Текст книги "Русский эндшпиль"

Владимир Тучков
Русский эндшпиль

Памяти советской интеллигенции

Значит, жизнь победила смерть неизвестным для меня способом.

Даниил Хармс

Сd6 – c5

Михаил Чигорин

Белые: Крf2, Лa1, f1, Сd6, Кg5, пп. a2, b2, c3, g2, h2 (10)

Черные: Крg8, Лc8, e8, Сg6, Кe2, пп. A7, b7, f7, h4, h7 (10)

Штормило. Сильно штормило. Так, что крик чаек в ушах тысячами сверл буравил мозг.

Превозмогая гравитационную бурю, он дотянулся взглядом до девятой снизу кнопки, зафиксировал его на ней, включив экстренный гироскоп, поднял трехпудовую руку и со второго раза ткнул пальцем в кнопку седьмого этажа.

Чайки слегка отпрянули, освободив необходимое место для шума лифтового мотора…

На лаокоонскую борьбу с гадским выводком магнит ных линий, разжиревших на человечине, ушло столько сил, что выбрался из провала сознания уже с другой стороны двери.

Сориентировался по эху и включил свет.

В кнопку Power процессорного блока попал сразу.

Чтобы не рисковать при переходе из одного относительно устойчивого положения в другое, отшвырнул стул ногой и надежно уперся руками по обе стороны от похожей на вафлю клавиатуры.

Выгнал чаек к чертовой матери! Всех. И чутко вслушивался, как винт шуршит головкой, прыгающей с трека на трек.

Наконец-то на мониторе всплыло голубое небо с нежными облаками, которые сейчас были скорее всего блевотиной от сливочного мороженого.

Раз и навсегда запрограммированный диспетчер задач открыл Microsoft Word и загрузил файл «Дьявол».

Занес над съежившейся от страха клавиатурой, словно карающую десницу, указательный палец правой руки. И молча, чтобы клавиши не разбежались в ужасе от произносимых вслух имен, которые были даны им при рождении, настучал:

сдохни, дьявол!

И рухнул, обессилев.

23. …Кe2 – d4

Сознание вернулось резко, словно «Нате!». Прямо над собой обнаружил сиденье стула – его нижнюю, обратную, сторону, которая для людей заурядных всегда невидима. И четыре ножки, вбитые по краям, словно четыре времени года, четыре стороны света, четыре стадии алкоголизма, четыре угла гроба.

Попытался выползти из-под стула. Вправо. Однако справа была неподатливая стена.

Пополз влево. Но эту попытку неожиданно пресекла сила гравитации.

Перевалился на спину и понял, что стул, как и он, находится в лежачем положении.

Монитор безропотно держал на своем люминофоре вчерашнюю надпись:

мжохгй% дьчвлжа»

Из чего было ясно, что клавиши все же смалодушничали. Ну, или палец дрогнул. Что, в сущности, было без разницы. Он-то прекрасно знал, что означают эти пятнадцать значков, разделенных пробелом. Поэтому исправлять не стал. Там, выше, если потыкать в клавишу Page Up, такого рода мутаций было немало. И они не только не разрушали смысл текста, но, напротив, – усиливали его: дьявол силен, хитер и изворотлив в стремлении скрыть свою истинную сущность…

Постанывая, прошел в кухню и долго пил из-под крана.

Пил бы и еще, но взял себя в руки: слишком много нельзя, а то опухнешь, словно медвежонок Винни. Вино тоже нельзя. Потому что дорого. А если по карману, то токсично.

Надо было торопиться, поскольку минут через двадцать начнет колотить. И тогда уже придется действовать на пределе физических возможностей. А предел у него был уже невелик.

Подошел к компьютеру и открыл файл Money. Прочел в нижней строке: «В шкафу, на третьей полке». Написал: «В кухонном столе, красная банка». Файл закрыл и выключил компьютер.

Достал из гардероба пачку бумажек. Положил в карман сторублевку. Остальные спрятал в красную пластмассовую банку, которая стояла в кухонном столе.

Такая процедура была необходима не только для того, чтобы не потратить все до последнего гроша, но гарантировала от передозировки. Деньги не должны лежать в постоянном месте: потому что, помня это место, будешь добавлять и добавлять автоматически, уже в беспамятстве, пока копыта не отбросишь.

