Текст книги "Серая крыса и другие рассказы"

Бывают чудеса на свете

Весь вечер Иван Александрович занимался делом, которое он терпеть не мог, – писал отзыв на очередную кандидатскую диссертацию, слепленную наспех из каких-то разрозненных кусков с разным стилем изложения. «Любопытно даже, сколько же человек приложило руку к этому научному шедевру, – подумал профессор, но так и не смог сосчитать. – Как минимум трое, а может, и больше».

Директор института, он же председатель учёного совета, передавая ему рукопись, тихонько попросил:

– Иван Александрович, ну ты там не очень воюй. Важный человек этот соискатель, очень большую помощь может нашему институту оказать. Зная твою принципиальность, я бы тебе эту галиматью не дал, но у всех уже лимит на оппонирование израсходован, ты один остался. Вот и придётся теперь тебе отдуваться, – с напором произнёс он последнюю фразу.

– Помощь, помощь… – ворчал про себя профессор. – Сколько уже таких обещальщиков через наш совет прошло – пальцев не хватит сосчитать, но большинство свои слова забывают, лишь дверь за ними после защиты захлопнется. Хотя, чего греха таить, ведь работает совет, да и институт, слава богу, никто закрывать не собирается. А всех соседей одного за другим прикрыли, аттестацию они в министерстве и ВАКе не прошли – вот их лицензии и лишили. Придётся помочь человеку, ведь если и не сам писал, то докладывать результаты всё равно самому придётся.

И он, вооружившись хорошо отточенным карандашом, опять начал продираться сквозь запутанные мысли автора. Или авторов – кто ж там разобраться сможет.

– Ванечка, а я твой любимый салатик приготовила, – неслышно подошла к нему жена, – пойдём покушаем.

– Люба, ну сколько можно просить – не подкрадывайся ты так ко мне. Меня же от испуга кондратий хватить может.

– Да я и не подкрадывалась вовсе. Кто ж виноват, что ты, как увлечёшься, и слышать, и видеть перестаёшь. Пойдём-пойдём. Пообедаем, заодно отвлечёшься от дел праведных. Да, может, мне ещё какую-нибудь историю поучительную поведаешь.

– Ну, Люба, ну, лиса. Знаешь мои слабости, вот и пользуешься ими. Люблю я истории разные рассказывать, люблю. Ничего не могу с этим поделать. Всю жизнь пытаюсь это искоренить, но всё без толку. Истории эти сами меня находят, за семь с лишним десятков прожитых лет столько накопилось, что остатка жизни, чтобы их выговорить, уже не хватит.

Они сидели на застеклённой террасе своего двухэтажного кирпичного дома, который находился на краю большого коттеджного посёлка, выросшего сразу за Московской кольцевой дорогой несколько лет назад. Жителей таких поселков, разбросанных во множестве на всех выездных автомагистралях, да и небольших шоссе, вырывающихся на простор из перенаселённой Москвы, в столице шутливо прозвали «замкадыши». В переводе на человеческий язык это указывало, что проживают они за МКАД, условно служившей административной границей и отделяющей Москву от остальной страны незримым, но весьма ощутимым по уровню жизни барьером.

Любовь Петровна готовить умела, а самое главное, делала это, оправдывая своё имя, с любовью и большой фантазией. В результате получалось вкусно и красиво. Внешний вид и запах еды пробуждали аппетит, а вкус довершал дело гастрономического соблазнения. Поэтому стоило только приступить к трапезе – и оторваться от тарелок было уже невозможно, пока они не оказывались пустыми. Вот и в этот день профессор, опустошив свою тарелку, откинулся на спинку стула и, задумчиво поглядывая на пробуждающуюся за ещё закрытым окном природу, собирался начать своё обещанное неспешное повествование. Жена, привычно подперев подбородок правой рукой, смотрела на мужа в ожидании неведомых ей пока фактов или домыслов – кто же это мог знать – из жизни людей, никогда ею не виденных, но близких мужу, а потому ставших близкими и ей.

