Текст книги "Воспоминания о ВГИКе"

Это было противно, однако непосредственно меня не касалось.

Близко к сердцу, как это ни странно, принимал процесс мой папа. Ему тоже были малоизвестны и безразличны партийные распри. Его возмущало, даже ранило ведение процесса. Со страстностью ученого-юриста он объяснил мне неправомерность теории классового суда. Значит, убийца-рабочий менее виновен, чем убийца-служащий, интеллигент, не говоря уже о торговце или священнике? Абсурд, приводящий к полному произволу и беззаконию! И почему эти несчастные даже не пытаются защищаться? И почему обвинитель ничего, по существу, не доказывает? Попирается самое главное, самое высокое и священное в юриспруденции – презумпция невиновности!

К стыду своему, я не знал, что это такое.

И отец, волнуясь, бледнея, хватаясь за сердце, растолковывал мне, что презумпция невиновности есть не только основа справедливого суда, но и одно из наивысших достижений человеческого разума и совести. Гуманизм просвещенного и мыслящего человечества обязывает суд считать каждого подсудимого, подозреваемого, обвиняемого невиновным, покуда не будет доказано противное. И даже признание обвиняемым своей вины не меняет дела: виновность нужно доказать фактами, свидетельскими показаниями, вещественными доказательствами доказать… А тут никаких доказательств, никаких фактов, одна ругань, голословная клевета, а они и не пытаются сопротивляться, защищаться, – кланяются, лебезят…

Я ничего не мог ему возразить. Гуманизм презумпции невиновности пленял меня. Поведение и обвиняемых, и судей было глубоко несимпатично, отталкивало грубостью, жестокостью, фальшью.

Верный своему обыкновению защищать советскую действительность от горестных и желчных нападок отца, я пытался противопоставлять ему достоинства новой конституции. Отец признавал эти достоинства, но утверждал, что осуществляться в условиях диктатуры пролетариата и единственной большевистской партии такая конституция не может, она обречена остаться на бумаге. Я говорил о стахановском движении как о новом социалистическом отношении человека к труду. Стахановский рекорд 31 августа 1935 года был подхвачен энтузиастами почти во всех отраслях промышленности и сельского хозяйства. Кривонос, Бусыгин, Дуся и Маруся Виноградовы, Паша Ангелина, Полина Кавардак искренне воспринимались мною как новые люди, герои нового социалистического типа. Я серьезно намеревался написать о них сценарий, делал заметки, изучал очерки в прессе. Отец признавал благородство поступков стахановцев, но не видел в них ничего принципиально нового. Обычная мораль, всегдашние общественные, не говоря уже о религиозных, устои обязывали порядочных людей честно и инициативно трудиться, любить свое дело. Что же здесь нового, именно социалистического?

В громе газетных восхвалений конституции, стахановцев, предстоящих выборов в Верховный Совет и других достижений сталинской политики известие о расстреле всех шестнадцати подсудимых по троцкистско-зиновьевскому процессу прошло передо мною, как в тумане, в старании оттолкнуть все это от себя. Из речей подсудимых выходило, что они сами того расстрела хотели…

Однако совершенно отключиться от политики не удавалось. Трескучая пресса, надсадно восхвалявшая мудрую и справедливую партию и ее гениального вождя, поневоле наводила на совсем противоположные мысли: что же это за мудрая партия, чьи прославленные вожди охотно признаются во всяческих мерзостях: в измене родине и принципам ленинизма, в шпионаже, вредительстве, терроризме?

Что же это за вожди? «Любимцы партии», «теоретики коммунизма», «ближайшие соратники», коллеги по всяким прославленным делам от сидения в шалаше до сидения в президиумах, от бегств из ссылок до преследования тысяч и тысяч людей, – герои, которые поносят друг друга, требуют расправ, клевещут на друзей и единомышленников? Мерзко, страшно, непонятно! Можно еще понять двуличие и тайные замыслы Тухачевского, Уборевича и других бывших офицеров, раскусивших подлинную сущность большевизма и решившихся на отмщение, но Зиновьев, Каменев, Радек – профессиональные революционеры, ораторы и литераторы, наконец, палачи, погубившие столько людей во имя партии, – втайне эту партию ненавидели и отравляли?

