Текст книги "Крысолов или К вящей славе Божией"

– О Господи!.. – взмолился, хватаясь за сердце, сенатор. – Дозволь присесть, святой отец! Ноги не держат!..

Дон Папарони на подгибающихся ногах проковылял до ближайшего стула и, кряхтя, тяжело опустился на него. Иннокентий, взяв со стола изящный серебряный колокольчик, негромко позвонил.

– Принеси воды дону сенатору… – приказал он возникшему на пороге майордому. – Я вижу, дядюшка, со здоровьем-то у тебя не всё благополучно, – подытожил понтифекс, сочувственно оглядывая перекошенную набок, тяжело отдувающуюся фигуру гостя. – Волнуюсь я. Не щадишь ты себя. А возраст-то у тебя почтенный. Может, уже хватит? Может, на покой пора? Пусть, вон, молодые воз этот на себе тащат… И опять же, по моему разумению, лучше самому уйти, уйти вовремя – с почётом, приняв за дела свои благодарность сограждан и благословение церкви, чем дождаться отставки, позора и бесчестия. А может, и ещё чего… похуже… Ведь тебе, почитай, ещё больше чем полгода крест этот на себе нести. Справишься ли? Да и тётушку бы пожалел. Ведь, не дай Бог, с тобой что случится, она же этого не переживёт. И меня совесть замучает – не уберёг, не отговорил… – он замолчал, прислушиваясь, как сенатор, гулко глотая, пьёт принесённую майордомом воду.

Дон Папарони сунул слуге пустой кубок и отёр рукавом проступившую на лице обильную испарину.

– Клевещут… – хрипло начал он и, откашлявшись, простёр к Иннокентию руку с зажатой в ней шляпой. – Клевещут на меня, дорогой Лота… э-э… святой отец! Всё, как есть, клевета! И про взятки, и про кумовство! Никогда даже одного денария не брал! Ты же… э-э… вы же меня знаете, святой отец! Вы… вы верите мне?!

– Разумеется! – Иннокентий успокаивающе поднял ладонь. – Разумеется, дядюшка, я тебе верю. Кому как не мне знать твою кристальную честность и врождённое благородство? Ведь оттого и волнуюсь за тебя!.. Ты ведь ещё учти, врагов у тебя теперь прибавилось. Ведь то, что именно меня избрали Великим Понтифексом, несёт тебе – именно тебе! – прямую угрозу. Смекаешь, о чём я?..

Дон Папарони, прекратив утираться, замер и недоверчиво уставился на собеседника.

– Да-да! – покивал Иннокентий и, понизив голос, разъяснил: – Моё избрание для многих – что кость в горле. Бобоне, Орсини, Савелли, они ведь не простили мне своего поражения. И никогда не простят! И то, что ты, дядюшка, мой родственник, делает твоё положение крайне уязвимым, если не сказать опасным. Подумай об этом… Я прошу тебя. Как твой друг и родственник прошу. Подумай, может, хватит испытывать судьбу?.. Жизнь, она ведь и без того коротка. И не следует стремиться сделать её ещё короче… Господь нас всех когда-нибудь призовёт к себе. В своё время. У Него на каждого из нас Свои планы. А потому самому искать опасность, опрометчиво играть с огнём

– это почти всё равно, что совершать грех самоубийства. И это я говорю тебе уже не как родственник, но как Великий Понтифекс и Викарий Христа!

Иннокентий замолчал и, откинувшись на высокую спинку кресла, строго и даже несколько надменно оглядел посетителя. Под этим холодным, совсем не родственным взглядом дон Папарони поёжился и, опустив глаза, некоторое время молча теребил пухлыми пальцами свою дорогую шляпу.

– Я… Я понял вас, святой отец, – пробормотал он почти неслышно. – Я… обещаю подумать… Обо всём, что вы мне сказали, – сенатор быстро взглянул на понтифекса и сейчас же вновь спрятал глаза. – И я… я буду крайне осторожен, святой отец.

– Именно! – кивнул Иннокентий. – Именно! Я рад, что… что вы меня правильно поняли, дон Папарони. Осторожность и здравомыслие – вот то, к чему я вас призываю… Может, мне помочь вам с охраной? Хотя нет!..

