Текст книги "Два голоса, или поминовение"

Ненаписанные стихи

 
Декабрьский ветер воет, воет все ночи напролет.
Не спится.
И сердце глухо в грудь стучит и хочет вырваться
навеки.
Я слышу вас, сердца людские, сквозь ветер
и в тюрьме, в темнице,
хоть ночь вокруг, во мне, я вижу всех вас, когда
смыкаю веки.
Но как до вас я докричусь? – В гортани сжатый голос
треснет.
Какие подберу слова, чтобы проникли в ваши души?
Вы ночью плачете, мечтая, чтобы мои вам лгали
песни,
а ночь, ко мне подкравшись, в горло вцепляется
и душит, душит.
Певучей ложью не предам вас, не оскорблю
подачкой слуха,
не сброшу, будто крышку гроба, с вас этой ночи груз
бессонный.
Вы слышите: шумят над вами века, столетия, так
глухо,
и слово падает обломком, куском Самсоновой колонны.
Вас погребут беззвездной ночью, такой же,
как сейчас над нами,
глаза и рот песком засыплют, затопчут наскоро
могилы,
а голос, прилетевший с ветром, начнут отталкивать
крестами.
 

 
Конец дороги всё ближе,
за днём убегает день,
текут к окончанью срока
волны и времена.
Как в негативе, вижу
вместо сиянья тень,
когда я пою одиноко
на зыбком борту челна.
 
 
Сокроется всё от взора,
затянется пеленой,
не буду спорить с рекою —
сяду и руки скрещу,
и сердце отвыкнет скоро
от радости всякой земной,
смерть явится, тронет рукою —
внимания не обращу.
 

 
По комнате он прошагал всю ночь,
от двери к окнам, снова до порога.
Но сердцу стало хуже. Не помочь.
Ну, успокойся, сердце, хоть немного.
 
 
Он вышел ранним утром. Был туман,
вся зелень в майской кутерьме звенела.
Весна звала и веяла дурман,
и голова кружилась и пьянела.
 
 
Но взгляд его в себя был обращен,
глазам незрячим в мире всё не любо.
Ознобом странным был охвачен он:
кривился рот, дробь выбивали зубы.
 
 
Он капюшоном, как крылом, прикрыл
лёд синих глаз, их пламя голубое
(тут ветер набежал, туман поплыл.
Ну, успокойся, сердце, что с тобою?).
 
 
На что же синие глаза глядят?
Какую бездну эта гладь скрывает?
От белого тумана слепнет взгляд
и к бездне: «Поглоти меня!» – взывает.
 
 
И солнце, окропляя эшафот,
отрубленною головой восходит.
Предмет холодный в руки он берет...
«А стоит ли?» – нежданно мысль приходит.
 

 
Пишу. А больше – что сказать мне?
Так – буквы заношу в тетради...
В строю военном не шагать мне,
не числюсь в МОПРе на окладе.
 
 
Пишу. Я рифмодел, художник.
Люблю людей, их век короткий.
Я, в общем, то же, что сапожник,
но – время на моей колодке.
 
 
Я стягиваю, точно дратвой,
слова, что с ходу не сольются:
восторг и боль, посев и жатву.
И это – вклад мой в революцию.
 
 
Не поступлю наперекор я
ни партии, ни «Инпрекору»,
но стих – он не статья спецкора,
не Станде с Гемпелями споры.
 
 
Людская радость, счастье, горе —
мой матерьял, моя статистика!
Друзья – вот строф моих подспорье,
их кровь живая, а не мистика.
 
 
Стихи – писать или читать их
горазд порой и неученый,
лишь нужен ум особой стати,
диалектизмом оснащенный.
 
 
Пусть дар меня на день оставил —
ведь «отклоняться» тоже нужно,
я чту первейшее из правил:
ничто людское мне не чуждо.
 
 
Как ни старайся, всё не так им —
тем, кто стихов не понимает.
Меня ж стихи ведут в атаку —
стихом люблю, стихом страдаю!
 
