Текст книги "Чучело-2, или Игра мотыльков"

– Смутно. Все это, Лиза, было в другой жизни. Я был другой, ты была другая. Мы были наивные, доверчивые, как дети.

– Между прочим, я тогда прождала тебя у милиции до часу. Дрожала от страха, а уйти не могла. Вот! Ты вышел, я испугалась: у тебя лицо было в крови. Рассекли тебе бровь. – Лиза посмотрела на Глебова и увидела, что у него одна бровь поперечным шрамом разделена надвое. – Надо же, – обрадовалась она, – у тебя сохранилась эта рассечина! – Она протянула руку, чтобы потрогать шрам кончиком пальца. – Точно, на левой брови. – Тоненький Лизин палец, украшенный аккуратным лиловым ногтем, с большим любопытством упорно тянулся через стол к Глебову.

Глебов отпрянул, потрогал рассечину и сказал:

– А ты фантазерка… Этот шрам у меня с детства: ударился о камень во время купания.

– Да?… – Лизин палец повисел в пространстве и ни с чем отправился восвояси, но сама Лиза не сдавалась. – Странно, а я точно помню… Ты когда вышел из милиции, я посмотрела на тебя, еще подумала: какой симпатичный парень, и запомнила: слева были следы крови. И потом! Мы же пришли ко мне домой, и баба Аня смазала тебе йодом ранку. А-а, попался?

Лиза заметила, что Глебов смутился, и переменила тему разговора, жалея его. Она всегда всех жалела, если кто-нибудь попадал в неловкое положение.

– А как мы ехали из Вычегды на пароходике в город, тоже не помнишь?

– Угадала, – сказал Глебов. – Не помню.

В ответ на реплику Глебова Лиза рассмеялась, ей начинала нравиться их перепалка.

– Мы всю дорогу смеялись. А что там было смешного? Пароходик был маленький, а название у него какое-то быстрое… Вот забыла, черт побери!.. То ли «Стрела», то ли «Ракета», а тащился как черепаха.

– «Стремительный»! – вдруг вырвалось у Глебова.

– Да, точно, «Стремительный»! – радостно подхватила Лиза. – Я была в белом платье. Села на канат, испачкалась и разревелась. А ты стал меня утешать, строил смешные рожи. Помнишь?

– Признаться, не помню. И хватит, Лиза, ладно? – Глебов посмотрел на нее холодно и отчужденно.

– Ладно, Боря, хватит, – согласилась Лиза; ей почему-то стало грустно. – Ты меня прости… Прости. Вспоминаю. А ты человек занятой. Ладно, поехали дальше.

– Ну и какой же он, твой сын? – неожиданно, по-деловому спросил Глебов, уперся локтями в письменный стол и посмотрел на Лизу.

– Костик? – Лиза засияла. – Ты знаешь, он умный. И очень современный. Одевается тоже современно, там брюки-бананы, куртка, из-под нее торчит рубаха. В общем, модно… Некоторым не нравится, а я воспринимаю положительно. Все просчитывает в одну минуту. Теперь дети совсем другие. Правду тебе говорю. Разве мы в их возрасте так просекали? Я, например, в сравнении с ним просто дура. «Физик» говорит: он должен идти в технический, у него, говорит: голова – компьютер. А он – ни в какую. Заканчивает девятый и одновременно музыкальное училище. Раньше не собирался никуда поступать. Поступишь – а потом в армию. Он армии боится. А теперь праздник: в армию не надо, можно сначала отучиться. Он собирается в консерваторию. У него в школе своя рок-группа. Сам сочиняет песни. Пользуется большим успехом. Ты про него, конечно, слышал. Его весь город знает. Ну, догадайся, кто он? – Лиза победно посмотрела на Глебова. – Он… Са-му-рай!

– Самурай? – искренне удивился Глебов.

– Господи! – не на шутку возмутилась Лиза. – Это же прозвище! Ну, ты отстаешь, это точно. Сидишь в своем суде, как в дремучем лесу. Забрались, закопались и сидите в берлоге. А что происходит в жизни, понятия не имеете… Есть, например, немецкая группа, называется «Чингисхан», а Костя – Самурай. И это не просто прозвище – из него складывается характер певца, вот что важно. Понял?

Глебов неуверенно кивнул головой, впервые на его губах мелькнуло что-то вроде доброжелательной улыбки.

