Текст книги "Небесный полк Победы"

Глава 9
Моя Великая Отечественная
Самое сильное воспоминание…

Мой отец – фронтовик, потому мне кажется, что все было совсем недавно. И война для меня – просто часть жизни и нашей семьи.

Отец рассказывал о войне разные интересные случаи, в которых была правда, отличающаяся от звучавшего, например, в школе. Отец никогда не говорил, как он стрелял по танкам из «сорокапятки» (пушки, которая прямой наводкой стреляет по идущим танкам). Это я уже осознал позднее. Он рассказывал, как стреляла пушка, как ее заряжали, как убили подносчика снарядов из-за того, что он плохо прикрепил каску.

А про танки – ни слова: видимо, тот ужас, которые они, идущие прямо на тебя, вызывали, не проходил с годами. Отношение к немцам у меня было такое же, как у моего отца, который о враге всегда говорил с уважением (так говорили русские солдаты о враге и в Крымскую войну).

И мы все, дети фронтовика, служили в армии, никогда никто не думал, что можно взять и в армию не пойти. Это было бы просто позором для нас.

Я не могу одного понять в Великой Отечественной войне – почему немцы Москву не взяли. С точки зрения истории, логики, Москва должна была быть взята. Это загадка, которую для меня никто пока не разрешил и не объяснил из специалистов, историков. Ведь Москва вся была открыта, по шоссе спокойно можно было доехать до метро «Сокол», и доезжали – немцы-мотоциклисты, проводившие «разведку боем». То, что Москва была открыта чуть ли не до Кремля и ее не смогли взять – это необъяснимо. Чудо Божие.

А о крестном ходе вокруг Москвы в то время рассказывал мне отец еще до всякой шумихи об этом.

Сегодня я вижу некоторую искусственность в постоянном разбереживании раны Великой Отечественной. Ветераны почти все уже умерли. Я читал рассказ, когда дочка, прощаясь с уходящим на войну папой, нечаянно поцарапала ему руку. И на фронте, в память о дочке, этот человек не позволял ранке зажить.

Нынешние воспоминания Дня Победы похожи на это разбереживание раны. Европейские страны перестали отмечать этот праздник так же пафосно, как мы.

Лично для меня война полностью закончилась тогда, когда я поехал делать операцию на сердце в Германию. Мой отец был ранен под Святогорским монастырем, освобождая пушкинские места. Снайпер-кукушка целился ему в сердце, а попал в руку. Разрывная пуля разбила кость руки и разворотила часть спины. Он упал, прижал весом тела руку, и потому кровопотеря не была необратимой.

С того времени прошло уже почти 70 лет. И вот, я, его сын – сын русского солдата! – поехал в Германию; и сын или внук немецкого солдата, возможно, даже стрелявшего в отца, всеми силами и всем своим хирургическим искусством спасал мое сердце. То есть произошло самое «сердечное» примирение… Какие после этого могут быть лозунги, крики? В нашей семье на фронте погибли два брата отца, муж маминой сестры, один мамин брат погиб на фронте, а второй вскоре после войны умер. Но сколько же можно помнить о враждебном отношении? Сколько можно кричать по этому поводу?

Нужно благодарственно помнить подвиг тех, кто воевал, положил свою жизнь за других, – но при этом не имея в сердце никакой вражды.

Георгиевские ленточки – вроде бы хорошая идея, но для молодежи. Я всегда видел отцовскую медаль. Зачем напоминать лишний раз? Тем более ленточка эта – от Георгиевского креста, а вовсе не от сталинской медали. Чем развешивать и раздавать ленточки, лучше последним ветеранам, которые едва живы, отдать деньги, идущие на производство ленточек. Им даже самая мелочь не помешает. Обязательно устраивать акции «мы помним»? Конечно, помним. Но не надо требовать искусственных воспоминаний.