 
Да, эти песни жить хотели,
как ветер жив, пока он дует.
Стих хворый не достигнет цели,
а мертвый – прихвостень буржуев!
 
 
И надо слушать без иронии,
чтобы проникнуть в сердце семени.
Стих сдан – теперь он в обороне
от критиков, цензур и времени.
 

 
От бойни жижа течет из кювета
на грязную улицу мерзкой лавой.
Шныряют по городу до рассвета
вор, проститутка, филёр и легавый.
 
 
По ратушной площади мимо централа
свой груз повезли золотарь с живодером,
в борделе труба граммофона взыграла,
жрут «монопольку» филёр с сутенером.
 
 
Под утро, собрав по шинкам и малинам,
в участок доставят шальную ораву,
и – в зубы тычком, и дубинкой по спинам
пройдутся, потешась, филёр и легавый.
 
 
Рожу распухшую свесит день-висельник
над вереницей домов и лавок.
В городе – те же: нож и сифилис,
вор, проститутка, филёр и легавый.
 
 
Вам, спящим, бац в окна – ставни ограда ль
мещанским сердцам и шкуры по́рам? —
мой стих, что наутро сожрут, как падаль,
филёр вместе с цензором и прокурором!
 

 
Гнали в Ратушу нас под стражей
из Охранки, ведь это близко,
пальцы мазали чёрной сажей,
чтобы на карточке их оттиснуть.
 
 
Там фотограф затвором щёлкал:
в профиль, в фас, в шляпе и без,
а потом вели всю пятёрку
до Охранки, в обратный рейс.
 
 
Надо будет скорей вернуться
в тот притон, грязный и гадкий,
и забрать в музей Революции
ещё свежие отпечатки.
 
 
Пригодятся в будущей схватке
рук следы на казённом бланке:
надо знать, чьих же пальцев хватка
придушила филёров Охранки.
 

 
Чей это всхлип или тихий смешок
там, во тьме заоконной?
Вот он опять, этот странный стишок,
так и не сочиненный.
 
 
Только уснешь – разгоняет сон
струнный, серебряный звон,
а за окном нарастает гул —
грозный, со всех сторон.
 
 
Лбом о стекло ледяное – шарах!
– Кто там? Не видно ни зги...
Мягко во мраке крадется страх,
молча сужает круги.
 
 
Звезды блеснули, не слышно вдали
звона и гула,
только тревога туже петли
горло стянула.
 
 
Звезды блеснули хищно и зло —
демон стоглавый.
Ночи расплавленное стекло
струится лавой.
 
 
Выбежать прочь и завыть как пёс:
песня моя убита!
Вон она, сброшена под откос,
кровью залита!
 
 
Это она кричала в ночи,
в окошко билась...
Не надо, сердце, молчи, молчи,
тебе приснилось.
 
 
Просто донесся чей-то смешок,
просто во мрак заоконный
снова ушел этот странный стишок
так и не сочиненный.
 

 
День голода, огня, чумы
идет на нас в огне столетий.
Поэзии свободной дети,
что можем мы?
 
 
Из берегов выходят воды,
тоска теснит нам грудь.
К распутью, друг свободы,
и выбери свой путь!
 
 
На нас идет беда —
жестокая история:
жгут села, рушат города,
громят лаборатории.
Мгновенно расползается
в развалинах зараза,
народ бежать кидается,
отравлен газом.
Когда, тупы и бледны,
чудовища лезут на свет,
становятся ох как нужны
слова!
Твоё слово, поэт!
 

Хор I

 
В страшный час помолимся снова
пока не в бездне, а в яви.
Да вострепещет виновный.
Бог нас оставил.
 

Хор II

 
Ни вины, ни бога не знаем,
нам неведом страх пораженья!
В руинах живут дела, и
разум ведет к свершеньям!
 

Хор I

 
Злые орды, как вороны,
Знамён полотнища рвут.
В какую рвануться сторону?
Мир кровью залит по грудь.
 

