Текст книги "Миф о другой Эвридике"

– Двенадцать комнат у него, – недобро процедила Юля, – А мы втроём в одной комнатухе… Зря согласились. Не нравится он мне. И вообще… И работы здесь – до фига.

– Ну ладно, постараемся быстренько сделать, – вздохнула Эля, – Пылесос, наверное же, есть тут?

Вернулся хозяин с бутылкой фанты и двумя расписными стаканчиками. Налил почти всклень. Эля выпила залпом. Юля недоверчиво отпила половину, отставила стакан. Хотя фанта была вкусная, прохладная, с хорошим газом.

– Ты пей, не стесняйся.

– А я и не стесняюсь.

– Вот и замечательно! Полный порядок! – почему-то очень громко, чересчур громко воскликнул хозяин. Неожиданно отворилась дверь, за которой он исчезал, и в зал вошёл человек. Пожилой мужчина, вперекор хозяину, высоченный, жилистый, с впалыми, песчанно-рябистыми щеками, с жёстким цинковым взглядом.

Девочки встревожено уставились на вошедшего.

– Позвольте представить вам моего любезнейшего друга, высокочтимого… Иван-Саныча. Так скажем. А это, Иван-Саныч, наши прелестные гости: Эля и Юля. Ты взгляни, что за чудо-глазки у них. Ты видел когда-нибудь столько синевы в глазках? А и окромя глазок…

– Восхищён твоим выбором, старина, – растянулись в улыбке песчаные щёки, – Нет слов. Абсолют воплощённой юности. В двух экземплярах.

– Вы же говорили, что вы один… – растерянно пролепетала Эля.

– Решительно один, сеньориты, – нехорошо, не прежне, не гномовски усмехнулся хозяин, – Бессомненно один. С другом.

Успокойтесь, дорогие мои. Присаживайтесь. Мы очень хорошие дяди. Уверяем вас.

– Мы не ваши дорогие, – злость отвердила и озвончила Юлин голос, – Вы нас зачем привезли сюда? Для уборки? Вам нужна уборка?

– Уборка? – удивлённо поднял брови жилистый.

* * *

Пелена… багряно-фиолетовое душное месиво… оранжевые извивные лоскуты: отчаянье-беспонятье… стеклянные острые расколки, крапины: боль… черно-склизлые ползучие кляксы: страх… Пелена ломала, комкала и распластывала её, проникала вовнутрь, пыталась разделить её на части, сделать неживой, вобрать в себя. Ничего не было видно из пелены, но потом пелена стала расслаиваться и редеть.

Юля разглядела падающий и вздымающийся потолок с хрустальной люстрой, похожей на звездолёт. Но потолок загораживается каким-то круглым вязким пятном… Сбоку – плывущие стены… зал… камин – тёмно хохочущая пасть…

Она на полу… на чём-то мягком, рыхлом, лохматом… что это?.. собачья шерсть?.. медвежья шерсть, та самая медвежья шкура… Она прижата намертво к шкуре… чем?.. какой-то злобной силой… эта сила раздробила ей ноги, раскромсала живот, раздавливает в лепёшку грудь. Ни вздохнуть, ни отодвинуться от этой силы… А пятно перед ней… над ней… не пятно – голова… голова без лица – чудовище из ужастиков.

На страшном пятне проступает лицо… человек? Что за бред, где она, что с ней? Кто это? Знакомая образина… а… это тот, второй, жилистый… металлические плоские зрачки…

Что такое?.. почему она на полу?.. он – над ней. Она не помнит… была пелена, она захлебнулась в пелене… Он, наверное, уже убил её?.. это всё уже после?.. Кажется, нет. Стены и потолок… какие-то звуки… она видит эту голову… саднящая боль снизу… тошнота от душных, сырых выдыхов… Значит, живая. Значит, надо скорей убрать этот кошмар, вскочить, отбросить от себя это… вернуться в прежний, в обычный мир…

Она может лишь слабо пошевелиться… застонать. Ничего не выходит. Тело наполнено тяжкой ртутью. Это его злая ртуть… отняла все силы, растворила кости и мышцы, выела сознанье… Или просто она умирает? И звуки какие-то… С стороны… или в ней…

Она почувствовала, что боль притупилась, тяжесть ослабла, отвратная сопящая голова сдвинулась в сторону, стало легче дышать.

