Текст книги "Синий город на Садовой"

Лифт

Ночью прогремела наконец обещанная синоптиками гроза – трескучая, с белыми вспышками и бурливым дождиком. Но долгой прохлады не принесла. Утром, по дороге в детсад, Степка еще хлопал сандалиями по лужицам, но скоро они высохли без следа. И когда Федя после школы шагал на улицу Декабристов, день опять плавился от жары, как масло на желтой сковородке.

На Пушкинской, у Дома пионеров, раскидывал струи фонтан. В бассейне с чугунными осетрами по углам плескался народ Степкиного возраста и постарше. Федя поколебался: не скинуть ли кроссовки и не пробежаться ли по колено в воде под струями? Нет, не солидно…

Но все же не зря он поторчал у фонтана! Заметил, как дрожат в брызгах радуги и салютом рассыпаются искры. Хорошо бы это снять для фильма о Городе. Жаль только, пленка не цветная, но все равно должно получиться красиво: такой праздник воды и солнца! Да и веселящаяся среди струй малышня не будет лишней в этом кино… И Федя заторопился к Оле.

Он собирался прийти к ней позже, после обеда, но теперь все складывалось иначе. В школе Хлорвиниловна сказала, что работы сегодня никакой нет, потому что ремонтники не подвезли материалы, и что всем, кто добросовестно ходил сюда две недели (в том числе и ему, Кроеву) она «практику закрыла» – гуляйте с чистой совестью до сентября. Только последняя просьба к Феде: если ему не очень трудно, пусть он отнесет посылку Анне Ивановне Ухтомцевой. Это старушка, учительница на пенсии. Когда-то она работала в этой школе, а сейчас живет одна, и преподавательский коллектив опекает ее как может. Вот вчера отоварили талоны, надо теперь поскорее доставить продукты по назначению, а то здесь нет холодильника.

– А у тебя как раз вон какая сумка!

Холщовую сумку-мешок с портретом Майкла Джексона Федя прихватил дома, чтобы после школы забежать в булочную. А сейчас пригодилась для посылки…

И не только для посылки! Бывают же на свете удачи!..

Когда Федя, пряча в карман с «орлиной» нашивкой бумажку с адресом, скакал с тяжелой сумкой вниз по лестнице, его перехватил Дмитрий Анатольевич (в просторечии – Дим-Толь). Учитель физики. Он был неплохой мужик, с учениками держался по-свойски и порой любил изобразить рубаху-парня.

– Дружище! Если ты не очень спешишь, помоги мне разгрузить стеллажи в кабинете! Я зашиваюсь! Придут штукатуры, а там бардак! – так он и выразился.

Федя сказал, что вообще-то он спешит. В сумке сливочное масло для Анны Ивановны растает.

– Ни фига с ним не сделается за пять минут! А я тебе радиодеталей подкину, у меня там их куча. Интересуешься?

– Не-а, я гуманитарий… Ну ладно, идемте.

В кабинете физики Дим-Толь забрался на стремянку, начал снимать с полок коробки, ящики, вольтметры, лейденские банки и реостаты. Федя все это ставил и укладывал посреди помещения (столы уже были вынесены). Потом на голову Феде упало пыльное чучело совы, неизвестно как попавшее в мир механики и электричества. Федя сел на половицы, поматывая головой.

– Жив? – спросил Дим-Толь. – А, черт! – И, закачавшись, с грохотом прыгнул со стремянки. А на Федю упали картонные коробки. Похожие на сигаретные блоки, только потяжелее. Одна открылась, рассыпались красные коробочки, вроде упакованных лент для пишущей машинки (была такая у отца). Федя машинально взял одну, прочитал на крышке: «Пленка для любительских кинокамер. ОЧ-45. Черно-белая, обратимая. 1?8. Чувствительность 45 ед. ГОСТа. Казань».

– Ой, Дмит-Тольич, откуда это?!

– Сверху, естественно! Сильно трахнуло?

– Да я не про то! Это же кинопленка! Она… зачем здесь?

– Когда-то кинокружок был. Потом камеры рассыпались, и дело благополучно скончалось. Как все на этом свете…

– Я возьму несколько штучек, а? Мы… с одним товарищем кино снимаем камерой «Экран». А пленки нигде нету…

– Да забирай всю! В порядке компенсации за контузию. Смотри только, тут срок годности кончился.

– Ничего, сойдет!

Из вчерашних разговоров с Олей Федя знал, что она уже снимала на просроченную пленку и получалось вполне прилично…

В двух упаковках было по двадцать катушек. Богатство! Федя уложил коробки на дно сумки, под продуктивный пакет, и решил, что отдаст эту славную добычу Оле не просто так, а как-нибудь по-хитрому, с сюрпризом. Вот она запрыгает!..