– Самурай не будет петь лирических песенок… Там: «Се-е-ребряные сва-а-дьбы-ы…» От них его тошнит, воротит, – вдохновенно продолжала Лиза. – Он весь… в агрессии. Поет песни-протесты. Вот! Понимаешь, он в центре событий. – Она вдруг оборвала свою речь, непривычно задумалась, ее лоб пересекли несколько морщинок. – Скажу тебе, Боря, как старому знакомому: иногда он меня пугает. Живет без тормозов… – Не договорив фразы, Лиза остановилась, вид у нее стал дико-испуганный, глаза округлились в панике: нашла, кому высказывать свои сомнения. Если бы Костик услышал, вот бы понес! Она глубоко вздохнула и сказала, пытаясь спасти положение: – Между прочим, да, да… – судорожно придумывала, что бы рассказать «между прочим», и придумала: – У него фанатки есть. Вот.

– Кто? – опять не понял Глебов.

– Ну, фанатки. – Лиза снова приобрела уверенность. – Ты, кажется, ничего не знаешь и про фанаток?… Обалденно! Фанатки. Девчонки. Поклонницы Костика. Интересное зрелище, я тебе скажу. Они все одинаково одеты. На рукаве повязка, никогда не догадаешься с чем… С его фотографией. Когда я увидела, то неосторожно хихикнула, и напрасно: они меня так запрезирали! Особенно одна, по прозвищу Глазастая, меня в упор не видит или насквозь прошивает, как рентгеновскими лучами. Правда, правда. Ух, девицы, им все до лампочки… – Поняла, что опять поплыла не в ту сторону, чертыхнулась и почему-то обозлилась на Глебова: – Послушай, ты, я вижу, ничего не помнишь, ничего не знаешь, ничего не слышал. На каком свете ты живешь, судья?

– На этом, – серьезно ответил Глебов. – Давай вернемся к делу.

– Пожалуйста. – Лиза полезла в сумочку за повесткой, но вместо этого вытащила конверт с фотографиями, который она всегда таскала с собой. – Сейчас я тебе кое-что покажу. Тебе будет интересно, – сказала она, протягивая Глебову фотографии. – Это Костик сейчас, в натуре. Один к одному. Он прирожденный актер, очень хорошо выходит на фото. Видишь, такой же черненький, как ты. – Глебов внимательно перебирал фотографии. – А здесь ему пять. Он тогда уже был солистом детского хора. Правда, ангелочек? И голос был ангельский, ну прямо потусторонний. Самые высокие ноты брал. До-ре-ми-фа-соль-ля-си-си-си! – пропела Лиза. – И всегда чисто. Ни одной фальшивой ноты. От рождения абсолютный слух… А здесь мы вместе.

Эту фотографию Глебов рассматривал дольше других. Наконец оторвался от нее, улыбнулся открыто, – улыбка его красила, делала незащищенным, – помолодел и сказал:

– Ты как раньше.

– Значит, все помнишь?! – обрадовалась Лиза. – Ну, Боря, Боря, слава богу, а то я так огорчилась. – Она готова была вскочить и расцеловать его.

Но Глебов снова помрачнел, вернул ей фотографию и в прежнем тоне спросил:

– А почему твой сын сам не пришел?

– Я не пустила, когда узнала, что его вызываешь ты.

– Повестку, – снова попросил Глебов.

Лиза опять влезла в сумочку, достала повестку и протянула.

– У него контрольная по химии. – Она почувствовала легкое беспокойство, глядя на Глебова с повесткой в руке. Он сразу стал незнакомым, чужим, лицо отяжелело, постарело. Лиза уже почти не узнавала его, она глупо хихикнула от страха и пошутила: – У нас без химии не запоешь.

Глебов что-то черкнул в повестке, спрятал ее в стол. Его глаза вновь пронзили Лизу.

– Больше у тебя дел ко мне нет?

– Спасибо, Боря, больше никаких дел, – пролепетала Лиза. Она встала. – Ты извини… Мы на ходу всё, на ходу. Надо встретиться, поболтать. – Вдруг сорвалась, самоутверждаясь, чтобы преодолеть смятение: – Меня машина ждет… директорская. Подбросить тебя куда-нибудь?

– Благодарю. – Глебов тоже встал, лицо его по-прежнему было непроницаемым. – А сыну передай, чтобы зашел в следующий четверг.

– Зачем? – не поняла Лиза.

– Он свидетель, – ответил Глебов. – Главный и единственный свидетель по этому делу.