Хор II

 
В нас меры и эталоны.
Души ясны.
Это нашей знамёна
кровью красны.
 

Хор I

 
Словно царь Иксион,
отдан мир на мученье.
Сядь, Судия, на трон.
Свершись, Откровенье!
 

Хор II

 
В нас есть и сила, и воля —
потоп остановим плотиной.
Засеем голое поле
и выстоим – мы едины!
 

* * *

 
Волшебные и колдовские,
в своей лазури утонули.
Несчастие глаза такие:
приснились раз, – все сны спугнули.
 
 
А как назвать их? – Висла? Гопло?
Печаль славянская в них плещет.
Слеза скатилась и просохла,
а в них огонь купальский блещет.
 
 
Как две весны, где льда обломки,
пруды, где неба слишком много,
и в берегах, до самой кромки —
и восхищенье, и тревога.
 
 
Нырнуть бы в синий ад плавучий,
чтоб захлебнулся от тоски я.
Пускай обворожат, замучат
глаза такие колдовские.
 

* * *

 
В тучах крыльями блистаем.
Там орел – наш горний брат —
дарит нашей смелой стае
мир, что грозами объят.
 
 
Вдаль, туда, за океаны,
где неведомые страны,
грозен путь!
В вышину, где стратосфера,
где не воздухом, но верой
дышит грудь!
 
 
Летчик, бурями живущий,
в те края, где рая кущи,
дальние моря,
снежная заря, —
смело мчится,
чтоб, как птица,
там блеснуть.
 
 
Ввысь – к звезде путеводной,
хоть в пучине холодной
смерть нас ждет!
Нас об этом просила
наша юная сила,
сердца взлет!
 

* * *

 
«Человек это звучит гордо», —
сказал покойный Максим,
а меж тем: тут колотят в морду,
говоря, что ты сукин сын.
 
 
Что же делать такому сыну
за решеткой НКВД?..
Так помолимся мы матерщиной
потускнелой алой звезде.
 

Февраль 1940

 
Там, на Ухте, на Сосьве
корабельные высятся сосны,
могучи, красивы и рослы.
Изо всей мы их силы
топорами косили —
не для Польши, нет: для России...
 
 
Добывали мы уголь
близ Полярного круга,
и сплавляли мы лес на Печоре,
и гнала нас недоля
на распутья, на поле,
в тайгу, в тундру, за горы, за море...
 
 
Туго было нам, братцы,
но нельзя было сдаться,
подобало держаться нам твёрдо.
В лагеря или тюрьмы,
как на фронте на штурм, мы
по-солдатски шли, с честью и гордо.
 
 
Нынче в теплой кантине,
при вине и дивчине,
вспоминаем, как где-то на Ладоге
тиф нас и малярия
косяками морили,
как в дороге нас тысячи падали.
 
 
К счастью, вырвались мы
из зимы Колымы,
Воркуты, и Читы, и Тобольщины.
Через море Каспийское
и пустыню ливийскую
прямиком продвигаемся в Польшу мы.
 
 
К аравийской границе
подвезут амуницию,
в карабины патроны мы вставим...
Танки в ряд, артиллерия —
и победы феерия
грянет в бранях нам после скитаний!
 

 
Ну не все ль равно, что сплошь
в картографии все ложь?
И без Ро́мера известно,
повторять я это рад:
в мире чудное есть место —
польский городок Багдад.
 
 
Если ты в него пролез,
видишь минаретов лес
и арабов тьму в Багдаде.
Но родной вдруг слышишь лад:
«Пан капрал, бакшиш. Поладим?» —
польский городок Багдад!
 
 
Хочешь смейся, хочешь плачь!
Что ни день, то польский матч,
или польский театр живучий
посещает этот град.
Здесь у вас знакомых куча —
польский городок Багдад!
 
 
Ты в кафе зашел на миг,
просто кофе пить привык,
и задел когото: «sorry».
А в ответ: «пошел ты в зад!»,
словно на родном просторе.
Польский городок Багдад!
 