Вот у нас и юбилей – 1812 года. Надо тоже помнить. Почти полгода прошло. А пока я не вижу никаких приготовлений, кроме ремонта триумфальной арки, никаких патриотических акций и благодарных действий в память героев Отечества и всенародного подвига. А ведь это укрепляет чувство Родины и радость за нее. Так надо же потрудиться для этого, для воспитания чистого и светлого патриотизма у внуков и правнуков. Без этого трудно что-либо передать от одного поколения к молодому, новому.

Я родился в 1960 году, когда после окончания войны прошло всего пятнадцать лет. И хотя это была уже другая страна, находящаяся на другом этапе своего развития, тем не менее память о войне была на каждом шагу.

Воевал мой дед (я едва его помню), фронтовиками были деды моих друзей. Мы рассматривали привезенные ими с войны трофеи, фотографии военных лет. Смотрели и фильмы про войну, которые воспитали нас в таком, мне кажется, правильном, серьезном настрое любви к Родине.

Может быть, сейчас их можно критиковать за некую однобокость в демонстрации военных событий, но эти картины показывали прежде всего человека – героя. И мы все были воспитаны в таком ключе, что это война героев, которые защитили свою Родину. А позднее мы прочитали романы Генриха Белля, которые открыли для нас войну с совершенно неожиданной стороны.

Так я Великую Отечественную воспринимаю и сегодня. С одной стороны – как величайшее горе и трагедию, о которых мы не сможем забыть; с другой – как время и место явления какого-то особенного героизма и самоотверженности русских людей.

Я знаю, что дед с войны вернулся морально покалеченным человеком. Он умер рано, не дожив до пятидесяти, после серьезнейших депрессий. При этом он был, безусловно, герой, офицер, имеющий боевые награды. Я эти награды всегда держал в руках, когда приходил в гости к бабушке и дедушке. И эти награды были для меня значимыми. Но я как-то не думал, дошел он до Берлина, не дошел, сколько убил немцев. Это было неважно.

О войне я знаю и из рассказов своих родителей. И отец, и мама рассказывали о том голоде, который они пережили, о картофельных очистках, которые они жарили и варили, о воздушных налетах, о бомбежках Москвы. До сих пор отец рассказывает обо всем этом очень ярко.

В истории так происходит, что раны зарубцовываются, какие-то исторические события становятся отдаленными, не теряя своего значения. В конце концов, мы помним войну 1812 года, хотя прошло 200 лет с тех пор. Но она все равно – значимое событие, сохранившееся и в истории, и в литературе.

На фронте воевали два моих дяди – брат мамы и брат папы. Мамин брат погиб от пули снайпера в августе 1942 года. Папин брат был сапером, остался жив, но с войны принес не только множество наград (в том числе Орден Красной звезды, Орден Отечественной войны, медаль «За отвагу»), но и ранения… Из-за них он и умер в 1953 году. Мне тогда было почти четыре года.

Несмотря на всю трагичность Великой Отечественной, я бы сказал, что она стала звездным часом русского народа в ХХ веке. На нашу страну обрушилась вся сила Европы, объединенной под знаменами фашистской Германии: немцы, австрийцы, чехи, поляки, хорваты, итальянцы, румыны, венгры, французы, испанцы. Казалось, положение было совершенно безнадежным, но Советский Союз вышел из схватки победителем.

Да, потери были очень тяжелыми, и порою – напрасными, были подчас безграмотные действия и решения командования, стратегические и тактические просчеты. Но разве у французов, которых немцы разбили за сорок дней, не было подобных просчетов? Говорят, что Советский Союз не был готов к войне. А что, та же Франция, значит, была готова? Англия, Америка были готовы? Нет.

Наш народ выиграл, показав высочайший пример мужества, готовности к жертве, к подвигу, исключительный интеллект.