Содрогаясь внутренне, силился я понять происходящее, примеряя тайные домыслы, слухи о сатанизме Ленина, Сталина и иже с ними, о высшей их цели – погубить русский народ, растлить, одурачить, обессилить его и подчинить евреям, или немцам, или папуасам, черт их не разберет!.. Пусть Сталин – гений, пусть он во всем предусмотрителен и прав, но какой нечеловеческой волей, каким дьявольским коварством надо обладать, чтобы подчинить себе, и только себе, многотысячную партию, многомиллионный советский народ? Неужели все это решает он один? Ведь старшие его соратники оказываются оборотнями и врагами коммунизма, верные его друзья – Молотов, Ворошилов, Буденный, Ягода, Ежов, Каганович и прочие – не больше, чем посредственности, а то и полуграмотные авантюристы…

Разумеется, даже с близкими друзьями, даже с родными я этими мыслями не делился. Скрытность, молчание, рожденные страхом и бессилием понять происходящее вокруг, заставляли меня гнать эти мысли прочь, уговаривать себя, что это все мерзко и меня не касается.

Гораздо больше занимали меня мои собственные дела. Надо было доделывать опостылевшую «Вражду», зарабатывать на пропитание. Неожиданно ко мне пришел сам Туркин. Меня не было дома. Он остался поджидать, пил чай, беседуя с мамой. Судя по ее смущенному румянцу и светящимся глазам, расхваливал меня.

– Я пришел, Слава, звать Вас в аспирантуру. Будет большой набор. Нужно воспитывать теоретиков, знакомых с практикой кинодраматургии. Вы подходите почти идеально…

– Почему почти?

– Ну, знаете, капризности самолюбия, поэтическая анархичность, но все это пройдет, Вы ведь так молоды.

– А Вы уверены, Валентин Константинович, что из меня что-то выйдет?

– Уверен, Слава. Поверьте мне, я ведь Вас никогда не подводил. Приходите в институт прямо завтра, с заявлением… ну, я засиделся, пойду. Обязательно пришлите его завтра, Надежда Владимировна!

– Как ты разговаривал со своим учителем?! – возмущалась, проводив его, мама. – Пожилой и знаменитый человек пришел тебя звать…

Позднее присоединился и папа. Аспирантура, адъюнктура, это все-таки что-то солидное… Правда, предмет твой проблематичен, неясен, но все-таки, да и стипендия. Хоть и немного, зато постоянно.

Я пошел. Через несколько дней стал сдавать вступительные экзамены. Историю и технику кино, читанные в институте, мне зачислили. Туркин и Волькенштейн поставили пятерки, ничего не спрашивая. Было лестно. С литературоведом Еголиным я поспорил о влиянии декабристов на Некрасова. Он, по-моему, только о Некрасове и спрашивал. Вонзенная им тройка значения не возымела. Вместе с С.С. Гинзбургом, В.Н. Жданом и какими-то интеллектуальными дамами я был зачислен.

И когда, с победоносным видом, я явился домой, папа вручил мне повестку из военкомата. «В связи с окончанием учебы в институте и окончанием отсрочки явиться для прохождения действительной воинской службы…»

О воинской службе я как-то забыл. Отсрочку оформляли, кажется, в институте. Значит, аспирантура тю-тю? Пошел к Туркину. Тот взволновался, закипятился: как же так? Пойдите к директору! Вы же приняты… Они обязаны отсрочить…

Пошел в институт. Никто там ничего определенного не знал. Студентам отсрочка – да, полагается. А аспиранты, вероятно, как правило, уже отслужили действительную? Или им тоже полагается? Написали бумагу в военкомат. По-моему, слишком подробную и торжественную, чтоб могла подействовать: подающий надежды молодой ученый, срочная необходимость научных сил для кинематографии… какая-то. Вероятно, не подействует…

В пустынном по-летнему гиковском коридоре я встретил мрачного Володю Нижнего, эйзенштейновского аспиранта, пытавшегося поставить фильм в Баку.