– Какой он свидетель! – сказала Лиза. – Он же мальчик… – Она понимала, что погибла, что ее приход не принес Костику никакого облегчения, но продолжала защищаться: – Понимаешь, у него напряженка. – Голос ее сломался, теперь она просила Глебова робко, жалобно. – Две школы. Экзамены на носу. Тут и физика, и литература…

Книг сколько надо прочитать. И сольфеджио… И общее фортепьяно. Ну просто обалденное количество дел… Я боюсь, он просто не выдержит. Концерты… конкурс в Москве. И еще суд!

– Ничем не могу помочь, – перебил Глебов, демонстративно сел и углубился в чтение, как будто Лизы здесь уже не было.

– Ну и ну! – вдруг обозлилась она. – Тогда зачем столько ненужных слов? Можно сказать, из пушки по воробьям, как говорит мой Костик. К черту старую дружбу, к черту дурацкие воспоминания!

– При чем тут старая дружба?! – Глебов повысил голос. – Ты в суд пришла.

– Подумаешь, в суд! Почитаешь про вас в газетах – волосы дыбом встанут!

– Лиза, пойми, – сказал Глебов, – решается судьба человека, а твой Костя – главный свидетель. Я должен его допросить. Мне многое еще не ясно.

– О чем? – испугалась Лиза.

– Обо всем. В частности, я не исключаю, что твой Костя знает больше, чем говорит. Может быть, он что-то скрывает.

– Как страшно! Я теряю сознание! – рассмеялась Лиза. – Наконец тебе удастся разоблачить настоящего преступника… А я, дуреха, лезу со своими воспоминаниями… Кривые улочки Вычегды… Собор на холме… Колокольня, где мы царапали на камне: «Лиза плюс Боря…» Купание в далеких озерах… – Лиза замолчала. Ее вдруг осенило, она догадалась о причине судейской неумолимости: конечно, он не смог ей простить измены! Как она сразу не поняла! Типичный мужской характер. Все они собственники.

– Боря, значит, ты на меня все же сердишься?

Ее вопрос застал Глебова врасплох: казалось, он был удивлен.

– Я? Сержусь?… За что? За что мне сердиться на тебя, когда мы не виделись столько лет? – Он даже засмеялся.

По мере того как Глебов говорил, Лиза все более убеждалась, что ее догадка справедлива. Легкая улыбка торжествующего человека тронула ее губы. Как ни странно, ей было приятно, что он на нее сердился, – все-таки она его когда-то любила.

– Ну, я думала, ты на меня сердишься… за старое, – сказала Лиза.

– Ах, за старое, – ответил Глебов. – Конечно нет. Даже наоборот.

– Что «наоборот»? – Лиза демонстративно опустилась обратно в кресло.

– Совсем не сержусь. – Глебов тоже сел. – Да и за что?

– Ну, хотя бы за то, что в одно прекрасное утро я вдруг исчезла, без всяких предупреждений, в неизвестном направлении.

– Ерунда какая-то! – неестественно бодрым голосом ответил Глебов. – Как я могу сердиться на то, что произошло чуть ли не шестнадцать лет назад.

– Значит, все же сердишься, – заметила Лиза.

– Ничуть, – возразил Глебов. – Хотя если вспомнить, то, надо признаться, меня это тогда поразило. – Он заставил себя улыбнуться. – Что-то было в этом… веселенькое, мягко говоря.

Лиза решительно перебила его:

– Никогда бы не подумала, что ты окажешься мстительным. Я же была девчонкой!.. Ну влюбилась, ну помстилось – сбежала…

– Чепуха какая-то, – опомнился Глебов и оборвал Лизу, чтобы прекратить всякие разговоры: – Прости, у меня дела… Надо дочитать…

– Взъелся на меня, – не слушая Глебова, продолжала Лиза.

– Ничего не взъелся, – ответил Глебов.

– Вот видишь! – Лиза победно улыбнулась. – Кричишь! Без всякого основания. Злишься! Злишься!.. Хотя и несправедливо. Ведь я тогда тебя любила!

– Да ладно тебе… трепаться! – вдруг грубо взорвался Глебов. – Нашла что вспоминать… Детские игры. Наш поезд ушел. – И, чтобы окончательно добить Лизу, сказал: – Пойми, мы с тобой пожилые люди.

– Кто… «пожилой»?

– Я и ты.

– А я про это никогда не думала, – призналась Лиза.

– А ты бы подумала. Нам не всхлипывать надо о прошлом, а думать о Боге. Самое время, – отчеканил Глебов. – К тому же я тебя никогда не любил. Понимаешь: не любил! И хватит!