 
К сожалению, есть там
«Polish Major Town»[21]21
  «Главный польский город» (англ.) [военная администрация].


[Закрыть],
так напейся: завтра, может,
все в кутузку угодят.
И ничем вам не поможет
польский городок Багдад.
 
 
Где-то ведь на свете есть
этот город или весь?
Воеводство? По́вят?
Я не знаю. Но подряд
ткнешь в кого-то – «По́ляк».
Польский городок Багдад!
 

* * *

 
Всё нам, солдатам, едино,
вражья пуля зацепит – ну что же:
отмерят малость земли нам
где-то на бездорожье.
 
 
Всё нам, солдатам, едино,
тут точный подсчет бессмыслен,
сколько отмерят земли нам
на восток и на запад от Вислы.
 
 
Мы сами, солдаты-хваты,
штыком ли, ножей ли лезвиями,
прорвёмся – до Вислы и Варты,
до Балтики, до Силезии!
 
 
Потолкуем без шуток
о Вильне, Кшеменце и Львове;
не уступим и Новогрудок —
Адам, лови на слове!
 
 
Нас давят – мы одолеваем,
их силища, а мы вольные...
Шагаем, шагаем, шагаем,
живые и павшие воины!
 
 
Ни Урала, ни Колымы
(хватит, наездились в гости!) —
хотим мы польской зимы,
чтоб грела польские кости.
 
 
Кто враг нам, того поразит
штык наш в самое сердце.
Пасть духом нам не грозит —
мы будем биться до смерти,
будем биться по смерти...
 

 
Зарёкся – не буду. И – срыв,
ты в мыслях моих все чаще,
вырастаешь в легенду, в миф,
вырастаешь во мне в несчастье.
 
 
Началось, как шалость,
с ленцой, с неохотой, прыг-скок,
а потом заплелось, смешалось:
я влюбился в тебя, как щенок.
 
 
И стихов были горы
(спасибо! спасибо, милая!),
и вдруг: «трепач» – приговор,
ты не со мной, словно смыло...
 
 
Что же делать, один на один с водкой?
Ночью корчась в рыданьях, как быть?
Я скажу тебе коротко —
попробуй меня любить.
 

* * *

 
Как-то ехал по Гедере —
прицепилася geweret[23]23
  Дама, госпожа (ивр.).


[Закрыть].
Говорю ей: не судьба,
ну, shalom, toda raba![24]24
  Прощай, большое спасибо! (ивр.).


[Закрыть]
Нет, зовет, едва дыша:
Wakasha да wakasha![25]25
  Пожалуйста (ивр.).


[Закрыть]
Ладно, пани, reg’ahat[26]26
  Одна минута (ивр.).


[Закрыть],
я ведь всюду нарасхват.
 

* * *

 
Возле Яффских врат, зевая
в кофейне базарной,
помаленьку умираю,
трачу жизнь бездарно.
 
 
В Катамон идёт «четверка»,
по долине кружит...
Не поеду. Мне с пригорка
виден мир не хуже.
 
 
Палестина – это пытка:
нудно! нудно! нудно!
Жить ещё одна попытка?
Вряд ли, слишком трудно.
 
 
Смерть придет. Я жду и верю.
Медлит отчего-то...
Приоткрыты в вечность двери —
Яффские ворота.
 

 
Когда уже не знаешь, что делать,
что делать тогда?
Бритва? Нет, скверный способ,
и найдут без труда.
 
 
Жаль, не при мне парабеллум —
его изъяли.
Веревка? нет, не к лицу мне —
это для носильщиков на вокзале.
 
 
Дурачусь, дурачусь, дурачусь,
а только всё ясней:
сколько ни пей – ничего не значит,
не заснуть, хоть убей.
 
 
Хожу, как с перерезанным горлом,
к небу глаза, рад бы...
и ведь знаю, знаю – нельзя любить мертвую,
а любить – надо.
 

