Текст книги "Нарциссомания"

Владислав Дорофеев
Нарциссомания

Я начал писать этот текст в 1982 году, весной, и предварительно завершил его той же осенью. Прошло семь лет. За эти годы я переместился из Москвы на Дальний Восток, у меня семья, двое девочек, чудная жена. Это не считая новой работы, нового положения в обществе, новой погоды, иного жизненного уровня: тогда была чашка риса на день, порой на два, теперь грузинский коньяк, крабы, хорошая одежда, собственная Библия и радиоаппаратура. А написанные семь лет тому назад страницы лежат в архивном виде, неудобоваримые и непривлекательные. Все эти годы я корил себя за незаконченность работы, за эту псевдоархивность, непоследовательность. Но ведь когда-то нужно закончить однажды начатое дело. Что произошло со мной за эти годы? Я, конечно, вырос из многих штанишек, но каковы мои устремления, насколько я последователен в реализации и воплощении своих жизненных сил. Насколько я научился за прошедшие годы понимать себя и окружающих. В этом была одна из подспудных целей тогдашнего литературного экскурса в свои мысли и ощущения. С точки зрения формы смысл этой работы был не в достижении какого-то результата, но в наиболее точном изображении процесса написания, формулирования рождающихся мысленных образов и ощущений. Задача была в том, чтобы приблизиться к читателю, то есть сделать читателем самого себя. Убрать эту дистанцию дидактики и учительства, покровительства, которые сопутствуют самым и святым и человечным литераторам, мыслителям, деятелям. Прочь избранность и величие от бога! Да, здравствует избранность и величие от себя. Впрочем, давайте посмотрим, что же у меня получилось. Отойдем от первоначального замысла. Дело в том, что я не могу разобрать код, которым зашифровано расположение страниц в тексте. Остается надежда на интуицию и универсальность тогдашнего замысла. Начнем.

Драматургии в тексте нет, нет акцентов, завязки, финала, центра, есть только какие-то намеки на дань литературной традиции. По традиции сначала в тексте идет предисловие, эпиграф и другая трусливая ерунда.

Что же происходит с теми, кто согласен со всякой смертью и не желает думать, что она такое и зачем? Что же с теми, которые несчастливы? Которые не примирились с жизнью, считая, что она к ним жестока. Последние – это глупцы, потому и жизнь их глупа. Но те и другие живут с глубокой верой, которая выражается в заботе о деньгах и жизненных удобствах. Те и другие не понимают истины: пересилить себя – это, значит, пересилить себя.

И такое вдруг отчаяние. Настолько бессмысленна жизнь моя. Неизмеримым глупцом я себя почувствовал. Человек-функция, когда последний день твой на Земле? Огромные города твои – последние ли? Мир сей последний ли? Человек, ты делаешь все, чтобы не быть ничем, но ты ничто. Переступивший хотя бы один единственный закон – уже достойный человек. Но ты, человек, ты превратил в закон самого себя. Войди назад в свои дома. Я прекращаю говорить и жить. Я – как ты, я боюсь покинуть свои земные декорации. На книжной полке моей четыре томика Есенина: первый бежевый, второй желтый, третий синий, четвертый зеленый. Им нет до меня дела до тех пор, пока я не схвачу с полки один из этих томиков. Но и тогда в этот момент останутся: сорокаградусный мороз в Нью-Йорке и умирающие люди по всему свету. Сколько мертвых людей?! Как много нужно было вас убить, чтобы вас было так много! Санкционировать смерть Героя ради политики. На это способны, яко бы «наши судьи», наши Учителя, которые пишут для вас романы и детективы, делают политику и встречаются, и говорят, говорят. И все это происходит под знаком сохранения дистанции между ними и нами. Они составили нам законы, зная при этом, что мы все хуже худшего, о чем мы сами знаем. И будто бы много радости нам принесли ваши жизни. Но кто как не вы, останавливаете жизнь в поэзии и просто жизнь. Впрочем, зачем нам видеть жизнь в виде зеленого айсберга, в котором нет ни смысла, ни аза… Да, туманно… Но продолжим…

Может быть по этому поводу мой приятель Виктор, умерший в тюрьме, наркоман от рождения, сказал: «Я нужен людям, я несу правду, я говорю человеку, кто он такой! И почему он на этой Земле! Я советую человеку быть человеком!»