– понтифекс покачал головой и поморщился. – Это будет, наверняка, неверно истолковано. Даже в этом я не в силах помочь вам, дон Папарони. Поэтому остаётся одно – осторожность… Здравомыслие и осторожность… – последнюю фразу Иннокентий произнёс уже отвлечённо, беря в руки отложенный при появлении сенатора свиток. – У вас будет ещё что-нибудь ко мне, дон Папарони?.. Нет?.. Альберт! Проводи дона сенатора. Всего вам наилучшего, дон Папарони! Храни вас Господь! И передайте моё благословение супруге вашей, благородной донне Роксане!..

Дон сенатор, пятясь, задом выдавил дверь и, сопровождаемый майордомом, покинул кабинет. Понтифекс дождался, пока в приёмной затихнут шаги, после чего негромко позвал:

– Хугулйно!

В соседней комнате скрипнул отодвигаемый стул и в кабинет, раздвинув шторы, закрывающие дверной проём, шагнул высокий худощавый мужчина с заострённым по-птичьи, бледным лицом – двоюродный племянник Иннокентия Хугулйно Сеньи, назначенный капелланом, то есть личным секретарём понтифекса, буквально на следующий после памятного консисториума день.

– Да, святой отец.

– Всё слышал?

– Да. Всё.

– Как думаешь, с него достаточно?

– Думаю, святой отец, не помешает ещё раз как следует припугнуть. А то эти Папарони… Знаю я их: упрямые, что бараны.

– Ну что ж, – Иннокентий задумчиво огладил бородку, – припугни. Лишним не будет… Опять камнями?

Хугулйно покачал головой.

– Нет. Думаю, теперь следует подослать кого с ножом. Плащ ему, к примеру, порезать. Чтоб на него холодком смерти повеяло. Чтоб обделался от страха.

Понтифекс усмехнулся.

– Холодком смерти, говоришь. Ну-ну… А не рискованно? Папарони, наверняка, охрану сейчас свою усилит. Трудновато будет к нему подобраться. Особенно так, чтоб не схватили.

Капеллан пожал плечами.

– Ну, тогда можно стрелой. Из арбалета. В окно. Чтоб перед носом пролетела.

– А это идея! – щёлкнул пальцами Иннокентий. – Это идея! Только тогда не в окно, а прямо на улице. Чтоб свидетелей побольше было… Шляпу ему, к примеру, прострелить. А то уж больно он шляпой своей кичится. Денариев сорок, поди, за неё выложил. Найдётся у тебя такой умелец, чтоб шляпу ему попортить?

– Найдётся, – улыбнулся секретарь. – И не один. Брат Орландо, к примеру. Тот, что из Файфолийского монастыря пришёл. Он из короткого арбалета со ста шагов в голубя попадает.

– В летящего? – задрал бровь понтифекс.

Хугулино рассмеялся

– Скажете тоже, святой отец! Да если б в летящего, сидел бы он тогда в монастыре! Как же! Да он бы уже давно к какому-нибудь синьору в охрану нанялся. Причём ещё бы и покапризничал – к какому идти, поскольку синьоры за него волосы бы друг другу повыдирали!

Теперь уже в ответ рассмеялся Иннокентий.

– Волосы, говоришь! Ну-ну… Ладно, давай действуй. Только смотри, осторожно. Не дай Бог, не попадитесь охране.

Капеллан, вновь став серьёзным, согласно наклонил голову.

– Разумеется, святой отец… Вы позволите вопрос?

– Да, конечно. Спрашивай.

– Вы уже наметили кого-нибудь на замену Папарони? Понтифекс внимательно посмотрел на секретаря.

– Ты полагаешь, Хугулино, что я впредь буду назначать Верховного Сенатора?

– Н-ну да… – удивился капеллан. – А разве нет?

Иннокентий медленно покачал головой.

– Много чести. Чтобы Глава Вселенской церкви, Примас Италии назначал какого-то там городского магистрата… Даже если этот магистрат – Верховный Сенатор, и даже если этот город – Рома. Нет и ещё раз нет!

– Так что, его и впредь будет избирать сенат?!