– О чём тебе сегодня рассказать? – задумался Иван Александрович. – Даже не знаю, столько всего было. Ну, давай вот эту печальную повесть со счастливым концом вместе вспомним. Настоящую мелодраму. Ты же любишь мелодрамы? – скорее утвердительно, чем вопросительно сказал профессор, даже не глядя на жену, прекрасно зная, что в ответ она согласно кивнёт головой.

Он устроился поудобней в плетёном кресле и начал рассказывать:

– История, которую я хочу тебе поведать, началась летом 1923 года. В 1921-м и особенно в 1922 годах случилось небывало жаркое лето. Во всей европейской части СССР разразилась страшная засуха, начался голод. Народ опасался, что всё это будет продолжаться. Поэтому, когда в июне 1923 года Вера, мамина старшая сестра, окончила педагогическое училище и получила диплом учителя начальной школы, дедушка решил, что надо уберечь дочерей от возможной беды, и попросил то ли родственников своих, то ли хороших знакомых, проживавших в Сибири, помочь найти для неё работу. Ты спрашиваешь, при чём тут Сибирь? Да всё просто: засуха за Урал не пошла, урожай там собрали хороший, а значит, и вероятность голода была минимальной. Учителя в стране в то время были нарасхват, и, естественно, место нашлось сразу. Вот в конце июня или начале июля Вера вместе с моей будущей мамой, тогда шести годов от роду, отправилась в длительное путешествие. В то время семья жила в Иваново-Вознесенске (теперь Иваново), поэтому сёстрам вначале предстояло добраться до Москвы. В те далёкие годы поезда ходили настолько медленно и с таким количеством длительных остановок, что расстояние в 400 километров они преодолевали чуть ли не за двое суток. Вспомни эпизод из фильма «Офицеры». Там комвзвода Варавва на полном ходу спрыгивает с поезда, рвёт большой букет полевых цветов и без особых трудностей вскакивает в последний вагон. Вот тебе и иллюстрация, подтверждающая мои слова. Поняла?.. Тогда продолжим. На несколько дней сёстры застряли в Москве – не могли достать билеты на поезд, следующий на восток. Благо в ближнем Подмосковье жила тётя Оля, бабушкина сестра, вот у неё девочки и перекантовались, пока билеты не купили. Ну а потом в путь: несколько дней до Ново-Николаевска (теперь Новосибирск), а затем на колёсном пароходике неспешно вверх по реке до цели своего путешествия – небольшого волостного центра под названием Камень (теперь Камень-на-Оби). В общем, долго пришлось им ехать.

В отделе народного образования молодую учительницу встретили с распростёртыми объятиями и тут же дали ей направление в школу, расположенную в большом и очень богатом старообрядческом селе на другом берегу Оби. К направлению полагались небольшие подъёмные, для того чтобы учительница смогла добраться до школы и дожить до начала учебного года. Больше ничего учителя от государства не получали, ни о какой зарплате и речи не шло, селяне сами должны были их обеспечивать всем необходимым: и продуктами, и одеждой, и дровами.

Подхватились девочки, добрались до берега широкой и не такой уж спокойной, как казалось на первый взгляд, реки, нашли лодочника и вскоре оказались на околице села.

Первое, что поразило сестёр, это внешний вид местных жителей. Мужчины все поголовно были с густыми, окладистыми, хорошо расчёсанными бородами. Несмотря на тёплый солнечный день, они были одеты в длинные кафтаны тёмного цвета, на головах у большинства картузы. На женщинах, даже совсем молодых, почти девочках, были настолько длинные и широкие сарафаны, что скрывали все особенности женской фигуры, даже ног из-под них не было видно. И у всех волосы были прикрыты платками, причём у пожилых они были тёмными, а молодёжь щеголяла и в цветных, но платки были на всех.

