Текст книги "Трибунал (сборник)"

Большая клетка. В ней Подоплеков. Юрченко, лязгая засовом, открывает дверь в клетку и закрывает за вошедшим внутрь Защитником. Защитник стоит перед Подоплековым улыбаясь, но тот в апатии и ни на что не реагирует.

Защитник (протягивает руку). Позвольте от всей души крепко пожать вашу руку.

Подоплеков (не глядя на Защитника, вяло протягивает руку). Пожмите.

Защитник (трясет руку Подоплекова). Восхищен! Искренне восхищен вашим мужеством. Вы так прямо, откровенно, при всем народе высказали свои принципиальные, критические убеждения.

Подоплеков. Вы что, смеетесь? Какие у меня убеждения? У меня их отроду не бывало.

Защитник. Ну зачем так скромничать? По-моему, у вас убеждения есть, и вполне определенные.

Подоплеков. Убеждения, убеждения… Длинный язык у меня, а не убеждения.

Защитник. Значит, вы чувствуете, что вели себя как-то не совсем правильно?

Подоплеков. Что за вопрос? Вы же видели сами, как я себя вел. Характер такой дурацкий. Всегда лезу узнать, что, где, чего. Все мне интересно. Сидел бы себе, помалкивал в тряпочку, как другие. Да что там говорить!

Защитник. Очень рад от вас все это слышать. Когда человек сам понимает свои ошибки, начинает осознавать пагубность своих поступков, это уже и есть первый шаг к исправлению. А если вы к тому же прямо и принципиально осудите свое недавнее поведение во весь голос, моя задача защитить вас значительно упростится.

Подоплеков (настороженно). Я не понимаю, о чем вы говорите.

Защитник. Слушайте, мы должны вместе разработать определенную и четкую программу вашей защиты. Вот сейчас судьи выйдут, я попрошу дать вам немедленно слово, и вы сразу, без обиняков, не виляя, со свойственным вам мужеством скажете, что, оказавшись в тихой, спокойной, располагающей к размышлениям обстановке, обдумали свое неправильное поведение, осудили свое преступное прошлое и глубоко раскаиваетесь, что своими действиями нанесли непоправимый ущерб народу и обществу.

Подоплеков. Чушь какая! Какой ущерб, какое преступное прошлое? Ну, сказал я что-то, ну, не подумал…

Защитник. Вот именно! Вот так и скажете: не подумал. В конце концов, судьи и Прокурор – они же люди. Они могут понять и простить. Ну, конечно, полностью оправдать они вас не могут, но, учитывая чистосердечное признание и искреннее раскаяние, могут значительно снизить наказание. Ну, дадут они вам лет, скажем, пять, ну, десять от силы.

Подоплеков (хватается за голову). Десять лет!

Защитник. Что вы так пугаетесь! Вы знаете, годы летят так быстро. И эти десять пролетят, вы и не заметите… Зато вернетесь, дети уже взрослые, не надо растить, беспокоиться. Даже младшенький уже и коклюшем переболеет, и скарлатиной.

Подоплеков (закрыв лицо руками, сквозь слезы). Десять лет!

Защитник. Я вижу, вас ужасает сама эта цифра «десять». Но в местах заключения есть самые разнообразные возможности. Зачеты за перевыполнение плана, за хорошее поведение. А может, так повезет, что попадете куда-нибудь, скажем, на урановые рудники. Там и вовсе день за три идет. Поработаете – и через три года дома.

Подоплеков. Через три года? Лысый и импотент?

Защитник. Ну и что, что лысый. У нас вон сколько лысых, и ничего – живут, женятся, делают карьеру. Даже среди руководителей государства бывают. А что касается второго, то дети у вас уже есть, а заниматься этим просто так глупо, скучно, как говорят, контрпродуктивно. Тем более что жена ваша готова любить вас любого. Слушайте, Подоплеков, Леонид Семенович, Леня, признайся честно и бескомпромиссно, и ты мне поможешь. Ты поможешь мне, я помогу тебе. Я буду тебя так защищать, я произнесу такую речь, ты даже представить себе не можешь.

Подоплеков. Слушайте, а вы, может быть, того?.. (Крутит у виска пальцем.)

Защитник (обиженно). Ты хочешь сказать, что я сумасшедший?

Подоплеков. Да не только вы. Председатель, Прокурор, заседатели.

Защитник. Нет, Леня, ты не прав. Так не может быть, чтобы ты один был нормальный, а все остальные нет. Ну сам подумай.