А так была гарантия. Твердая. Потому что вначале надо попасть мышиной стрелкой в крохотную иконку FAR-менеджера, щелкнуть мышиной кнопкой и потом долго искать по ветвящемуся католожному дереву нужный файл. В сильно пьяном виде это было неосуществимо.

Одеваться не надо было. Осмотрел себя в зеркало и удовлетворенно отметил: «Бывало и гораздо хуже».

Ушел. Чтобы в пятнадцати метрах от подъезда влить в себя противопожарную бутылку «Бадаевского». И в семидесяти метрах – купить бутылку «Истока». Не до шика. Но и дешевле нельзя, поскольку раз конституция гарантирует ему жизнь, то не стоит бессмысленно ею рисковать.

А потом он вернется домой. Превозмогая, выпьет первую рюмку. Тут же вторую. И сварит макароны, в которые нальет постного масла и в меру отпущенной на этот момент координации настругает кусочков сыра. Съест почти с аппетитом в промежутке между еще двумя рюмками. И ляжет спать, удовлетворенно почувствовав, что там, над головой, раскрылся парашют.

Сегодня он писать уже не будет.

Завтра.

Или послезавтра. Когда скорость падения снизится до безопасной величины.

24. c3: d4…

Он был не настолько глуп, чтобы искать оправдания своей неудавшейся жизни во внешних обстоятельствах. Нет, во всем виноват был он сам. И никто больше.

Просто уродился с таким характером, который не в состоянии мириться с гнусностью окружающего мира.

Правда, до некоторых пор все шло как у всех. Был близорук и туп душой. Оттого и выстраивал… Пытался выстроить свою жизнь по образу и подобию миллионов жизней, обреченных в лучшем случае стать перегноем для последующих миллионов миллионов. В худшем… О, он теперь прекрасно знает, что такое худший случай. Собственно, все туда и катится.

Да, у него была семья. И работа. И стремления. И ощущение будущего. И знание того, что и как надо делать в той или иной ситуации, чтобы стабилизировать курс и тангаж.

Он долго был журналистом. Не без даровитости. Во всяком случае, всегда точно угадывал интонации, которые провоцируют интерес читающей массы среднего пошиба. И в то же время вызывают одобрение начальства. Как того, которое призвано блюсти интересы хозяев, так и самих хозяев, невидимых, необнаружимых, но пристально следящих за процессом и в нужный момент отдающих приказ сбрасывать за борт балласт.

Нет, балластом он никогда не был.

Политический обозреватель.

Не сразу, конечно. Вначале, в самом конце семидесятых, то есть на излете эпохи, даже, пожалуй, эры, – принесподай в размере двадцати строк. Компенсация унизительной сложнодчиненности в сложившейся за десятилетия иерархии – в Домжуре на Гоголевском: закрытые просмотры идеологически сомнительных фильмов, телки из «Комсомолки», «Труда», «Культуры», чешское пиво, водочка-селедочка по очень щадящим ценам.

Потом, года с восемьдесят седьмого, ниспровергатель и разоблачитель, мечущий полосные громы и молнии под восторженный ропот аудитории. То есть, как в то время писал один поэт, сейчас изрядно забытый:

 
Буйное чтение так изменило народ,
что ужаснулся бы даже и доктор Базед.
 

Стремительно набирал рейтинг. Который в 91-м успеш но сконвертировал в место почти на самом верху, где обитают оракулы, пастыри и поводыри. Не те, конечно, которые с веселым посвистом и гиканьем расселись на трех главных ветвях власти: исполнительной, законодательной и судебной. Нет, он знал свой шесток – ветвь информационную. Хоть плодов на ней и поменьше, но и падать не так уж и высоко.

24. …Лc8 – c2+

Проснулся. От вибрации труб, которые требовали повысить концентрацию алкоголя в кровяном растворе. Прошел в кухню и добавил две благотворные рюмки. Включил ночник, поскольку уже смеркалось. И спрятал тело под одеяло. Чтобы, когда уснет, крестьяне не молотили его цепами.

25. Крf2 – g1…

Да, конечно, он изрядно пил уже в середине девяностых. Но это было, что называется, с соблюдением норм буржуазных приличий. Хоть жена к тому времени уже и махнула на него рукой, но подростковую психику дочери старался не травмировать.