Вера выяснила, где находится школа, и сёстры пошли на другой край села – разыскивать тот дом, где им теперь предстояло и жить, и работать. Увиденное их не обрадовало. Полузаброшенный дом с начинающей разваливаться печкой. Ни матрасов, ни подушек, ни одеял. Нашлась, правда, кое-какая хозяйственная утварь: пара чугунов, несколько оловянных тарелок да самовар с вмятиной на боку. Пришлось в буквальном смысле засучить рукава и приступить к наведению порядка. Уборку начали с жилой половины дома – до первого сентября времени оставалось ещё много, вот Вера и приняла такое решение. Для начала избу вымели, а затем нагрели воду и выскоблили пол в горнице. Подмазали и побелили печку, очистили от сорняков огород, на котором, как оказалось, ничего съедобного не росло. Из привезённой с собой ткани сшили большой мешок, набили его травой и на получившемся матрасе спали в обнимку. Затем взялись за учебное помещение. Как и во многих сельских школах, это была большая комната, где одновременно приходится учиться школьникам всех четырёх классов.

Никто из селян ни разу не подошёл к девочкам, которые чуть с ног не падали от усталости, не предложил помощи. Так, иногда, мимо проходя, бросали внимательный взгляд на копошащихся во дворе девчонок – и всё.

На большом куске бумаге, выданном ей ещё в Камне, Вера написала поздравление с началом учебного года и, украсив его незамысловатыми рисунками, вывесила на фасаде школы, у самого входа.

Утром первого сентября молодая учительница проснулась ещё затемно, придирчиво осмотрела классную комнату и начала ждать учеников. Но ни в этот, ни на следующий, ни в другие дни никто в школу не пришёл. Тогда Вера сама пошла по селу. Хоть её никто и не прогонял, но не предлагали даже присесть, не то чтобы чаем угостить. Везде вроде бы внимательно выслушивали, но в каждом доме Вера слышало одно и то же: «В ваших школах мы не учились, а Закон Божий знаем назубок, считать и писать умеем, а большего крестьянину и не нужно. А вот как коров доить да пшеницу растить, в школе никто научить не может, так что и делать там нашим детям нечего. Нет, ты, дочка, живи, никто тебя не гонит, изба всё равно пустая стоит. Но наши дети ходить в школу не будут, а значит, и кормить-поить тебя мы не обязаны. Девочка ты трудолюбивая, не белоручка, как до тебя была, выдюжишь».

– Время шло, – продолжал Иван Александрович, – заканчивался октябрь. Погода резко изменилась. Подул сильный холодный ветер, временами моросил противный дождь. В воздухе всё чаще летали белые снежные мухи. В избе стало холодней, чем на улице, дуло изо всех щелей. Девочки затыкали их сухой травой, но это мало помогало. Но самое страшное – есть им было практически нечего. Иногда какие-то добрые души подбрасывали то хлебушка немного, то тарелку с полузасохшей кашей – этим и жили. Печь вроде работала исправно, да беда – дров не было. Там ведь лесов нет, за хворостом не сходишь. Степь да степь.

И тогда Вера… Я её так по-простому называю, как постороннюю, а на самом деле это же моя тётя. Ну да пусть она меня там извинит.

Иван Александрович поднял голову и, посмотрев в потолок, помолчал немного, а затем продолжил:

– Так вот, решилась Вера на немыслимый шаг. Пошла она к лодочнику и попросила её на тот берег, в Камень, отвезти. «И, дочка, – ответил старый лодочник, – кто ж в такую погоду в воду суётся. Ты сама посмотри, волна какая. Я ещё пожить хочу».

Но Вера очень настойчивая была. Уж чем она смогла старика уговорить, никто не знает. Дал он ей весла от старого челна, который на берегу вверх дном лежал. Помог перевернуть его, на воду спустить да от берега оттолкнул. Вера на берегу Волги выросла, река, конечно, по сравнению с Обью не такая уж большая, но тоже своенравная, а Вера в свои семнадцать очень даже любила лодкой в ветреную погоду управлять, гребцом отличным была, да и Волгу без всякого спора не раз туда-сюда переплывала. Вот она и начала грести. Всё село собралось на берегу – стояли, молча смотрели, как учительница с волнами ловко борется. А Вера, преодолев реку, в наробраз – так в те времена роно назывались – заявилась да всё там и высказала. Ей новое направление дали – в другую, бедную и дальнюю деревню, где учителя тоже надолго не задерживались.