Прежде чем сесть писать настоящий труд, я готовился к нему более полугода. В самом начале этой подготовительной работы я встретился с мыслью Хайдеггера: «Третье явление нового времени, равное по важности первым двум (наука нового времени и машинная техника), заключается в том, что искусство входит и выдвигается в поле эстетики. Это значит, художественное творение становится предметом переживания, а вследствие этого, искусство начинает рассматриваться как выражение жизни человека». Я не думал над смыслом этих слов, но помнил их. Хотя, для того, чтобы их сейчас написать, мне пришлось найти статью Хайдеггера. Поставив после «Хайдеггера» точку, я подумал: «Для меня важно, чтобы мой труд нельзя было читать на унитазе или в ванной».

Но зачем мне выдумывать, что нет того, чего нет. И, что кто-то из читающих поймет то, что он читает. Впрочем, я уже верю в то, что я существую. Ну и какое вам всем дело до меня! Я и сам после написания этих слов не всегда могу вспомнить рождение мысли. Разве что, воспользовавшись для этого обратной схемой формулирования, что позволит проследить словесное мгновение несущейся мысли. Отрицание разума, вера в разум, понимание разума, послание разуму, победа разума, могущество разума, постижение разума…

Осенью, нынешней или минувшей, спускаясь Ново-Басманным переулком, я отыскал в свете фонаря черный кошелек. Я долго смотрел, затем вспомнил законы Англии и свои собственные, поднял кошелек и догнал бредущую вверх пару, мол, не ваше: кошелек для ключей с желтым замочком? Нет! И я положил кошелек в карман. В кошельке были крест-брелок-серьга и цепочка.

 
Ваш ребенок
вам же нужен;
авокадо посадив…
 

Проза, как девка, в какие-то времена распоясывается. Как же приятно бывает писать: какие-то звуки за окном, звук машинки, а за окном домики, пустые деревья. И тут же рядом оторопь и отвращение, ненависть и зависть к тем, кто в соседней комнате готовит, моет, говорит, скучает, слушает и рассказывает. Порой один из них подойдет ко мне и опустит руку на плечо мне. Господи! Отдай им мое сердце за эту руку и доброту их, которые я не заслужил. Я знаю о них много дурного, наполни их сердца радостью, а меня отстрани от них за эти мои знания.

Собственно, в прозе звуки имеют возможность и право выделяться. Совсем не то в поэзии, которую часто представляют худые поэты и нелепые актеры.

Я больше всего переживаю за интерес. Будет ли каждая строка толчком для последующей и развитием предыдущей. На сюжет плевать. Сюжетов в вашей жизни много больше, нежели их может быть в моей голове, которая порой неразумна, а порой труслива до оторопи. Приятное слово, не правда ли? Хочется его повторить по слогам: «о-то-ро-пи», или даже по буквам, перечислить: «о-т-о-р-о-п-ь». Редкое слово, русское слово.

Я не чувствую в себе душу. Где-то в окнах разума живет рассудок, орган ведающий самонаказанием, а качество это есть главнейшее качество русского. Русский – это же мазохист, каких свет не видывал. Вера русского тайная, может быть поэтому никакая. Доминируют в русском человеке мысли, переданные по наследству. По наследству русский получает и ангела-хранителя. Настанет время, и русские первые отойдут от национальной принадлежности и перейдут в особый статус. Как его назвать, это новое состояние, я не знаю. И предрасположенность к этому исходу у русских существует давно. Например, у конкретного крещенного русского, который топтал икону, обязательно отрастали рога. Топтавший не будет их сбивать, напротив, он сделает все, чтобы рога укрепились, пустили настоящую корневую систему. А другой русский, увидев это чудо, не спросит: «Как это? Что это?» Другой русский скажет: «У каждого свое… Чтож тут такого». То есть, когда русский поверит, он уже ничему не удивится.