В русском языке есть слово «отвага». Вага – это по-польски «вес». Получается, отвага – это невесомость. В летописях русских воинов называли «крылатыми людьми». То есть они демонстрировали такую самоотверженную храбрость, когда человек не думает о себе и преодолевает непреодолимые препятствия. Но при этом его подвиг осознан. Во французском языке есть слово «кураж» – мужество. Оно вошло и в русский язык, но, например, в сочетании «пьяный кураж». Мужество русского человека и европейца отличается.

С начала войны прошло более 70 лет, и она уже становится историей, тем более для нас, не переживших ее лично. Мы переживали ее отраженно, через общение с фронтовиками. Но они чаще были немногословны, старались не вспоминать об этом, поскольку слишком страшны воспоминания.

Отец Глеб Каледа после демобилизации, чтобы отойти от страшных военных впечатлений, духовно, молитвенно осознать то, чему ему пришлось быть свидетелем, взял палатку, еду и на какое-то время поселился неподалеку от Троице-Сергиевой лавры. Его «Записки рядового» – яркое, драматичное повествование. Но ему удалось преодолеть ту тяжесть, которую влекли за собой воспоминания о тех грозных, героических и очень страшных годах.

Когда мои дети были маленькими, чтобы воспитать уважение к истории своей страны, к воинскому подвигу, я читал им русские былины. В них присутствуют и русский дух, и патриотизм, и уважение к противнику. Там нет ненависти, пренебрежения. Былины – это глубокое и значительное чтение, их важно читать с детьми вслух, но в определенном возрасте детей.

Про войну мне рассказывал отец, который застал ее подростком. Помню, показывали фильм «В бой идут одни „старики“» (я тогда был ребенком) и папа стал рассказывать, как он в конце войны работал на Туполевском заводе и собирал бомбардировщики «Ту». Для меня это было полной неожиданностью, потому что отец был художником, и мне совершенно невозможно было представить его стоящим у станка или закручивающим гайки в самолете.

А перед этим в его жизни была эвакуация. Он рассказывал, как полтора месяца ехал с отцом и его женой (моя бабушка погибла очень рано) в поезде в Ташкент через Урал. В этом поезде в эвакуацию был отправлен цвет московской профессуры, специалисты в разных областях науки. Они собирались по разным купе, потом менялись местами, и каждый рассказывал что-то занимательное из своей области науки: физики, филологи, географы, историки. Отец сидел и слушал их раскрыв рот – и так все эти полтора месяца. А потом в Ташкенте, в школе, занятия у него вели профессора Московского университета.

Он часто вспоминал свою учебу в Полиграфическом институте на вечернем отделении, а одновременно работал телеграфистом на Центральном телеграфе.

С ним на потоке учились фронтовики, которых принимали без экзаменов по военной льготе. Они были всего года на два-три старше отца, максимум – на пять. Отцу не хватило года до призыва. Вроде бы все ровесники, но вместе с тем фронтовики – совершенно взрослые, бывалые мужчины, прошедшие войну, сформировавшиеся, сильные личности. Эти фронтовики-сокурсники – вообще одно из самых ярких впечатлений в жизни отца.

Он рассказывал про них много разных, в том числе смешных историй. Иногда, не зная предмета, студенты-фронтовики старались на экзамене увести речь в сторону войны, козырнуть военным подвигом. С преподавателями, которые сами были фронтовиками, это обычно не проходило, они возвращали беседу в русло изучаемого предмета. А вот со штатскими преподавателями это могло помочь.

Был как-то экзамен, и студент, севший отвечать, вдруг спрашивает преподавательницу: «А который сейчас час?» – «Без пятнадцати девять», – отвечает. «Мне надо срочно уйти! – начинает волноваться студент. – У меня контузия, и ровно в девять часов каждый вечер у меня начинается приступ». Она со страхом и уважением ставит оценку и отпускает. А студенты знают историю про контузию, которая повторяется на каждом экзамене.