Лиза не была защищена от неожиданной грубости. Голос у нее задрожал, улыбка стерлась с губ, и она жалобно спросила:

– Совсем… не любил?

– Совсем… – Глебов заметил, что глаза Лизы наполнились слезами. «Не хватало, чтобы она здесь разревелась», – подумал он, но остался тверд и сухо произнес: – Лиза, у меня работа. Через два часа суд. Это серьезно.

– Ах, вот даже как! Совсем не любил!.. Совсем? Никогда?! – Лиза задыхалась от негодования и обиды. Она не знала, чем бы ей сразить Глебова, и выпалила в отчаянии: – Не любил? А у меня… У тебя сын… Мой сын Костик… Твой! – Замолчала, наблюдая за Глебовым. Как она вовремя придумала про сына: посмотрим, каким соловьем он сейчас запоет.

Лиза демонстративно перебросила ремешок сумочки через плечо, лицо ее сияло, щеки разрумянились, глаза снова сверкали. Она стала прехорошенькой, совсем как в те молодые годы, когда Глебов ее увидел впервые.

– Ну, я пошла. – Лиза посмотрела на растерянное лицо Глебова, самодовольно хихикнула и добавила: – Тебе, по-моему, есть о чем подумать. Привет! – Хлопнула дверью и исчезла.

Глебов не побежал за Лизой, не стал догонять, чтобы объясниться. Он пребывал в забытьи, не понимая, что с ним происходит. Сначала сидел, уставившись на дверь, за которой скрылась Лиза, потом поднял глаза к потолку, глубокомысленно перебросил одну папку на другую, словно сделал важное дело, и застыл.

Эти картинки строго очерчены в его памяти и жестко окантованы. Их рамки хотя и тонки, но словно литые, такие не сломаешь. Может быть, они сколочены им из тех отполированных дубовых досок, что пролежали на чердаке у бабы Ани лет сто? Рамки очертили для картинки время. Он сам их строгал и клеил, только сюжет придумала судьба.

Молодой солдат обнимает бабу Аню, чувствует под своими пальцами ее сухую спину, проходит по позвонкам сверху вниз, снизу вверх. Обнимает, радуется ей, а сам пытается заглянуть внутрь дома, в открытую дверь, чтобы увидеть… Лизу! Но она не появляется в пустом проеме… Сердце вот-вот выскочит… Она не появляется в пустом проеме… В висках как колокольный звон: почему она не появляется в зияющей темноте дверей? Не выдерживает и спрашивает неестественно тихим голосом: «А где же Лиза?» Молчание. Потом ответ: «Нету ее, Боря. Уехала… навсегда. Она тебя, деточка, не стоит».

Входит в дом. Садится, чтобы не рухнуть на пол. Ноги не держат. Смотрит по сторонам, ничего не различая, словно ослеп.

Рамка есть, но картинка исчезает, в ней пустота. Нет, появляется зелень сада: оранжевая клумба цветущих настурций, за нею молодая яблоня, увешанная красными яблоками, как новогодняя елка игрушками.

Новая картинка в рамке: утро, кровать, подушка. На подушке неузнаваемое, худое, белое лицо – ни кровинки. Рядом на столике – стакан чая и несколько ломтиков хлеба, намазанных медом. Кто принес? Где он? Лежит – ничего не помнит. Спросили бы: что с ним? – не ответил. Чай горячий – дымится. В окне рябина – гроздья большие, увесистые. Закрывает глаза. Жужжит оса. Садится ему на лоб. Он ее не сгоняет: не чувствует. Смотрит: оса садится на ломтик хлеба, осторожно ползет по краю, ступает лапкой на мед, увязает, лапки ее подкашиваются, тело опускается в липкую массу и затихает. Попала, как в капкан. Он тоже в капкане.

Вдруг… В детском доме гости. Стоит ор и беготня. Приезжают знакомые и родня. Он стоит в стороне один. Мимо пробегает убогий Севка, показывает ему плитку шоколада. На ее обертке красивый цветной рисунок Московского Кремля. Севка кричит, растягивая толстые неповоротливые губы: «А мне мамка вот что привезла! – Вертит перед его носом Московским Кремлем. – А у тебя мамки нету!» Показывает язык и, тяжело топая башмаками, убегает. Ночью он тихонько встает, опускается на живот и ужом ползет под кроватями через всю спальню, вытаскивает из Севкиной тумбочки шоколад. Приходит в уборную, закрывает кабинку, разрывает красивую обертку и, давясь, съедает всю плитку. Обертку рвет и спускает в унитаз. Утром Севка обнаруживает пропажу. Орет в голос, дико озирается, видит, что у него губы и подбородок в шоколаде, бросается на него, и они дерутся до крови.