– Ты что, ничего не знаешь? В Баку арестованы Зильберберг и Дубинский. Я поспешил оттуда уехать. Не вздумай туда соваться…

Переделанную «Вражду» я послал на Бакинскую студию почтой. А тут еще какой-то очень любезный человек попросил меня зайти вместе с ним в кабинет директора:

– Поздравляем Вас, Ростислав Николаевич, с поступлением в аспирантуру. Товарищ Туркин и другие очень Вас аттестуют. Надеюсь, и нам Вы поможете…

– В чем я могу помочь?

– Будто не понимаете, Ростислав Николаевич? Будет начало учебного года. Надо выступить…

– О чем?

– Как о чем, Ростислав Николаевич? Надо разоблачить существовавшую на сценарном факультете враждебную группировку: Майский, Ласкин, может быть, еще кого-нибудь назовете. Вам же виднее. Ведь вместе учились, разговаривали о том, о сем, вот и припомните, назовите. Можно и с других факультетов. Вам же виднее…

Что я бормотал в ответ, не помню. Открыто сказать, что никаких подозрений не имею и выступать не буду – не посмел. Выскочил из кабинета как пьяный… Что делать? И знают ли «они» о Зильберберге?

Выступать я, конечно, не буду. Черт с ней, с аспирантурой. Но ведь… смыкается круг?

Пошел к Туркину. Разумеется, он не стал советовать выступить, но и что делать, посоветовать не мог. Назавтра я пошел в военкомат. Торжественную бумагу порвал. Об аспирантуре ничего не сказал. Просился в кавалерию. Назначили в авиацию. Почему?

Через несколько дней остриг волосы и явился «с вещами».

Сергей Васильевич Комаров
Радость открытий

С.В. Комаров

В институте дело развивалось. Рядом с фильмотекой был большой зал. Его в прошлом московское студенчество (белоподкладочники) использовало для пирушек в Татьянин день, в дни тезоименитства царских особ. Он был под самой крышей на четвертом этаже (при перестройке «Яра» под гостиницу его снесли вместе с куполом). Этот зал выбрал С. М. Эйзенштейн для своих лекционных занятий. В нем отгородили угол для кафедры режиссуры. В 1932 году Эйзенштейн вернулся из США. На студии постановку ему не давали, и он с увлечением взялся за педагогику. Лекции Эйзенштейна привлекали всех. Большая аудитория наполнялась до отказа. А когда Сергей Михайлович был свободен, часто заходил в фильмотеку (она была рядом). Он очень любил смотреть иностранные фильмы, их мы с Вилесовым покупали на вес в прокатных конторах. В фильмотеке была передвижка, монтажный стол, маленький экран.

Приезжая на занятия в ГИК, Эйзенштейн заходил и спрашивал: «Есть что-нибудь новенькое?». Просматривая фильмы, он их комментировал, а я брал «на вооружение» его рассказы о немецком, французском и американском кино. Характеристики немецкого экспрессионизма, французского авангарда, данные Сергеем Михайловичем, я пересказывал в своих лекциях. Ф.П. Шипулинский ушел на пенсию, и я начал читать курс «Истории зарубежного кино» на всех факультетах. Сергей Михайлович помог мне составить программу курса, в котором рассказывалось о немом кино пяти стран мира. Первые десять лет – с 1895 по 1905 год – была предыстория, ас 1910 года стали выкристаллизовываться творческие фигуры во Франции, Германии, США, Италии. Всего на весь курс давалось 36 учебных часов. Сергей Михайлович помог мне получить возможность посещать киновстречи в БОКС (Всесоюзное общество культурных связей с заграницей). Там проводились открытые просмотры для крупных деятелей кино с обсуждением. Редкие встречи с иностранными кинематографистами. Здание бывшего Морозовского особняка на Георгиевской площади было сравнительно небольшим. Просмотровый зал – в подвале. Но главное – это библиотека. Туда поступали киножурналы из Франции и Германии (с США дипломатические контакты налаживались трудно). Я завел тесные связи с заведующей библиотекой: она давала мне журналы, а в кабинете киноведения переводили наиболее интересные статьи. Так создавались картотека иностранных фильмов, биографии творческих мастеров, а для меня ценнейший материал по лекционному курсу.