И лишь потом все понял, ужаснулся и перестал плясать, словно марионетка. Перегрыз ниточки, за которые сам же себя и дергал, повинуясь дьявольской дудке.

Жена, которая к тому моменту владела уже сетью бути ков и жила в загородном доме, тотчас не только махнула рукой, но и плюнула. Но плюнула вполне благородно, установив ему, как она выразилась, ежемесячную пенсию по инвалидности.

Естественно, он не стал бы ездить за этими пятью сотнями баксов. Не только из гордости, но и потому, что в места обитания бывшей жены и ей подобных временщиков (именно временщиков, как он сформулировал имя данного класса по библейской аналогии) трамваи и автобусы не ходили. Только «Вольво» с «Мерсами». Ну а ей визиты к бывшему мужу и нынешнему не пойми кому тем более не были нужны. На выручку пришла банковская система, позволяющая рассчитываться друг с другом людям, живущим не только в разных концах города, но и на разных материках. Приходил в банк в начале месяца и снимал всю сумму. Что служило косвенным свидетельством того, что у жены все идет нормально. То есть бездумно катится по наклонной плоскости, сама того не понимая. О дочери не было даже таких скупых сведений. Но здесь-то сомневаться не приходилось. Эта и моложе, и вдесятеро настырней. То есть катится еще быстрей. И ничего поделать было нельзя. Да и не надо. Всяк спасается в одиночку. И все эти родственные инстинкты насквозь лживы. И служат именно для того, чтобы повязать всех сразу так, чтобы никому не удалось вырваться.

25. …Лe8 – e2

На следующий день (еще на следующий, а не на реанимационный) он был уже почти в норме. Настолько, что вначале изжарил глазунью из двух яиц, съел (зажмурившись, потому что показалось, что она на него смотрит), выпил чай и лишь потом закурил. И лишь докурив, вспомнил, что осталось, наверно, граммов пятьдесят. А может, и все семьдесят. Однако это ему сейчас не было нужно.

Сел к компьютеру и застучал по клавишам[1]1
  Поскольку автор нижеприведенного текста записывал его, будучи в состоянии аффектации, то автор всего произведения подверг его минимальному редактированию, которое, как ему представляется, не искажает не только смысла описываемых событий, но и мыслей и чувств, которые владели автором. Данный прием использован и по отношению ко всем последующим фрагментам, выделенным курсивом.


[Закрыть], досадуя на то, что руки работают медленней мысли, которая хлестала так, словно ее гнал пожарный насос.

В последний раз, когда мы с ним виделись, он был очень вкрадчивым. Пытался произвести чуть ли не благообразное впечатление. И даже галстук напялил. Этакий робкий, застенчивый. Не вломился. А присел за спиной потихоньку, на диван, и потихоньку кашлянул. Как бы деликатно.

Впрочем, весь этот маскарад был абсолютно бессмысленным.

– Это опять ты? – спросил я надменно. Чтобы понял, что я уже давно не тот. Не тот, который когда-то пытался под столом спрятаться.

– Да, это я. Иван Иваныч.

«Неужели нельзя без этого паясничания?» – подумал я без какой бы то ни было тени робости. Все, хватит! Достал! Не буду обращать внимания.

– Ну, почему же это я паясничаю? – сделал вид, что обиделся, прочитав мои мысли. – Ведь надо же как-то представиться. Чем тебе не нравится Иван Иваныч?

– Не пытайся меня смутить, – парировал я. – Абсолютно бесперспективно.

– Вот, опять, – радостно, словно чего-то добился, засмеялся он. – Ты ведь даже смысла слов не понимаешь. Тех, которые сам же и говоришь. Ведь «смутить» – это от смуты, восстания, бунта. Ведь так? Я же ни к чему такому тебя и не пытаюсь толкать. Других предостаточно.

– Ты, – взвился я, за что сейчас стыдно перед самим собой, – деструктор! Провокатор разрушения и разложения!

– Опять двадцать пять. Я лишь неизбежная и необходимая половина бытия. Это известно любому здравомыслящему человеку. Без меня никак нельзя.

– А страну двигать в жопу можно?!

– Не понял. Это ты о гомосексуализме, что ли?

– Ну, в пропасть, в пропасть!!!