– Ну что ты! – отмахнулся Иннокентий. – Эти бараны не могут выбрать между красным и белым вином к ужину! А им было дозволено избирать городского правителя!.. Всё! Их время ушло! Ушло безвозвратно! Выбирать масло для уличных факелов и очерёдность очистки выгребных ям – вот, что теперь им будет дозволено! Вот, что отныне их должно заботить! Отныне и впредь!.. А Верховного Сенатора… Я полагаю, будет правильным – передать это право, право выбора городского правителя, вообще третьему лицу. Скажем, какому-нибудь уважаемому в городе синьору. Пусть это будет что-то типа бенефиция… Можно будет даже как-нибудь красиво назвать эту новую должность. Например… м-м… Посредник. Да! Дон Посредник! А что, по-моему, звучит. И вполне соответствует содержанию. Он будет именно посредником. Посредником между Святым Престолом и городской общиной.

– А… А зачем это всё, святой отец? Я имею в виду – к чему такие сложности?

Понтифекс с искренним сожалением посмотрел на своего секретаря.

– Ты, вправду, не понимаешь?

Хугулино с виноватым видом покрутил головой. Иннокентий вздохнул.

– Ну, хорошо… Скажи мне, где сейчас находится Бенедикт Карусхомо?

– Ну, как где. В городской тюрьме, на Капитолии. Лет пять уже, почитай, сидит… Если живой ещё, конечно.

– Ясно, в тюрьме… А где, скажи мне, сейчас Йоханнес Капбццио?

– Ну, там же. В тюрьме.

– Хорошо… А где, дорогой мой Хугулино, нынче обитает некто Йоханнес Пьерлёони? Уж не в той же самой тюрьме, на Капитолии, где и два предыдущих деятеля?

– В той самой, – капеллан хмыкнул. – Сказывают, они с Капоццио в одной камере сидят.

– Вот как?! – задрал брови понтифекс. – Два Йоханнеса в одной камере! Причём один из них в своё время посадил другого. Забавно! И как они? Глотки друг дружке ещё не перегрызли?

– Поначалу, говорят, чуть не каждый день дрались. А сейчас – ничего, мирно живут, вроде как даже подружились.

Иннокентий щёлкнул пальцами.

– Прелестный сюжет. Прямо-таки трагедия о превратностях судьбы. Достойна пера Эсхила… Так вот, я это к чему, брат Хугулйно. Как видишь, должность Верховного Сенатора в нашем городе чревата не столько почётом, сколько большими и малыми неприятностями, и не так уж редко приводит её обладателя в кутузку. И тот, кто возложит на себя обязанность выбора и назначения Верховного Сенатора на пост, неизбежно навлечёт на свою голову тысячи и тысячи проклятий от вечно недовольных горожан. Вопрос: зачем мне это надо?.. – Иннокентий выжидательно посмотрел на собеседника. – Ты когда-нибудь был в кузне, брат Хугулйно? Нет? Напрасно. Увлекательное зрелище. Особенно ежели кузнец сноровистый да умелый. Так вот. Когда кузнецу требуется разрубить заготовку или, скажем, сделать в ней просечку, он кладёт её на специальную подложку, на какую-нибудь бросовую железяку, чтобы не повредить зубилом поверхность наковальни… Надеюсь, ты теперь понимаешь, для чего мне нужны, как ты говоришь, «такие сложности», для чего мне понадобился этот бенефиций, эта должность Посредника?

Хугулйно широко, от уха до уха, улыбнулся и закивал.

– Понял, святой отец! Как тут не понять! Вы так наглядно всё объяснили – дурак бы только не понял. Вам нужна подложка на наковальню!

– Именно! – ткнул пальцем в сторону секретаря понтифекс. – Именно…

– И что, вы уже наметили кого-нибудь на эту должность?

Иннокентий покачал головой.

– Пока нет. Но склоняюсь к тому, чтобы отдать её в руки нашим заклятым друзьям. Орсини или Савелли. Пусть они грызут эту кость, пока не подавятся. Надеюсь, это послужит им малым утешением после провала на выборах… Кстати, я просил тебя составить новый текст присяги Верховного Сенатора. Ты сделал?

– Точно так, святой отец, – поклонился капеллан. – Текст готов. Принести?

– Да. Давай.

Хугулино нырнул за штору и тут же вернулся, неся перед собой исписанный лист бумаги.

– Вот, святой отец. Читать?

– Не надо, – понтифекс протянул руку. – Дай, я сам.

Он принял у секретаря документ и, бегло проглядев, небрежно кинул на стол.