Оля обрадовалась, когда он пришел:

– Хорошо, что пораньше! Надо летнюю лабораторию оборудовать. Во дворе маленький гараж есть, от дедушкиного мотоцикла. Мотоцикл давно продали, там сейчас просто кладовка…

Федя уже знал, что Олин дедушка был геологом, профессором. Научные книги писал. И до конца жизни оставался неутомимым путешественником и спортсменом. И умер не от старости и долгих немощей, а от жестокого, скоротечного воспаления легких, которое подхватил в поездке где-то на севере… В прихожей, рядом с большим зеркалом в бронзовой раме и старым телефоном, висела полка, и на ней поблескивали друзы хрусталя и какие-то золотистые минералы – из коллекции деда…

Феде вдруг показалось, что в этой прихожей с желтым светом фарфоровых рожков на стене, с оленьими рогами и гнутой вешалкой он бывал тыщу раз, а вовсе не вчера оказался здесь впервые. И девчонку эту с зелеными капельками-сережками и забинтованным локтем знает с детсадовских времен.

– Ольга, – заявил он по-свойски. – С гаражом – это после. Заряжай камеру, и пошли.

– Куда?

– К одной бабушке-старушке. Я ей пакет тащу от учителей, она живет на двенадцатом этаже. Где новые дома за стадионом. Можно будет с верхотуры из окна панораму города снять. Помнишь, ты вчера говорила, что нужна панорама?

…Да, вчера говорили и про это. И еще много про чего. И Федя явился домой не через час, а через два с половиной, за что и поимел крупное внушение. Отец даже сказал задумчиво:

– Девочки – это хорошо, но не посидеть ли тебе, голубчик, денька три дома, чтобы ты мог обдумать, как плохо трепать родителям нервы?

– Не посидеть! – взвыл Федя. Торопливо и жалобно заобъяснял, что никак это нельзя, потому что, во-первых, все равно в школе еще практика, во-вторых, он обещал помочь Оле в съемках, а в-третьих, изматывать нервы любимым родителям он никогда больше не будет, а будет их, родителей, всячески почитать и слушаться до собственной старости.

– Смотри у меня, – сказал папа.

На том и кончилось. И теперь, когда Оля спросила, не попало ли дома, он ответил просто:

– Дело житейское…

Она засмеялась:

– Ты у Карлсона этой поговорке научился? – Тронула мизинцем на его майке значок (булавка вчера приклеилась прочно).

– Точно, – засмеялся и он. – Пошли…

Анна Ивановна Ухтомцева жила в однокомнатной квартире. У нее горьковато пахло лекарством. Оказалась Анна Ивановна сухой бойкой старушкой, совсем не похожей на учительницу, даже на бывшую. Очень обрадовалась продуктам:

– На днях дочка из Ленинграда приедет, я пирожков нажарю и ватрушек с творогом напеку, она их с детства любит… – И огорчилась: – Ох, а вас-то и угостить нечем!

Федя и Оля дружно заверили ее, что оба они «только что из-за стола». И заторопились обратно. Потому что снимать из окон было нечего, панораму заслоняли соседние дома, такие же высокие. Не было здесь и намека на Синий город…

Уже на пороге Оля вдруг обернулась:

– Анна Ивановна, может, вам помочь чем-нибудь? Прибраться или в магазин сходить…

– Ой, что вы, что вы! И так уж помогли. Спасибо, мои хорошие…

«Мои хорошие»! Это она, Ольга, хорошая, а ему и в голову такое не пришло. А мог бы ведь и догадаться. Одна живет бабка-то, как ей со всем управиться?

– Вот, пожалуй, что помогите, – засуетилась вдруг Анна Ивановна. – Мусор прихватите, бросьте на дворе в контейнер, если не трудно. А то я к нашему лифту с электроникой никак не привыкну, боюсь… – Она мелко засмеялась, принесла пластиковый пакет с мусором, пустыми консервными банками и картофельной кожурой.

Федя торопливо отдал Оле сумку и схватил пакет.

– А ты ведь из сумки не все выложил! – сказала Оля.

– Там еще… мои покупки кой-какие… – Он до сих пор не придумал, как поинтереснее преподнести Оле пленку.

Дом был новый, и лифт – самый современный. Просторный, с плафоном дневного света, с огоньками внутри кнопок на пульте, с красивой сеткой на диспетчерском динамике. Двери задвинулись с вкрадчивым шорохом, и кабина услужливо ухнула вниз. Но почти сразу затормозила – с мягкой перегрузкой. Двери раздвинулись, шагнул в кабину мальчишка лет девяти. Слегка взъерошенный, забавно курносый и толстогубый. В бело-голубой клетчатой рубашке-распашонке поверх серых трикотажных шортиков. С широким замызганным бинтом пониже колена. Глянул на незнакомых чуть настороженно и сказал излишне вежливо:

– Вы, наверно, тоже на первый этаж, да?

– Куда ж еще… – Федя нетерпеливо нажал кнопку с единицей. Лифт плавно провалился в глубину, но через несколько секунд вновь затормозил.

– Еще пассажир, – вздохнула Оля.

Но кнопка с номером этажа не зажигалась.

– Это не пассажир, – сказал незнакомый мальчик виновато, будто из-за него задержка. – Это, кажется, зас'стряли. Здесь такое с'случается. – Он заметно запинался на букве "с". Может, от досады, а может, так, от природы.

Федя нажал опять «единицу». Кабина не шелохнулась.