Лучше с умным потерять, чем с дураком найти.

Бог не выдаст, свинья не съест.

Покуда гром не грянет – мужик не перекрестится.

Действительно, странная была война 1812 года. Бедный дурашка Наполеон, бедный любитель утренней жирной курятины и горячих ванн. Несчастный «наполеон».

В лучах заходящего солнца, на снегу, засиженном мухами, лицо его – как серебряный голубь…

Что же я имел в виду семь лет назад?

Позже тот, который по обыкновению Бунина, говорил «синема», зарабатывал тем, что сдавал бутылки, Торжественный и красивый момент, когда он в одной руке держит мешок с бутылками, а другой рубит воздух и выстраивает каре на жестяной плоскости приемного столика. Человек этот по прозвищу Гаариил одет был в какой-то темно-синий холст. Зеленое бутылочное каре успокаивает. Из кармашка Гаариила торчит роза. Мы с ним не виделись более года. Он всегда знал, что будет потом, но никогда не хочет знать этого. Он был нетороплив, как и вся русская проза. По ходу движения очереди мы успели обменяться впечатлениями о долгой разлуке. Он рассказал о бритве в глазу и раненной девочке, об эскалаторе. Очередь подвигалась медленно. Он рассказал о том, как астрологи-экстрасенсы города воткнули во время демонстрации нож в горло главному психиатру города. Причина? Арест главы школы экстрасенсов. Дальше Гаариил рассказал о мальчике, который видел сон о том, что будто бы он ехал верхом на быке, между рогов, Утром мальчик попросил папу показать ружье (папа был охотником). Ночью малыш встал, вышел из детской, вошел к родителям уже с ружьем и выстрелил в дневного учителя, вторым зарядом уложил проснувшуюся мамочку. Мальчику четырнадцать лет, как раз возраст приема в молодежную организацию. Потом мы насладились сдачей бутылок.

Гаариил занялся сдачей бутылок после прочтения Гессе. Затем он стал подсматривать в метро. И он понял, что ему нужно как можно больше подсматривать в метро.

Я нашел ее на станции «Площадь Ногина» в месте пересечения двух направлений.

Она была, нет, она ни на что не похожа. Какой-то странный волосяной взгляд, не точкой или лучиком, но каким-то потоком глаза ее устремлялись ко мне. Она смотрела не на меня, а в мою сторону. И этого было достаточно, чтобы увидеть в этом потоке отчаяние и исход. В руках она держала прозрачную сумку с красными пакетами молока. Глаза ее скользили ко мне. Я сомневался, заметила она меня или нет. Но все же виноватил лицо и порой опускал голову, или из под шляпы смотрел в свою половинку стеклянной двери. Перед ней была другая половинка. Я был смущен, она нет. Я не хотел испугать ее своим взглядом. Я решил, что прокляну себя, но подойду к ней и заговорю, стану смотреть взглядом насильника, и пусть она испугается, но уже будет готова к худшему. И потом я успокою ее: «Умоляю, подарите мне несколько первых минут». Затем пойду рядом. Что ей останется, смириться. Это, конечно, насилие, ведь я решаю за нее.

Есть несколько принципов, которых я придерживаюсь всегда. Не испытывать взглядом успокоенных или с кольцом на правой руке, или с подругами, или одетых в однотонные одежды, коричневого, красного, бежевого, желтого и других массовых цветов.

Прервем на миг повествование Гаариила. У Солженицына есть хорошее выражение насчет того, что, мол, нельзя писать скучно, чтобы не засушить читателя. Если сушит в горле и хочется потереть глаза, бросьте этот текст, пойдите, развейтесь, выпейте чаю, обнимите жену, поласкайте детей, поспите, поработайте, погуляйте.