Надежда

 
Земля, расцветающая порою весеннею,
осенью плодоносящая, сердца́ веселя, —
я люблю тебя, моя драгоценная
земля.
 
 
Если бы у меня в руке были молнии,
я бы бросил тебе их с небес:
пусть поля твои
на лемеха возьмут себе.
 
 
Земля, накопившая в недрах веками
уголь, железо, нефть,
заклинаю тебя солнечными лучами:
да будет свет!
 
 
Пускай рабочий, трудом истомленный
из века в век,
встанет на земле своей распрямленный,
говоря: я – человек.
 

 
Американцы, передавали по радио,
вооружают западных немцев,
и те, привычно оружию радуясь,
спешат по привычке в доспехи одеться.
 
 
Сто миллиардов с лишним
американского вооружения!
Это рявкнуто так, чтобы слышно
стало следующим поколениям.
 
 
Войной окровавленное поколение,
эпоха, в которую живем и творим,
говорит: «Война – преступление!
Не хотим!»
 
 
Мы новых открытий жаждем упрямо,
наши сердца влекут нас вперед,
и это не химеры Нотр-Дама,
это социализма победный ход.
 

 
Наши луга расцветились к лету,
так же, как и по всему свету;
земной шар открывается людям,
мы его крепко
любим.
 
 
Наша забота – пахать землю,
зерно взрастить, что в глубинах дремлет;
наша обязанность – за эти зёрна
драться упорно.
 
 
Драться за человечности ценность,
за землю, возделанную трудом.
Будущее зовет к себе нас.
Мы идем.
 

 
Как прекрасно под Куйбышевом
раскинулись пышные нивы,
здесь под русским широким небом
рождаются новые мифы.
 
 
Будет в клещи взята здесь река
железобетонной оправой.
Это дело людей на века!
Слава!
 
 
Лес преградит пути суховею,
волны в жерла турбин низринутся,
свет заблещет над ширью всею,
реки в нашу сторону двинутся.
 
 
Земля русская,
украинская,
и таджикская,
и грузинская,
земля,
земля,
будь прославлена каждая земля!
 

 
Весело думать, что в Москве
живёт Сталин.
Весело думать, что в Москве
думает Сталин.
 
 
Эти мысли – источник света,
радий жизни в груди.
Страна Советов,
вперёд веди!
 

Я пишу эти стихи 17 января, в годовщину вступления польских и советских войск в Варшаву.

 
О дивный день!
О Мария, умершая Мария, какой чудесный день!
Россия, Польша, какой прекрасный перелом,
какой прекрасный день!
Лобзать кирпич окровавленных стен Варшавы!
Любить людей!
Какой прекрасный день!
Какой прекрасный день!
 

 
Прекрасен шар земной,
слава ему!
Всем людям одинаково родной,
слава ему!
 
 
Мы держим на руках,
хоть тяжек этот дар,
как яблоню в цветах,
земной шар.
 

 
Землю трясет ураганом,
рев вихря жесток и бешен,
но мы против злобы встанем
с надеждой!
 
 
Мы здание мира возводим,
его не разрушить невеждам.
Запрет на атом —
народов надежда.
 
 
Пусть кровь Кореи не льется,
враги, себя злобой не тешьте.
Змеиный ваш шип оборвется:
надежда!
 
 
Мир смоет войны бесчестье,
сольет разделенных прежде;
сольются навеки вместе
их воля и их надежда.
 

 
На севере дальнем разрушенный дом,
но будут в нем радость, свобода и счастье.
Эй, снова возьмемся за плуг и за лом,
пора нам домой возвращаться!
 
 
Пусть похоронные звоны слышны
и горе бредет по руинам, —
как птицы из дальней, чужой стороны,
вернемся мы к нивам родимым.
 
 
Пора возвращаться, пора
и жизнь воскресить на могилах.
Рука не держала давно топора,
но в ней неиссякшая сила.
 