– Плохо! Плохо, брат Хугулино! Никуда не годится!.. Ты не присягу на верность составил. Ты составил дружеское послание от одного уважаемого дона другому. Как тут у тебя?.. – Иннокентий вновь придвинул к себе бумагу. – Проявляя благорасположенность и всемерное уважение… А?! – он недоумённо посмотрел на секретаря. – Это что?!.. Или вот, дальше… По мере сил и возможностей соблюдать интересы Святого Престола… Ну?! По мере возможностей! Это же ни в какие ворота не лезет!.. Так… – понтифекс встал и, обойдя стол, приблизился к стоящему с виноватым видом Хугулино. – Садись, пиши, – Иннокентий указал капеллану на своё место. – Садись-садись! – видя нерешительность Хугулино, подтолкнул он. – Привыкай. Авось когда-нибудь сам станешь Великим Понтифексом… Шучу… – он дождался, пока секретарь умостится за столом и возьмёт в руки перо. – Готов?.. Пиши… Я, Верховный Сенатор города, клянусь… что отныне и навсегда буду верен тебе… моему господину, папе Иннокентию. Моему господину! Ты понял меня, Хугулино?! Моему господину, а не: «проявляя благорасположенность»! Ясно?! Записал?.. Пиши дальше… Ни делом, ни помышлением… я никогда не буду способствовать тому… чтобы ты потерял жизнь… или здоровье своё… или коварным образом в плен был захвачен… Всё, что ты мне лично доверишь, я никому не открою к твоему вреду… Успеваешь?.. Пиши… Я буду предотвращать твой ущерб, если узнаю о нём… если же не буду иметь к тому возможности, то уведомлю тебя лично… либо письмом, либо через верных посланных… Далее… По мере сил… Хм… по мере сил… Да! По мере сил и разумения моего. Именно!.. По мере сил и разумения моего я буду помогать тебе в охранении папства… и прав Святого Петра, которыми ты обладаешь… и в возврате тех, которых ты не имеешь… и возвращённое тебе против всего света защищать буду… А именно: базилику Святого Петра… город Рому… Трастёвере… Остров… замок Кресцёнтиев… храм Святой Марии с Ротондой… гавань Остию… имения в Тускулуме… монеты… почёт и достоинства города… – понтифекс на мгновенье задумался, – и вообще все права и преимущества как в городе, так и вне его… – Записал?.. Так, теперь ещё… Кардиналам… и состоящим при твоём и при их дворе… когда они будут приходить в церковь, оставаться там и возвращаться назад… я ручаюсь за полную их безопасность… Клянусь добросовестно и верно исполнять всё сказанное… И да поможет мне в том Бог и Его святые Евангелия… Есть?.. Ну-ка, прочти…

Хугулино, отложив перо, встал и, подняв перед собой лист, торжественно, как будто это он сам присягал папе, прочитал написанное.

– Хорошо! – выслушав, одобрил понтифекс. – То, что надо! Перепиши набело и сделай несколько копий… Хотя нет! Постой! – он пощёлкал пальцами. – Не спеши. Давай я завтра ещё раз посмотрю и, если надо, поправлю.

Иннокентий вернулся на своё место и некоторое время сидел, задумчиво барабаня пальцами по столу.

– Я могу идти, святой отец? – осторожно спросил капеллан.

– Да… – невнимательно кивнул Иннокентий. – Можешь… Хотя подожди!.. Знаешь что, пригласи-ка ко мне Риккардо…

– Слушаю, святой отец, – Хугулйно поклонился и направился к двери.

– Да, и ещё! – окликнул его понтифекс. – Скажи начальнику стражи, чтоб готовил карруку и большой выездной караул. Скажи, что поеду на Квирйнал, к императорскому префекту…

– Да, святой отец!..

Спустя четверть часа в кабинет заглянул вызванный секретарём камерарий.

– Звал, Лотарио?

– Звал. Проходи.

Риккардо, твёрдо ступая, пересёк кабинет и опустился на стоящий сбоку от стола понтифекса стул.

– Слушаю.

Иннокентий испытующе взглянул на брата.

– Денег дашь?

Риккардо шумно засопел носом.

– Опять?!

– Опять.

– И что на этот раз?

– Всё то же, – Иннокентий пожал плечами, – швырну в толпу. А точнее, раздам добрым горожанам. Поеду сейчас к префекту и по дороге раздам.