Любовь Петровна сидела молча. У неё было очень хорошее воображение, и она явственно представляла себе широкую реку с казавшейся чёрной от нависших туч водой, с белыми гребешками пены и маленькую, утлую лодчонку, в которой, вцепившись руками до побеления пальцев в вёсла, молодая девушка перебирается на другой берег.

– Ну так вот, – продолжал Иван Александрович, – темнеть уже начало, а народ на том берегу всё не расходился, разговоры разговаривал, ждал, что же дальше будет. И моя будущая, тогда ещё шестилетняя, мама среди них ходила, то плакала тихонько, чтоб никто не заметил, то прислушивалась, о чём люди гуторят. Наконец вдали, на левом берегу появилась маленькая женская фигурка. Видно было, как лодку от причала отвязала, сама в неё запрыгнула, от берега оттолкнулась, а норовистая река её опять к берегу прибила. Ещё попытка, ещё – и наконец лодка вырвалась на простор. Началась упорная борьба и с ветром, и с волнами, а самое главное – с течением. Река всё пыталась унести лодку туда, куда она стремилась сама, к океану, но гребец попался упорный и сильный. В этой борьбе Вера сумела победить, и лодка ткнулась носом рядышком с тем местом, откуда несколько часов назад отплыла. Старый лодочник Вере руку протянул, она вылезла, шатаясь от усталости и напряжения. Подошли мужики, молча вытащили лодку на берег, перевернули, и осталась она там до весны – пережидать надвигающуюся зиму. А Вера через раздвинувшуюся перед ней безмолвную толпу прошла, сестру разыскала, обняла её, поцеловала да сказала так, чтобы всем слышно было:

– Пойдём, собираться будем, нас в другое место переводят, на этом же берегу. Далеко отсюда, но ничего, доберёмся. Завтра и уйдём, – да в избу школьную повела.

А утром случилось чудо. На рассвете девочки обнаружили у дверей поленницу сухих берёзовых дров. Рядом лежали мешки с продуктами. Кто доставил всё это богатство, так и не удалось узнать. А затем в школу пришли дети – большая часть из значившихся в списках. А ещё через несколько дней и остальные ходить стали. Учительницей Вера была хорошей. Её лёгкое волжское оканье было настолько заразительным, что скоро половина села вполне заметно окать начали – у детишек своих переняли.

Весной 1924 года жильцов в избе прибавилось: к сёстрам приехали из Иваново-Вознесенска на постоянное жительство остальные члены семьи – дедушка с бабушкой и тремя другими детьми. Я не раз задавал вопрос, что заставило их перебраться в Сибирь, но дедушка всегда отвечал односложно: «От голода бежали». Я удивлялся, ведь в последующие годы засухи не было и страна вздохнула с облегчением – голодная пора закончилась. Но дедушка повторял и повторял, как заученное: «От голода бежали», – и всё.

Летом семье удалось и в большую избу перебраться, и урожай хороший снять – на зиму должно было хватить. В общем, жизнь налаживаться начала. Но судьба-злодейка настигла их и здесь. В начале осени бабушка заметила, что младшая дочка начала ни с того ни с сего прихрамывать. Дальше – больше: появилась боль, которая день ото дня только усиливалась.

Пришлось снова воспользоваться услугами лодочника и отправиться на приём к доктору в волостной центр. Доктора не нашлось. Вернее, в штате-то он вроде бы числился, но на деле его не существовало, а роль врача исполнял пожилой фельдшер. Он ничего путного сказать не смог, лишь ценный совет дал:

– Езжайте вы в губернию, там дохтуров много.

Пришлось бабушке с дочкой вновь садиться на пароход, который соединял Камень с Ново-Николаевском. В губернии доктора действительно были, нашёлся даже профессор, который, изучив рентгеновский снимок, поставил весьма неутешительный диагноз:

– Вероятно, у девочки начал развиваться костный туберкулёз, но точно это можно будет сказать месяца через три, поэтому в конце января жду вас снова.