По маминой линии у меня воевал дед, про которого я почти ничего не знаю. Он вернулся с войны и в 1946 году умер от ран. Только уже будучи взрослым, я узнал, что дед вернулся не в свою семью, а к другой женщине. И именно потому мама очень неохотно о нем рассказывала: она вообще не хотела о нем вспоминать, не могла простить. Когда мама стала стареть, я пытался уговорить ее съездить на родину деда и на его могилу в Белгородскую область. Но мама отказалась. Так что я не знаю, где дед похоронен.

А мама во время войны была совсем маленькой девочкой, и все, что она запомнила о войне, – это постоянное чувство сильного голода. Она так всю жизнь и прожила со страхом голода, постоянно делала избыточные запасы: не могла избавиться от инстинкта, травмы детства.

Время стирает боль войны, война все больше перемещается в память и в искусство. Память (и почему-то искусство) все больше сохраняет бравую картинку войны, забывая ее боль. И от этого моя личная боль о войне становится еще сильнее.

Вместо правды о ней – тяжелой правды, часто невыносимой, которая могла бы быть спасительной для нашего народа, – предлагается миф, сказка, где все черно-белое, где только триумфально звучат фанфары.

Мифы стирают историческую память, люди перестают знать и понимать войну. Это открывает возможность для повторения старых ошибок, которые могут вновь привести к печальным сценариям.

Я уверен: нам нельзя забывать, что война была выиграна очень высокой ценой. Неоправданно тяжелой – за счет пренебрежения человеческими жизнями, жизнями советских солдат.

Пренебрежение человеком, отношение к нему как пушечному мясу – это прямо антихристианское отношение, дьявольское. И в этом грехе виновато как минимум высшее военное командование СССР.

Знание об этой цене победы не повредило бы нам сегодня, помогло бы перестроить нашу армию, изменить отношение к военному делу, к жизням солдат, помогло бы научить ценить эти жизни. Ведь сегодня в армии тоже есть пренебрежение к воинам, к рядовому солдату, к офицеру.

Наша армия ни в коем случае не заслуживает такого к себе отношения, когда офицеры выглядят как попрошайки: каждое новое правительство обещает им повышение зарплат и потом сразу об этом забывает. В таком проявлении пренебрежения к сегодняшней армии я вижу продолжение печальной традиции военного времени. Разумеется, в меньшем масштабе, но дух, мне кажется, тот же.

Повезло. Родился в девятый год после победного мая. Не слышал канонад артиллерийских, не видел смертей военных. Когда подрос, играли только в «наших» и «немцев». Причем все «немцы» были изначально согласны, что они проиграют. Кроме «войнушки» ходили искать снаряды, патроны и прочие военные железки, которыми рясно была наполнена донская земля.

Дед воевал, отца угнали в Германию в 1942-м, бабушки пережили оккупацию и много вечерами рассказывали о тех днях. Вот только дед своих военных воспоминаний мне не оставил. Да и как оставишь, если он умер еще до моего рождения?

О прошедшем смертельном испытании все тогда напоминало: опорой крыши в навесе, где обитала бабушкина корова, было противотанковое ружье, дворняга Шарик хлебал свою нехитрую собачью пищу из германской каски, а гонявшийся за всеми моими ровесниками петух имел звучную кличку Гитлер.

Выйдет бабушка с зерном на порог, позовет:

– Гитлер, Гитлер, цып-цып-цып, – и тут же объявляется бело-бордовая вражина со всем своим куриным полком.

В городе, где жил, по вечерам на скамейках городских аллей и дворов – а в селе, где все лето проводил, под хатами, – собирались прошедшие фронт мужики. О чем бы разговор ни заходил, все едино заканчивался он воспоминаниями фронтовыми. С замиранием и ртами открытыми слушали мы эти рассказы. Хотелось о подвигах услышать, о героизме, о том, как наступали, стреляли и освобождали, но об этом говорили фронтовики редко. Все о том, где кто воевал, кто кем командовал да сколько окопов нарыли…

Полное осознание, что такое война, пришло уже в отрочестве. Лет 14 мне было. Через дорогу, в пыльном Морозовске, что на границе с Волгоградской областью, жил мой друг Лешка. В недалеком небольшом лесочке, который все называли – до сих пор не пойму, почему, – Грузиновский, искали мы патроны и нарыли целых два ящика немецких минометных снарядов – «кабанчиков» по-нашему.