Он лежал рядом, на медвежьей шкуре, огромный, невероятный. На нём была белая майка… а кроме майки…

Юля с усилием приподнялась. Стены зала опять всколыхнулись, потолок улетел вверх, замерцали цветные искры перед глазами. Что с ней было? Почему она отключилась?.. почему не помнит? Она должна была сопротивляться, вырываться, убежать, позвать на помощь… Что они сделали с ней?

Жилистый повернул к ней лицо, безгубая щель рта разъехалась в улыбку. Он что-то говорил, до неё долетали огрызки слов: «… шая девочка… молодцом… не пережи… первый раз… привы… награжу… ещё постарай…».

Нелепые клочки музыки мелькали и гасли.

Юля тупо смотрела на бугор медвежьей головы, на беззвучно ржущую пасть камина, на вычурный тонконогий столик с оранжевой пластиковой бутылкой… Фанта. Два стакана рядом, один недопитый. Они пили фанту. Они ничего, кроме фанты, не пили и не ели. Потом она отключилась… Это от фанты, что ли? Эта пелена. Эта круговерть. Это бессилье… Что они туда намешали? Она выпила половину. А Элька выпила весь стакан. А где Элька? С Элькой что?..

Холодный вихрь пронесся у ней в голове и выдул остатки мерзкой пелены, и стены перестали качаться. Юля попыталась подняться на ноги. Но почувствовала на щиколотке жёсткие сучки пальцев.

– Эй! Праздник продолжается. Я ж сказал – награжу. Будешь довольна.

– Мне… надо…

– Не надо. Никуда не уйдёшь ты.

– Я… себя приведу… минуту… здесь…

– А-а. Ну давай. Там, на камине – салфетки.

Жилистый откинулся, прикрыл глаза в блаженном отдохновении. Музыка приплывала отовсюду: изящно-лживая, мелодично-подлая…

Юля отошла в сторону, тихонько подняла с пола и одела свои джинсы, застегнула пуговицы на блузке. Простые, привычные движения придали ей сил, почти перестали дрожать руки и коленки. Она направилась через зал к двери: Элька…

– Эт-та зря. Праздник продолжается. Стой, говорю!

Жилистый поднялся с медвежьей шкуры, выпрямился во весь рост, в одной своей майке.

Не обернуться б ей!..

Волна едкой тошноты опять взмутила сознанье. Опять покачнулись стены. Но ртутного бессилья уже не было. Вместо него пришла неожиданно спокойная, морозная ярость и осадила волну, и сделала весь мир хрупким и неправдашним.

– Не подходи… мразь, – свистящим шёпотом сказала она, – Убью.

– О как! – насмешливо озаботились наклеенные на песчаное лицо глаза из фольги, – Так прямо и сразу?

Юлин взгляд метнулся к дальней стене, к гранатовому ковру с развешенным оружием. Всё случилось почти, что не с ней…

– Сразу… – в ладони – прохлада знакомой сабельной рукояти…

– Сразу… – матовая фольга глаз совсем рядом. Слева – синь клинка, взнесённого для удара…

– Сразу… – молнийный плеск весёлой стали, что-то мягкое и вязкое на её пути…

Она стояла и зачарованно смотрела на дёргающееся на паркете существо. Несуразное, длинное существо, похожее на огромного богомола. По паркету растекалась яркая, красивая кровь. Вот кровь доползла до медвежьей шкуры, и шкура охотно принялась её пить.

Существо подёргалось и наконец затихло, и она догадалась наконец что это был человек.

Она подняла саблю и взглянула на свои пальцы. Они были белыми и холодными, уже не её пальцами. Они вмёрзли в рукоять и сделались рукоятью.

Юля легко-изящно подошла к двери, распахнула её.

Широкий шоколадный диван, сбитые на пол подушки. Голые покатые плечи, покрытые мелкими волосками, короткая шея, впадающая в затылок с морковной проплешиной – «гном». За ёрзающими плечами, на коричневом – соломенные Элькины пряди. Смятые Элькины стоны-всхлипы.

«Гном» выпрямился, обернулся к ней. Лицо его стало заливаться мелом.

