того «дыхания жизни», о котором повествует библейский автор, рассказывая о сотворении человека.

Дыхание же это больше всего напоминает физическое, если искать какие-то параллели в человеческой природе. Оно так же реально, его можно было бы назвать духовным без всяких кавычек. И оно действительно является именно «дыханием жизни», потому что человеческая жизнь, даже физическая, без него едва ли возможна. Ровно поэтому Бог не отбирает его у нас даже тогда, когда мы нимало им не интересуемся – Он ведь не хочет смерти человека, даже если этот человек грешен. Бог, по слову пророка, хочет, чтобы грешник обратился и остался жив.

Однако самого факта наличия этого Богом данного дыхания для полноценной духовной жизни мало, нужна еще сознательная включенность человека в процесс. Важно, чтобы нам не только дышалось, но чтобы мы этим дыханием дышали. Чтобы наша воля была включена в дело и это включение стало для нас таким же привычным усилием, каким является для каждого здорового человека физический тонус, который мы обычно даже не замечаем. Собственно, ту включенность, о которой идет речь, можно считать духовным тонусом, и в норме он должен быть свойствен каждому.

До падения, очевидно, так оно и было, но после все изменилось, и то, что раньше казалось естественным, сейчас нам представляется чем-то совершенно непосильным и недостижимым.

Именно на исправление такого положения дел и направлены все духовные и аскетические практики, по крайней мере если вести речь об авраамических традициях. Впрочем, и на нехристианском Востоке на духовное дыхание всегда обращали особое внимание, что неудивительно. Раньше или позже всякий ищущий обнаруживал его в глубине собственной души, а обнаружив, если был внимателен и настойчив, в конце концов начинал понимать его значение для духовной жизни, да и для жизни вообще.

Однако в контексте всякой авраамической традиции этот поиск имеет особое значение. Ведь за духовным дыханием, через него и в нем человеку открывается внутренний мир, куда иначе не проникнуть. И именно там, в этом мире, становится возможной для него встреча с Богом и осознание Божьей воли как непреложного факта своей духовной жизни. Собственно, в этом заключается цель всякой сколько-нибудь серьезной духовной или аскетической школы в любой традиции, будь то иудаизм, ислам или даже христианство.

Искренне и по-настоящему верующий яхвист эпохи Первого храма так же всерьез думал о познании воли Божьей и о следовании ей, как иудей эллинистической эпохи или мистик-суфий эпохи расцвета исламской цивилизации. И проблемы, с которыми сталкивались эти люди, были, в общем, одинаковыми. Сводились они к тому, что для такого познания и для движения за Богом необходимо состояние, которое человеку может быть дано лишь Самим Богом. Притом что удержаться в нем падшему существу без Божьей помощи практически невозможно, а значит, за Богом человеку приходится идти вопреки своей падшей природе, которая противится и самому пути, и попыткам ее изменить, связанным с воздействием духовного дыхания.

В Библии такое движение к Богу наперекор своей падшей природе называется праведностью, а навык пребывания в нем – мудростью. И аскетические практики становятся своего рода подспорьем, которое помогает нам жить, дышать Его дыханием и идти за Ним до тех пор, пока наша природа не переменится полностью и окончательно, что сделает возможными и полноценную жизнь, и полноценный духовный путь.

Вполне естественно, что это подспорье связано прежде всего с тем, чтобы помочь человеку сконцентрировать внимание на главном – на духовном дыхании и на воле Бога, как она ему открывается, ведь другого способа найти Его не дано. Все, что мы можем услышать, прочитать, подумать о Боге, все же остается хоть и возвышенным, но нашим человеческим о Нем представлением. А вот Его воля, открытая нам изнутри, из глубины нашего сердца, – реальность, явленная Им Самим. И она возможна только в пространстве отношений с Ним, в пространстве завета, которое теперь становится уже не только внешним, но и внутренним, открывая человеку возможность подлинной духовной жизни и полноценного богообщения, насколько оно вообще возможно в падшем состоянии.

Конечно, христианство уникально в отношении возможностей и полноты откровения, как уникальна Сама Личность его Основателя. Дело тут не только в близости Царства, которая стала реальностью с приходом Христа. Дело еще и в тех возможностях, которые Он открыл всякому ищущему этого Царства. Во время Тайной Вечери Он сказал, что придет вместе с Отцом к каждому Своему ученику, чтобы сотворить в его сердце то, что в Синодальном переводе называют «обителью». Хотя буквально соответствующее греческое слово означает «место пребывания» или «место присутствия». Есть и соответствующее еврейское слово, которое, вероятно, использовал Спаситель, оно обозначает Присутствие, открытое в динамике богообщения и с этой динамикой связанное. Очевидно, речь здесь идет об отношениях Отца и Сына, в которые может войти тот, у кого имеются полноценные, живые и глубокие отношения с Сыном, тот, кто, по слову Господа Иисуса, любит Меня… соблюдет слово Мое (Ин. 14: 23). На первый взгляд сказанное Спасителем кажется непонятным, но многое прояснится, если вспомнить, что Новый завет как завет богосыновства и богоусыновления до конца и в полноте осуществляет именно Он. Хотя завет этот открыт каждому, кто готов идти за Ним. Об этом Он говорит Никодиму, удивляясь, что тот ничего о нем не знает. Теперь же такая возможность прямо связана с отношениями Христа с Отцом. Собственно, динамика их отношений и есть духовный стержень Царства. Для того чтобы духовная жизнь христианина протекала в нем, а не вне его, она должна быть связана с этими отношениями, все больше становясь их частью. Так реализуется мессианский завет в жизни конкретного человека – ученика Христова. Для такой жизни требуются духовные и аскетические усилия большие, чем в любой другой авраамической традиции. Поэтому неудивительно, что христианская аскетика разработана столь детально. Однако встает закономерный вопрос: с чего же начать?