Подоплеков. Да, может быть, вы правы. Мне, правда, кажется, что я живу среди сумасшедших. Но так же не может быть, чтобы все – да, а я нет.

Защитник. Вот! Это разумное предположение. На этом мы и будем строить нашу защиту. Вызовем хороших экспертов и отправим тебя лечиться. Там тебе процедуры разные, галаперидол, аминазин, шоковая терапия. Лет пять-шесть полечишься и выйдешь полным идиотом. Я не шучу, но это правда – здорово быть идиотом, которого ничто не задевает, не волнует, не терзают ночные страхи, не мучает совесть, не будоражит сознание. Соглашайся, Леня!

Подоплеков. Нет, только не это. Хочу видеть, слышать, знать, чувствовать, любить и ненавидеть.

Защитник. Ну что ж, подсудимый, вы лишаете меня аргументов, затрудняете мою задачу и усложняете собственную судьбу. Увы! (Покидает клетку.)

Квартира Председателя. Людмила Мешалкина в халате и в папильотках сидит перед телевизором смотрит передачу «Давай поженимся». Открывается дверь. Входит Председатель, снимает ботинки, надевает домашние тапочки.

Людмила (полуоборотясь). Чего так поздно?

Председатель. Задержался. А почему в таком виде?

Людмила. В каком?

Председатель. В этих вот штуках. В халате застиранном.

Людмила. Мы же сегодня никуда не идем.

Председатель. А ты считаешь, что прилично выглядеть нужно только где-то и для кого-то? А перед мужем можно как угодно?

Людмила. Опять не в духе?

Председатель. А с чего мне быть в духе? У других мужа в тюрьму сажают, она готова ждать его хоть всю жизнь. Я от тебя такой жертвы не требую и на любовь уже не надеюсь, но на уважении буду настаивать. В конце концов, я работаю как вол, я занимаю важную должность, я получаю большую зарплату и имею еще кое-что помимо зарплаты, и все это не прогуливаю в Куршевеле, а приношу домой. И в своем доме я имею право хотя бы на уважение.

Людмила. Сань, да ты что, да ты как это и с чего? Я тебя уважаю. Я уже семнадцать лет тебя уважаю.

Председатель. Да? А за что ты меня уважаешь? За то, что я людей безвинных сажаю?

Людмила. А что делать, Саня? У тебя ранимая душа и мягкий характер, но тебе приходится быть суровым. Но если ты откажешься, на твое место придет кто-то еще хуже тебя.

Председатель. Что ты говоришь! Хуже меня никого не бывает.

Людмила. Это как для кого. Для меня ты лучше всех.

Председатель. А почему ж ты меня встречаешь в таком виде? Неужели у тебя нет понимания или хотя бы чувства, что выглядеть надо хорошо не только до замужества, но и после. После даже важнее, чем до. Чтобы поддерживать то, что меня влекло к тебе раньше. Чтобы я, придя с работы, увидел тебя, потянулся к тебе, захотел тебя.

Людмила (игриво). А сейчас ты меня не хочешь?

Председатель. А сейчас я хочу есть. Как у нас насчет ужина?

Людмила. Сейчас. Гречневую кашу с котлетой будешь?

Председатель. Да что ты мне все время кашу, кашу, кашу. Хоть бы что-нибудь придумала для разнообразия. Водка есть?

Людмила. Ну конечно. Вот.

Председатель. А закуска? Есть у нас что-нибудь кроме каши?

Людмила. Сань, ну конечно. Колбаса докторская, сыр маасдам… Сань, икра есть! Белужья.

Председатель. Белужья. Тебе деньги, что ли, некуда девать? А где сын?

Людмила. Жорик у себя в комнате. Он, кстати, тоже не ужинал.

Председатель. Так зови.

Людмила стучит в дверь. Появляется Жорик с айпадом в руках.

Жорик. Привет, пап.

Председатель. Привет. Садись поешь. Что ты все со своим айпадом ходишь? Порнуху, что ли, в нем смотришь?

Жорик. Зачем?

Председатель. Ну а что там еще?

Жорик (делает бутерброд с икрой). Много чего. Новости смотрю, блоги читаю.

Председатель. Нашел тоже чем заниматься. Слова какие-то появились: «блоги», «твиты», «посты», «хосты», «инстаграммы». Уж лучше б порнуху смотрел.

Людмила. Сань, ты что говоришь?! Ребенку шестнадцать лет.