Ни слова не говоря, на звонких ногах, Юля подошла к дивану. На ходу сам собою взлетел клинок на замах, весело и мощно рванулся вперёд…

5. Рамин Халметов

Девчонки были совсем не похожи на мать. Каштановые волосы матери стянуты узлом на затылке, а у них – одинаковые взбуробленные стрижки до плеч цвета мокрой в дожде соломы. У матери – вытянутый костистый нос. У девчонок – маленькие, забавно вздёрнутые носики. Глаза у матери – усталая морская волна. У девчонок – звончайшая влажная синь на подступах к ультрамарину.

Одеты обе в одинаковые белесые джинсики, но в разные покроем и цветом футболки. Сидят тоже одинаково, сомкнув коленки и расставив ступни в кроссовках: пятки шире носков.

Обе в одинаковым изумленье-испуге смотрят не на Рамина, а на рядом сидящую мать. Мать испугана-изумлена больше их. Глаза её обречённо блуждают по стенам кабинета. До неё дошло, что она только что рассказала Рамину всё, абсолютно всё, то, что нельзя было никому, никогда, ни за что…

– Господи!.. зачем же я!.. – потерянное бормотанье женщины, – Я же не… Никто же об этом…

– Александра Матвеевна, – как можно мягче и отчётливей сказал Рамин, – Ус-по-кой-тесь! Пожалуйста. Юля, Эля – успокойтесь. Не о чем волноваться. Уже месяц прошёл. Раз никто не увидел вас там, никто не узнал про вас до сих пор – слава Богу, в этом вам повезло, то теперь уже не узнает. Не переживайте. Посмотрите в глаза мне.

Мать и дочери по команде уставились на него. Рамин улыбнулся. Эта растерянная троица ему нравилась. Особенно, девчонки. Он им, кажется, тоже. Они тоже чуть-чуть улыбнулись. Бедлам взглядов начал стихать.

– Всё-таки… не понимаю… В мыслях не было – рассказывать, – уже спокойнее недоумилась женщина, – Всё рассказала. Зачем? Вы так посмотрели на меня…

– Вы правильно сделали, Александра Матвеевна. Надо было это сделать, – Рамин пригасил в себе маленькую душевную смутку. Смутку от своего самоуправства. Конечно, это он заставил её рассказать. Это его способность проникновенья. «Запрещённое оружие». Но в данном случае оно оправдано. Иначе, им не помочь, – Ничего не бойтесь. Вы пришли ко мне, к психотерапевту, на приём. Теперь я не только ваш врач. Теперь я ваш друг, который не оставит вас, пока у вас что-то неладно. Синички, вы верите мне?

– Верим, – одновременно прошептали их розовые губы.

– Значит, всё у вас наладится, придёт в порядок. Вы будете крепко спать ночами, вас перестанут мучить кошмары. Всё, что случилось, отодвинется далеко-далеко. И уже не коснётся вас никогда. Но теперь я хотел бы кое-что уточнить о вашем психическом состоянии. Если вам не слишком тяжело, расскажите, что больше всего угнетало вас в этот промежуток дней? Между тем… гнусным событием и сегодняшней нашей встречей. Коротко: образы, мысли, ощущения, желания… Эля?

Эля была более напряжена, но и быстрей отходила от напряжения. Взгляд у ней мягче, плавнее, беззащитнее. Под подбородком – крошечная родинка, которой нет у сестры. Волосы чуть-чуть светлее и меньше кучерявятся, чем у Юли.

– Мне всё время мерещится тот, который привёз нас… «гном»… тот дядька… маленький, толстый, раздетый. Он душил меня, кусал, сдавливал, бил по лицу. И всё кружилось в голове и тошнило… И кровь… Кровь из него… на постели… на мне… А он… хрипит… Н-не могу я!.. – тонко взвизгнула, сломилась она.

– Прости, Элечка, больше не буду об этом.

– А я скажу. Я хочу даже… сказать, – Юлины глаза – неимоверной четкости, взлетающие с лица; неумелые злые иглы из сини, – Что хотите, то и думайте, мне пофиг… А мне пон-ра-ви-лось их убивать. Когда они дёргаются… сдыхают… Я не жалею, что их убила. Я бы всех их поубивала!.. ублюдков… вурдов… ненав-вижу!.. тв-вари!.. как они могут!..

Искрошились слабые иголки, засорили синь. Беспомощно задёргались губы, гладкий лоб прочеркнулся больной складкой. Она тоже готова была к рыданьям.