Я сам осознавал, что расту как педагог. Уже частенько меня приглашали для чтения лекций (конечно, с просмотром фильмов) в Дом журналистов, Дом актера, ЦДРИ, Дом кино. В семейный бюджет стал поступать заметный вклад. Когда я попытался подсчитать число прочитанных мною в те годы лекций, их набралось несколько сотен. На мои лекции в большой аудитории Политехнического музея желающих попасть бывало столько, что порядок наводила милиция. Поездки по городам: Ленинград, Киев, Харьков, Горький, Минск также проходили с успехом. Билеты Бюро пропаганды киноискусства продавало заранее. Естественно, мои заработки увеличивались.

Г. А. Авенариус

В ГИКе происходили серьезные перемены. Н.А. Лебедева назначили заместителем директора. Он защитил диссертацию и стал профессором. (Институт красной профессуры типа академии давал на это право.) Его положение в руководстве облегчило создание кафедры «Истории и теории кино». Я уже числился старшим преподавателем, но организационная работа по кабинету киноведения и фильмотеке занимала много времени.

Нужны были педагоги. Из Киева в Москву переехал Георгий Александрович Авенариус. Он читал курс истории зарубежного кино в Одесском кинотехникуме, а затем в Киевском институте им. Карпенко-Карого. Наши отношения были сложными. Он был самолюбив и не терпел критики. На кафедре меня поддерживал Н.А. Лебедев, но атмосфера была напряженной.

В 1934 году в институте был создан Научно-исследовательский сектор (НИС), и, освободившись от заведования кабинетом киноведения, я был назначен сотрудником 1-го разряда.

Это давало мне большую свободу действий. Завсектором М. Никаноров акцентировал работу на собрании научных документов по истории кино. Мне пришлось ездить по многим городам и договариваться с владельцами ценных материалов о продаже. НИС получал дотации для этих целей. Кроме того, Главное управление кинематографии приняло решение создать вместо нашего института (ГИК) – Высший государственный институт кинематографии типа отраслевой академии. Туда принимались творческие работники, имевшие высшее образование и опыт работы на кинопроизводстве. О киноакадемии подробно написано в буклете, изданном к 50-летию ВГИКа. Поэтому не буду подробно останавливаться на этом. Скажу только, что через два года все убедились в необходимости профессиональной подготовки киноспециалистов, и академия превратилась снова в институт, только прибавилась буква «В» в названии. Стал ВГИК – Всесоюзный государственный институт кинематографии.

В связи с реорганизацией института несколько педагогов были представлены к ученым званиям, и я получил в 1939 году звание доцента. Видимо, моя активная деятельность находила отклик у руководства. Ежегодно меня награждали премиями, выносили благодарности, а в год 20-летия советского кино мне было присвоено звание Почетного кинематографиста.

Со временем здание ресторана «Яр» оказалось для института тесным. Был поднят вопрос о строительстве нового помещения рядом со студией им. Горького. Временно для института отвели левое крыло студии, но и оно было маловато. Ждали постройки нового здания.

Напомню, что середина тридцатых годов была тревожным временем. Начались процессы над изменниками и предателями родины. Первым сигналом было решение партсовещания по борьбе с буржуазной идеологией, состоявшегося в 1928 году. В тридцатые – ликвидация НЭПа, затем раскулачивание и процессы над изменниками родины. Следующий удар – передовица «Правды» об антипартийной группировке среди писателей. Начались аресты – кошмар 1937 года. Ночные обыски. Из наших друзей-кинематографистов взяли многих. Мы с Галей подготовили рюкзаки с самым необходимым в тюрьме. Ждали тревожного ночного звонка. Описать душевное состояние того времени невозможно. Это нужно пережить. Но Бог миловал! За нами не пришли. Вспоминается наш разговор с И. Эренбургом. Мы выступали на страницах «устного журнала» во дворце культуры «Динамо». Сидели за сценой в маленькой комнате, ожидая выхода. Эренбург сказал: «Подождите, еще объявят борьбу с космополитами». Это предсказание оправдалось в «сороковые роковые» после решения ЦК КПСС по идеологическим вопросам. Начались публичные покаяния в Доме кино (С. Эйзенштейн, С. Юткевич, М. Ромм и другие). Мне тоже пришлось «покаяться», но во ВГИКе с беспартийного строго не спросишь! А вот Н.А. Лебедев был изгнан из института. Позднее его вернули, но это был уже не тот энтузиаст, что прежде…