Просыпается. На столике в маленьком стакане букетик: два цветка мальвы, темно-вишневые плоды шиповника, круглые ягоды ландыша. Сквозь цветы в окна пробивается солнце – их лепестки горят огоньками. Баба Аня негромко поет в соседней комнате.

Приезжает в Вычегду после училища на работу. Сначала на медленно ползущей электричке. На соседнем пути бабы вручную тянут сгнившие шпалы на обочину. Потом на стареньком автобусе. Автобус набит битком. Пассажиры перекликаются между собою. Он один чужак. Ухабы, пылища. Вырывается из автобуса усталый, злой, выволакивая свой потертый чемоданчик. Впереди него выходит женщина, в каждой руке у нее по сумке, за спиной – рюкзак. Ей навстречу бросается мальчик, маленький колобок, кричит радостно: «Мамка-а!» Обнимает ее за ногу, выше не дотягивается. Та отшвыривает его. Мальчик падает, ревет. Женщина отходит немного, ставит сумки на землю, бежит к мальчику, поднимает, целует… И тут он видит девушку. Она просветленно улыбается, скользит мимо, слегка задевает его и уплывает в неизвестную даль. Он видит ее спину в длинной синей кофте с закатанными рукавами и узкую полоску мини-юбки, едва заметной из-под кофты. Тоненькие руки девушки – она размахивает ими на ходу – кончаются ярко-красными ногтями. Толстая тетка, громыхая пустыми ведрами, цепляется за его чемодан и чуть не падает. Ругается: «Чего зенки таращишь, кобель проклятый?»

Когда Лиза приводит его домой и знакомит с матерью, он сразу обрастает такой лаской, будто Анна Петровна ждала его всю жизнь. Худенькая, улыбающаяся, спешащая, она постоянно ухаживает за сиротами и больными, живущими в разных концах их небольшого городка. То за Меланьей Прохоровой, что за оврагом. Она бедная, а дети выросли и оставили ее. То за детками вечно работающей Нюры Иноземцевой. Муж пьяница, нынешней зимой скатился в прорубь и замерз. А тут еще беда – Гришка Крюков сшибает на грузовике мужа и жену Богдановых, а у них трое малолеток, и у самого Гришки остается двое сирот.

Он теперь часто ходит вместе с нею, чтобы поправить у бедных и старых то крыльцо, то крышу. «И ничего от них не жди, – учит она, – не думай, что получишь в награду, думай, как самому дать…»

Поздняя весна. Цветут яблони, груши, все утопает в зарослях сирени, легкий ветерок шевелит ветки деревьев и кустов, роняя нежные розовые и белые лепестки на землю. Они устилают в саду дорожки как живые, по ним жалко ходить. Анна Петровна с утра до позднего вечера в саду. Подравнивает зеленые кусты акации и барбариса, возится с розами. Он вскапывает ей клумбы и вместе с нею сажает гладиолусы, делая круглой палкой дыры в земле, опускает туда клубни; высеивает астры, ноготки и неизвестные ему цветы – тоненьким ручейком сыплет их в бороздки. «У тебя они взойдут, – говорит Анна Петровна. – Ты улыбаешься, когда их сажаешь».

Лиза прибегает после школы, убегает – у нее экзамены, она переходит в десятый класс. Вечером улетает на танцы. Он ходит ее встречать.

Пахнет осенним дымом. Жгут обрезанные ветки.

Приезжает из армии в отпуск – жениться. Идет за разрешением в горисполком – Лизе только семнадцать. На свадьбе не пьет, не ест – смотрит на Лизу. Кричат: «Горько!» – чувствует на своих губах ее мягкие, нежные губы, от нее пахнет молоком.

Уезжает. Его провожают Лиза и Анна Петровна. Выходят из дома, закрывают калитку на замок, спускаются с холма. Оглядывается – перед ним лежит сад. Все в нем сверкает на солнце. Чувствует, как комок подступает к горлу.

– Ты что остановился? – спрашивает Лиза.

– Сад как на ладони.

– На Божьей ладони, – говорит Анна Петровна.

– Точно! – смеется он. – Райский сад на Божьей ладони.

Так он его и запоминает.