– Хватит, Юля, хватит, забыла! Все всё забыли! Всё уже далеко! И не вернётся. Я обещаю вам! – повысил голос Рамин, напряг взгляд, словно стаскивал взглядом с девочек прозрачную, удушливую плёнку наважденья, – Вы возвращаетесь в себя. В себя. Становитесь прежними. Спокойными. Мы с вами преодолеем. Вот увидите. У нас есть кое-что для этого.

* * *

На младших курсах мединститута студент Рамин Халметов иногда развлекался с товарищами следующим образом. Весёлая и любознательная компания выгуливала на какую-нибудь окраинную, одноэтажную улочку города, изобилующую дворовыми собаками. Все свидетели эксперимента, кроме Рамина, скидывались по пятёрке – это был призовой фонд.

Вначале запускался «раздражитель»: один из ребят проходил вдоль дворов, мимо заборов, в основном, штакетных, выкрашенных в зелёно-салатный оптимизм; он шел, бодро насвистывая или перекликаясь с приятелями, постукивая палочкой по воротам, дёргая нижние ветки деревьев, словом, производя достаточное, в разумных пределах, количество шума. Дворовые собаки, соответственно с его движеньем, включались в обширный, вдохновенный, разнотональный брёх.

После чего вся компания для чистоты эксперимента группировалась на середине улице, в отдаленьи от псового обзора-обнюха, а вдоль дворов шёл Рамин. Он шагал молча, медленно, но свободно, останавливался, трогал ворота, иногда вставал на деревянные лавки и наклонялся над забором. Обстановки дворов, людей он совершенно не видел; его немигающий взгляд сосредотачивался только на изумлённых собачьих рожах. Племя четвероногих стражей порядка – от мелких, суетливых шавок, до медвежеподобных, неповоротливых чудищ – безмолвствовало. Круглые разнокалиберные глаза пялились на него в благоговейном трансе.

Если бы хоть одна собака перед Рамином загавкала, спор был бы проигран; таково было его собственное условие. Он проиграл всего один раз, когда имел глупость выпить до начала эксперимента бутылку пива.

После завершения эксперимента вся компания направлялась в ближайший пивной бар и честно прогуливала призовой фонд, зачастую одним фондом не ограничившись.

* * *

Я. Человек. Неслабейший из человеков. Законное на земле существо. Среди других законных существ. И несуществ. Я – то, что думаю про себя. То, что я вижу, слышу, чувствую. Я – в себе. И я – вокруг себя. Я плавно впадаю в мир, а мир плавно впадает в меня. Всё просто. Если согласиться со всем по первому, истинному приятью. Истинное приятье – моё приятье – детство. Детство – для соизмеренья и пониманья. Себя. Остального. Которое не менее важно и не более важно, чем я. Всё на свете можно понять, со всем можно общаться. С живым – напрямую: взглядом и словом. С неживым – через мысль, спокойное мечтательное желанье. Неживое – это тоже живое. Только очень медленное. Очень-очень…

Примерно так: детские ощущенья маленького Рамина. Он был подвижным, но сосредоточенным мальчиком. Он занимался молчаливыми гляделками или разговаривал с собаками, с кошками, с лошадьми… Собаки изредка возражали и пытались доказать свою правоту. Кошки возражали чаще собак, но ничего не доказывали, им достаточно было знать, что правы они. Лошади, в случае несогласия, просто предлагали подумать над тем, что ты сказал. Свои манеры общения были у коров, ишаков и верблюдов, у коз и овец, у кур и гусей, у пауков и муравьёв…

Летний день в Средней Азии жарок и долог, у шустрого смоляноглазого мальчишки хватало времени пообщаться со многими и осмыслить многое в своём неколебимо правильном, гармонично полезном мире.

Мальчишка вырастал, и будоражился, раздвигался во все стороны его плавный мир, делался резче и неочевидней; абрисы гармоничности странно путались и рвались; навалы сложностей, парадоксов и недосмыслов способны были ошарашить чувствительную натуру. Не ошарашили. Потому как, при всей своей своевольной огромности, взрослеющий мир Рамина сбалансирован был на заветном стержне – на неукосненьи того, что всё в нём можно понять. Всё доступно проникновенью. Если выстремить и нацелить себя.

Он, как никто, умел концентрировать свою личностную энергетику на проникновенье. Ему удавались маленькие чудеса.