<…>

Война грянула неожиданно. Все были уверены, что после подписания договора войны не будет. И вот в июне 1941 года по радио объявили о нападении Германии. Все неожиданно изменилось. Какой там курорт! Началась мобилизация. Все, кто не подлежал призыву, шли в народное ополчение. Помню, как во ВГИКе педагоги и сотрудники, мужчины разных возрастов, собрались напротив скульптуры Мухиной. Вызывали по списку. Дошли до фамилии Иезуитов. Он был профессором, читал курс истории отечественного кино. Его вызвали дважды. Никто не откликнулся. Назвали мою, я откликнулся, и вдруг почти бегом появился Николай Михайлович. Он был уже солидного возраста, поэтому задыхался. Подошел к тому, кто читал список, и стал извиняться за опоздание, оправдываясь, говорил: «Вы знаете, я старался дописать последнюю главу книги. Неизвестно, вернусь ли я, а книга нужная». Он оказался прав: книга осталась, а он погиб.

Через два дня мы все от института собрались на площади у Рижского вокзала и пошли маршем по Волоколамскому шоссе.

Конечно, ходить в строю мы не привыкли. Многие натерли кровавые мозоли, ждали привала. Я перевязывал коллегам ноги, это я умел. Дошли до Фирсановки. Здесь расположились в палатках на ночь. Под утро неожиданно появилась Галя с повесткой из военкомата, оказывается, я как забронированный специалист находился на учете, и военкомат отозвал меня.

До сих пор благодарю Бога и Галю. Только они избавили меня от верной гибели. Из тех, кто ушел в ополчение от ВГИКа, почти никто не вернулся. В Москве я явился в военкомат, мне сказали, что я направляюсь в распоряжение Главного управления кинематографии. Оказалось, что директор ВГИКа Д.В. Файнштейн уже на фронте (он имел чин полковника), а институт нужно эвакуировать. Когда и куда – сообщат. Я должен ждать. «Мосфильм», где работала Галя, уже получил распоряжение об эвакуации в Ташкент. Я ждал извещения и волновался, куда же направят ВГИК?

Вызвал меня И.И. Лукашев, заместитель начальника главка, которому подчинялся ВГИК. Узнаю, что назначен временно директором и должен организовать эвакуацию ВГИКа в Алма-Ату. Так мы разъехались с Галей. Но что делать – война!

Уже начались налеты немецких самолетов на Москву. Каждый день сообщения о продвижении войск противника. Ночью дежурства на крышах домов, гасили «зажигалки». Днем тревога – бежим в бомбоубежище.

Снова вызывает И. Лукашев. Распоряжение – подготовить аппаратуру, библиотеку, фильмотеку (самое необходимое) к отправке в Алма-Ату. Легко сказать! В институте всего трое мужчин: я, столяр Гришин и бухгалтер Дичев. Транспорта нет, машины мобилизованы. Ящиков для упаковки аппаратуры нет. Яуфов, железных коробок для фильмов, очень мало. Отбираю самое ценное. Остальное закапываем в землю во дворе.

С каким трудом пришлось доставать товарные вагоны (все эвакуировались), автотранспорт. Вся Москва фактически была прифронтовым городом. Как трудно было найти мужиков для погрузки и разгрузки! Это не объяснить! Хорошо, что во ВГИКе был запас спирта для чистки негативов в кинолаборатории – за спирт делали все. Он буквально спас меня в этой сумасшедшей обстановке. Кроме того, семьи сотрудников и педагогов, оставшиеся в Москве, просили взять их в Алма-Ату. С трудом поместились в товарные вагоны вместе с имуществом. До Алма-Аты ехали почти полторы недели. Это было путешествие в ад! Без продуктов, без воды, в холодных вагонах. На дворе октябрь. На станциях стоим по несколько часов. Пропускают военные эшелоны. Женщины меняют на стоянках белье и одежду на хлеб.