Лежит, не шевелится, будто мертвый. Потом тяжело, медленно подымает опухшие веки. На столике – толстая, читаная-перечитаная книга. Протягивает руку, чтобы взять, хотя читать не может. Открывает, с трудом складывает буквы, шепчет: «БИБЛИЯ». Закрывает, кладет на место. Анна Петровна за стенкой с кем-то разговаривает. Смеется. Похоже, с ребенком – ласково. Два женских голоса переливаются в нем, слов нет. Скрипит дверь, открывается… Входит Лиза. На руках ребеночек – беленький, прозрачный. Смотрит на него, молчит. Он машет ей рукой, чтобы ушла. Тихо плачет, слезы скатываются на подушку, образуя мокрое пятно. Ночью читает Библию. Слышит плач маленького. И голос Лизы: «Ну, не плачь, мой хороший». Ребенок замолкает – отчетливо раздается чмоканье. Наступает тишина.

Он читает Библию.

Рассвет. Встает. Одевается. Уходит. Идет вниз с холма без оглядки. Нет, не выдерживает, останавливается.

Глебов тогда увидел, оглянувшись, церковь со срезанным куполом, с проросшими на ее крыше двумя тоненькими березами. И сад, в желтых, красно-лиловых, оранжевых осенних листьях. Почему-то подумал: «Райский сад на холме». Теперь это все стояло перед его взором в виде картинки, окаймленной строгой рамкой.

Между тем лицо Глебова неузнаваемо изменилось: помолодело, разгладились глубокие морщины. Он поймал себя на том, что глупо улыбается, почувствовал, что кожа его тела пылала, точно от ожога. Ему стало жарко – он сбросил пиджак, развязал галстук, бросился из кабинета. Пробежал по коридору, никого и ничего не замечая. Ворвался в канцелярию, закричал: «Дайте мне дело Зотикова!.. Нет, я оговорился, не дай бог! Дело шофера Судакова». Схватил, не обращая внимания на девушек в канцелярии, обратно к себе, нашел телефон Лизы, стал звонить, не дозвонился, списал адрес. И, держа драгоценную бумажку с адресом, выбежал… Потом вернулся, надел пиджак. Завязал галстук, взял портфель и вышел.

Разумное состояние духа покинуло Глебова. Все привычное было сметено ураганом трех слов: Костя – его сын!

11

Лиза торопилась домой, почти на ходу вскочила в троллейбус, не стала стоять в длинной очереди за свежими огурцами, хотя это был подарок, схватила на ходу твердый батон – им можно было вполне пользоваться как милицейской дубинкой. Ей хотелось побыстрее рассказать Косте о своем посещении суда и о том, как она победила Глебова. В этом она не сомневалась ни на секунду. Придумала, что Глебов проговорился, что любит ее по-прежнему, сама поверила в это, сочиняя, как она будет им вертеть и крутить. Жизнь казалась ей веселой и прекрасной штукой. «Так что, Костик, – скажет она сыну, – можешь заниматься тяжелым роком и ни на что не отвлекаться. Твоя родительница все для тебя сделает в лучшем виде».

Кости не оказалось дома. Лизе стало обидно. Задор победителя бурлил в ней, хотелось с кем-то поделиться своим состоянием. И тут позвонила баба Аня. С тех пор как ее прихватила астма, она поневоле стала меньше помогать соседям. Ей бывало одиноко, и она звонила. А у Лизы и Кости выработался рефлекс отделывания от нее: «А?… Что? Ты как? Лекарство приняла?… Звони. Спешим, летим, убегаем…» И бац – трубку на рычаг.

Но сегодня Лиза была рада матери. Она разговаривала, радостно расхаживая по комнате, – в одной руке трубка, прижатая к уху, в другой аппарат на длинном шнуре. Баба Аня ее слушала, отказывалась от помощи, говорила, что картошка и капуста у нее есть, ей ничего не надо, а даже наоборот, она отправила им пенсию.

– А зачем отправила? – возмутилась Лиза, но сама в тот же миг решила на эти деньги купить себе новые туфли. – Лучше бы себя побаловала конфеткой или там чем еще.

– Конфеткой? – Баба Аня рассмеялась. – У нас шаром покати. Прилавки пустые, а продавщицы языком мелют да семечки лущат.

– А, ну тогда другое дело, – согласилась Лиза. – Тогда спасибо за неожиданный подарок.

Лиза решила съездить побыстрее в Вычегду. Сколько она там не была? Пожалуй, с осени. Она намеренно перевела разговор на другое, заворковала, рассказывая матери всякую ерунду. Про Костю: что он себя не контролирует, когда выступает, что хочет, то и творит, главное для него – завести себя и всех; и про фанаток вдруг сморозила, что они все курят и пьют.