Председатель. Как раз самое время смотреть порнуху. Более естественно в этом возрасте, чем лазить по блогам. Гей-пропаганда среди несовершеннолетних запрещена, значит, пропаганда нормального здорового гетеросекса должна поощряться. (Жорику.) А что ты сразу за икру хватаешься? Поешь котлеты сначала.

Жорик. Не хочу котлеты. Надоели.

Председатель. А икра не надоела? И что же твои блогеры пишут?

Жорик. Как всегда. Коррупция, подтасовки на выборах, рейдерские захваты, оборотни в погонах, басманное правосудие.

Председатель. И обо мне пишут? Чего молчишь? Пишут?

Жорик (потупясь). Пишут.

Председатель. И что пишут?

Жорик. Сам почитай.

Председатель. Не буду. Перескажи своими словами.

Жорик. Ну, пишут «печально известный судья Мешалкин»…

Председатель. Ну да, для кого печально, а для кого, может, и радостно известный. Ну а чем именно я печально известен?

Жорик. Пап, ну ты же сам знаешь, что о тебе такое мнение, что ты не судишь, а исполняешь заказ, телефонное право, слушаешь только прокурора, защиту игнорируешь, что твои процессы называют «Мешалкин суд».

Председатель. Мешалкин суд? Это уже что-то литературное. Это может войти в историю. Был Шемякин суд, а теперь Мешалкин. Это небось ваш учитель литературы говорит. Говорит?

Жорик. Нет, он ничего не говорит. Он в мою сторону даже не смотрит. А учитель физики, он у нас новый, вчера знакомился с классом, перекличку делал, когда до меня дошел, посмотрел на меня, спрашивает: «Мешалкин, а твой отец кем работает?» Я сказал «юристом», и весь класс засмеялся. И он тоже улыбнулся.

Председатель. Ага. Класс засмеялся, он улыбнулся, ты устыдился. Да? Стыдишься отца? (Жорик молчит.) Чего молчишь? Я тебя спрашиваю, стыдишься отца? (Распалившись.) Говори, сукин сын, стыдишься?

Жорик (с вызовом). Да, стыжусь. А как не стыдиться, если учителя мне в глаза не смотрят, а в классе Серов сидел рядом со мной, пересел к Кузичеву?

Председатель. Понятно. Дай-ка сюда. (Выхватывает из рук сына бутерброд с икрой, икру стряхивает на тарелку. Хлеб возвращает сыну.) На, кушай. Полакомься. Если хочешь с икрой, в холодильнике есть кабачковая.

Жорик. Я не люблю кабачковую.

Председатель. Ах, ты не любишь? Ты любишь красную, ты любишь черную. Но если ты хочешь, чтобы папа твой был честным судьей, привыкай к простой пище. Честные люди питаются скромно. С завтрашнего дня на скутере ездить не будешь, это стыдно. Часы сними. Я тебе куплю за сто рублей на блошином рынке другие. Куда пошел?

Жорик. К себе.

Председатель. Айпад оставь. Честный судья тебе такого купить не может.

Жорик. Хорошо. Что еще? Вот у меня айфон. Положить?

Председатель. Положи тоже. Причин стыдиться поменьше будет.

Жорик кладет на стол айпад и айфон, выходит, громко хлопнув дверью.

Людмила. Ну зачем ты так? Ты же видишь, у него в школе такая нагрузка. Он и так ничего не ест, а ты…

Председатель. Ничего, проголодается – съест. Не обязательно питаться деликатесами. Мне дедушка мой говорил: хлеб да вода – молодецкая еда. И тебе тоже не обязательно в норке ходить. Норковая шуба больше подходит норке, а не корове.

Людмила. Сань, не пей больше.

Председатель. И без этого, что у тебя в ушах и на пальцах, можно обойтись. И ездить на «Тойоте» не обязательно. У нас метро – лучшее в мире.

Людмила. Сань, что с тобой? (Пытается убрать со стола водку. Председатель перехватил бутылку, наливает, выпивает.)

Председатель. У меня вон подсудимый на фирме инженером работает, приносит домой в месяц, сколько ты за один раз в супермаркете оставляешь, а она его любит. Она, когда он приходит домой, в папильотках не сидит. И не ждет, что он сам в холодильник полезет. А теперь, когда его посадили, готова за ним на край света, готова ждать его, несчастного, нищего, всю жизнь. И ничего за это не потребует, никаких «Тойот», никаких норок. Он нищий, а она его уважает. Он принципиальный, а она готова в самовязаной кофте ходить. Ладно, стели, спать хочу.