Для него не существовало незнакомых и опасных собак. Злые и добрые, мелкие и огромные, цепные и свободные – все собаки сразу же признавали его над ними странную власть; относились к нему ни панибратски, ни с елейным обожаньем, но настороженно, недоумённо, почтительно. Он не был для них другом, он был повелителем, который может сделать всё, но не сделает этого.

В отрочестве ему не посчастливилось поучаствовать ни в одной полноценной уличной драке, хотя дралась меж собой пацаньва городской окраины регулярно и серьёзно, а Рамин был неробок, компанеен и азартен. Просто любая драка, стоило Рамину в неё ввязаться, начинала как-то потухать, делаться вялой, неинтересной, агрессивность соперников падала до нуля (сам Рамин никогда не был и не умел быть агрессивным, а принимал участие в потасовках исключительно ради поддержки товарищей). В итоге, опять возникали переговоры, нудно выяснялись причины стычки, причины почему-то признавались обеими сторонами «фуфлом на морозе», и соперники расходились с чувством испорченного праздника.

В юности у него было много необязательных приятелей и ни одного постоянного друга. Медленно, нелегко он начинал осознавать, почему. Феномен проникновенья был в нём более бедой, чем благом.

Невидимая, нечувствуемая сила способна была без нужды излучиться из тёмных, тенистых глаз Рамина, раздвинуть психо-запреты, эфемеро-заграды, преодолеть сокровенья чужого «я» и прикоснуться к чужой, охраняемой сути. И человек мог во внезапном порыве рассказать ему то, что ни за что не рассказал бы самым близким людям, мог поделиться мыслями, которых стыдился даже пред собою. Мог. Чтобы потом жестоко пожалеть об этом и избегать в дальнейшем с ним дружеских встреч и общих дел.

Позже, уже на старших курсах медицинского (специализацией, конечно же, была избрана психиатрия), он научился управлять своим хлопотным даром. Никакие апробированные методы, никакой самогипноз, никакая аутогеника здесь не помогали; он сам долгим и слепым наитием выработал приёмы, позволяющие надёжно блокировать в глубине сознанья источник своих странных энергопосылов. Он научился использовать их благоцельно и аккуратно, только тогда, когда требовали обстоятельства. Обстоятельств таких в практической работе психиатра было, хоть отбавляй.

6. Лора

Плоский дождистый вздор плетётся за окнами. Словно не май на дворе, а октябрь. На рельсах какие-то ремонтные работы. Ненастные люди в грязно-оранжевых жилетках, с ломами и огромными гаечными ключами. Электричка едет медленно, не как всегда, подолгу стоит на остановках. Будто хочет дать ей ещё несколько лишних минут, чтобы…

Что, чтобы? Ничего не чтобы! Всё плохо, всё очень несправедливо. Всё правильно. И пускай, и хватит уже… из пустого в порожнее… Решено. Её решение. Единственное решение, она сама его приняла, без вмешательства других: близких и дальних. Которым, всем до единого, на неё наплевать. Ну и плюйте. Ей тоже на всех наплевать. Она ещё молодая, у неё вся жизнь впереди. Ей только бы вырваться в эту жизнь. Забыть бы…

Через одну – её станция.

Ребёнок тихонько захныкал из своего одеяльного кокона. Проголодался. Хорошо, что вагон малолюден, на её сиденье и на соседних сиденьях никого нет. Можно спокойно покормить. Пока малыш сосал грудь, Лора изо всех сил старалась не смотреть на его розовое личико, не отдаться своим ощущениям. Мокрая лесополоса за нечистым окном – на это, на это пялиться; скрип пожилого вагона и стук колёс – вот этим заляпывать слух…

Малыш насытился, удовлетворённо почмокал губками, намереваясь ещё поспать. – Сейчас, сейчас… человечек.

Лора развернула его, сменила подгузник. С особой тщательностью запеленала вновь. Достала из сумки, расстелила на дощатом сиденье толстый шерстяной свитер, уложила ребёнка. Подоткнув рукава свитера, соорудила у подстилки бортик: «чтоб, не дай Бог…». Накрыла сверху маленьким пледом: «потеплей тебе будет». Пристроила сбоку пластиковый пакет; в пакете молоко в бутылочке с соской, пачка подгузников, ползунки, распашонки: «на первое время хватит тебе». Оглянулась. Вагон почти пуст. Безвнятные, дремлющие люди. «Всем всё по-фигу. Всем…».