Взрывали «кабанчики» в заброшенном колхозном саду. Разведем костерчик под деревом, положим туда снаряд, спрячемся за бугром у речки и ждем… Взрыв, осколки просвистели – и мальчишеское восхищенное: «Ух ты!» Пороли нас за это «ух ты» нещадно, да видно мало. Леха постарше был на год, на выдумки горазд да и бесшабашен, вот и предложил еще раз «рвануть» в дупле старого клена. Насобирали сухих сучьев, в дупло их напихали, разожгли, снаряд сверху положили и запрятались, размышляя, повалится дерево от взрыва или нет…

Взрыва долго не было. Леха не вытерпел, решил, что огня мало, надо бы подбросить хвороста. Когда подбрасывал – рвануло. Это была первая смерть, которую я увидел воочию, и первые похороны, где был Леха с перевязанным выбитым глазом, но его уже не было.

Кто бы мог подумать, что вспоминать я буду Леху сейчас, когда уже седьмой десяток жизни начался? И не только вспоминать. Отпевать.

Их было четверо. Молодые ребята-саперы разминировали поле. Весна на носу, пахать и сеять надобно, а поля в смертельных «подарках». Прошлым летом гости непрошеные, убегая со злобой неудовлетворенной, все вокруг смертью напичкали. Как так случилось, что пропустили или не заметили они фугас, трудно сказать и определить. Трое погибли сразу, четвертый умер в больнице.

Отпевал одного из них и думал: Леха от ненужного мальчишеского геройства, от непонимания и незнания Бога погиб, – этот же сознательно, о нас думая, смертельным делом занимался. Но есть общее, без чего не было бы глупой давней смерти моего друга и сознательного подвига нашего прихожанина.

Это общее – война. Причина ее, как и всякого зла, – в сердце человеческом: «ибо из сердца исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления» (Мф. 15:19). Казалось бы, все ясно, понятно растолковано и всем известно, но почему же опять гремят взрывы, снова плачут матери, жены становятся вдовами, а дети сиротами?

Всеобъемлющего ответа, наверное, я дать не смогу. Но то, что нынешний, юбилейный праздник Победы над войной приходится проводить в годы войны, главную причину имеет в том, что одни наследники Великой Отечественной ими и остались, а иные стали рабами чужой идеологии, чужой веры. Здесь даже аналогию можно привести: забвение церковного Предания рано или поздно приведет тебя в инославие или к откровенному безбожию, а забвение истории обязательно вернет то зло, которое, как многим думалось, было окончательно похоронено в 1945-м.

В послевоенном детстве мне пришлось пожить, через непослушание и баловство в далеких 1960-х к войне прикоснуться, – но, видно, не все понял и мало молился. Вот и получаю бегающую во дворе детвору, играющую в «колорадов» и «укропов», и отбираю у них не только гильзы, но и целые патроны, столь обильно нынче рассыпанные на Донбассе.

9 мая всем приходом будем молиться о павших в той Великой Отечественной войне, а думать о нынешней. Думать и понимать, что во всем происходящем именно мы и виноваты, потому что ужас этот совершается лишь по одной причине, в умной русской поговорке раскрытой: «Что имеем – не храним, потерявши – плачем».

