Текст книги "В сезон дождей…."

Владимир Зима
В сезон дождей…

© Зима Владимир Александрович, текст, фото, 2022

«Все, что мы скажем, будет…»

 
Все, что мы скажем, будет
Использовано против нас же в суде,
Равно, что, пытаясь изречь,
Мы заведомо обречены;
И пусть отсеченная голова
Может ввергнуть в страх миллионы людей,
Мудрей не чеканить свой профиль
На монетах поверженной в хаос страны.
 
 
Но в ржавую проголодь осени,
Когда по веткам горланят костлявые птицы
И крысы, как с тонущих бортов,
Скользят по канавам растасканных в ночь мостовых,
Приходит черед победителей
Грядущего Аустерлица,
И в упряжи белые кони
Сменяют коней гнедых.
 
 
И, как знать, очертелых коней
Меняют ли на переправе
Иль, завидев едва,
Режут шпорами едко, до одури сальных желез;
И все заведомо предрешено,
Только всякий стремглав и вправе
Влезть в оглобли телеги
С разболтанной осью колес.
 

Отечество

 
От замятых стогов пахнет скошенной вечностью,
Холит гребнем копыт луговое ретивый стригун.
Незабвенная длань. Первородство. Отечество.
В изголовье уздечку хранит опочивший драгун.
 
 
Бережет чутким чревом биенье, вовеки и присно
Присягнувшее верой солдатского неба сукно.
Кропотливый родник. Благодать. Материнство.
Молока перьевых распустившихся косм волокно.
 
 
Славен воинский праведный пыл. Вечной памяти бездна
Выступает из бранных полей и разносится днесь.
Безграничная доблесть. Достоинство. Верность.
Двуединый клинок, заключенный в могучий эфес.
 

Баллада о Солнце

 
Восходящего солнца зенит
Осветил безутешное ложе.
Но под сенью тогда отчего же
Царскосельское сердце щемит?
Это ангел Саровских сюит,
Испивая болотные травы,
Над белесой лампадой купавы
Кровью мальчика мироточит.
 
 
Как подранок, янтарный софит
Преломился подкрылком к подножью,
Средь мирских червоточных ничтожеств
Помаваньем на древках рипид.
В окружении чопорных свит,
Нервно правя последние главы,
Православное темя Державы
Кровью мальчика мироточит.
 
 
Впился заревом медным москит
В горизонта пунцовые вожжи,
Отстегав вдоль расхристанной кожи
Полумира заброшенный скит.
Потускнел геральдический щит
Верноподданной рыцарской славы
И корона орлицы двуглавой
Кровью мальчика мироточит.
 

«По земле этой горе, голод…»

 
По земле этой горе, голод.
На санях тянут тело в дом.
Старый колокол бьет, как молот,
По жестянке души языком.
 
 
Свет луны в амбразуре неба,
Как маяк обреченным жить, —
На пайке из сухого хлеба
Прозапас сухари сушить.
 
 
И такая тяжелая горечь,
Будто баба, крестясь второпях,
Над дитем умирающим вторит,
Что в гробу, как у Бога в яслях.
 
 
Я болею. Я болен душою.
Я во времени вижу пятно,
Где калека одною рукою
Ткет страны не моей полотно.
 

«Зима суровая. Метель. Россия…»

 
Зима суровая. Метель. Россия.
Я – русский! И судьба моя такожды.
Ну-кось, пятастые жирные свиньи,
Выкусьте кукиш за норов мой набожный!
 
 
Чай не едино ль: тоска да сука?
Кто вам сказал, что Сибирь невольная?
Будь то, хоть трижды рожден не в муках,
В тыщу невольней Первопрестольная!
 
 
Яблоку негде упасть. Удавишься!
Только б не кануть в бездонной пропасти.
Смертной тайги малахит, ты нравишься
Мне, забулдыге безвестной волости!
 