На все расспросы о том, чем лечить, доктор ответил как отрезал:

– Если диагноз подтвердится, придётся ногу годика на два в гипс поместить. Расти она, конечно, временно перестанет, зато потом, когда гипс снимут, начнёт здоровую ногу догонять. Но хромота неизбежна.

Чуть ли не последним пароходным рейсом мать и дочь вернулись в Камень, ну а уж домой добрались без особых проблем. Через несколько дней на Оби появилась тоненькая ледяная корочка, которая буквально на глазах превратилась в надёжный слой льда. Задули метели, выросли сугробы. Когда на небе показывалось нечастое солнце, на снег смотреть было невозможно – слепила потрясающая белизна, подсвеченная солнечными лучами.

Дочери становилось всё хуже и хуже. Наступил момент, когда сильная боль не позволяла сделать ни шагу. К этому времени наладились зимники, и появилась возможность без особых проблем добраться до Ново-Николаевска. Нашёлся возница с санями, который согласился довезти мать с дочерью до губернского центра. Сборы были недолгими. Накануне вечером легли спать пораньше, задолго до рассвета надо было пуститься в путь.

Ночью семью поднял на ноги истошный крик. Зажгли керосиновую лампу и увидели, что девочка, которая не могла уже даже сидеть как следует, стоит на постели и кричит что есть мочи. Оказалось, что ей на лицо заполз таракан. Отмечу, что мама с раннего детства и до самой смерти панически боялась любых ползающих насекомых, а тараканов в особенности.

Всё бы ничего, девочка вскоре успокоилась, её уложили назад в кровать, но вот у матери произошёл нервный срыв, несколько дней она пластом пролежала в постели, не могла ни есть, ни пить. Фельдшер, перебравшийся по льду через Обь, прописал успокоительные капли, а больше ничем помочь не мог. Пришлось о поездке в новониколаевскую больницу временно забыть.

Бабушка моя приходила в норму очень долго, до самого начала таяния снегов, а значит, и распутицы. Тем временем дочка постепенно начала вставать, вначале прыгала на одной ноге, а потом незаметно для себя самой стала наступать на больную. Так вскоре и ходить начала, даже хромота пропадать стала.

Когда Обь вскрылась и началась навигация, мать с дочерью вновь отправились в долгий путь. Профессор изучил новый снимок и сказал:

– Можете считать это чудом. Болезнь после сильного нервного потрясения, которое испытал ребёнок, прошла бесследно. Поразительно, что ногу удалось спасти, ведь если бы вы тогда всё же добрались сюда, то её непременно загипсовали бы.

В мае у бабушки родилась последняя дочка, и ещё через год семья засобиралась назад. Ольга, младшая бабушкина сестра, предложила им пожить у неё в посёлке Загорянка, что в Подмосковье.

– Такая вот история случилась с моими родными в то далёкое время, – закончил свой рассказ Иван Александрович, вставая, чтобы в свой кабинет вернуться и в отзыве на диссертацию точку поставить.

Из дневника больного N

20 ноября 202…

Вечером заглянул анестезиолог:

– Ну что, готовы?

Увидев мой утвердительный кивок, он продолжил:

– Не волнуйтесь и ничего не бойтесь. Людмила Петровна – уникальный хирург. Не смотрите, что у неё толстые пальчики, она ими настоящие чудеса умеет творить. Каждый раз смотрю и диву даюсь. Операция длинная, но я вам такую дозу вколю, что, как только она завершится, вы тут же в себя придёте.

Он хотел ещё что-то добавить, но вошла санитарка с большой резиновой штуковиной в руке, похожей на грелку и прозванной в народе «клизмой», и врач удалился, пожелав мне спокойной ночи.

21 ноября 202…

Утром опять визит санитарки – и всё, тишина. Никто меня никуда не зовёт, не везёт – в общем, состояние полной неопределённости. Вот тут мысли всякие и начали в голову лезть, но до конца накрутить сам себя я не успел. Пришла всё та же санитарка и со словами:

– Всё нормально? Пойдёмте поскорее, нас там ждут, – вышла из палаты, только её и видели.