За окном её станция. Сырая платформа медленно замирает. Лора поспешно идёт к выходу, сшагивает на щербатый асфальт. Всё…

Резиновый стук сдвинувшихся дверей. Склочный взвыв – сигнал отправления. Вереница вагонных окон перед глазами. Пустые, ещё напряжённые, ещё чуть слышно постанывающие рельсы под платформой. Сизая сталь мелко кропится дождём – успокаивается. Всё!..

Можно было до посёлка доехать автобусом. Она не стала ждать и пошла пешком. Семь километров по пустой дороге, расквашенной проливными дождями, под холодными каплями без зонта, мимо тусклых полей и оврагов. Именно то, что ей нужно сейчас.

Куда торопиться-то? Кто там сильно ждёт её?

Заболоченные неизбывным похмельем глаза отца: «А… ну что ж… приехала и приехала. Как оно там? А тута у нас видишь, как…».

Бдительный взгляд мачехи – рыхлой, задастой кобылицы, возрастом не намного старше Лоры, неторопливой, но хваткой, умело и намертво пристегнувшейся к овдовевшему отцу, к его добротному дому и ещё неслабому хозяйству: «Ты к нам на выходные, да? Ах, до завтра только? Славненько. Ну и как там дела у тебя в городе?»

Кому-то на этом серо-буром свете нужны её дела? В фабричной общаге, что ли, кому нужны её дела? Тем более, такое дело, как ребёнок. Как ей там жить с ним, в комнате с двумя соседками, прятать под кроватью от коменданта? Привезти его сюда? Можно представить, как его встретили бы… родственнички.

Надо было раньше, намного раньше… думать. Знала же… что всё получиться так. Знала… не верила. Надеялась. На что надеялась, дура?! Каких чудес ожидала? От кого чудес?!

Потому – правильно всё. Пусть едет человечек. До Еламенска – чуть больше часа; он поспит пока. Его обязательно увидят пассажиры, в крайнем случае, контролёры, машинисты, уборщики вагонов… Обязательно отнесут дежурному по станции, а там – в милицию; а оттуда, конечно – в дом малютки какой-нибудь. И никто не будет о ней знать, никаких там казённых слов, взглядов, бумажных волокит… А потом, со временем, найдутся ему приличные родители. Не такие, как она. Для такого чудесного мальчишки, чтоб не нашлось родителей!..

А она… заставит себя забыть. Нет у ней выхода. Она заберёт у отца кое-что из своих вещей и сделает всем большое «пока». Завтра же пойдёт на фабрику и напишет заявление о расчёте. И всё!

Уедет далеко-далеко, на восток, в город на берегу океана. Просто… хочется на берег океана. Начнёт там новую жизнь. Уже умную, уже взрослую новую жизнь. Она молодая и сильная. «Забудешь-забудешь, куда ты денешься. За-бу-дешь! Слышишь, ты!»

* * *

Заснуть она так и не смогла. Лишь слегка задремала под утро. И из этой маревной дрёмы вдруг одним рывком её выдрала оглушительная, ознобная сила. Она подскочила на диване, потерянно огляделась. Плач… Откуда-то горький плач. Плакал её малыш. Он был один. Ему было темно и страшно, он звал маму, а она не приходила. Он был голоден… он замерзал… он ничего не мог… он не умел жить без мамы…

Лора судорожно вцепилась пальцами в свои плечи, царапая их ногтями: может, хоть эта мелкая боль чуть-чуть приостановит поднимающуюся от живота к горлу волну истошной тоски и отчаяния. Что натворила она? Как могла?! Кто она теперь?!.

Через несколько минут, впопыхах одевшись, она уже бежала через посёлок, по тёмной дороге, к станции. Сердце прыгало меж ребёр, ушибалось о них. В грудях тяжело свербело, сгорало, просилось наружу предназначенное ему молоко. Семь километров. Первая электричка… любой поезд до Еламенска…

* * *

– Та-ак… спокойненько, девушка, спокойненько… ну-ка, ну-ка, давайте-ка сюда, потихонечку, на стульчик… вот, попейте водички… нашатыря дать понюхать? Нет? Уже лучше? Вот и хорошо. Только обмороков нам не хватало. Давайте-ка дышим, успокаиваемся и осмысливаем факты.