 
Аль Емельян, аль Григорий в голосе?
Что-то звучит да поет заливисто!
Русь окликает кочевный промысел,
Предотворяя вопросу чибиса:
 
 
«Чьи вы?» – И сами едва-то ведаем!
Разве что помним по блеклым карточкам
Тех, кто зывался отцами-дедами
И разбрелся́ по больничным тапочкам.
 
 
В шарк да в приширк, да в едрить твою за ногу
Вымело, выскребло все из памяти!
Только клюка за дверьми по-старому,
Только подог под скамьей, как с паперти.
 
 
Только костыль под душой бездельником, —
Сивой кобылы бред безысходненский.
Скольких поганой рукой, как веником,
Выбьешь еще из нещадной горницы?
 
 
Ухнуть! Да нет богатырской силушки!
Ветер полыщет лихие головы
Диких коней, вдоль по голой нивушке
Режущих воздух, как огнь олово.
 
 
Гойда, бедовые! В пот из потника!
Правда, что бойкий вас кто-то выдумал!
Из поножовных рябых разбойников,
Как в преисподнюю двери выломал.
 
 
Что за земля! Все святые пустыни!
Горклая кровь вперемежку с брагою.
Зорю цедит от вечери к утрене
Пьяный кабатчик с ведерной флягою.
 
 
Рделый калач повалился за гору,
Будто б по свету подался и´з печи, —
Расщеголять коренной отвагою
По несусветным просторам идучи.
 
 
Тетка-метель, затяни последнюю,
Чтоб застелило все чисто-набело!
Жизнь начинаю тысячелетнюю!
В сажень излом. В полверсты ухабина.
 

«Как в колодки, закуталась шея в овчинный ворот…»

 
Как в колодки, закуталась шея в овчинный ворот.
Ничего! Оттрезвонило время Петрова бича!
Жуткий холод! Собачий холод!
В мочевом пузыре, как в ведре, застывает моча.
 
 
В кирзу неба сапожною щеткой вогнали ваксу
И месяц, как вислый надсмотрщик, перится косо,
Стиснув горло в столыпинский галстук
И грубый казенный сюртук необстроганных досок.
 
 
Оторочили тело. И силы, и вера на убыль,
Покуда в бушующем розливе вымелет брод,
И гудят, как фабричные трубы,
До срыва гортани обрыдшие схватки икот.
 
 
Зубоскальте мясистые десны цепные полканы,
Взовьет красногривый петух (И, седлай, бобыли!)
Заколюченные Туруханы
Расширив до дальних окраин Российской Земли!
 
 
Горек злой необдуманный пыл бестолковых напраслин.
Не суди (Да и сам никогда ты не будешь судим!)
С изуверским орудием казни
На распаренной в пьяном угаре солдатской груди.
 
 
Как в колодки, закуталась шея в овчинный ворот
И ссыхается бухта кишок, как пожарный рукав.
Жуткий холод… Собачий холод…
Мы ступаем мозольно, но шаг наш от щиколот брав!
 

«Горе-дорога. Ступаешь, что в плесень…»

 
Горе-дорога. Ступаешь, что в плесень.
Листья да стебли – гать.
За брюзглой грядой прозябающих весей
Свету Христа не видать.
 
 
Под ношей ли в тягость, иль похоть кобелья
Мусолит былинный дол?
Иль ветр гривастый доносит похмелье
Сибирской реки Тобол?
 
 
Бес половодит! Разбойничье время, —
Церква, что брюшная хворь!
От самых печенок заходится темя
В разящую падью корь.
 
 
Непогодь мутная. Зорь на полгорсти.
Божье ли то ремесло?
Что не верста – голь да погостье,
И в всяком Кресту – дупло.
 
 
Чую. Ох, чую неладное всуе, —
Тревожен мужицкий сон.
Даром Николе кадит в Верхотурье
Праведный Симеон?
 
 
Кстися, котомная! В пляске греховной
И Скинья твоя, и Дух!
Видится, будто из хмари дубровной
Подымет овец пастух.
 