Я ценю в одежде гармонию. Например, даже при мгновенном броске глаз на пассажирку видно, что черный плащ ее не соответствует желтому настрою сегодняшней ее души; следующий бросок приносит информацию о том, что эти разноцветные розочки на воротничке передают противоречивое состояние души. И вот уже моя душа вслед несется мальчишеским бедрам. И вижу я, что душа избранницы, словно, замороженная курица в полиэтиленовой пленке. И вот я уже насаживаю ее душу на свой взгляд, словно тушу насаживают на крюк в мясном отделе гастронома. На перекрестке мы расстались.

Дальше ерунда. Но вот еще один интересный абзац.

Владелица заинтересовавшего меня взгляда четверится. Вот она стоит рядом со мной, можно ткнуться бычком в ее плечо; затем она в стекле двери; наконец, она отражается в моих глазах, которые отражаются в стекле. Значит, пятерится, Надо сказать, что метрополитен – это что-то обратное воздухоплаванию. Наверху совсем нет стен. Но и верх и низ, по прошествии многих десятков лет существования, остаются одинаково неестественными для человека. Немногие могут доподлинно представить себе, почувствовать, что же такое скорость, полет или что-нибудь в этом же роде. То есть человек, используя все достижения цивилизации, вводит себя в заблуждение насчет хозяйского отношения со скоростными воздушно-земными штуковинами.

Дальше идет меланхолическая дребедень про провинциализм, меланхолию, какие-то слезы и какую-то лирику бытового характера, какую-то ассимиляцию каких-то приезжих с какими-то местными. Интересно дальше только одно описание одной встречи с какой-то изысканной бабенкой. Приведу одно только сравнение.

Ее изысканность подчеркивалась во всем и в одежде. И сапоги на ней были из разряда той обуви, у которой на внутренней стороне подошвы стоит фамилия модельера. Ее отличала хорошая гамма: темно-вишневые сапоги, черный плащ и черные перчатки и шляпка, серебряные серьги и бедность на лице, и истома во взоре.

Продолжим. Русская гроза нетороплива. Капли дождя падают, словно бы пинают трупы своих предшественниц. И уже нет Земли, России, только дождь один льет за окном.

Такая прелюдия еще одного описания путешествия в метрополитен, еще одной встречи с еще одной жертвой.

Бегут, бегут поезда по оси черных червяков туннелей; порой черви сплетаются, дрожат их коленчатые тела, дрожат обитатели подземных желудков на колесах. И дрожь эта в мозгах и человеческих желудках, которые привыкли переваривать, но не хотят дрожать каждый день. Я повел свою новую жертву по городу, мы были как бы широкие лезвия, которые резали осень и дождь на разной величины куски. Затем мы зашли покурить в подъезд старого дома. Гаршинский подъезд, я даже услышал этот сдавленный, полный ужаса вскрик и затем глухой плоский удар.

Затем они расстались. И на прощание она ему сказала, что гуляла в этот день также как и он, случайно, ради случая, значит. И еще она сказала, что я немного оживил ее. Затем она сгорбила плечи под большим черным зонтом и пошла. И я не пошел за ней только потому, что судьба готовит меня к очередному прыжку в неизвестное.

Прошло время. Я вновь заходил в этот подъезд, и что-то начертил на грязной стене справа от широкого старинного окна с медными шпингалетами.

Затем походы в метро пришлось прервать, Гаариил заболел чахоткой. И плевался кровью и слизью. В этот момент он остался без дома. Он ходил по городу с мешком книг в одной руке и сумкой с вещами в другой. Его любимые книги: «Война и мир», «Жизнь Арсеньева», «Выигрыши», книжечка стихов Тютчева и томик Лермонтова со «Штоссом». В сумке лежали: старое ружье, черная рубашка, смена белья и документы. Вот он идет по Сретенке, заходит в общественный туалет, запрокидывает голову возле раковины и принимается в очередной раз отстирывать от крови носовой платок. Какой-то старик качает головой. Потом он по Декабристов переходит на Рождественский бульвар. Навстречу женщина, она на ходу раскрывает сумочку и роняет круглое зеркальце. Оно катится под уклон, женщина бежит вслед и наслаждается, бежит вприпрыжку. У женщины были непропорционально короткие ноги. На углу Жданова она схватила зеркальце и растаяла в струях заходящего солнца цвета кальвадоса.