Короткие волосы дежурного лейтенанта были абрикосово рыжи, уши излишне оттопырены, а под глазами красовались крупные веснушки. Одну веснушку угораздило даже вскарабкаться сбоку на нос. Эти обстоятельства, а так же чрезмерная его моложавость и некоторая угловатость движений слегка убавляли общий визуальный респект лейтенантских погон.

– А факты таковы. Только не нервничайте, пожалуйста. Никакого новорожденного – ни мальчика, ни девочки, ни вчера, ни сегодня, ни из электричек, ни из поездов – к нам не поступало.

– К-как же так?.. – подбородок у Лоры продолжал мелко дрожать, ей никак не удавалось с ним справиться, – Как же его м-могли… не заметить?..

– Де-вуш-ка! Вы хорошо понимаете, что я говорю? Выпейте ещё воды, хотя – дайте-ка стакан, я вам валерьянки накапаю, – Так вот, его не могли не заметить. Вы же были у начальника станции, и я при вас ему звонил. Была опрошена бригада, производившая уборку вагонов вчерашней шестичасовой электрички. Никто не находил никакого ребёнка. Если бы кто нашёл – обслуживающий персонал, или пассажиры, или машинисты – его обязательно принесли бы в вокзальное отделение милиции. То есть – к нам.

– Я н-ничего не понимаю… – тихонько плакала Лора.

Лейтенант отличался терпеливостью и сердобольем. К тому же неплохо владел дедуктивным анализом.

– Предположим самую нелогичную и маловероятную версию. Ребёнка нашёл какой-нибудь пассажир и отнёс не к нам, а в любое другое отделение милиции нашего города. Например, по месту своего жительства. Но я, опять же, при вас звонил дежурному городского и дежурному районного управлений. У них – абсолютно вся оперативная информация. Не зафиксировано ничего подобного. Вот. Что ещё можно предположить? Ребёнка принесли в какое-нибудь медицинское учреждение? Об этих случаях всегда немедленно сообщается в милицию.

– Что же м-мне делать?.. – непослушными губами прошептала Лора.

Лейтенант, несмотря на молодость, был проницателен и педагогичен.

– Ребёнок вашей сестры не мог исчезнуть бесследно. Скажите, это действительно ребёнок вашей сестры?

– Да… – вздрогнула Лора, – Сестры… к-конечно.

– И сестра действительно не смогла к нам прийти?

– Д-да, не смогла. Я уже… вам… – пробормотала Лора, глядя на свои мокрые, запачканные дорожной грязью туфли, – Сестра почувствовала головокружение. Вышла на остановке, на секунду, вдохнуть свежего воздуха. А двери вдруг захлопнулись, и электричка уехала… с ребёнком. Ей стало совсем плохо, и она лежит… дома…

– Где дом?

– П-посёлок Котомак.

– Мнд, – покачал головой лейтенант, – Версийка, однако.

Лоре было не до лейтенантских сомнений.

– Что же мне… т-теперь?..

Лейтенант складом характера тяготел к конструктивному оптимизму.

– Если всё было так, как вы рассказали… Если так… Ребёнок не мог исчезнуть. Возможно, его подобрали на предыдущей станции, отнесли в местное отделение милиции или в больницу. Возможно, информация ещё не поступила в управление. Хотя… Чисто теоретически. А вам? Езжайте по станциям. Выясняйте, расспрашивайте людей. Мы тоже будем искать. Нате бумагу, ручку, садитесь, пишите.

– Что писать? – не поняла Лора.

– Как что? Заявление. И подробное описание случившегося. Подробное и достоверное.

* * *

Это тогда… тогда электричка задержалась из-за ремонтных работ на путях. Тогда. А сегодня, наверное, ремонтных работ не было, и электричка приехала в срок. Так же. Такая же. Та же… Зелёный, членистый, плоскорылый змей неспешно подкрался к платформе и расхлестнул все свои прорехи дверей. С десяток человек выпрыснулось из змеева чрева и направилось вдоль платформы, каждый в свою дальнейшую жизнь.

Она ехала тогда… в предпоследнем вагоне? Да, предпоследний.