 
Вязко распутие. Роздыху бедам
Не сыщешь во всем пути.
Тебе ли возмездия ужас не ведом?
Господи, просвети…
 

«Всю ночь шлепал дождь…»

 
Всю ночь шлепал дождь,
И окна, и дверь зевали.
Бог с колокольни ослабил вожжи,
С дьяконом фестивалил.
 
 
Звонница, – в жопе шило, —
Казалось, в огонь сорвется
Вспомнить, как в сердце пожары тушила,
Черпая из колодца.
 
 
Я для себя незнамо
Кто и зачем, и прочее…
Только в телегу, что прется упрямо,
Теперь уж забрался прочно.
 
 
Еду, трясет, качает,
Жизнь не простая штука,
Но все равно в ней души не чаю,
В двери вхожу без стука.
 
 
Пусть остается вечно,
Как на болоте пятна,
Ветер в лицо, будто обухом, встречно
То, что в душе невнятно.
 
 
Дождь беспробудно лил,
Линию, верно, гнул.
Бог с протодьяконом взяли вилы,
Двинули… На войну?
 

«Шел на грозу корабль…»

 
Шел на грозу корабль,
волны корму седлали,
стальные из стали сабли
воздух по палубе стлали;
горло полное соли
жадно глотало шторм,
кормчий с кормою спорил
в какую закладывать сторону;
беглый из рабства парус
молнии сек, как плеть;
чтоб никогда не состариться,
чтобы не умереть.
 
 
Ждала за грозою крепость,
скалила скалы-пасть,
выла, как выпь, свирепо,
страх загоняла в страсть;
крепко держала цепи
над языком моста,
ветра тряпичный трепет
алкали ее уста;
тело хотело сдаться,
всю устремляя прыть;
только бы не расстаться,
только б не разлюбить.
 

«Не вздохнуть: наконечники огненных стрел…»

 
Не вздохнуть: наконечники огненных стрел —
И булат из руки! И бегущее войско!
И царица,
За коей украдкой глядел,
Над испариной насмерть поверженных тел,
И топочущий грохот конский.
 
 
И, – все кончено! Царство, затмившее мир,
Пади вслед вершине, что грезилась только,
В подножье
Ее непреступных Памир,
Пред взором доспехов, клинков и мортир,
И сердца, гудящего бойко!
 

«А вчераси белый ангел…»

 
А вчераси белый ангел
На крыльцо ее слетел,
Звал куда-то спозаранку
Да в глаза глядел.
 
 
Росенилась земляника,
Сокрывала лик в траву.
Как же звать-то, погоди-ка!
Также и зовут…
 
 
Улетел Господень ангел,
Да пролил грозой
Слезы девицы-селянки
С русою косой.
 
 
Враз березовы сережки
Грусть ударили об земь.
Не горит избы окошко
В опорожню темь.
 

«Точно горн глашатаев в призыве взвопил…»

 
Точно горн глашатаев в призыве взвопил,
Разговелась в надрыве кудлатая звонница, —
Замирай пред визжащими глотками пил
Части света шестой грозовая бессонница!
Отбивай, пономарь, государев указ,
Бей по меди глаголющей! Хлестче! Хлестче!
Кратно тысяче множится брошенный глас:
«Посягнувших карать! Не смирившихся вешать!»
 
 
Неоседлую тройку пускает в галоп
Громовержца Ильи боевая громадина.
Усмиряй непокорности нáтужный лоб
Распаленной кокарды багряная градина!
Отродясь не тягая тележьих колес,
Спины не щадите, скорняжьи кобылы!
Исходя слюнотечей, как бешеный пес,
Обвисают измученных виселиц брылы.
 
 
Простирается жнив обожженная гладь
И таращатся вехи, что тощие сироты.
Клокочи по острожным цепям сополать
Издыхающих сумерек, полог откинутый!
Как терзающий верою иезуит,
Взмолись, помышляющий Божьего сана!
Над мятежным раденьем расправой грозит,
Точно перст, гневный посох царя Иоанна.
 