 
Впряжем в старый пястовский плуг
железных коней мы, их нефтью заправим.
Земля хлебопашцу! И нет больше слуг!
Свобода! И братство! И право!
 
 
Горняк, за кирку снова взяться пора,
спуститься в забытую штольню
и уголь опять выдавать на-гора,
чтоб жили богато, привольно!
 
 
И черное золото вновь повезут
пусть к Щецину, Гдыне и Гданьску.
И радостен будет упорный наш труд
для Польши рабочей – не панской!
 
 
Пусть трубы, как лес, заслонят небосвод,
пусть в Лодзи шумят веретена прядилен,
чтоб мог приодеться, как в праздник, народ,
в обновы ребят чтоб своих нарядил он.
 
 
И в наших литейных пусть плавится сталь,
пусть льется потоком чугунная лава!
Воскреснув, пусть снова уносятся вдаль
по гулким дорогам стальные составы!
 
 
Воскресни, Варшава, свободна от пут,
воспрянь обновленной из мрака былого!
Строитель и зодчий тебя создадут,
прославит поэзии гордое слово.
 
 
Единое сердце сплотившихся масс —
вот облик воспрянувшей родины нашей.
Пора возвращаться! Ждет родина нас,
дома ждут, заводы и пашни.
 
 
Пусть землю придется руками пахать,
искать средь руин каждый камень пригодный,
но будем мы строить и сердцем мужать
на родине нашей свободной.
 
 
Ей руки нужны, и сердца, и умы —
иначе она не воскреснет,
а дом свой отстроим, – тогда снова мы
любовь воспоем, моя песня!
 

 
Шахтер, стремись добыть побольше
угля для новой, вольной Польши.
Дроби пласты!.. План выполняя,
одержишь ли победу в мае?
Ты должен в дни предмайской вахты
добыть втройне угля из шахты;
пускай составы с кладом черным
летят к заводам, домнам, горнам.
Мархевка, Пстровский! Все к победам
должны идти за ними следом,
и поговоркой станет скоро:
«работать надо, как шахтеры!»
Зовут их передовиками:
их руки – сталь, сердца их – пламя!
 

 
Горят и пышут жаром печи,
чугун струится, искры мечет.
Друг-металлург, бей в наковальню,
чтобы железо стало сталью.
Пусть будут рельсы высшей марки,
пусть для мостов родятся арки,
пускай машин стальные части
придут на фабрики, как счастье,
пускай гремит в железной песне
призыв могучий: вместе, вместе!..
Всё ныне – собственность народа:
поля, заводы, пароходы,
отчизна с каждым днем всё краше,
ей отдаем упорство наше!
 

 
Сквозь сотни рук проходит трактор,
родясь на свет победным фактом.
На бронзе цифры Плана высечь:
Даст «Урсус» тракторов сто тысяч!
Здесь жадно ждут болты и гайки
начала сборки, сварки, спайки, —
хотят, чтоб инженер и слесарь
их силой сделали прогресса,
чтоб шли они, как полк пехоты,
под песнь моторов на работу,
тащили б сеялки и плуги,
а люди пели бы в округе,
что мы идем к счастливой жизни,
что хлеба хватит всем в Отчизне!
 

 
Машины, только что с завода,
уже идут по полю взводом,
как танки, только не для боя —
для мира, счастья и покоя.
Наш землероб, узнавший волю,
зерно на общем сеет поле.
На мудро вспаханном, свободном,
огромном поле плодородном
растит стране буханку хлеба
не «хлоп», что верил пану слепо, —
крестьянин вольный и богатый,
что строит школы, клубы, хаты...
Вокруг все польское, родное,
усадьбу строя – Польшу строим!
 

 
Варшава! Все, что ты возводишь,
твердит о славе и свободе.
Еще не залечивши раны,
Мокотов строишь ты, Муранов;
ты строишь сотни зданий сразу,
с размахом и энтузиазмом.
Жизнь расцвела на пепле гетто...
«В – З»... О, стоило за это
сражаться, чтоб поднять Варшаву!
(Рифмуем с ней – кирпич кровавый.)
Но кровь – советских, польских армий —
впиталась в почву здесь недаром:
вступили мы на путь свободы,
а завтра вступят все народы!
 