Я посмотрел внимательно на свои руки. Гаариил был похож на мешок. Передо мной были два мешка: с плотью и с бутылками. Я сдал бутылки, мы тихо распрощались. Я вышел к каменному театру. По диагонали на сцену площади падали цветы и листья. Люди на глазах меняли цвета одежды: одни белели, другие темнели – кто прав? Я не заметил, как на ходу пнул ногами тельце мертвого воробья, он был чем-то похож на юродивого Гаариила. А может быть тот и есть этот?

Здесь надо остановиться и подумать. Дальше идет рассказ о Гаарииле. Однако, автору он кажется не слишком интересной фигурой. Может быть перекинуть фактуру на героя, который является посланцем автора. Гаариил поднадоел. Но говорят же, что старый друг лучше новых двух. Но так как пути представителя автора и Гаариила разошлись, стало быть надо найти какую-то новую форму рассказа о деятельности Гаариила. Впрочем, нет смысла крутить и выкручиваться: автор знает все и обо всех.

Гаариил писал стихи и любил выдержанный коньяк, а ел лишь яйца, хлеб и холодную рыбу. Свою поэтическую теорию он назвал – «падающий солдатик», которая начиналась в тексте примерно так: «Отставшие от обоза, засыпанные снегом, наклонив головы, шли, всеми позабытые. Вечер, изрешеченный снегом, восшествовал на трон ночи по ступеням из людей».

И одна из миниатюр нашего поэта, сдатчика бутылок называется «Политический сад».

«По снегу сада идут два негра с лицами цвета праха. У одного негра огромные ступни, обутые в босоножки, он продает часы. Второй негр с мешком. Два негра садятся на скамейку и ждут художника. Пока говорят.

– Видится мне, что я лапаю белую женщину, которой я безразличен.

– Ты остановился на полпути к разврату.

– Белой лебедью грудь в моих руках. Я ищу свечу. Я отступаю, когда желание превосходит меня, потому я жив. И женщины рожают меня для меня.

– Ты – мы. Мы к тебе подступаем с просьбами и угрозами, а ты на полпути к разврату. А женщина рожает для себя. И ей не дано других страхов. Она боится не родить. Для нее ты – это детство ее совести. Она – будущее цивилизации.

– Зачем мы – люди? Чтобы отстаивать, не приближаясь. Пускай мы умрем для себя. Будет оправдание глупости.

– Трагедия естества. Поэзия – мать естества. Поэзия примиряет нас с собой. И все же первооснова естества – религия. Не ясно только, зачем религия призывает всех людей к одинаковым устремлениям. Найди свой дом, свой горизонт. И тогда ложь, трижды обращенная в себя, успокоится в тебе – это и есть твой гений. Встань, пошли».

Я машина, чтобы лучше писать. Я потерял себя. Я не знаю кто я. Я не знаю, где я. Я не знаю, что мне нужно. Я – никто. Я – автор. И все же. Мы – мир. Мир – наш. Наша ось – образ силы и профессионализма. Это – наш дар.

Чертовщина какая-то, не правда ли? Я ничего не понимаю из своего собственного текста семилетней давности. Все это сопли и слюни. Впрочем, вся эта жидкость смазывала мои механизмы все минувшие годы исправно, сбоев почти не было. Надо эти слюни превратить в кристалл, в этом смысл этой многостраничной рефлексии. Нужно лишь выдержать верно волну ощущения, не изменить настрою семилетней давности.

«Солдатики Гаариила любят красить губы свои в черный цвет, они делают друг другу татуировку на шее. У каждого поверх татуировки железный ошейник раба. В правой руке у них по апельсину с красной кожицей. В левой по бронзовому мальчику, в правой руке которого оливковая ветвь, а левая кисть мальчика совокуплена с левым мизинцем солдатиков. В своем саду самоубийц солдатики чувствуют себя хозяевами. В каждом укромном уголке сада стоят телефонные будки. У солдатиков юношеская демократия. Они занимаются любовью по телефону.