«Параллели прильнули к Земле…»

 
Параллели прильнули к Земле
Равновымеренными крестами
И несут нас на мокром весле,
И отталкиваются – нами.
 
 
Потерять бы потребность дышать
И не знать, что несет в себе память,
И уже никогда не бежать,
И уже, оступившись, не падать.
 
 
Выбить клинья задумчивых лиц
Возрожденным из были рассветом,
Чтоб в пыли летописных страниц
Не читать нашим детям об этом.
 

«Потянись за махровою каплею вишни…»

 
Потянись за махровою каплею вишни
На цыпочках розовость тотчас утративших, —
То плод вызревающий в чаяньи ближних,
Сад сей лелеющих и не обрящих.
Выпусти кроткую жизнь из-под кожицы,
Точно мизинец случайно поранивши, —
Даже гонимая всюду безбожница
Косточке брошенной станется вящей.
 

«Ветер по полю рыщет…»

 
Ветер по полю рыщет,
Ищет себе покою
Или, оборванным нищим,
Я борозжу по полю?
 
 
Ищу, – не понять, не выдать, —
Пальцы пустив, что грабли,
В ласковой пашни вымять,
Дабы к корням прозябли.
 
 
Лес, будто яма волчья,
Тянет во глушь заблудших, —
К тропкам прошедших полчищ,
Падших в сраженьях лучших.
 
 
Облак повис жердиной
Над мельницей ветряною.
Мельница клин журавлиный
Цепляет рукой земною.
 
 
В дубу краснолобый дятел,
Как мох из избы колотит!
Да нешто ль, дурак, ты спятил
Беленить по такой погоде!
 
 
– Ну что ж ты молчишь, старинный,
Прогнал б желудевой шапкой!
– Ступай-ка ты прочь, штанина,
Покуда не дали палкой!
 

«Поперек досок…»

 
Поперек досок
Лежу неживой —
Оторвал кусок
От души ржаной.
 
 
Хоть он сух да плох,
Да «почем даешь!», —
Полно брюхо Бог
Отъедал на грош.
 
 
Крикни, мать-земля, —
Я стопу в сапог —
От седин древлян
До седьмых дорог.
 
 
Знаю каждый шест,
Помню всякий столб.
От родимых мест —
Топорищем в лоб!
 
 
Отрезной ломоть,
Об чем есть ступай!
Кончил грядь полоть —
Белый свет копай.
 
 
Крикни, мать-земля, —
Я плечо в ружье, —
Упасет петля,
Схоронит плужье.
 
 
Расписная Русь —
Обдирной полок —
Я в тебя упрусь,
Как в ворота рог.
 
 
Как в хмелю, кулак
Садану об стол!
Подавай, дурак,
Из-под всех подпол!
 
 
Крикни, мать-земля,
Хоть бы что, – в огонь
Вздыбит Бога для
Богатырский конь.
 
 
И телега в прыть
Сквозь высокий тын
Сиганет пылить
Оголтелый трын!
 
 
На лихом кряжу
Взвоет баба плач!
Белый свет крошу,
Как скворцам калач.
 

«Пил я речку из Волги…»

 
Пил я речку из Волги,
Пил из Оки.
След мой чуяли волки
И русаки.
 
 
В бор ходил я на лиса
И шатуна,
И до самого низа
Опускалась луна.
 
 
Дом бревенчатый ставил,
Подрубал под венцы,
Бога русского славил
От креста в бубенцы.
 
 
Бабу русскую сватал,
Брал быка за рога
И ступал куда брата
Не ступала нога.
 
 
Уходил – не вернуться,
Как душа в монастырь.
Брал, как чадо на руци,
Оголтелый пустырь.
 
 
Думал, выйдет дорога
К самой верной из вех,
И увижу я Бога,
И изыдет мой грех.
 
 
Также ширится Волга,
Подступает Ока.
Волчьи выцветет око
На пути к сорока.
 
 
Дом, что ставил, осядет
Под осинную падь,
Только мне распознать бы
В старой женщине мать.
 