Вот он, предпоследний. Тот же самый? А в нём… там, рядом с выходом, она сидела. А малыш лежал на скамейке – накормленный, согретый, и сладко посапывал. А может… а вдруг…

Лора, потеряв контроль над своим здравым смыслом, быстро шагнула в тамбур, через стекло внутренней двери заглянула в вагон. Народу было больше, чем тогда. На том, на бывшем их месте сидели два грузных, кожаных мужика и играли в карты. Напротив них, спиной к выходу – парень: вихрастая голова, схваченная наушниками, слегка покачивалась в лад своей музыке.

Лора едва успела выскочить мимо сходящихся дверей назад, на платформу. Коварный змей торжественно взвыл и рванул вперёд, словно за кем в погоню.

Лора продолжала бесцельно стоять на пупырчатом асфальте, слушая стук удаляющихся колес. Вдоль путей погуливал не резкий, но настуженный ветерок.

Дежурная по станции в синей форменной куртке, вышедшая отмахнуть жезлом стартующей электричке кругло-белое «добро», заметила Лору и направилась к ней. Дежурная была дородна, розоволица и пышноброва, с родинкой на щеке и тёмными необильными волосками над верхней губой. Её звали Аглая. Они пять дней уже, как сознакомлены были Лориной печалью.

– Прыгать в вагоны, выскакивать на ходу не надо; зачем? Что? Никаких результатов?

Лора покачала головой.

– Присядем на минутку, – кивнула Аглая на пустую, скамейку, – Успокойся. Приди в себя. Расскажи, где была, что ли. Для успокойства.

– В Еламенске, где же… – сквозь жёсткий комок в горле сказала Лора, – Снова в милициях: в вокзальной, городской… В горбольнице опять была. Людей на вокзале спрашивала. Потом назад поехала. В Лёдном выходила… в Светанке…

– С утра до ночи так и мотаешься? Который день уже?

– Шестой.

– Да, деваха! – вздохнула всей своей обширной грудью Аглая, – Не позавидуешь тебе. Ты в зеркало-то себя видела? На кого стала похожа.

– Мне всё равно… на кого я похожа. Мне только…

– Слушай сюда. Зацепила ты меня своим лихом. Жалко мне тебя. Хотя, по правде, жалеть тебя, вроде как, не за что. Я тебе злые, может, слова скажу. Но честные. И от души. Хочешь?

– Мне всё равно.

– Нормальному человеку не может быть всё равно.

– Значит, я уже…

– Не дури. Любую беду нужно уметь переживать.

– А зачем… её переживать?

– Ты из головы выбрось этот вздор. И не сбивай меня. Что скажу… Раз не объявился твой пацан за шесть дней, похоже, что уже не объявится.

– Как это!? – задохнулась Лора, – Куда же он?..

– Надо полагать, тот, кто нашёл его – себе оставил.

– Не понимаю. Разве можно… такое?

– В наше время всё можно. Ну например, проездом ехала какая-то женщина. Пересела в Еламенске на другую электричку или автобус и – ищи-свищи. Кто знает, где она живёт? Ребёнок только что из роддома. В каком-нибудь роддоме, в какой-нибудь больнице достала новую справку о рождении на своё имя. Может, знакомство есть, может, заплатила кому надо сколько надо. И всё. Её ребёнок. Вполне допустимо. Что ещё? Говорят, есть специальные наёмники, которые похищают детей для продажи за границу.

– Как, за границу?! – в ужасе встрепенулась Лора.

– Угомонись. Откуда в нашем захолустье взяться этим наёмникам? Никак невозможно. Так что, принимаем первый вариант. И я тебе прямо говорю. Если женщина решается присвоить найдённого ничейного ребёнка – значит, он ей очень нужен. Значит, вероятно, она не в состоянии иметь собственных детей; значит, она хочет и, главное, может заботиться о нём и стать ему хорошей матерью.

– А я? – изумилась Лора, – Я – его мать!

– Не обижайся, деваха; ты, к сожалению, хочешь, но не можешь. Ни жилья у тебя приличного, ни времени с ним заниматься, ни помощи, ни от кого. Ты же сама рассказывала. Зачем тебе мыкаться и его мыкать? Ты ещё не успела привязаться к нему. Всё забудется, отгорит. Будет у тебя другая жизнь, будет муж, будут дети…

– До свиданья, – Лора поднялась со скамейки.