– Сразу… все? – испугалась баба Аня.

– А что? – Лиза неуверенно хихикнула. – Может, и так.

– Ты меня, Лиза, не пугай, – попросила баба Аня. – Ладно?

– А я и не пугаю. Говорю правду. Ты слепая у нас, а я все вижу. Захожу к Степанычу, застаю их. Думаешь, они испугались?… Ничуть. Сидят – дымят. Вино в стаканах. У них это называется «балдеж». Конечно, я сразу слиняла. Между прочим, – защищаясь, сказала Лиза, – они ничего не скрывают. И мне это лично нравится.

– А что скажут их родители, когда узнают?

– Ну насмешила! Плевали они на своих родителей! Им без разницы, что они скажут.

– Что ты, что ты, побойся Бога, нельзя так говорить, – еле слышно проговорила баба Аня и со страхом спросила: – И Зоя тоже?

– Ну, про твою любимицу не знаю, – рассмеялась Лиза, – она же… недоделанная!

Баба Аня молчала, ошарашенная новостями Лизы.

– Ну ладно, пока. Я слышу, ты задыхаешься. – У Лизы почему-то был неприятный осадок от разговора с матерью, ей хотелось побыстрее переключиться на что-нибудь более веселое. – Прими лекарство и не волнуйся зря. Это все пустое. Поняла?… Пустячок. Завтра вспомнишь – посмеешься.

– Какое же это пустое, Лиза?

– Мы наговорим на десятку, я тебя предупреждаю! – отрезала Лиза, не отвечая на слова бабы Ани.

– Да нет, меня Шурочка соединила, добрая душа. Она сегодня дежурит.

– Шура? – обрадовалась Лиза и позвала: – Эй, Шурок, где ты?

– Ты, Мотылек? – спросила скороговоркой Шура. – Рада тебя слышать.

– Как живешь, подруга детства? – пропела Лиза.

– Лучше всех. Светланке собираю приданое. Давай наших молодых обженим? – Она рассмеялась. – Твой, говорят, хороший парень? Не пьет, не курит?

– Костик? Он артист, – ответила Лиза. – Ему нельзя. Горло бережет.

– А мой охальник ни дня не просыхает. А ведь помнишь, какой был? Самый тихий в классе. Куда что девалось?… Я решилась: покупаю ему мотоцикл, может, бросит пить…

– А если задавит кого? – спросила Лиза.

– Тогда тюрьма. Светланка мне говорит: «Туда ему и дорога. Прямая, без зигзагов». Она решительная, а мне его все же жалко. – Шура вздохнула: – Анна Петровна, продолжайте… А если завтра что, загляните к моим старикам.

– Загляну, Шурочка, загляну. Не волнуйся, милая… – И спросила Лизу: – Ты когда собираешься к матери?

– Когда собираюсь? – недовольно переспросила Лиза, забыв, что еще несколько минут назад думала о поездке. – Объясняю. Ты же видишь, я занята. Работаю, дом на мне, халтурю. Никакой личной жизни.

– А Костя?

– Ну, мама, у него ни минуты.

– Ладно, Лиза, не сердись, – сказала баба Аня. – Не можете – и не надо. Я понимаю, у вас городская жизнь. Ты лучше расскажи: была в суде?

– Была. – Лиза наконец обрадовалась. – Представляешь, он заявил, что никогда меня не любил!..

– Кто?

– Ну, Глебов, кто же еще. Боря. Просто ни-ко-гда! Но ты-то помнишь? Ты же сама мне писала, чтобы я вернулась, требовала, говорила, что он умирает.

– Ему виднее, – сухо ответила баба Аня.

– Ну ты даешь! – рассердилась Лиза, она почти плакала. – Ты ни в чем не хочешь меня поддержать, обязательно тебе надо испортить мне настроение. Ну, я ему преподнесла!

– Что? – настороженно спросила баба Аня.

– Если ты стоишь, то, пожалуйста, сядь… Сама знаешь, какая я изобретательная. Я ему сказала… – Лиза сделала большую паузу, потом выпалила: – Что Костик – его сын! – Она залилась колокольчиком, всхлипывая, по-детски давясь хохотом. – Ты бы видела его лицо!

– Ты что, милая, разве так можно?! – вскрикнула баба Аня, точно ее ударили.

– Не кричи, – попросила Лиза.