Наконец, Алма-Ата! В городе даже не пахнет войной. Спокойные улицы. Торгует рынок. Эвакуированные продают свои пожитки. Население настроено довольно недружелюбно: «Вот понаехали!» Работники киностудии размещены в бараках. Знаменитости, вроде С.М. Эйзенштейна, – в жилом доме около студии. Остальные в гостинице, которую в шутку называют «лауреатником». Как же со ВГИКом?

Выделяют недостроенное здание кинотехникума. Окна без стекол, ни столов, ни стульев. Все нужно доставать. Назначают нового директора И.А. Глотова (он был директором «Ленфильма»). Меня как беспартийного – его заместителем. Получено распоряжение: срочно подготовить группу операторов для съемок на фронте. Провести набор на факультеты – сценарный и режиссерский. Где размещать студентов и членов семей педагогов, ушедших на фронт? Проблемы, проблемы, проблемы! Кроме того, карточная система. В столовых одна «затируха» – вода с мукой. Трудностей столько, что решаюсь с Б. Гончаровым и еще с двумя педагогами проситься на фронт. В военкомате говорят: «Вы и здесь на фронте! Кто будет руководить работой в институте? Вы будете дезертирами с трудового фронта!»

На дворе декабрь! На фронте тяжелые бои, хотя от Москвы немцев отогнали. Панфиловская дивизия включала и жителей Алма-Аты. Приходят похоронки. Плач, слезы рекой, а жить надо. Меня, конечно, беспокоит устройство Гали в Ташкенте. Прошу дать мне командировку. Приезжаю в Ташкент на пятый день, на наше счастье, в Ташкенте жила жена моего сотрудника по фильмотеке Н. Розенеля. В доме женского парикмахера во дворе есть кухня, комнатка, прихожая и вторая кухня. Уговорили хозяина пустить Галю в кухню во дворе. Быстро делаю ремонт. Крашу стены, достаю стол и два стула. Устраиваю топчан. Жилье обеспечено. Мы в шутку говорили: «Наша розовая вилла на берегу канала» (во дворе протекал арык).

Галя работала над боевыми киносборниками. Трудностей много. Об одном из эпизодов жизни и работы Гали рассказывала Г. Кравченко в своей книге «Отблески прошлого». О том, как добивалась Галя Капризная приема у командующего войсками в Ташкенте с просьбой дать указание о выделении войскового соединения для съемок. Помогла ее фамилия – Капризная (это псевдоним; она была до замужества Балакова по отцу). Командующий принял ее почти ночью, усталый, и сказал: «Вы знаете, мне захотелось увидеть, кто такая директор Капризная». В результате воинское подразделение она получила.

Приближалась весна 1942 года. Ярче светило солнце. С фронтов войны приходили радостные сообщения о наших победах, но в Алма-Ату чаще и чаще прибывали эшелоны раненых. Меня пригласили в военкомат. Разговор дружелюбный: «Не могу ли я организовать лекции для раненых бойцов с показом каких-нибудь комедий? Нужно оторвать ребят от горьких мыслей». Договорился с Глотовым. Узнал, где находятся госпитали. Военком обеспечил транспорт и кинотехнику с передвижкой. Работали мы без отказа. Сохранились благодарности начальников госпиталей. И еще немаловажный момент этих поездок в глубинку Казахстана – возможность отовариться консервами: мясными, кофе с молоком, сгущенкой. Все это продавалось в продуктовых магазинах на территории госпиталей. Забочусь не столько о себе, сколько о Гале. Будет что послать в Ташкент с проводником поезда. Два раза посылки дошли. Третья пропала. Проводница прикарманила. Тогда эти консервы были дороже золота. В 1942 году съемочная группа во главе с Галей ездила в Пржевальск, на озеро Иссык-Куль. Там войной и не пахло.