Вопросы у меня зароились просто: «Где там? Кто ждёт?» И, наконец, самый главный: «Почему идти?» – ведь обычно в операционную везут на специальной такой каталке, а тут «пошли». Год назад мне уже делали операцию в этой же больнице, так тогда везли. Может, операцию отменили и со мной просто в ординаторской поговорить хотят?

Последняя мысль меня немного успокоила, и я, натянув тренировочные штаны, вышел в коридор. Нет, вон она, санитарка, стоит у столика, болтает с Лидой, постовой медсестрой, а ординаторская в другой стороне. Значит, не туда. Может, на консультацию какую-нибудь?

Санитарка, меня заметив, болтать перестала и направилась на выход из отделения.

«Значит, не обо мне, просто так языки чесали», – подумал я и бодренько пошёл за ней.

Оказывается, она уже лифт вызвала, не обычный пассажирский, которым все, и медперсонал тоже, пользуются, а тот, на котором больных туда-сюда возят.

Я только к лифту подошёл, как он уже приветливо двери раскрыл, и оттуда женская голова в белой шапочке выглянула. Санитарка мне рукой махнула и зашла в лифт, пришлось её примеру последовать. Не слышал я, чтобы она говорила лифтёрше, на какой этаж ехать, та сама третью кнопку нажала. Лифт медленный попался, еле-еле мимо этажей скользил.

«Что там у нас, на третьем-то, расположено? – перебирал я в уме. – Лаборатории клиническая и бактериологическая? Ну, туда мы сами иногда ходим – когда посылают, естественно. Рентген? Так то же самое. Аптечный киоск, физкультурный зал, – всё быстрее и быстрее мелькало в моей голове. – УЗИ? Может, туда?»

Но тут лифт звякнул, дверь открылась и санитарка устремилась в сторону УЗИ.

А мысли у меня в голове вовсю развозились. Покоя мне не давали. Одна так прямо вцепилась и не отпускала: «Интересно, я же позавчера там был, и ходил сам, с направлением в руке. Так, если туда, при чём тут санитарка?»

Нет, проскочила все эти кабинеты, а их там с десяток, не меньше – тех, на дверях которых три буквы написаны, – и дальше идёт.

И тут я всё понял. Впереди застеклённый переход в другой корпус, а там операционный блок. Значит, всё же на операцию… Но почему своими ногами?

Так я ничего и не надумал. Дверь передо мной открылась, и вчерашний анестезиолог подал мне руку.

– Ну что, Виктор Петрович, готовы? Поверьте, ничего страшного нет. Сейчас я вам сделаю небольшой укольчик, вы даже и не почувствуете ничего, он совсем не болезненный. Вы заснёте, а проснётесь, когда операция уже закончится.

Всё это он говорил, пока я раздевался да сам на операционный стол залезал.

– Так, повернитесь на левый бочок, не шевелитесь и приготовьтесь ко сну. Ну, вот и всё. Можете переворачиваться на спину. Будьте здоровы.

Укола я действительно не почувствовал. Я посмотрел доктору вслед, но дверь закрылась раньше.

Лежал я, ждал – ни в одном глазу. Знаете, как это лежать голому, живому и вроде бы здоровому на столе в абсолютно пустой операционной? Лучше и не знать. Врагу не посоветую. Вдруг слышу человеческие голоса. Смотрю, в дальнем углу дверь скрипнула, отворилась, и в комнату вошла бригада. Последнее, что я заметил, – марлевую зеленоватую повязку на лице мужчины, который шёл первым.

Сколько длился провал в сознании, не ведаю. Пришёл в себя, хотел голову повернуть – не могу, привязана. Смотреть могу, но вижу лишь потолок, да и то кусочек. Здорово меня прикрепили. И руки прихвачены, и ноги. Услышал лишь приглушённые голоса и скрип закрывающейся двери. Значит, это бригада ушла, уж больно знакомым скрип показался.

Ещё несколько минут я лежал спокойно, никакой боли не чувствовал, затем снова разные мысли крутиться начали. Они хоть и надоели, но избавиться от них невозможно – наверное, это сильнее человеческой воли.