– Про пасть? Про какую это пасть ты заговорил? Нет у меня никакой пасти.

Это было выше моих сил. Я вышел в кухню и напился воды. Думал, что, когда вернусь, его уже не будет.

Но он по-прежнему сидел. На краешке дивана. И даже как будто робел. Словно жених, пришедшей просить руки.

– Вот ты считаешь, – продолжил он, словно я был его закадычным другом… Или нет, словно учеником. Стремящимся жадно впитывать. – Ты считаешь, что во мне заключено мировое зло. Но я – противовес, баланс. Сила трения. Ты же понимаешь, что без трения ничего не было бы возможно?

– Ты совратил Адама и Еву. И отсюда все пошло. И все с тех пор движется в жопу!

Он посмотрел на меня как бы с недоумением. И как бы смущенно хихикнул:

– Значит, полагаешь, что это я был?.. Ну, ладно, предположим, я. Так неужели ты не понимаешь, что их до этого не было?

– То есть как это не было?! – возмутился я. – Они были сотворены. И… И… И невинны.

– Не было их, – как бы оправдывающимся тоном. – Это были всего лишь бесплотные идеи, эйдосы. И обитали они не в раю, а в области идеального. Ну, ты Платона, наверно, читал? Канта?

– О да, – не сдавался я, – это твой конек, твоя прерогатива, твое дьявольское изобретение. Вся эта хренова философия!

– И это, как ты считаешь, съеденное яблоко, – продолжил он, не обращая внимания на мои возражения, – всего лишь инициализировало идеи мужчины и женщины, материализовало их. И, если строго говорить, вложило в их довольно туповатые головы этические правила. Однако они тогда мало что поняли. Пришлось в дальнейшем растолковывать Моисею, а потом и Христу… Так что, дорогой мой, без инициализации тут ничего бы не было. И тебя в том числе.

Это было невыносимо. Вся эта ложь, похожая на правду… Все это логическое шулерство…

– Ты можешь говорить все, что хочешь, – попытался его остановить, – я тебя не боюсь. Ты мне не страшен.

– Ты себя должен бояться, – рассмеялся он совершенно омерзительно. – Своего алкоголизма, а не меня. Ведь я же не заставляю тебя так пить? Ведь правда же? – Нет, это все ты! Я вижу, куда ты все ведешь, в какую жопу! И это терпеть невозможно. Невозможно! Я зажал уши ладонями. Но он повысил голос. И обрывки мерзости все же вползали в мое сознание. И тут я нашелся: – Все, хватит! Уходи! Ко мне должна прийти женщина. Он поверил. Сделал вид, что поверил. Извинился. Гадливо и гнусно. Якобы извинился. И исчез. Внезапно в дверь позвонили.

26. Лa1 – e1…

Он опасливо, на цыпочках, подошел к двери. Как это делает любой сильно пьющий и не все помнящий человек.

Это мог быть кто угодно! Дворники! Бандиты! Жэковские крысы! Менты!

Да, это могли быть менты. Потому что он не был уверен ни в чем. Мог в беспамятстве убить кого-нибудь. Мог, не помня себя, подписать дарственную на квартиру. Украсть… Нет, украсть все же не мог. Для этого требовалась трезвая координация организма и мыслей. А убить – вполне…

В глазке искривленная широкоформатной линзой до состояния кривоногой каракатицы, чему сильно возрадовались бы Лобачевский с Минковским, была какая-то баба. Совершенно незнакомая.

Поэтому он так же, на цыпочках, начал пятиться назад. Свалил локтем портфель, стоявший на доисторической стиральной машине, которая использовалась как тумбочка. Произвел шум.

Баба опять позвонила.

И крикнула: – Открывай-открывай! Позабыл, что ли?

Да, конечно, он позабыл. Не мог не позабыть. Многое уже чего позабыл, перепутал и смешал в однородную массу лиц и событий, в которой на равных правах присутствовало и то, чего никогда не было, и те, которые никогда не рождались и, следовательно, не умирали.