Глава 10
О Рокоссовском, детях, оккупации и фресках Ферапонтова монастыря

Для Нины Рафаиловны Будановой то, что было в стране за весь непростой XX век, – не страницы учебника по истории, а живые личные воспоминания. Первая мировая, Гражданская – остались в памяти по рассказам родителей; репрессии 30-х, Великая Отечественная война, послевоенная жизнь – это уже свое, пережитое, затронувшее близких, коснувшееся собственной судьбы…

Говорить с Ниной Рафаиловной можно до бесконечности. Интересный, яркий человек, она увлекает своим рассказом и делает уже слушателя причастным пережитому. И страницы истории начинают оживать, смотрят глазами конкретных людей, говорят их голосами…

* * *

Нина Рафаиловна Буданова – искусствовед, член Союза художников РФ, заслуженный работник культуры РФ. Родилась в 1923 году в Москве. В 1941 году поступила в Московский институт философии, литературы и истории имени Н. Г. Чернышевского (затем слитый с МГУ, который Н. Р. Буданова и окончила). Преподаватель истории искусства во многих учебных заведениях, в том числе в Московском государственном заочном педагогическом институте (ныне Московский государственный гуманитарный университет им. М. А. Шолохова).

* * *

Первый «ожог» искусством, первое удивление я испытала в 1933 году, в десять лет, в Ферапон-товом монастыре.

Мы туда отправились с мамой, причем ехали на очень смешном колесном пароходике «Анри Барбюс» из Нижнего Новгорода (тогда совсем недавно переименованного в Горький) до Кириллова. Весь путь пройти он не мог, потому что в это время заканчивалось строительство Беломоро-Балтийского канала (там работали заключенные), потому огромная была часть Волги перекрыта. Всех пассажиров высадили и сказали: «Столько-то километров пройдите пешком, а пароход будем тянуть волоком».

Мы пошли пешком и оказались в мире, о котором не имели никакого понятия. Будто попали на другую планету.

Среди заключенных, строящих канал, к великому ее изумлению, мама, литературный работник, встретила своих знакомых писателей. Казалось, так просто не может быть: интеллигентные, замечательные люди в такой ужасной, угнетающей обстановке… Мы с ними разговаривали, и потом мама обращала мое внимание на то, чем эти люди там занимались, в какой тяжелой ситуации находились.

С трудом шагая по песку, отвлекаясь на разговоры, мы в конце концов добрались до своего теплохода, на котором благополучно доплыли до Кириллова. Дальше предстоял пеший путь до Ферапонтова монастыря – 20 километров. Транспорт тогда никакой в монастырь не ходил.

И вот наконец мы добрались. И я испытала второе потрясение за день, но уже не гнетущее, как от встречи с заключенными, а совершенно противоположное, можно сказать – восторженное. И оба, что называется – на всю жизнь…

Ферапонтов монастырь… Необыкновенно красивые места. Огромное Бородаевское озеро, усыпанные камушками берега, все какое-то нежное, мягкое, пастельное.

Входные ворота в монастырь с двумя разными арками, совершенно не симметричными, но такими уравновешенными. И, конечно же, фрески Дионисия. В тот момент я решила, что хочу изучать икону.

Это потрясение я пронесла через много лет – и из-за него пошла учиться на искусствоведческий факультет.

Встреча на баррикадах

Мои родители познакомились в 1905 году на баррикадах в Одессе. Папа, тогда студент медицинского университета, как все студенты, которые во все времена сочувствуют различным изменениям, лечил людей и помогал раненым. Мама, курсистка высших женских курсов – очень решительная девушка, – вместе с группой своих сокурсниц спасала еврейских детей, страдавших от жестких погромов. Во главе их группы была студентка-еврейка из очень богатой, доброй, интеллигентной семьи. Ее отец отдал свой дом для этих детишек, а сами они переехали в квартиру.

Мама вместе с сокурсницами по всей Одессе собирали маленьких, оставшихся одинокими детей, у которых во время погромов погибли родители, дежурили около них, кормили, поили.