Камерарий крякнул и недовольно, исподлобья, посмотрел на понтифекса.

– Ты уже раздал почти всё, что у нас было. Через неделю коронация. Чем ты собираешься её оплачивать? И, наконец, где ты возьмёшь пять тысяч либр для уплаты в городскую казну?.. Кстати, у нас были эти пять тысяч либр. Но ты их все раздал. Ты их, как ты говоришь, швырнул в толпу. И теперь у нас их нет! Я не понимаю, что ты творишь! Я вообще не представляю, как можно так жить?! Не откладывая ничего про запас. Не имея за душой лишнего денария!

Иннокентий задумчиво посмотрел на брата.

– Как ты думаешь, Риккардо, из чего делаются деньги?

– Как из чего, – камерарий пожал плечами, – разумеется, из серебра. К чему этот глупый вопрос?!

Понтифекс медленно покачал головой.

– Нет, мой друг. Деньги делаются из власти. Если у тебя есть власть – настоящая власть, а не бумажная! – к тебе потекут деньги. И чем сильнее будет твоя власть, чем она будет крепче, тем быстрее и шире будет этот поток… Давай не станем повторять ошибок моих предшественников. Они пытались торговать своей властью, они меняли её на жалкие подачки, они копили серебро в своих сундуках, как хомяк – зерно в своей норе, и в результате оказались и без власти, и без денег… Любой весенний ручей, затопив нору хомяка, может оставить его без припасов и обречь на голодную смерть. А вот лев никогда не делает запасов. Он берёт то и тогда, что и когда ему заблагорассудится. Потому что за ним сила и власть! И ему не страшно половодье. Оно даже в помощь ему. Поскольку в половодье гораздо легче охотиться на глупых антилоп… Ты спрашиваешь, где я возьму пять тысяч либр, чтобы заплатить городу? Это несложно. Для начала я вытряхну их из Марковаль-до и Конрада Суэбского, когда отберу у них захваченные земли. И – да – я отдам их городу. Но это будет всё равно, что переложить деньги из одного отделения моего ларца в другое. Поскольку, почувствовав мою власть, ощутив мою силу, горожане сами понесут мне свои денарии. В обмен на церковное благословение и очищение от грехов… Так что давай не капризничай, а приготовь либр двадцать серебра – пусть прихожане знают, что их папа милостив и щедр.

Риккардо во все глаза смотрел на своего брата.

– А ты очень переменился за последние годы, Лотарио, – после долгой паузы сказал он. – Раньше, помнится, ты не был столь… столь прагматичен. Помнишь, как мы спорили с тобой о христианской добродетели? Помнишь, как ты убеждал меня, что Бог есть любовь? И скажи на милость, куда теперь подевалось твоё милосердие, твоё доброе отношение к людям?

Иннокентий поморщился.

– Это всё было очень давно… Мы все меняемся со временем, Риккардо. А точнее, нас меняет время. Трудные времена требуют жёстких решений… К тому же, у меня были очень хорошие учителя. Которые гораздо чаще награждали меня палкой, нежели хлебной лепёшкой. А теперь я имею возможность ответить им тем же… Как ты уже, наверное, понял, я никого не собираюсь гладить по головке. Ни своих врагов, ни даже своих друзей. Если ты со мной, значит, ты со мной. Без всяких разговоров и пререканий. Если против – ну что ж, тогда лучше отойди и не мешай.

Камерарий покачал головой.

– Я, конечно, с тобой, Лотарио, это ясно. Я всегда был и буду с тобой, но…

– Давай без «но», Риккардо! – хлопнул по столу ладонью понтифекс. – Давай без этих всяких дурацких «но»! И давай вернёмся к нашему разговору. Так ты найдёшь мне двадцать либр серебра?

Камерарий вздохнул.

– Найду… Ты не будешь возражать против венетийских пикколо?

Иннокентий поморщился.

– Других нет?

– Есть двадцать шесть с половиной либр пикколо и чуть больше одиннадцати либр новых миланских сольдо. Так что выбирай.

Понтифекс махнул рукой.

– Давай всё! И то, и то, вперемешку.

– Выгребешь всё подчистую?

– Да, давай, не жадничай. И вот ещё что. Что у нас с золотом? Есть хоть что-нибудь?

Риккардо усмехнулся.