Наконец за мной два санитара пришли, чем-то там под столом пощёлкали и широкую ленту, которая на моем лбу была и голову к операционному столу прижимала, сняли. Мало того что её освободили, так ещё и не запретили ею ворочать. Вот я этим и воспользовался. Пока санитары ещё чем-то там под столом занимались, я голову приподнял, как смог, и огляделся.

Прямо в мой живот вставлены две пластиковые трубки. Одна другим концом с большим баллоном – литров на пять, наверное – соединена, и по ней в меня тонкой струйкой течёт прозрачная бесцветная жидкость, а по другой вниз, куда-то под стол, убегает такое же количество, только цвет там совсем другой, кровавый какой-то. «Это они мою брюшную полость промывают, – догадался я. – Физраствор с какими-нибудь антисептиками вливают и кишки от крови отмывают, ну а отработанную жидкость – вон».

Все мои руки и ноги освободились, но шевелить ими мне не разрешили, попросили – вежливо так попросили – не дёргаться. А вот и санитарки с двух сторон встали. Так, ребятишки каталку подкатили, сейчас меня, наверное, перемещать начнут. Ну вот, началось. Ничего себе! Как началось, так и закончилось. Раз – и всё, прямо как в мультиках. Поехали.

Почти бегом меня доставили в реанимацию. Привезли, у стены, которая за моей спиной оказалась, поставили и тут же принялись вновь руки с ногами пристёгивать. Слава тебе, голову не тронули. Одна медсестра такой симпатичной, молоденькой, лет двадцать пяти оказалась. Я ей сказать что-то попытался, а язык словно не мой совсем – не слушается.

Она моё мычание услышала.

– Подождите, больной. Наркоз отойдёт совсем, вот тогда и поговорим.

Она со мной разговаривает, а вокруг каталки целый хоровод. Три или четыре медсестры крутятся, систему какую-то сложную собирают. Собрали – и опять: ручеёк – в меня, струйка – под каталку. Что-нибудь сделать бы, но что сделаешь, если ты привязан. Кино бы, что ли, на стене напротив крутить начали, а то там одни лишь часы висят. Вот от нечего делать я и начал за стрелками наблюдать – секундной с минутной. Всё развлечение.

Вдалеке раздался похожий на человеческую речь шум. Затем, уже чуть ближе, прошелестел смешок. Я принялся прислушиваться, а шум всё приближался и приближался. Наконец где-то сбоку открылись двери, и в реанимационную ещё одну каталку подвезли, рядом поставили, и сестрички тоже вокруг неё колдовать стали.

Мне голову трудно поворачивать, чтобы рассмотреть, кого там доставили, я пару раз дёрнулся – понял, что нет, не получится, и не стал продолжать. Лежал, за стрелками следил. Интересно: как только секундная стрелка полный круг замыкала, так минутная – прыг – на одно деление вперёд перескакивала. Вот я себе хоть какое, но занятие нашёл, всё лежать повеселее.

Ещё одну каталку поставили, и тоже с правой от меня стороны. Я хотел пошутить: мол, мужики, теперь можно и на троих сообразить, – но язык хозяина всё ещё не желал слушаться.

Во, а с левой стороны ширму начали ставить. Никак к нам даму подселить решили? А настроение у меня чтой-то упало. Думаю, женщину рядом поставят, а ни малейшего чисто человеческого желания у меня нет. Беда, думаю – и, чтобы голову свою не заморачивать, опять за часиками наблюдать начал. Так вот минутка за минуткой и шли. Я уж успел определить, с какой скоростью в меня физраствор лили. Чуть меньше, чем через двадцать минут пятилитровую бутыль меняли, а после каждой четвертой здоровенную бутылищу из-под каталки выкатывали. Вот и ещё одно развлечение нашлось – бутылки считать.