Потом отец оказался на Первой мировой войне, которую прошел от начала до конца. Мама его ждала, хотя жениться по тогдашним законам им было нельзя: были запрещены браками между русскими и евреями.

По-настоящему они соединились уже во время Гражданской войны. Папа был уже не просто хирургом-врачом, а начальником полевого госпиталя. Мама всю войну находилась рядом – библиотекарем в его госпитале.

Религиозным в семье никто не был. Но при этом мы с мамой очень часто ходили на богослужения: она любила Покровский собор Новодевичьего монастыря.

Моя прабабушка, мамина бабушка, была одной из первых военных сестер милосердия, которые во времена Севастопольской кампании служили вместе с Николаем Ивановичем Пироговым.

Папа

В то время, когда я уже могла что-то понимать и помнить, папа уже был главным врачом в Москве, работал в детской туберкулезной больнице, в которой годами лежали больные ребятишки.

Он, вместе с коллективом, создавал для них условия, хоть как-то приближенные к домашним, старался, чтобы к ним все относились с теплом, по-родственному.

Я в этой больнице очень часто бывала, причем окружающие нас люди поражались: «Как это папа водит своего ребенка в туберкулезную больницу!» Но папа – опытный врач – был убежден, что если соблюдать необходимые требования, заразиться нельзя, а общение с больными детьми важно и для меня, и для них.

Так же на этот вопрос смотрели и другие сотрудники, которые тоже приводили детей.

В то время, начиная с конца февраля или с самого начала марта, больных детишек увозили из Москвы в Крым. «Папину» больницу вывозили в Ялту. Я помню, как заказывались составы, как в них размещали детей, медицинский персонал, учителей.

Рядом с пансионатом, где находились дети, арендовали дом для родственников персонала, – ведь на столь длительное время семьи разлучать было нельзя. Если могли поехать родители больных детей, то их тоже с удовольствием брали с собой.

С детьми работали опытные педагоги, ведь ребятам приходилось и учиться в стационаре.

Было твердое правило: кто туда ехал, независимо от того, был он сотрудником больницы или нет, был обязан помогать больным детям. Самые маленькие дети сотрудников могли приходить и играть с больными детьми. Дети постарше должны были им читать вслух, помогать нянечкам во время обеда подавать еду, иногда покормить, если человечек был совсем неподвижный.

У нас, детей сотрудников, был строгий режим: мы могли выходить хоть с пяти утра купаться, если хотели, но ровно в десять все обязаны были находиться на территории и приступить к своим работам.

Все силы направлялись на помощь лежачим детям, чтобы они не чувствовали никакой оторванности от мира, беспомощности…

Мама

Мама очень любила детей, поэтому в какой-то момент бросила Союз писателей, где была главным библиографом, и пошла работать в школу учителем. Причем она была невероятно добросовестной, а потому всегда работала на полставки. Она говорила: «Я не могу внимательно и вдумчиво читать все работы ребят из всех классов. У меня два класса, их я читаю». Она действительно, от первой и до последней буквы читала каждое ученическое сочинение, каждую работу.

У нас дома постоянно можно было встретить ее учеников. У мамы было негласное правило, которое вся школа знала, и ребята ему подчинились. Если кто-нибудь из мальчиков (она работала в школе для мальчиков) из класса, в котором она была классным руководителем, получил двойку, он не имел права уйти из школы раньше нее. «Двоечник» должен был дождаться ее – Надежду Дмитриевну – и идти с ней к нам, чтобы продолжать заниматься.

В наших двух комнатах в коммунальной квартире мамины ученики постоянно собирались: чтобы делать какие-то литературные журналы, стенгазеты, что-то обсудить.

Кстати, когда во время войны маме близкие говорили: «Как ваша дочь могла уйти на фронт, оставить вас одну?», мама отвечала на упреки: «Она же не на прогулку уехала! Кто-то же должен защищать Родину?»