 
Звенит от края и до края
над вольной Польшей песня Мая.
Как юность, радостна она,
победоносна, как весна,
как знамя, красным цветом брызжет.
Ее поют в Москве, в Париже,
петь будут скоро песню эту
все страны света, вся планета!
Идут Охота, Прага, Воля,
сыны заводов, штолен, поля,
ткачи, шахтеры, металлисты,
и молодежь! За ними Висла
и Татры. Блещут стяги Мая,
огонь их Висла отражает...
Тот Май, что видели мы с вами,
какими передать словами?
 

 
Ты помнишь облик Варшавы
минувших жестоких годин,
когда и под пыткой кровавой
сверкала красой средь руин,
горела порывом к свершеньям,
надеждой и волей сильна?
Сегодня побед воплощеньем
встает перед миром она!
 
 
А Лодзи ты знаешь обличье?
Встает в пролетарском величье,
сурова, упорна, грозна.
За труд, за свободу, за право
боролась отважно она;
бессмертной овеяна славой,
теперь она сотнями труб
приветствует радостный труд!
 
 
А видел Домброву ты ныне,
Силезию в гуле труда?
Гляди: это уголь наш в Гдыне
огромные грузят суда!
Гляди, как страна расцветает:
встают из руин города,
по рельсам бегут поезда,
и флаг наш на мачтах сверкает!
 
 
Поэтому в день Первомая,
былое добром поминая,
мы выйдем под шелест знамён,
уверенно путь пролагая
к величью грядущих времён,
в прекрасную явь воплощая
веками взлелеянный сон!
 

 
Лейся вдаль, наш напев! Мчись кругом!
Над миром наше знамя реет
и несет клич борьбы, мести гром,
семя грядущего сеет.
Оно горит и ярко рдеет:
то наша кровь горит огнем,
то кровь работников на нем!
 

Болеслав Червенский[27]27
  Красное знамя. Перевод Г. Кржижановского.


[Закрыть]

 
Тема? – Река. Место действия? – Свет.
Цель? – Счастье. Враг? – Капитал.
Мы сквозь решетки глядели на свет —
молот стальной решетки сломал.
 
 
Мы выйдем на улицы Первого мая
во всех столицах шара земного,
крепко друг другу руки сжимая,
каждого примем, как брата родного.
 
 
Каждого?! Нет!
Ибо гнев жжет огнем,
ибо есть троны и мир капитала.
Наше знамя? Цвет его – алый,
«то кровь работников на нем!»
 
 
Мы... а вернее, наши отцы
(сколько лет назад?..)
в Лодзи, в Варшаве шли, как бойцы,
на Первомай,
как на бой...
Троны и банки еще стоят...
Выше алый стяг подымай!
Стяг этот твой!
 
 
Был Пятый год, был Семнадцатый год,
сверкал Петроград, вдохновляя народ,—
насмерть сражаясь с врагами,
Октябрь поднял красное знамя!
 
 
Это же знамя шумело в Мадриде,
песни звенели в этом же ритме.
В Граммосе горном, в варшавском предместье
те же сердца, те же песни.
 
 
Будут свободны от гнета все страны!
Будет сломлен фронт Гоминьдана,
сгинут и Сити, и Уоллстрит —
свобода весь мир озарит.
 
 
Мир, мир, мир народам!
Братство всех рас и племен!
Вперед – первомайским походом,
под лесом красных знамен!
 
 
В грядущее – молот, кирка, плуг!
Вперед – в лучистую даль!
И ты вместе с ними, писатель-друг,
слово – сталь!
 
 
Пятьдесят восемь лет
мы празднуем Первомай.
Товарищ, ты завоюешь весь свет!
В работе – мужай!