Тишина

 
Мне горько смотреть на старуху
стоящую подле крыльца,
будто б мне отняли руку
и половину лица
выжгло
 
 
так, что осталась улыбка…
Но улыбаться —
учиться еще, и жить.
 

«Я уезжаю. Сквозь проем окна…»

 
Я уезжаю. Сквозь проем окна
Твоя рука помашет напоследок.
И тот проем, в котором ты одна,
Останется одной из сотни клеток.
 
 
Я потерял часть веры и себя
На той горе, в той чаще, той берлоге,
В том озере, в которое, любя,
Теперь другой вбултыхивает ноги.
 
 
Прости меня. Себе я не прощу
Того, чему уже без года десять,
И бороду в дороге отпущу,
И о́тросших волос не стану резать.
 
 
Собаку съел. Оставил жить щенка.
Подошвы ног стоптались от мозолей,
Как если б до тюремного звонка
Просроченной какой-то ждал я воли.
 
 
Я обернусь. А ты маши, маши!
Не преставай, как будто ветра в парус,
Отдай тяжелый вздох твоей души.
А вместо воздуха – на вдохе я останусь.
 

«Предел существования в прицеле…»

 
Предел существования в прицеле —
мерило остановленных и целых,
мгновение – и остывает в теле
вошедшее расплавленное тело.
 
 
Не думается и не матерится,
язык, как корень высохший и твердый;
и только лица, лица, лица, лица, лица
живых, перебинтованных и мертвых.
 

«Телогрейка не греет тело…»

 
Телогрейка не греет тело,
сапоги не скрипят: «Помоги!»
Что же делать теперь? Просвистело, —
отняло полноги.
 
 
Что же делать? Оставить в койке,
будто труп, это тело плевком?
Или выволочься к помойке
и его зашвырнуть далеко.
 
 
Ты сказал мне: «Приди проститься».
Я ответил: «Приду», – и в том
уже двадцать, а там и тридцать
долгих лет не заснет твой дом.
 

«Опустел этот сад…»

 
Опустел этот сад
и ютится
речки извилина,
кукушки, что сбилась, – пророчила жизнь, —
не слышно.
Скрипит, хочет что-то сказать,
калитки ключица
и у бани, засохшая, – спилена, —
дедова вишня.
 
 
А когда-то с нее
в году начинался май
и его озорство, и, счастливые, мама с папой,
и в болоте на дальнем лугу
лягушачий рай,
и сердитый соседский Полкан
с простреленной лапой.
 
 
Та же степь, то же золото трав
и ковыль, и клевер,
и коровы такие же рыжие носят бока,
но, Петрович-сосед, двадцать лет
как не ездит на север,
и, без месяца как,
его сторожит Полкан.
 
 
За горой, где овраг,
куда месяц нырял в канаву,
а из речки выныривал, будто пожар поутру,
только леший теперь, по норам шугнув дубраву,
как дубиной по темечку,
бьет по пустому ведру.
 
 
И крутой, камышовый, затянутый илом берег,
будто озеру штопает сердце
цветным поплавком,
и опять никуда
без увязших калош не деться,
и аукает, хлопая дверью,
заждавшийся дом.
 
 
А в дому, когда дождь,
возле печки, – чай со смородиной
и Петрович, подолгу шагающий из сапогов,
и в носках шерстяных горячо,
как от Родины,
и вишенный запах
бабушкиных пирогов.
 
 
Опустел этот сад
и ютится
речки извилина,
кукушки, что сбилась, – пророчила жизнь, —
не слышно,
лишь в печке трещит и греет,
засохшая, – спилена, —
дедова вишня.
 

«Птицы с ветвей слетели…»

 
Птицы с ветвей слетели,
как сбитый с карнизов снег.
В темень глаза проглядели
двое и тот человек.
Он оставлял оставаясь
и заходил уходя,
век взаперти скитаясь,
как паровоз гудя.
 