И добавила:

– Ну, сладенький мой…

И сладенький открыл. В прихожую ввалилась тетка лет сорока. А может, и двадцати пяти. У таких – она была заметно пьющая – точно определить возраст может лишь патологоанатом. Мутноватенькие глазки, когда-то голубые, в данный момент весьма оживленные. И даже как бы поблескивающие. Чуть припухшее, но зато обильно накрашенное лицо. Запущенная, как романтичный сад, завивка на голове. Брюки, которые были не только для тепла, но и, несомненно, скрывали от посторонних глаз два-три синяка, полученных в результате неуверенного пилотирования во время ночного полета на базу. В общем, девушка была еще та, боевая была девушка, не нашедшая себя в мирной, отупляющей своей рутиной жизни.

Однако, несмотря на явственные следы тлена, дама была вполне презентабельна. Естественно, в своем социальном кругу. Точнее, не социальном, а клиническом.

Кокетливо повернулась спиной, на три четверти, и, опустив руки, дала понять, что надо бы помочь даме снять куртку.

Снял и повесил.

Все с тем же самым недоумением на лице.

Она рассмеялась:

– Не помнишь, значит, как целовались?

Ответил честно и откровенно. Даму звали Люсей.

И адресок он ей свой продиктовал. (Понял, раз с ручкой и записной книжкой ходит, значит, может быть, почти благородного происхождения. По советским, конечно, меркам. Типа была инженершей, врачихой… Подумал: все мы раньше были…) И вот она решила навестить такого приятного и обходительного господина.

– У тебя есть что-нибудь? – спросила сразу же после повторного знакомства. Спросила не жадно, а как бы между делом. Потому что это такая игра, где есть свои непреложные правила. Нельзя, неприлично выражать нетерпение.

Он также знал все эти правила. И знал, что это не о презервативах, а о водке, вине, роме, коньяке, бренди, текиле, виски, джине, кальвадосе, ликере, пиве, отвертке, самогоне, бражке… На худой конец – об одеколоне.

– Грамм семьдесят, – все так же предельно искренне. Хотя можно было бы и пофлиртовать немного.

Надо было идти. Причем вдвоем. Потому что это как задачка про волка, козу и капусту, которых надо перевезти через реку. Отправив ее одну в магазин, дав деньги, можно не дождаться ни выпивки, ни денег. Пойти самому, оставив ее в квартире, было также рискованно. Запереть ее в квартире до своего возвращения – это было бы уж совсем явным свинством.

Все эти комбинаторные нюансы Люся так же прекрасно понимала, чувствовала и просекала. Поэтому ничуть не оскорбилась, когда ей предложили вновь одеться и пойти вместе.

Вот так вот и пошли: вдвоем.

Под ручку.

Вернулись уже не под ручку.

Потому что спешили. Но не для того, чтобы поскорей срывать с себя одежды. Тут-то как раз для них не было никакой новизны. Противоположнополые тела были им прекрасно известны и понятны. Новизна – именно новизна, всякий раз не так, как раньше, а по-особому – была в открывании, наливании, чоканье и выпивании.

После двухсот – на каждого – она придвинулась и посмотрела призывно. Он внял и обнял теплое мягкое тело.

В постели Люся оказалась очень даже ничего. Вполне свежая кожа, подпираемая в нужных местах пикантной жировой прослойкой, пока еще противостояла подрывной деятельности внутренних органов.

И у них все получилось. Даже целых два раза. Почти целых, поскольку эрекция была на уровне процентов шестидесяти. Но она помогала. И он помогал. Руками и прочими частями тела.

«Хорошо, что пока еще не по-собачьи», – подумал он, испытывая некую гордость.

Хотя по-собачьи у него как раз уже и не получилось бы.

После легкого споласкивания вернулись, что называется, к столу. Еще по триста. И когда достал из холодильника заветные семьдесят, которые были жизненно необходимы наутро, то он все понял.

Это опять он, скотина, прельщает. В женском облике. И высказал ему все, что о нем, скоте, думает. С достоинством, не опускаясь до крика и визга. Просто дал знать, что и эти его ухищрения абсолютно бесперспективны. Он его не только не боится, но и презирает.

Больше в Люсином обличье Дьявол уже никогда не являлся.

26. …Лe2: g2+

Он продолжает свои попытки. Не хочет признаться в том, что все его происки, столь успешные в отношении подавляющего большинства моих так называемых братьев по разуму, разбиваются о мою непреклонность, мою духовную твердыню. Он начинает терпеть поражение за поражением даже там, где более всего силен. Якобы силен.