– Ещё и золото. Его ты тоже намерен швырнуть в толпу?.. Есть несколько десятков монет и какая-то ювелирная шелуха, ничего вразумительного. Либры четыре наберётся в общей сложности… А что?

– Либры четыре… – Иннокентий задумчиво потёр переносицу. – Четыре… Как думаешь, на розу хватит?

– На розу?!.. Ты хочешь сделать золотую розу?! Но… для кого?!

– Для императорского наместника. Я вручу её префекту Петрусу в Розанное воскресенье.

– Петрусу?! Золотую розу – символ добродетели и совершенства! – префекту Петрусу?!

– Да. А что тебя удивляет?

Камерарий в замешательстве развёл руками.

– Меня уже, кажется, ничего не удивляет. У меня только один вопрос: зачем?!

Иннокентий улыбнулся.

– Для равновесия, Риккардо, для равновесия. Ты же камерарий. Ты хорошо знаешь, как взвешивать драгоценности. На одну чашу весов ты кладёшь то, что хочешь взвесить. К примеру, какую-нибудь, как ты говоришь, ювелирную шелуху, а на другую – свинцовые грузики. До тех пор, пока чаши весов не выровняются. Я, по сути, сейчас занимаюсь тем же… Благополучие в нашем городе, дорогой Риккардо, всегда держалось на равновесии двух сил – городской общины, представленной у власти сенатом, и городского префекта, наместника императора. И всякое нарушение этого равновесия в ту или иную сторону всегда влекло за собой смуту со всеми вытекающими из неё дурными последствиями. Со смертью короля Хенрика чаши весов пришли в движение, и сейчас одна из них явно тяжелее другой. Должность императорского префекта за последние месяцы превратилась просто в фикцию, пустышку, а он сам – в огородное пугало, которое ещё обходят по привычке стороной, но которого уже никто всерьёз не боится…

Риккардо усмехнулся.

– Слышал бы тебя сейчас префект Петрус!..

Понтифекс не отреагировал на реплику, взгляд его, направленный на камерария, был холоден и строг.

– Незадолго до тебя в этом кабинете побывал наш с тобой двоюродный дядя, сенатор Папарони. Этот старый дурак всё ещё кичится своей должностью, и одна его шляпа стоит больше, чем моя лучшая каррука. Он пока не понимает, что его время ушло. Не сегодня-завтра он расстанется со своим тёплым местом и станет гораздо скромнее в выборе нарядов. И должность Верховного Сенатора станет красивой погремушкой, которую купленная мной с потрохами городская община будет раз в году с цирковой помпой вешать на шею какому-нибудь очередному козлу отпущения… А императорского префекта я, наоборот, возвеличу. Я дам ему представительство, полное блеска и пышности. Я дам ему фёудум на земли. Я напомню всем – и спесивой городской знати, и этим зарвавшимся выскочкам пополанам – кто на самом деле является воплощением городской магистратуры… Я помогу Петрусу вместе с пурпурной мантией префекта вернуть себе все утраченные полномочия: суд, нотариусов, улицы и рынки. А что касается почёта и уважения – он их получит сторицей, в избытке… Разумеется, в обмен на его признание безусловного верховенства церковной власти.

– То есть ты… Ты хочешь, чтобы наместник императора принёс тебе клятву верности? Как… как простой вассал?!

– Да, Риккардо. И, поверь мне, он пойдёт на это. У Петруса сейчас слишком незавидное положение. Он даже не сидит на двух стульях, он висит в воздухе. Он сейчас слуга без господина. И я вдруг подумал: а почему бы место его господина не занять мне?.. Ты давно был на Квиринале, возле дворца префекта? Это же осаждённая крепость! Петрус даже арбалетчиков держит на стенах, хотя, сам знаешь, ему впрямую сейчас ничто не угрожает… Так что, я полагаю, он без долгих раздумий согласится принести клятву верности Примасу Италии. В обмен на твёрдые гарантии личной безопасности. Тем более, если эти гарантии будут подкреплены всякими вкусными привилегиями…

Иннокентий поднял глаза на камерария и запнулся – брат глядел на него с каким-то странным выражением: то ли недоверчивого изумления, то ли опасливого восхищения. Так, наверное, смотрел бы родитель на своего годовалого сына, внезапно изрёкшего какую-нибудь заковыристую греческую максиму.

– Что?! – не понял понтифекс.