Квартира Подоплековых. Света сидит за компьютером. Входит Лариса.

Лариса. Чем занята?

Света. Уроки собираюсь делать.

Лариса. А пока в фейсбуке своем копаешься?

Света. Да нет, читаю блоги, комменты, твиты.

Лариса. О нашем деле что-нибудь пишут?

Света. Только о нем и пишут.

Лариса. А что именно?

Света. Да разное. Пишут, что процесс Подоплекова играет роль маленькой победоносной войны, то есть способствует отвлечению внимания наиболее уязвимых слоев населения от ухудшения их экономического положения. А один очень известный блогер пишет, что дорогостоящий процесс затеян исключительно с коррупционной целью. Потому что бюджетные деньги, выделенные на следствие, предварительные экспертизы, адвокатские услуги, охрану и содержание подсудимого, уведены в сторону и растворились в офшоре.

Лариса. Я так и думала, что дело в воровстве. Но не понимаю – неужели для того, чтобы что-то украсть, надо обязательно кого-то посадить?

Света. Посадить – это само собой. Но есть и другая причина. Тут в комментах один пишет под ником Старикхоттабыч, в одно слово. Судом, говорит, над заведомо невиновным власть посылает обществу сигнал, что у нас ни один человек, каким бы законопослушным он ни был, не должен чувствовать себя полностью защищенным. Ни презумпция невиновности, ни отсутствие вины не могут защитить никого ни от чего. Прокурор, пишет он, говорит глупости не потому, что он правда глуп, а потому, что тем самым доказывает – вот я буду говорить глупости, все мои доказательства будут бредовыми, а адвокат, наоборот, будет красноречив и убедителен, алиби твое будет бесспорным, но ты все равно будешь сидеть.

Лариса. А еще что пишут?

Света. Да эти комменты – это как мусор. Пишут чего хотят.

Лариса. Ну например?

Света. Ну вот я тебе подряд прочту.

Динозавр 84: «Процесс Подоплекова показывает, что воровская власть чувствует свою полную безнаказанность». Дмитрий: «Всякая власть от Бога. Справедливых судов нет нигде. В вашем Пиндостане безвинных просто казнят, но либерасты об этом говорить не любят».

Бульдог: «А ты, портянка, пройди стирку, а то воняешь».

Комментарий удален.

Комментарий удален.

Авгур: «Пока цены на нефть стоят высоко, Подоплеков будет сидеть».

Бригадир: «Запасов нефти хватит еще лет на сорок».

Авгур: «Вот сорок лет и будет сидеть».

Силин: «А по-моему, Подплеков – еврей».

Опер76: «Окстись, Маруся. С такой-то фамилией».

Силин: «Да фамилия у него, может, по бабушке».

Опер76: «А ты прибабахнутый по дедушке».

Бульдог: «Неуправляемая монархия – наше светлое будущее!»

Антиквар: «Бульдожий словесный понос принял угрожающую форму».

Бульдог: «А ты его принимай внутрь три раза в день по рецепту врача».

Динозавр 84: «Пока чекисты у власти, никакой оттепели не будет».

Озирис: «Вот, блин! А у меня Винда семерка опять глючит».

Гибридизатор: «Предлагаю поменять местами: Мешалкина на нары, Подоплекова в председатели!»

Лариса. Хватит. Надо же, какие глупости пишут.

Света. Давай и мы что-нибудь напишем.

Лариса. Давай напишем, только не сюда, а в Страсбург, в Европейский суд по правам человека.

Света. Это мы еще успеем. А пока предлагаю одиночный пикет.

Лариса. Это как?

Света. Очень просто. Берем картонку, пишем на ней фломастером «Мешалкин – сволочь».

Лариса. Ну, это слишком грубо.

Света. А не грубо он не поймет.

Лариса. Нет-нет, это все-таки слишком. Давай напишем так: «Я – жертва Мешалкина». Или даже без «я», просто «Жертва Мешалкина».

Света. Давай. Вешаем это на грудь и стоим в людном месте напротив театра.

Лариса стоит в одиночном пикете с плакатом: «Жертва Мешалкина» Мимо идет Председатель. Останавливается.

Лариса. Здравствуйте.

Председатель. Давно стоите?

Лариса. С утра.

Председатель. А зачем?

Лариса. Хочу привлечь внимание общества.

Председатель. И удается? (Сам отвечает.) Не удается.

Лариса. Да, не удается. Народ молчит, потому что все запуганы такими судьями, как вы. Каждый думает, что, если я выйду, со мной сделают то же, что с Подоплековым.