– Не шевелись дорогая и молчи. Нагнись вперед, прижмись грудью плотнее к стенке.

Потом солдатики, выходят, садятся в машину своей дамы и уезжают».

Родословная Гаариила.

Ничто не могло его смутить. Ни призыв в армию, ни бремя семьи, ни отсутствие оной. Ни сгоревший дом второго мужа его матери. Этот парень ушел на дежурство. Мать решила сбежать; уже собрали и отправили на вокзал вещи, тогда мать приоткрыла дверцу печки. Дом и сгорел после ухода. Потом у матери был и третий муж, но отец у нашего сдатчика бутылок всегда оставался один.

М 1 – мать, П 1 – отец, П 2 – второй муж, П 3 – третий муж. М1+Я. В свою очередь, образовалась новая связь: П1 + М2 = П1 х М2 = Д (дочь). Затем появилась на свет новая формула: (М1 + Я) + П2, но результат был равен нулю. Затем Гаариил вышел из формулы М1 + Я и присоединился к формуле П1 + М2 = П1 х М2 = Д. Получилась новая формула: (П1 х М2 = Д) + Я, которую можно записать так: (П1 х Я) – (П1 х М2 х Д) + (Д – Я). В это время мать Гаариила создает связь с третьим мужчиной, у которого дочь и сын. Получилось: М1 + П3 + (П3 х Д х С). На некоторое время Гаариил вошел в эту новую связку, которую можно записать так: (М1 х Я) (М1 + П3) + М1 + П3 + (П3 х Д х С). Гаариил привносил с собой в эту и другие, возникающие на время схемы, настроение, чувство, желания и свой характер. Он передвигал свое тело из схемы в схему. И может быть благодаря его стараниям схемы приняли следующий вид: П1; М1; Я. И появилось все остальное – дети, бабы, мужики, кони, люди, поля, леса, луга, горы, озера и, наконец, дальневосточные сопки. Каждая следующая формула стремилась к отличию от предыдущей. Надо было менять язык, принципы. Нужно было предавать забвению сегодня то, что вчера было незыблемым и главным ориентиром движения и развития. Душа требовала разнообразия, которое подменялось телесной суетой. Вот, что значит, предавать забвению душу и дух.

Душа – это ось собственного мира, на эту ось нанизываются составляющие ряда, который складывается, составляется из поступков, решений неосуществленных желаний и всякой иной всячины, которая прямо или косвенно формирует душу и развивает мозг.

Не знаю, есть здесь художественность или нет. Мне бы продраться к себе, задать себе новый вопрос, за ответом на который нужно будет отправиться в новый путь.

Приходится пропустить многое из старого текста не потому, что в нем много заумного, антихудожественного. Приходится пропускать старые вопросы, на которые уже есть ответы. Это грубо, но приходится это делать, потому что текст этот пишется, как видите, семь лет. Этот текст должен был быть закончен еще в конце 1982 года, но никак не 1989.

Разные есть смыслы. Свой смысл Гаариил отыскал в эгоизме. Без эгоизма нельзя написать роман, соблазнить женщину, понять себя, быть человеком, узнать смерть до начала смерти. Только эгоизм позволяет оценивать качество жизни и увидеть предел своего мира. Только эгоизм помогает в создании романа, который помогает почувствовать движение жизни. Настоящая литература только этим и занимается. У каждой литературы свое движение своей жизни. Так было в литературах Бунина и Маркеса, которые писали для себя и также стремились к изображению движения жизни.

О писателях. Хемингуэй научил Гаариила мужскому поведению, Кортасар естественности поведения. Тургенев – творческой воле, а Пушкин учит верить в себя и в реальность всего происходящего. Хлебников – это умение понимать себя и природу. Еще один урок Хемингуэя в том, что его герой умер вместе с автором.

 
Все умирают,
я вместе с ними.
 

Был еще один способ зарабатывания денег – Самиздат. Гаариил устроился в контору, где была копировальная машина, учеником на машину. И деньги полились рекой: четыре копейки лист. Подпольная пропаганда запрещенного искусства, культуры. Гаариил особенно не переживал, обманывая государство, он считал, что восстанавливает справедливость, занимаясь неким подобием перераспределения.