Камерарий замотал головой.

– Нет, ничего. Ничего… Значит, ты хочешь… стать опорой весов? Осью, относительно которой движутся чаши?

Иннокентий нахмурился.

– Нет, Риккардо, я хочу стать ювелиром. То есть тем самым весовщиком, который подкладывает на чаши или снимает с них свинцовые гирьки и тем самым поддерживает баланс. Сохраняет весы в устойчивом положении.

– Господь Бог, взирающий сверху? – попытался улыбнуться Риккардо. – Господь, милующий и карающий?

И вновь понтифекс не оценил иронии брата.

– Я не Господь Бог, Риккардо. Я лишь Его верный и преданный слуга. Я – пастырь. И властью, данной мне свыше, я поведу своё стадо туда, куда ему надлежит идти – в Царствие Божие… – он помолчал и тихо, но отчётливо добавил: – Даже если мне придётся гнать его туда кнутом…

Последний день марта выдался ясным, но ветреным. Напитанные сочным солнечным светом, жёлтые с тремя красными щитами, герцогские штандарты на башнях замка напряжённо трепетали и время от времени громко щёлкали длинными острыми хвостами.

Конрад Суэбский – герцог Сполётиума, маркграф Тусции и граф Ассйзиума – с лицом мрачным, словно могильный камень, нетерпеливо вышагивал по боевому ходу крепостной стены, то и дело поглядывая на идущую от города к замку дорогу. Отсюда, с вершины Плоской Горы, на которой возвышался герцогский замок, вся дорога была видна как на ладони. Сверху она напоминала греческую букву «Пи»: начинаясь от городских ворот, дорога поначалу уходила в сторону, на юг, пересекала широкое, ещё по-весеннему голое поле, за которым, повернув наконец в сторону замка, узкой жёлтой змеёй долго извивалась вдоль кромки густого, укрывающего речные берега, леса, и только уже почти миновав замок, делала ещё один крутой поворот и, упёршись в склон горы, принималась крутым серпантином упрямо карабкаться вверх, чтобы, преодолев подъём, закончиться у перекинутого через крепостной ров, узкого деревянного моста. Пути от Нарнии до замка со всеми этими поворотами и серпантинами набиралось в общей сложности прилично – чуть ли не полторы мили, и это при том, что город был, в общем-то, вот он, рядом – стрела, пущенная с крепостной башни из длинного арбалета, спокойно долетала до городских ворот. Герцог уже несколько часов «прохлаждался» на обращённом к городу участке стены. Он ждал сразу двух гонцов с донесениями. Оба донесения были для Конрада крайне важными, от них, можно сказать, зависела вся его дальнейшая жизнь. Поэтому ему и не сиделось в комнатах – голова, или что там не даёт покоя ногам? – заставила герцога чуть ли не с самого рассвета торчать на крепостной стене, прячась за зубцами парапета от плотного, хотя уже и вполне по-весеннему не холодного ветра. Как известно, ждать и догонять – дело муторное. За несколько часов ожидания Конрад совершенно извёлся. Время тянулось мучительно медленно. Дорога была безнадёжно пуста…