Евгений Онегин и детские обиды

Помню очень хорошо до сих пор, как я испытывала длительную обиду от того, что моя мама, мудрый человек, педагог от Бога, почему-то заставляла меня, семилетнюю, анализировать (а не просто читать!) роман «Евгений Онегин». В итоге я этого «Евгения Онегина» ненавидела очень долго и в школе – по программе – не хотела ни за что читать и уж тем более учить наизусть, потому что в памяти стояла живая картинка: Крым, солнце, кругом розы, а мы с мамой сидим под каким-то навесом, и я письменно пытаюсь анализировать пушкинское творение. На самом деле – это самая большая обида детства. Других обид просто не было!

Школьная дружба и аресты

Писатели-заключенные, которых мы с мамой увидели на пути в Ферапонтов монастырь, вписались в общую картину действительности, когда пришел 1937 год и начались аресты – и в доме, в котором мы жили, и в школе. Точнее, арестовывали родителей одноклассников.

Чуть ли не каждое утро мы узнавали, что арестовали еще одних знакомых. Особенно атмосферу страха я ощутила, когда во время ремонта той школы, в которой я изначально училась, меня на несколько месяцев перевели в школу № 25. Среди ее учеников были дети правительственной верхушки: там учились Василий и Светлана Сталины, очаровательная дочка Молотова (я была значительно старше ее).

Здесь буквально каждый день кто-то из детей не приходил в школу – или приходил в слезах, потому что родителей арестовали.

Потом я вернулась в «обычную» школу, там тоже многие ребята лишались своих родителей. Это, конечно, была катастрофа, но катастрофа, которая, я думаю, из нашего поколения вырастила отзывчивых людей. Мы были очень дружны.

Утром идешь в класс и не знаешь, все сегодня придут или не все. И вот – приходит девочка заплаканная (а мы же уже не дети – восьмой класс), и все понимают, что случилось.

У одноклассника Володи Баевского арестовали сразу и маму, и папу; он остался с сестренкой Аллой, дошкольницей. И мы, одноклассники, дежурили около этой сестрички, потому что ее сразу хотели забрать в детский дом. Кто ходил готовить, кто помогал ему покупать продукты, кто играл с этой девочкой, кто гулял с ней. И вот на такой помощи цементировались отношения между одноклассниками. Мы все были невероятно дружны.

Володя потом нашел каких-то родственников, которые стали с ними жить. Позднее он ушел на фронт добровольцем, буквально в самые первые дни войны; почти сразу погиб, что стало потом с этой девочкой – я не знаю.

Отец моей подруги – Ирины Львовны Карахан (она училась не вместе со мной, так как была младше) был дипломатом, его вызвали в 1937 году из Турции, где он работал, и прямо с поезда арестовали. Затем – расстреляли. Его одиннадцатилетняя дочь узнала об этом из «Пионерской правды», которая по традиции была наклеена на стене в классе. До сих пор она с благодарностью вспоминает учительницу, которая сказала: «Мы будем продолжать уроки, а ты пойди домой и дня три можешь не приходить в школу».

В 1941 году на фронте у нее погиб старший брат. А она стала художником и все свои силы тратила на то, чтобы служить своим творчеством людям.

Она, по-моему, ни одного дня в своей жизни не потратила на то, чтобы больше заработать, улучшить свой быт.

Помогать другим – это было главное в те очень трудные годы.

Поколение, мечтавшее о подвигах

Я очень хорошо помню, как в апреле 1941 года мы после комсомольского собрания стояли с одноклассниками на углу Садовой и улицы Чехова (малой Дмитровки) и очень долго горячо разговаривали на тему: как можно сейчас проявить героизм? Наши сверстники – первые комсомольцы – воевали в Гражданской войне, боролись с кулачеством (мы тогда воспринимали это как явление сугубо положительное). А что мы, избалованные выпускники 1941-го? Сидим на комсомольском собрании, отчитываемся на отметку?