 
В легких моих пустыня,
палящий сухой восток.
Я исправляюсь в сыне,
в строках и между строк.
Тот человек однажды
сказал: «Учись, пока жив!» —
и дал пароход бумажный,
в руку мою вложив.
 
 
Двое смотрели в спину,
в тень, в очертанье, вслед.
Но человек тот сгинул
и человека нет.
Что там былые споры, —
сравняют могилы нас.
Уводит дорога в горы
и прекращается враз.
 
 
Долго блуждала стрелка,
мешала залечь – уснуть, —
то прислоняла к стенке,
то защемляла грудь,
то разгоняла мысли,
будто на абордаж.
Помню, в двадцатых числах
дом он оставил наш.
 
 
Двое. Кровать и кружка,
шорох его шагов,
с сальным пятном подушка,
щетка у башмаков.
Воздух солов, недвижен,
ночь, как отекший зев,
дом от крыльца до крыши
выстыл, осиротев.
 
 
Он не вернулся. Лодка
где-то его ждала, —
так и стояла водка
нетронутой у стола, —
к детству, к родному дому,
к матери и отцу,
к берегу дорогому,
к сторожевому псу.
 
 
Звали. Держали, двое,
настежь открытой дверь.
Сменили постель, обои,
сдвинули шифоньер.
Так и вошло в привычку:
вот он буфет отворил,
чиркнул горелку спичкой,
чай себе заварил.
 
 
Руку протянешь – пусто, —
чай навсегда остыл,
только такое чувство —
руку не отпустил.
Можешь ходить кругами,
но приведет назад
место, где он и камень
с надписью из двух дат.
 

«Задуматься на минуту…»

 
Задуматься на минуту,
остановить все, что вокруг,
стать чем-то вроде оси,
стряхнувшей с орбит движение;
понять, что ты вроде брутто,
втиснутого в замкнутый круг
начертанной цифры восемь
в надежде на сопряжение;
и то, что любовь – наука
с системой химэлементов,
где каждое чувство – опыт:
материя – жидкость – газ;
когда, то, что счастье – мука
губительных экспериментов
без права на вздох и ропот,
живущая равно в нас.
 
 
Дать себе сделать вывод,
который устроит обоих, —
холодно и с расчетом
жить, не поправ свобод,
по разным краям обрыва,
как если б на поле боя
танковый взвод и рота
заткнули друг другу рот
и выпотрошили душу,
как старый мотор механик,
вытравив взор и слезы,
способные все вернуть, —
то, что вконец разрушив
бурей воды в стакане,
трепетно и серьезно
наш становило путь.
 

«И мы бежим… и кажемся большими!..»

 
И мы бежим… и кажемся большими!
Но почему-то, где-то в двух шагах
От той земли, куда мы так спешили,
Вдруг назревают слезы на глазах.
 

«Наверху, на самой вершине…»

 
Наверху, на самой вершине,
над синей макушкой ели,
где Бог попивает чай, —
присяду, стану думать о сыне,
пока он в постели
рассвет встречает;
сопит и хватает за хвост
сон о будущем
и далеком,
вытягивается в полный рост,
подушку сплющив,
как будто в полтонны щеки.
 
 
А Бог потихоньку придвинет блюдце,
посмотрит ласково,
точно пес,
которому смерть как хочется улыбнуться
и яркой краской
измазать нос;
уйду, через глушь за поле
самой кромкой лога,
высотою с лес
и увижу, сердце ухватив от боли,
как отец мой с Богом
с этой ели слез.
 
 
Двину, увязая,
за ними следом
по глине, по самой большой из дорог,
где на каждом шагу к отступлению путь отрезая,
оставленный дедом,
трубит деревянный рог;
и станет
земной этот путь понятен,
и время пробьет свой последний час,
и канет
на дне океанских впадин
их черных, как каменный уголь, глаз.
 

«Милая, мне тоже скоро стукнет…»

 
Милая, мне тоже скоро стукнет
То, о чем с пластинки не звучит,
И меня в далекий край аукнет
Кто-то, кто в то самое стучит…
 
 
Я живу как лошадь, что, стреножив,
Отвязали волю подарив, —
Рвет бока седая степь Поволжья
С гор ковыль, как кудри, распустив.
 