Председатель. Вот именно, если бы вы были не такие пугливые, то мы были бы не такие храбрые. Мы позволяем себе ровно столько, сколько вы разрешаете.

Лариса. Вы считаете, что мы все трусы?

Председатель. Или равнодушные, что еще хуже. Ведь пока вашего мужа не посадили, вы ни на какие пикеты не ходили, потому что вас это не касалось. Ну да, вы видели по телевизору, слышали по радио, читали в Интернете, что кого-то где-то не так судили, кого-то били в полиции, кому-то засунули в одно место бутылку из-под шампанского или черенок от лопаты, ну, может быть, у вас в душе что-то шевельнулось. Но через минуту вы все забывали. Потому что своя жизнь, свои дела. Надо детей отправлять в школу и в садик, мужа встречать с работы, прибраться, переодеться, приготовить что-нибудь вкусное, а если где-то кто-то кого-то насилует – так это же не меня. А если где-то кто-то кого-то убивает – так это же не меня. А если где-то кого-то кто-то…

Лариса. Да, вы правы, это все так. Но ведь я, я простая женщина, я многого не знала, не понимала. А вы занимаете такую высокую должность…

Председатель. Но при этом я член того же общества, что и вы. Равнодушного и запуганного. Других пугаю и сам боюсь.

Лариса. А совести своей не боитесь? Я вот смотрю, вы неважно выглядите. Может быть, плохо спали, может быть, вам снились кошмары.

Председатель. Да, спал действительно плохо. Кошмары не кошмары, а всякая дрянь – да, снилась.

Лариса. А сейчас как себя чувствуете?

Председатель. Да ничего. Просто не выспался. Чувствую некоторую разбитость. Голова немного кружится.

Лариса. И мальчики кровавые в глазах?

Председатель. Что? Какие мальчики? (Испуганно.) Я не педофил.

Лариса. Правда? Детей не любите?

Председатель. Что за глупости! Я детей люблю. Я детей люблю, но не так, как вы думаете. А впрочем, я их никак не люблю.

Лариса. А почему?

Председатель. Потому что. Неблагодарные твари. Я его кормлю, одеваю и обуваю. Я ему покупаю все, что ему хочется. Скутер, велосипед, горные лыжи, компьютер, айпад, айпод, айфон, часы швейцарские, а он говорит, что он меня стыдится.

Лариса. Какой молодец!

Председатель. Молодец?

Лариса. Конечно. Раз вы сами стыдиться не умеете, он делает это за вас. Он пытается спасти от позора вашу фамилию и хочет, чтобы вы не делали того, что делаете.

Председатель. Глупость какая. Не делать того, что делаю. А что делать?

Лариса. Это зависит от того, есть ли у вас совесть. Если ее у вас нет, то вы можете делать что хотите, она вас мучить не будет. То, чего нет, не болит. А если она у вас есть, то вам ее надо бояться больше всего. Вы думаете, что на нее можно наплевать, но она вам потом докажет, что плевать на нее нельзя. Она вас будет тревожить, она не даст вам спокойно жить, она будет терзать вас по ночам и спрашивать: Мешалкин, зачем ты это сделал? И все, что вы получите за то, что на нее наплюете – продвижение по службе, повышение зарплаты, премии, награждение орденом, – все это вам будет не в радость, кусок не полезет вам в горло, и мальчики кровавые, они все-таки до вас доберутся.

Председатель. Замолчи, глупая баба, и не пори ерунды! Ничто меня мучить не будет. На свете есть тысячи судей, которые ничем не лучше меня, они выносят любые приговоры и не страдают.

Лариса. Зато вы представляете, если вы совершите хотя бы один честный, принципиальный и благородный поступок, как высоко вы взлетите в глазах общества. Ваш сын будет вами гордиться. Люди будут смотреть на вас с восхищением, люди будут показывать на вас своим детям, они будут говорить им: смотри, вон идет судья Мешалкин. Самый благородный судья на земле. Это он сделал понятие «Мешалкин суд» синонимом честного правосудия…

Председатель. Врешь ты все. Если я буду так делать, как ты говоришь, никакого Мешалкина суда не будет. Меня просто разжалуют, выгонят с работы – и кем я тогда буду?

Лариса. Героем. Вы не хотите стать героем?

Мешалкин. Героем? Хочу. Очень хочу стать героем. (Выдерживает долгую паузу.) Но боюсь.

Оба уходят.