– Живому человеку!.. Боре, который в тебе души не чаял!.. – отчаянным голосом продолжала баба Аня. – Господи, прости! Господи, прости!.. Вразуми несчастную!..

– Мама, ну не надо, – пыталась ее остановить Лиза. – Прошу тебя, не надо. Ну, неудачно пошутила.

– Лиза, Лиза, прошу тебя, беги к Боре и все ему расскажи! – потребовала баба Аня.

– Мама, но он тоже не идиот, чтобы поверить? Сама подумай, ну успокойся и подумай: кто в наши дни клюнет на такую глупость?

– Лиза, прошу тебя, беги к Боре! – умоляла баба Аня. – Не откладывай.

– Ну ты просто по всем пунктам мать Тереза.

– Кто? – не поняла баба Аня.

– Мать Тереза, не слыхала?

– Слыхала, – вдруг ответила баба Аня, помолчала и снова свое: – Я знаю Борю: он поверит.

– Шестнадцать лет молчала, и вдруг – ба-бах! А он чтобы поверил? И никакой он не доверчивый и не наивный. Брось. Как говорит Костик, не вешай мне лапшу на уши.

– Какую лапшу на уши? – переспросила баба Аня, окончательно сбитая с толку.

– Между прочим, он мрачный и жестокий, – заметила Лиза. – К нему не подступись… Хотелось как-то отстоять себя. Мне же тоже обидно. Я наряжаюсь, одалживаю сумочку для комплекта…

– Для чего?

– Для комплекта… Ну чтобы все было в тон: платье, сумочка, туфли – они у меня старые, но все-таки розовые… Бантик над левым ухом заколкой прикреплен. Это модно. Правда, он у меня не фирма, а самоделка, но все равно привлекательное яркое пятнышко. Ты меня слышишь?

– Слышу, Лиза, слышу, – мягко ответила баба Аня.

– Лечу, бегу, как на первое свидание. Думаю: Борю увижу, поговорим, вспомним… А он мне раз по морде, можно сказать, в буквальном смысле: «Никогда не любил!» Два по морде: «Не хочу ничего вспоминать!» Грубо так, как солдат из группы пресечения. Три по морде: «Не мешай мне работать, ты в суде». Так и заявил. – Лизе снова стало себя жалко, голос у нее дрогнул, на глаза набежали слезы. – А мне лично наплевать на его суд и на него. С высокой колокольни.

– Не плачь, Лиза, – успокоила ее баба Аня. – Он по-своему прав. Ты же его бросила, разлюбила, а не он тебя. Жестоко ты его обидела.

– А когда это было? Что же теперь, надо всю жизнь про это помнить?

– Такой у него характер, Лизочка.

– Значит, очень вредный характер и мстительный… Ты помнишь, сколько мне, дуре, было тогда лет? Помнишь?

– Ну семнадцать.

– Вот именно! Нас еще расписывать в загсе не хотели. Он бегал за разрешением. Я была ребенок!

– Ты была его женой.

– Ой, не смеши… Жена только встала с горшка… А у него теперь лицо худющее, почернел, и глазища торчат, как у кобры. Смотрит – гипнотизирует и завораживает. Не поверишь, у меня голова кругом пошла, когда он на меня уставился. Правда, Костя предупредил, что он экстрасенс и телепат, но я не поверила. Решила – детский треп. А оказалось, точно. Каждому может внушить что хочет и читает мысли на расстоянии. Так что успокойся, он мое вранье сразу раскусил. Но все равно, я перед Борей извинюсь. Твердо решено. Не пыхти, как самовар. Давай я тебе лучше про Костика расскажу… Он вчера новую песню написал. Под названием «Мои колокола».

– Колокола – это хорошо.

– И стихи сам написал, и музыку. У него свой вкус, ему никто не может угодить. Ну, мелодии никакой, напевать ее нельзя. А слова… вот такие слова. – Лиза задумалась. – Нет, слов в рифму я не помню.

– А ты возьми у него и прочитай.

– Ты что? Он все прячет. Все в тайне.

– А ты была другая – нараспашку, открытая.

– Так то я, а то он. Дистанция – почти двадцать лет. Ну, в общем, содержание такое: у него в груди бьют колокола. Они бьют, бьют, разрывая его грудь, приказывают ему: живи как хочешь, не обращай ни на кого внимания… Понятно? Дальше – наступает новая жизнь, и ты в ней хозяин. Рви, парень, свое, пока не поздно… Мама, ты куда пропала?