Всё пытается внушить мне при помощи гнусной софистики идею о том, что мир представляет собой лишь идею и ничего более. То есть материи якобы нет и быть не может. И пространства нет. И времени.

И эта идея – это фундаментальные и всякие прочие за коны. Вплоть до квадратного уравнения. Они переплетаются, взаимодействуют и дают видимость мира. В том числе и видимость меня. И я, зная об этих законах, в своем сознании (которого, по сути, нет и быть не может) так же этот самый мир сам для себя фантазирую.

Надо было видеть, как он дернулся, как побледнел, когда я поймал его на слове и сказал, зачем он городит этот бред. То есть указал ему на его шкурный интерес сокрыть от меня (ну, и ото всех) факт существования материи.

Вначале напомнил ему о Большом взрыве, от которого родилась Вселенная. На что он глумливо расхохотался. Мол, бред, бред! Россказни старых бабок и выживших из ума популяризаторов лженаучных псевдознаний.

Но я, не обращая ни малейшего внимания на эти обезьяньи ужимки, продолжил. Материя в момент Большого взрыва начала разлетаться в пространстве со скоростью света. И вскоре из нее образовались звезды и планеты. Сейчас, по прошествии 10 миллиардов лет, скорость расширения Вселенной заметно уменьшилась. И наступит момент, когда вещество Вселенной остановится и начнет двигаться в противоположную сторону со все нарастающей скоростью. Чтобы через 30 миллиардов лет вернуться в исходную точку, Нулевую.

– Ну, предположим. И что же из этого следует? – спросил он как бы лениво, но внутренне напрягшись.

Я напомнил ему, что на планетах, которые летят относительно Нулевой точки с околосветовой скоростью, время сильно замедляется. И когда все вещество вернется в Нулевую точку, в ней, в соответствии с теорией относительности, пройдут миллиарды миллиардов лет. И за это время вещество, там, в Нулевой точке, разрушится. Потому что у атомов также есть конечный срок жизни. Хоть и огромный, но также, как и у людей, ограниченный. И получив вернувшееся вещество совершенно свеженьким, молодым (30 миллиардов лет – это для него не срок), Тот, Кто Живет В Нулевой Точке, омолодит свой организм, который к тому моменту уже начнет разрушаться. Вот истинная цель Большого взрыва.

– Ну и кто же там живет? – спросил он уже вполне серьезно, без всякого сарказма.

– Твой Хозяин. А ты его эмиссар. Ты присматриваешь за тем, чтобы вещество сохранилось в целости и сохранности.

Тут он просто со стула упал. Якобы от смеха. На самом деле – от точного удара в самую его болевую точку.

– И каким же это образом? – спросил он, якобы отсмеявшись. – Каким образом я сохраняю вещество?

Тут уж было совсем просто. Вещество, перейдя в биологическую фазу, начинает изнашиваться гораздо быстрей. Чем больше на Земле живого, чем больше рождается людей, зверей и растений, тем быстрее вещество убывает. И Дьявол стремится это предотвратить при помощи ряда целевых программ. Тут и разжигание войн, и СПИД, и экологические катастрофы, и многое, многое другое. И все это Дьявол стимулирует при помощи развращения нравов, экспансии жадности, жестокости, умопомрачения, цинизма, честолюбия, лживости, предательства…

Дело стремительно идет к тому, что человечество истребит на Земле все живое. В том числе и себя. И вещество сохранится.

– Значит, как ты выражаешься, мой хозяин – это злое начало? Так выходит из твоего бредового умствования? – спросил он, думая, что загнал меня в угол.

– Так это любому здравомыслящему человеку понятно. Злое. Как и ты, его эмиссар.

– Так, значит, добра вообще нет?

– Нет. Точнее, есть. Но оно спонтанно.

Я сжал правую руку в кулак. Выпятил средний палец. Облизал его. И показал ему.

Его как ветром сдуло.

27. Крg1 – h1…

Целых три дня у него были разгрузочными. Конечно, можно было позвонить бывшей жене и попросить перечислить деньги раньше установленного срока. Однако он не мог переступить самим же собой возведенный этический барьер, отделявший его от мерзости того мира, в котором обреталась она. Поэтому стоически дожидался второго сентября.

Однако второе пришлось на воскресенье.