Только об этом подумал, как почувствовал, что очень устал. Глаза прикрыл да задремал немного. Окно в реанимационной сбоку было, с моего места его не видно, ширма его загораживала, но дневной свет от искусственного отличить несложно. Так вот, задремал – было светло, из окна свет лился, глаза открыл – с левой стороны, из-за ширмы, света уже нет. Кто-то спросить может: а почему я только на наличие дневного света ориентировался, а не на часы? Это поразительно, но, когда глаза открыл, начисто забыл, сколько времени на тех часах было.

И опять провал в памяти – заснул, наверное. Глаза открыл – на часах большая стрелка к маленькой приближается, а та на самом верху застряла. Значит, полночь. Уже и следующий день начинается.

22 ноября 202…

Лежал, пытался разобраться, что изменилось вокруг, пока я в отключке был. Никак за конец ниточки ухватить не мог, всё в голове путалось. Напрягся посильней, ум свой в руки взял, сконцентрировался, одним словом, и всё понял. Медсестры все исчезли. Одни мы тут остались. Прислушался. Откуда-то женские голоса доноситься стали да смешки, иногда тихонечко, а то и чуть ли не в голос кто-то прихохатывать начинал. А у меня баллон, который наверху висит, заканчивается. Ещё, может, на пару минут хватит, и всё. Что делать с этим, я не знал. Вдруг мне это во вред будет. Чуть ли не паника началась.

И вот тут я глазам своим верить перестал. Я реально начал подниматься вверх, медленно, но подниматься. Это я по часам определил, они-то спускаться вниз по стене не могли, а я всё выше и выше поднимался. Да и спина моя под собой перестала что-либо ощущать, словно я не на каталке привязанный лежу. Решил вниз, на пол, взглянуть, голову приподнял да направо повернул как смог. Чуть остатка сознания не лишился.

Этого никак не могло быть, но я висел в воздухе, точно на уровне часов, а внизу отчётливо видел две каталки с мужиками – я даже их лица попытался рассмотреть, хотя при встрече вряд ли смогу узнать. Каталки я видел чётко, а человеческие лица как будто были тонкой кисеёй накрыты. Повернул голову налево. Там старушка какая-то лежала, волосы совсем седыми были, некрашеными, а лицо расплывалось – сфокусироваться я, как ни пытался, не смог. Вниз, на свою каталку, посмотреть тоже не сумел, уж и так пытался повернуться, и сяк – ничего не получилось. Головой я хоть как-то крутить мог, а всё остальное не шевелилось, словно я прикован к чему-то был. Хотя вроде и привязать меня не к чему, каталка-то внизу осталась.

Вот так висел, за стрелками наблюдал. Там, наверху, мне уже не надо было глаза вверх задирать – часы-то вот они. Кажется, руку вперёд вытяни – и достанешь. И стрелку, ту, которая секундная, которая всё крутится и крутится. Да и минутную, которая чётко так перескакивает по делениям. Мне уже это надоедать даже стало. И как только эта мысль ко мне в голову пришла, я вниз начал опускаться, да быстро так, быстрей, чем поднимался. Хлоп – и спиной почувствовал, что всё, лежу.

Медсестра подошла, рот тыльной стороной руки вытирая. Вот её я хорошо видел, ничто не двоилось, не туманилось.

– О, у вас всё закончилось. Сейчас поменяем.

И ловко так пустой баллон сняла, а полный наверх взгромоздила и трубку, в меня вставленную, подключила.

Тут на меня такое спокойствие нашло, что я глаза прикрыл да заснул. Проснулся – светло совсем, голосов вокруг много, кажется, совсем рядом. Голову повернул – смотрю, целая толпа врачей под предводительством главного идёт. Его я в лицо узнал. По фотографии, которая на доске почёта, или как она теперь называется, висит.

Ко мне подошли, и Людмила Петровна начала что-то им рассказывать, а мне неинтересно стало, что она там говорит, сплошные научные термины, мне неизвестные. Вот я и принялся знакомые лица в толпе высматривать. Увидел хирурга, который мне в прошлом году геморрой удалял, обрадовался. Он мой взгляд заметил и ручкой помахал.

Толпа к бабульке за ширму переместилась, а хирург ко мне подошёл.