На опустевшей сцене появляется Бард с гитарой на ремне. Поправляет реквизит, подходит к Фемиде, меняет повязку на глазах. Один глаз открывает, другой закрывает. Обращается к публике.

Бард. Должно же в жизни что-то меняться. (Поет под гитару.)

 
– Зачем расцветаешь? – спросили цветок.
Ответил:
– Затем, чтобы цвесть.
– Но есть ли в цветенье какой-нибудь прок?
Ответил:
– Наверное, есть.
А если и нету, судьбе навсегда
Спасибо за краткую честь:
Пред тем как, завянув, пропасть без следа,
Хотя бы немного поцвесть.
 

Появляется Лариса с плакатом на груди.

Лариса. Здравствуйте.

Бард. Здравствуйте.

Лариса. А вы все поете?

Бард. А я все пою.

Лариса. В мире происходит столько зла. Войны, насилие, уличная преступность, педофилия, работорговля, судебные расправы над невиновными, а вы все на своей гитарке трень-трень. Поете про цветочки.

Бард. А что же я должен делать?

Лариса. По-моему, ясно что. Если у вас есть хоть капля гражданской совести и немного гражданского мужества, бросьте эту вашу гитару, выйдите на площадь, скажите, что, пока происходят такие безобразия, как это судилище над Подоплековым, вы не можете писать стихи, не можете петь ваши песни. Вспомните золотые слова: поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан.

Бард. Хорошие слова. Но, видите ли, это касается тех, кто может не быть поэтом, а я поэт.

Лариса. Но как поэт вы же можете делать что-то, чтобы мир стал хоть чуть-чуть лучше.

Бард. А я именно это и делаю, но своим способом. Выйти на площадь и погибнуть может каждый – но кто же воспоет подвиг погибших? Нет, дорогая, у меня другая задача. Вы слышали такие слова: «Господа! Если к правде святой/ Мир дороги найти не сумеет,/Честь безумцу, который навеет/ Человечеству сон золотой».

Лариса (почтительно). Это ваши стихи?

Бард. Нет, это Беранже. А мои вот эти. (Подбирая мотив, напевает.)

 
Я был недавно в недальнем Где-то.
Там люди тесно живут, как в гетто.
Суровый климат – зима без лета…
И не хватает тепла и света.
Неотличимы там день от ночи,
Там люди бродят во тьме на ощупь.
И хоть друг друга они не видят,
друг друга крепко все ненавидят.
Все злобой, словно мочой, пропахли
и сами в злобе свой зачахли,
как куст иссохший чертополоха.
Не существуют, а прозябают.
И только радость у них бывает,
когда соседу бывает плохо.
Сломал ли ногу, свернул ли шею,
или украли в метро бумажник,
иль терпит в чем-то ином лишенья,
его соседям – и свет и праздник.
Так жизнь проходит во тьме и злобе.
Развлечься нечем душе и телу.
Но если кто-то кого угробил,
тогда, конечно, другое дело.
 

Ну как вам?

Лариса. Здорово. Только я бы на вашем месте все-таки уточнила. Вот вы пишете в «недальнем где-то». А зачем это «где-то»? Вы назовите конкретно, где именно. Или это вот «украли бумажник». У кого кто украл? Кто свернул шею? Кто кого угробил? Если бы вы заодно затронули проблему нелегальной миграции. Что, скажем, какой-то кавказец зарезал нашего русского парня. Тогда и правоохранительным органам было бы легче работать, и общественность осознала бы остроту ситуации. А вы все – где-то, кто-то, кого-то, чего-то…

Бард. Да, вы правы. Но я же не гражданский поэт, а лирический. Я пою о том же самом, но создаю образы обобщенные, метафорические. (Поет.)

 
Течет река, вода мелка, и мелки наши страсти.
Мы ради лишнего куска рвем ближнего на части.
Друг друга губим ни за что и ни за что терзаем,
И перед тем, как впасть в Ничто, в ничтожество впадаем.
 

Лариса. А дальше что?

Бард. А дальше у меня не получается. Никак не найду концовку.

Лариса. А вот потому и не находите, что не конкретно. А вот написали бы, что эта сволочь судья Мешалкин впал в ничтожество, так этим можно было бы и кончить.

Бард. Вы не можете понять, что меня этот ваш конкретный Мешалкин не интересует. Этих Мешалкиных знаете сколько. Про каждого отдельного не напишешь. А Мешалкин как обобщенный образ, как типическая фигура нашего времени – это совсем другое.

Уходит.