Третьего сентября он дрожащей рукой воткнул карточку в банкомат. Выбрал язык общения. Для понта – английский. Ввел ПИН-код. Указал сумму: все пять сотен. Ткнул на Enter и начал ждать, когда внутренний механизм отлистает пять зеленых бумажек. Или же десять, по полтиннику.

Однако произошло нечто совсем непредвиденное. Обескураживающее. Ошеломляющее!

На экране банкомата появилось изображение какого-то просторного помещения, уставленного накрытыми столами. За столами сидела публика: выпивающая, закусывающая и раскованно общающаяся. Короче, уже поддатая.

И тут в центр зала вышел человек. Весьма респектабельный: в очень дорогом костюме, с двумя сверкающими перстнями. И в окружении семерых охранников.

Человек хлопнул в ладоши, отчего все сразу же смолкло. И зычно крикнул:

– А сейчас, уважаемые друзья и коллеги, как говорили во времена моей юности, переходим к художественной самодеятельности.

Несколько расторопных молодых людей поднесли главе банка – несомненно, респектабельный человек был таковым – стул и баян. А охранникам раздали балалайки и ложки, деревянные, которые используются в народных оркестрах для перкуссии.

И оркестр грянул. Почти стройно и почти профессионально.

Банкир, вовсю шевеля мехами, воскликнул:

– А, ну-ка, девушки! Ну, красавицы!

Из-за столов повыскакивали молодые женщины. Весьма изящно одетые, в прекрасной обуви, но с какими-то архаично-патриархальными платочками, накинутыми на плечи. И задробили пятисотбаксовыми каблуками.

Вперед выскочила изящная чернявая девица, уперла руки в боки и пропела задорным голоском, с взвизгиванием:

 
Мой миленок служит в банке,
Своей службой дорожит.
А любовь мою девичью
Положил на депозит.
 

Девичий хор подхватил припев:

 
Опа, опа, жареные раки!
Приходи ко мне, чувак, я живу в бараке!
 

Прокричав: «Да что же это, девки, деется!», просолировала явно искусственная блондинка, весьма сексапильная:

 
Управляющий у нас
Не мычит, не телится.
Я и этак, я и так,
А он, гад, не женится.
Опа, опа, жареные раки!
Приходи ко мне, чувак, я живу в бараке!
 

Дошла очередь и до еще одной, условно говоря, девушки. Была она явно прогрессивной сексуальной ориентации: брючный костюм, широкие плечи, отсутствие какого бы то ни было макияжа и присутствие смуглого пушка на верхней губе:

 
Ах, бухгалтер, мой бухгалтер,
До чего ж ты озорной.
С черным налом ты бюстгальтер
Носишь мимо проходной.
Опа, опа, жареные раки!
Приходи ко мне, чувак, я живу в бараке!
 

В круг плавно вплыла солидная, как по комплекции, так и по возрасту, приблизительно тридцатипятилетнему, дама. Повела жаркими плечами и:

 
Председатель проводил
До самого правления.
А в штанах его пассив.
Видно, от волнения.
Опа, опа, жареные раки!
Приходи ко мне, чувак, я живу в бараке!
 

Девушка в кепке, надвинутой на глаза, пропела, с хрипотцой:

 
А мой дролябригадир
Сейф упер из банка.
Будет нынче хоровод
И большая пьянка.
Опа, опа, жареные раки!
Приходи ко мне, чувак, я живу в бараке!
 

Экран погас. И тут же на нем выскочила надпись: стоимость культурного обслуживания – $10.

Банкоматовский механизм выпихнул в щель худенькую стопочку зеленых бумажек. Их оказалось девять. Четыре стодолларовых, одна пятидесятидолларовая и четыре десятки.

В этот банкомат он больше уже никогда не совался.

27. …Крg8 – g7

Порой, раз пять в год, ему звонили. Те, с кем когда-то работал. Точнее, обслуживал. И эти воспоминания были унизительны и оскорбительны. Пытались узнать, где он и что. И сколько платят за страничку. И много ли там «наших». Сразу же обдавал волной ледяного презрения: с «вашими» давно не общаюсь. Поскольку давно оборвал все связи. И жизнь измеряю не страничками, а более пристойными единицами.

Ничего не поняв, а потому и не оскорбившись, клали трубку.