Местное население держало скот и птицу. Пшеница своя, отправлять на фронт из такой глубинки слишком дорого. Все участники съемочной группы заготавливали там копченые и соленые продукты для питания в Ташкенте. У Гали были талоны на бензин. Его давали для съемок. Местное ГПУ (пограничное) за эти талоны делало для съемок все необходимое, отношения были налажены. И вдруг! Пропадает оружие, которое было выдано в Ташкенте для съемок. Кто и как украл – неизвестно. Ведут следствие. Гале говорят, что если не найдут, ее должны арестовать. Время военное. Представляю, что она переживала! Через трое суток нашли похитителей, а оружие вернули. Бог помог, а могла быть и тюрьма.

В Алма-Ате шел учебный процесс. К счастью, многие из творческих работников могли заменить ушедших на фронт. В. Юнаковский, Н. Коварский на сценарном. С. Эйзенштейн возглавлял режиссерский. На художественном дела шли очень хорошо. Богатая природа, интересные типажи. Студенты подрабатывали на студии декораторами. Мне приходилось частенько бывать у Эйзенштейна. Он тогда снимал «Ивана Грозного». Как-то раз вечером прихожу к нему. Он как всегда занят раскадровками, на столе – рисунки отдельных кадров. Персоналии подчеркнуто графичные. Каждый рисунок – произведение искусства и яркое воплощение замысла режиссера. На этот раз Сергей Михайлович был очень мрачен. Я спросил о здоровье. Молчит. Сижу и думаю, что его угнетает. Со съемками вроде порядок. Вдруг Сергей Михайлович вытащил из корзины для бумаг разорванный рисунок на ватмане. Разложил на столе, разгладил. Я невольно встал и подошел ближе… На рисунке был изображен Грозный, пронзенный мечом. Удивленно спросил: «Это из второй серии? Там же по сценарию он жив». Эйзенштейн коротко бросил: «Я убил его». – «Почему?» – «Он заслужил это». Собрал рисунок, разорвал на мелкие куски и сказал: «Забудь об этом». Я понял, что такой финал неосуществим. Ведь все знали, что Грозный – это прототип Сталина. Для меня стало ясно, почему у Эйзенштейна было дурное настроение. Он видел в Грозном другого человека. Это и нашло отражение во второй серии, которую Сталин запретил. Позднее вспоминая этот случай, я понял, чем был вызван инфаркт у Эйзенштейна…

<…>

Осень и зима 1943 года были полны надежд. Некоторые уезжали в Москву. И хотя новый набор в институт мы проводили в Алма-Ате, студенты ожидали возвращения в Москву. Из Главного управления по кинематографии в Новосибирске пришло сообщение о том, что Главк уезжает в Москву и нужно прислать представителя института, чтобы решить судьбу фонда фильмотеки, частично увезенного в Новосибирск. Глотов решил отправить меня в Москву через Новосибирск. Когда по Турксибу я доехал до Новосибирска (в дороге пять суток) и осмотрел старый гараж, где были буквально свалены наши фильмы, у меня оборвалось сердце. Ржавые коробки, частью раскрыты, дождь и снег сделали свое дело. Почти половина фильмов пропала. Остальные отправили в Белые столбы, где начал функционировать Госфильмофонд. В общем из фонда фильмотеки ВГИК за годы войны пропало не менее 850 названий. Те, что были зарыты в Москве в землю в яуфах, тоже частично пропали.

<…>

И опять наступили для меня тяжелые дни. Нужно было обеспечивать учебный процесс. Подготовить здание, сильно пострадавшее от «зажигалок». Пробитые ими участки крыши позволяли воде проникать через потолки в аудитории. С потолков висели сосульки. Стекла в окнах выбиты. Паркетные полы вздыбились. Мебель была поломана. В павильоне – «мерзость запустения».

В Алма-Ате Глотов готовился к отъезду в Ленинград. В Москве руководить приведением здания ВГИКа в порядок пришлось мне. Сейчас даже самому кажется невероятным, как со всем справлялся! Доставать строго фондируемые стекло, тес, краски, олифу, транспорт, находить рабочих, привлекать из воинской части солдат из «стройбата». И все одному.

Видимо, работал я действительно здорово! ГУКФ (Главное управление кинематографии) в лице И. Лукашева ходатайствовало о награждении меня орденом «Знак почета», который в Кремле мне вручил М. Шверник.