Примерно с месяц назад, почти сразу после коронации в Роме нового папы, здесь, в Нарнии, объявились два папских легата: кардинал-епископ Октавиано Паоли и кардинал-дьякон Герардо Аллуциньбли. В первый же свой визит в замок на Плоской Горе кардиналы, прибывшие в сопровождении местного епископа Бонифация, предъявили Конраду жёсткий, если не сказать жестокий, ультиматум: герцогу надлежало сложить с себя все властные полномочия, признать главенство папы Иннокентия, вернуть Святой Церкви все когда-либо принадлежавшие ей земли и освободить всех своих вассалов от присяги на верность. В случае неповиновения герцогу грозило немедленное отлучение от церкви. Конрад был в бешенстве. Подумать только, всего лишь каких-то полгода назад он и на порог бы не пустил этих папских холуёв! Да он бы расхохотался им в лицо! Плевать он тогда хотел и на самого папу, и на его кардинальских мосек! А старый трусливый Бонифаций, вообще, ел у него с руки, послушно, за мелкие подачки, исполняя любую прихоть герцога. Но за последние месяцы всё решительно изменилось. Внезапная и безвременная кончина всемогущего короля Хенрика и последовавшие за ней распри между претендентами на имперскую корону Пйлипом Суэбским и Отто Брунсвйкумским поставила всех бывших вассалов короля в Италии в трудное положение. И новый папа этими трудностями своих противников незамедлительно воспользовался. Откуда ни возьмись, здесь, на Хадриатическом побережье, появилась достаточно многочисленная и вполне боеспособная повстанческая армия, возглавляемая неким, доселе никому не известным аббатом Герардо, которая, объявив войну могущественному герцогу Марковальдо, принялась методично и достаточно умело громить его гарнизоны в Равенне, Романии и Марке Анконитане, а за пять дней до Пасхи в битве под Лонзанумом неожиданно нанесла лучшим рыцарским отрядам герцога весьма чувствительное поражение. Марковальдо, потеряв почти половину штандартов, отступил с поля боя и с остатками войска укрылся в неприступной Цёзене. Узнав о развернувшейся в соседнем герцогстве военной кампании, Конрад поначалу даже слегка позлорадствовал: вот ведь, не на него одного свалились неприятности! Но вскоре понял, что и восстание «всех добрых христиан против иноземцев, захвативших исконно церковные земли» (восстание лишь с виду стихийное, а на самом деле очень даже неплохо организованное!), и внезапный визит в Нарнию папских волкодавов – суть звенья одной цепи. Цепи, искусно сплетённой и тянущейся из Равенны, Анконы и Сполетиума прямиком в Латеранский дворец. Однако время было упущено. О том, чтобы теперь, в присутствии папских легатов, собирать вооружённые отряды и отправлять их на помощь Марковальдо, не могло быть и речи. Конрад, понимая всю шаткость своего положения, как мог тянул время. Он осыпал прелатов всевозможными почестями, щедро дарил им безумно дорогие подарки, устраивал в их честь роскошные обеды, жертвовал на нужды церкви умопомрачительные суммы и торговался, торговался по каждому пункту ультиматума. Он надеялся, что вот-вот из Германии прилетит радостная весть об избрании нового императора, и он, почувствовав наконец твёрдую почву под ногами, сможет послать незваных гостей из Ромы настолько далеко, насколько позволит фантазия. И весть о новом императоре пришла! Но была она отнюдь не радостной, поскольку законность избрания нового императора, Пилиппа Суэбского, брата покойного короля Хенрика, не признала половина германской знати. В Германии началась смута, и новому королю было явно не до проблем одного из вассалов своего усопшего брата. И вот тут Конрад окончательно почувствовал себя брошенным. А папские легаты, на манер охотничьих собак, загнавших медведя, висели на нём с двух сторон, намертво сцепив челюсти, с каждой новой уступкой своего оппонента всё ближе и ближе подбираясь к его горлу. Когда же голубиная почта принесла Конраду весть о катастрофе под Лонзанумом, герцог понял, что хуже уже не будет, плевать на прелатов, надо действовать, причём действовать немедленно. Он отправил верных людей ко всем своим, способным держать оружие, вассалам и написал откровенное письмо Марковальдо. В нём он обрисовывал ту весьма тревожную и чреватую многими неприятностями ситуацию, в которой он, Конрад Суэбский, оказался, и предложил герцогу объединить усилия в борьбе с «зарвавшимся и возомнившем о себе епископом Ромы», для чего в ближайшие дни, слив в единый кулак два войска, ударить этим кулаком по «потерявшей всякий страх черни», безнаказанно грабящей герцогские владенья. Ответ от Марковальдо должен был прийти сегодня.

А второе сообщение Конрад ждал из Ромы. Ждал уже десятый день. На последней встрече с папскими легатами герцог предложил компромисс: он, Конрад Суэбский, приносит папе Иннокентию вассальскую клятву верности и становится его наместником на бывших своих, а теперь возвращаемых Святой Церкви территориях – в Споле-тиуме, Ассизиуме и Тусции. А для придания веса этому предложению герцог брал на себя обязательство внести в ближайшее время в папскую казну небывалую, гигантскую сумму – пятьдесят тысяч либр серебром. Кардиналы, посовещавшись, объявили герцогу, что его предложение чрезвычайно интересно, но для принятия решения по этому вопросу им необходимо снестись с Латераном. И вот вчера верный человек донёс Конраду из Нарнии, что ответ от папы Иннокентия кардиналами получен…