Правда, звонков на первых порах было гораздо больше. Просто он о них даже не подозревал. Потому что отвечал в невменяемом состоянии и наутро ничего уже не помнил. Тут он и сквернословил, и плевался в микрофон, и даже подносил трубку к анусу и с шумом выпускал газы. Эмоции – штука коварная, но зато весьма сладостная. И к тому же полезная – психотерапевтическая.

Раз в год звонила дочь. В день рождения. Чтобы поздравить не вполне понятно с чем и пожелать еще более непонятных вещей.

Эти разговоры были тягостны для обоих. Дочь, несомненно, стеснялась отца. И при людях ни за что бы не подошла. Не узнала бы. Не демонстративно, а извиняясь перед самой собой. Поэтому говорила по телефону, испытывая именно это чувство.

Он же прекрасно понимал, что и она уже стремительно катится вниз. В этой своей рекламной фирме, где нет и быть не может места для естественных поступков и даже мыслей. Все насквозь извращено до душевной непристойности.

Но, вероятно, этих звонков уже больше не будет. В последний раз он не смог сдержать себя. И высказался вполне откровенно о ее настоящем, якобы блистательном: «Ты употребляешь слово “креативно” гораздо чаще, чем прораб на стройке – “хер”. Это моветон, моя дорогая».

Собственно, телефон ему нужен был в исключительных случаях. Например, набрать ночью номер какого-нибудь эFэMного радио и высказать все, что он думает об их репертуаре. О том, что вместо «Битлз» они крутят черт-те знает что, какие-то компьютерно-кошачьи концерты. Битлов он любил. Да и то лишь потому, что двоих из них уже не было в живых. По той же самой причине еще больше любил Утесова и Синатру. Эти уже неподвластны проискам Дьявола. Этих он уже не купит ни за какие коврижки. Поэтому чаще всего звонил на «Ретро». Со словами благодарности.

28. Лe1 – e8…

Люди всегда любили деньги. Сразу же после их возникновения. Точнее, после их создания Дьяволом. Потому что это единственная субстанция, которая полностью парализует человеческий разум. Есть люди жадные, есть индифферентные к различным благам цивилизации. Порой встречаются и расточительные. Но когда речь заходит о деньгах – разно цветных бумажках или же цифирках, хранящихся в банковском компьютере, – то тут все абсолютно одинаковы.

С одной стороны. Никто, абсолютно никто добровольно не расстается со своими деньгами. Я сам смотрел. Ходил и специально смотрел. Стоит старушка нищая. Точнее, прикидывается, что нищая. А у самой наверняка под матрасом толстенные пачки. Насобирала, умопомраченная. Хоть и собирать уже абсолютно некуда. Не на что собирать. И держит в ладошке две стотирублевые бумажки. Словно ей только такие и дают. Никак не мельче. Я долго смотрел: кто меди горсточку, потому что в кармане мешается, кто рублевую монетку, кто двухрублевую. Никто, никто больше не положил! Это разве ж милостыня? Это не пойми что, а не милостыня. Так не дают, так из карманов шелуху от семечек выгребают, чтобы выбросить.

Да, конечно, слыхал, что есть такие спонсоры. Что эти вроде бы помногу дают. Так на самом деле и не дают вовсе, а покупают. На свои деньги. И с большой выгодой для себя. Может ли нефтяной магнат актрис трахать? Так, чтобы почти бесплатно. Конечно, может. Но это будет совсем не то и не так. Ведь нефтяному магнату уже все уши прожужжали, что период первоначального накопления уже давно закончился. Что теперь он, нефтяной магнат, уже существо рафинированное: с тонкой душевной структурой. И, значит, все в его жизни должно быть красиво. Изящно все должно быть в его жизни! И он как бы опекает театр. И участвует в обсуждении репертуара: а не кажется ли вам, Иван Товстоногович, что Ниночка могла бы с блеском сыграть мадам Бовари? И несчастному Ивану Товстоноговичку, естественно, кажется, очень кажется. Прямо сил нет никаких, как кажется! Так вот и отдаются спонсору актрисы с огромным желанием и с большим воодушевлением. Как принцу какому прекрасному! А если будут отдаваться без трепета душевного, то режиссер со свету сживет! Такие у них там мизансцены, такие творческие сверхзадачи!