В 1944 году меня два раза вызывали в райком. Предлагали вступить в партию. Ясно намекали, что они рассчитывают на меня, как на директора института. Дважды я отказывался как недостойный. Выводы сделало руководство. Директором назначили вернувшегося из Душанбе Л. В. Кулешова, который в 1944 г. вступил в ряды КПСС. Я стал его заместителем по учебной и научной работе. В 1945 году институт смог провести первый послевоенный набор студентов. Кулешов много сделал для привлечения педагогов. Возобновили работу С. Эйзенштейн, В. Пудовкин, Л. Оболенский, А. Довженко. Из Ленинграда переехали в Москву С. Герасимов и Т. Макарова, они организовали первую объединенную режиссерско-актерскую мастерскую. Было трудно, голодно, карточная система. Мне приходилось выбивать карточки 1-й категории для педагогов и рабочие – для студентов. Общежития фактически не было. Снимали комнаты у дачевладельцев в Л осинке и на Клязьме. Зачатьевское общежитие в основном занимали педагоги, квартиры которых были разрушены.

Помню войну с аспирантом В. Жданом. Он занимал комнату в 36 метров. Она могла вместить восемь человек студентов. Выселял его долго. Он потом припомнил мне это, став ректором ВГИКа. Когда позднее Министерство высшего образования возбудило ходатайство о присвоении мне звания «Заслуженный деятель искусств», В. Ждан отказался его поддержать (узнал я об этом от С.В. Кафтанова, тогда министра высшего образования).

Хлопот с новым набором в 1945 году было много. Поступившие в большинстве своем были фронтовиками: В. Ежов, Г. Чухрай, С. Ростоцкий и ряд других. Все они на экзамены приходили в заношенном военном обмундировании. Некоторые, как С. Ростоцкий, из госпиталя с ножным протезом. Но учились они с энтузиазмом. Их не пугал ни холод в аудиториях, ни недостатки в общежитии. И почти все стали крупнейшими режиссерами, славой советского кино.

В институт стали поступать ребята из союзных республик. Я объехал все страны Прибалтики, набирая на месте будущих абитуриентов. Почти вся кинематография Латвии, Эстонии, Литвы создана выпускниками ВГИКа. Также в послевоенный период во ВГИК поступило несколько студентов из Грузии. Среди них был хорошенький мальчишка, веселый, улыбчивый Сережа Параджанов. Он был принят на режиссерский и жил в общежитии. Однажды у меня, заместителя директора, раздался телефонный звонок. Звонил начальник районной милиции: «У вас есть такой студент Параджанов?» «Да, – отвечаю, – есть». «Он задержан нами за спекуляцию». Выясняю, что в ЦУМе, на втором этаже, где торгуют тканями, Параджанов отирался несколько дней. Его забрали в милицию. Утром он у меня. Предлагаю объяснить, что произошло. Сережа признается, что он, действительно, часто бывает в ЦУМе, но причина в том, что он влюбился в продавщицу. Она татарка, и он ей тоже нравится. Но на предложение выйти замуж она с плачем ответила, что за нее уплачен калым и через год ее возьмет в жены пожилой татарин. Сергей всячески ее уговаривает, но она боится. Говорю Сергею: «Любишь – помогу. Договаривайся с ней, сходите в ЗАГС, зарегистрируйтесь. Я дал указание найти вам отдельную комнату, и живите».

Все, казалось, утряслось. Сергей повеселел. В поселке Клязьма комендант сняла для них комнату. Узнаю, что невеста переехала к нему, и Сергей не велел ей выходить без него. Через два дня – страшное известие. В отсутствие Сергея к его жене пришел отец и еще двое татар. Они выследили, где она живет, и увезли. Вечером девушку нашли на железнодорожном полотне мертвой. Ее бросили под поезд, что было с Сергеем – трудно описать. Он буквально сходил с ума. Я вызвал его мать из Тбилиси. Его увезли. Лечили в психбольнице. Через год Сережа вернулся, но это был грустный, задумчивый, какой-то повзрослевший Параджанов, совсем другой. Он начал заниматься на следующем курсе. Но пережитое горе, мне кажется, повлияло на его психику. Потом ему довелось испытать многое. Талант его бесспорен, но что-то было в нем нездоровое. <…>