Наконец, разве он не лучше того химика из приморского городка, который изобрел джэф: марганцовка, домашний уксус, трехпроцентный раствор эфедрина и вода. Дешевый и коварный наркотик, осушающий душу до донышка.

Дальше в первоначальном тексте идут рассуждения о том, что нужно сделать, от чего отказаться, что приобрести, чтобы стать писателем, поэтом, человеком, который служит духу. Рассуждения о том, можно ли совмещать служение духу с каким-то служением государству. Впрочем, мысль не закончена, потому мы и не будем ее даже зачинать в новом варианте. Да, будет так.

Но вот дальше следует очень интересный текст о встрече Гаариила с джэфистами-наркоманами. Дальше Гаариил Барсуков пытается отработать теорию движения джэфистов, вывести некую концепцию жизнедеятельности. Давайте посмотрим, что из этого получается.

Десять правил джефиста

1. Джэф – главное назначение джэфиста.

2. Смерть не приближать.

3. Нельзя защищаться.

4. Быть безразличным.

5. Любить в смерти.

6. Помнить все.

7. Любить жить и любить умирать.

8. Быть готовым к переходу в новое пространство.

9. Каждый джэфист – гений.

10. Деторождение запрещено.

Основная заповедь

Одной проблеме – одно сосредоточение.

По земле разлегся туман. Началась иная эра. Эра души. Эра тумана. Однажды в один весенний день Гаариил возненавидел метрополитен и все человечество. Поводом был плакат над входом станции метрополитена «Религию ХХVI съезда партии – в жизнь».

 
«Нас много, но одни во власти ночи,
А колыбель других еще пуста,
О тех скорбит, а о других пророчит,
Земных зеленых весен красота,
Я ж – Прошлого увидевшие очи,
Грядущего разверстые уста».
 

Один из джэфистов. Рост чуть больше полутора метров, толстая кожа лица, баптист. Очки с такими толстыми дужками, словно, в дужки вмонтированы слуховые аппаратики. Очковый баптист знает иврит и тот язык, на котором говорили современники Каифы. Как-то раз, отправляясь путешествовать автостопом, баптист-джэфист открыл энциклопедию. И вот что он там случайно прочел: «Доминанта в физиологии – временно господствующий очаг возбуждения в центральной нервной системе, который определяет характер ответной реакции организма на внешние и внутренние раздражения. Для доминирующего нервного центра характерна способность накапливать в себе возбуждения, приходящие в центральную нервную систему и тормозить способность других центров реагировать на импульсы, имеющие к ним прямое отношение…»

Баптист родился в 1961 году в предгорьях Кавказа. Родителей своих он не помнил, жену похоронил. О ней он и вспоминал, когда ехал по русской земле, приближаясь к Украине. Уже прошел Яблочный Спас, начало сентября, ночи скользкие и холодные. Ночь – это очень нелепо. Стоит только шагнуть в темноту, и обязательно какие-то осклизлые матовые фигуры пройдут или промчатся, или нырнут, или скользнут мимо тебя в темноту, как последняя память о свете и о том, как человек был богат и силен, когда он владел ночью. И сила эта пропала, когда он построил дом и зажег свечу. Но ведь ночь от этого не отступила, она только обогнула человека.

Впереди туман уплетал машину за машиной. Подошел наш черед. Туман – это тишина. На пригорке мы уперлись в необозримую кучу тумана. Стало тесно. Туман был бежевого цвета. Водитель был старый с хитрыми глазами. И он решил остановиться, мол, ничего не видно. Я предложил ему на память читать все, что знаю. Старик согласился. Началось славное путешествие в материализованную необозримость мира. Только сейчас я разглядел, что водитель – старый молдаванин. Затем и туман кончился, и ночь началась, а я продолжал читать. Впереди показалась деревня. Старик высадил меня и попрощался.