«Загляни, уже сосредоточась…»

 
Загляни, уже сосредоточась,
В глубину больных душевно глаз.
За кулисой дверь петлей стрекочет,
С батерфляя уходя на брас.
 
 
Под водою звук настроен ниже,
Биться нечем. Слабость на виду.
Слушать лишь, как легочные дышат
Органы, идущие ко дну.
 

«От одной только мысли, что уезжать…»

 
От одной только мысли, что уезжать,
Становится грустно и еще одиноко,
И тот час, будто некого к сердцу прижать,
А только оставить строки.
 
 
Я люблю тебя… или, знаешь, не знаю,
Как через тысячу «нет» и одно «быть может», —
Не будто, а точно без памяти —
                         все это, как по дереву вырезаю,
И лишь это меня тревожит.
 

«Выйду из дома, как неизвестно кто в неизвестно куда…»

 
Выйду из дома, как неизвестно кто в неизвестно куда,
высмотрю мост, заберусь под его ручищи,
сердце горячее выну – в горючей воде утоплю, —
станет оно, как руда,
которую сотни за тысячи ищут, —
отдам его только тебе, потому что… люблю.
 

«Якорь возьми за ухо…»

 
Якорь возьми за ухо,
Брось его в лоно моря, —
Море ответит глухо,
Выплеснет чье-то горе.
 
 
Горе – всего лишь время,
Отсутствие нужной таблетки
В поисках лодки Немо,
Водки и табуретки.
 
 
Метка, как часть обряда
Жизни, что на исходе,
Адский заряд снаряда
В палубу мозга вводит.
 
 
Мозг лишь аналог мира,
Этнос живых и мертвых,
Выданная квартира
Спасшимся от аборта.
 
 
Мир только образ мысли,
Вечный ковчег без Ноя.
Если матросы скисли, —
Выброси якорь в море.
 
 
Море, как степень меры, —
Место, где рвутся цепи, —
Сердцу воздаст по вере
И на земле, и в небе.
 

«Тишина и Большая Медведица…»

 
Тишина и Большая Медведица,
Только колокол: «тим-били-бом!».
Я люблю тебя! Видишь, светится
Месяц с Севера каменным лбом.
 
 
Тишина. Два балкона – два берега,
Самолет, самолет, в небе – крест.
Тот, что дальше, похоже, в Америку,
А вот этот – на Бухарест.
 
 
Тишина – это самое длинное,
Что случается между людьми.
Вот и стрелка на башне старинной
Никогда не пробьется к семи.
 
 
Тишина. По исхоженной комнате
Отбивают шаги времена.
Звук шагов моих, кто – нибудь, помните!
Проступает из стен тишина.
 

«Когда-нибудь тебе и мне до точки…»

 
Когда-нибудь тебе и мне до точки
Обрывок прозы выйдет довести,
Вот только как до этой стычки-всклочки
Друг друга нам друг с другом донести?
 
 
Я обрастаю бытом, как наркозом,
Коплю его и в нем себя топлю,
И рад, как солнцу, бесконечным грозам,
И новое, что не любил, люблю.
 
 
Как плавят олово, я раскаляю будни,
Я предвкушаю час моей тюрьмы,
Я каждый шаг нарочно вижу трудным,
Чтоб избежать распада, как чумы.
 
 
Мой мозг едят несбывшиеся предки,
Держа, как хлыст, отрезанный язык,
И без конца глотаю я таблетки,
Как будто рельсов сболчиваю стык.
 
 
И жизнь живу, как старые собаки
Свой век живут, вдоль лап протиснув нос,
Чтоб к этой предрешенной нами драке
Добраться нам с тобою довелось.
 
 
Мы доберемся. Проберутся строчки
До двухметровой вечной глубины
И будут вечно наши одиночки
Одной стеною объединены.