Джэфист шагнул еще дальше от дороги. И ночное небо полетело какими-то светлыми линиями; из линий составились углы, треугольник и квадраты, какие-то небесные слова.

Какой-то человек с козлиной бородкой стоял у входа в деревню и пытался разобрать при помощи спички какие-то слова, написанные на квадратной табличке, которую освещало трепыхающееся пламя свечи. «Может быть и мне встать на колени», такие слова были написаны на щите у входа в деревню.

И вновь Гаариил подумал с удовольствием, что удалось там в тумане совместить душу старого молдаванина со своей душой. Это было не очень трудно.

Гаариил шел по оси деревни. Он устал. Хотелось лечь на землю, чтобы земля приняла и проникла во все поры, вошла в сердце, мозг, кровь. Это же самое умеет делать джэф, но это изначальное право одной только земли. Однако земля знает о назначении человека. Человек знать не может этого, не должен. И происходит следующее. Слабые склоняют голову перед открывшимся знанием и отступают навсегда куда-то назад, окунаются в такое состояние, когда их и людьми еще нельзя назвать. Сильные воины используют джэф и уходят куда-то дальше, в неизведанные дали, окунаются в состояние, когда их уже и людьми назвать нельзя. Те и другие существа похожи в том, что пустота – их внутреннее состояние, переживание – их внутренняя маска.

Тем временем наш герой подошел к дому с антрацитовыми стеклами. Захотелось войти, тем более, что очень хотелось есть.

После некоторой церемонии, его впустили в дом. Всю стену в передней занимала искусная картина: зеркальная витрина с изображением отраженной улицы. Один прохожий остановился, уставившись в свое изображение. Иные отразились боком, кто-то бежит, кто-то степенно шествует, бросая взгляд на себя в зеркальной витрине. В углу прихожей стоял таз с букетом засохшей сирени. В довершение в прихожей стояли два странных белых кресла. Ему пояснили, что кресла из фарфора. Пол в квартире, начиная с прихожей, был покрыт каким-то мягким материалом, похожим на спекшуюся золу. Его повели в гостиную с красными стенами разного оттенка. Вдоль стен по периметру установлены телевизоры. Потолок был зеленый. Расспросив, посмотрев документы, договорились об оплате, его повели в ванную комнату, затем в столовую, где был интересный стенной шкафчик в форме какой-то древней ладьи с головой хозяйки на носу. Голова была механическая, она открывала рот и ворочала башкой по сторонам. Это были искусно сделанные часы. Пепельница в форме головы. Странно знакомое лицо. Ба! Это же Лев Толстой.

Затем хозяйка проводила баптиста в комнату с черными обоями. На прощанье хозяйка оскалила зубы, вынула откуда-то из-за спины нож и всадила его себе между ребер. Нож расцвел черным нарциссом. Хозяйка мотнула задом и прикрыла за собой дверь.

В комнате белая деревянная мебель. В углу бюст козла, точнее барана с огромными завитыми рогами. Да, очень похож. Пикассо! На столе в янтарной вазе гвоздики. Свет шел с потолка, лампы скрывались в углублениях по периметру потолка. В другом углу квадратный диван белой кожи. Этот джэфист отличался от других тем, что отхлебнув вещества, он засыпал. Отхлебнув глотков пять из походной фляжки, Гаариил рухнул на белый диван. И видел он сон.

На подворье стояла пустая и поздняя весна. Вдова голосила. Дочери бегали по соседям. Тихие реяли весь май вечера. Серая дымка кипела всякий вечер у края неба. Кроме конуры во дворе стояли сарай и хлев с курятником. Рукомойник прибили к столбу на улице. Но главное, что умер тот, по кому голосила вдова. Человек это вышел во двор, упал на землю и уснул навсегда. Собрались соседи и плакали. Плакала вдова и ее дети. И случилось это в день вознесения. И здесь произошло нечто чудовищное или чудесное. Народ принял решение сжечь умершего. И происходило это все в деревне, принявшей сегодня ночью Гаариила. И умершего сожгли, и дым поднимался ввысь, возносился в к солнцу.