– Ну, яс'сно. Приехали… – Мальчик протянул мимо Феди руку и надавил красную клавишу «Вызов диспетчера».

Динамик зашелестел, жирный дамский голос произнес:

– Ну, что у вас?

– То, что пос'стоянно, – капризно сказал мальчишка. – Опять с'стоим. Дом номер три, второй подъезд.

– Хулиганили небось там!

– У вас как неполадка, так всегда кто-то виноват! – со звоном сообщил мальчишка. – Лучше бы наладили с'систему!

– А-а! Это опять товарищ Березкин застрял! Ждите… – И динамик отключился.

– Ну вот, – печально подвел итог виноватый Березкин. – Теперь она нас промаринует назло мне. Я с ней уже с'сорился…

Он завздыхал и стал поправлять сползающий бинт.

– Подвешенный в пространстве лазарет, – заметил Федя. – Все в бинтах и ссадинах…

– Ты-то ведь, кажется, целый пока, – возразила Оля.

– Я душевно травмирован. Вчера Степка в лифте застрял, сегодня я сам. Сплошные ДТП. Не к добру…

Мальчик сказал, согнувшись и поглядывая исподлобья:

– Даже с'совершенно непонятно, отчего он отключается…

Оля прищуренно поглядела на потолок:

– А может, неподалеку пришельцы пролетали на своей тарелке. Когда они пролетают над дорогой, у автомобилей зажигание отключается. Читали?.. Может быть, и здесь так же…

Федя пообещал:

– Ну, поймаю одного из них, оборву щупальца.

– Разве у них есть щупальца? – удивилась Оля. – Говорят, что они гуманоиды, с руками-ногами. Только головы квадратные. Помните, в Воронеже приземлялись?

Мальчик оставил бинт и объяснил со знанием темы:

– Они ведь всякие бывают, эти пришельцы и НЛО. Потому что они звездный плафон.

– Что за плафон? – изумилась Оля.

– Ну, знаете, в океане плавает! Им еще киты питаются. Это крошечные такие живые существа. Все одинаково малюсенькие, а если поглядеть в микроскоп – тысячи разных пород… – Березкин объяснял, часто перетаптываясь от убедительности тона, и бинт у него опять съезжал. – Ну, это океанский плафон, а в космосе – звездный. Тысячи разных разумных существ и аппаратов. Некоторые на Землю случайно попадают, а некоторые… со всякими целями…

Оля засмеялась, поднося к губам костяшки. Весело глянула на Федю. Тот сказал мальчишке:

– Эх, ты, биолог. Не плафон, а планктон.

– Ой, правильно… Я знал, да забыл.

Он опять стал подтягивать повязку.

– Все равно съедят, – заметила Оля. – Давай перебинтуем, у нас опыт. Да, Федя?

Мальчик почему-то испугался:

– Не надо! Это так… пустяки. – И быстро перевел разговор: – Это что? – Он показал на футлярчик с камерой, который висел у Оли через плечо.

Федя насупил брови:

– Это черный ящик, как в самолете. Для автоматической записи при аварии. Вот если трос оборвется и мы трахнемся, тогда тоже… – Он вдруг ощутил, какая глубокая под полом кабины шахта.

Оля, видимо, тоже ощутила. Сказала:

– Зачем ты дразнишь человека… – И мальчику: – Это киноаппарат. Любительский…

Федя не хотел обижать Березкина. Тот ему даже нравился забавной смесью самостоятельности и беззащитности.

– Не дразню я. Это от злости на судьбу. Ни дня без приключений. – И примирительно объяснил Березкину: – Вчера с велосипеда летел, аж в дереве застрял, а сегодня – вот…

Мальчишка деловито понажимал кнопки – всех этажей и снова диспетчера. Лифт не дрогнул, динамик глухо молчал.

– С'ситуация… – вздохнул Березкин. Отступил в угол, потоптался. Потом уперся ярко-синими глазами Феде в грудь. Улыбнулся: – Какой хороший значок…

Спокойное и ласковое решение пришло Феде в один миг. Он отцепил значок и ловко прикрепил его к рубашке Березкина.

– Носи, раз хороший.

Мальчик замигал, заулыбался нерешительно:

– Ой, что ты… зачем…

– Ну, ты же говоришь «хороший». А у меня просто так…

Вовсе не «просто так» был значок. Федя с утра еще радовался ему. Но сейчас вроде бы и не жаль. Потому что Березкин был славный. Он, конечно, гораздо старше Степки (и не в пример образованнее!), но проскальзывала в нем такая же бесхитростность.

– С'спасибо…

– На здоровье, – вздохнул Федя. И быстро глянул на Олю: уж не думает ли она, что Федя Кроев ради нее решил показать себя добреньким? Но та смотрела со спокойным пониманием. Потом отодвинулась в угол, положила к ногам сумку, подняла опять к губам острые суставы пальцев и задумалась.

Постояли, повздыхали, помолчали.

«Может, сказать ей о пленке? Нет, пока не время…» И Федя опять повернулся к Березкину. Забавное было у того лицо. Губы, как у негра, наружу выворочены, а волосы цвета пакли, и нос вздернут лихим сапожком. Густые брови – с изломом и постоянно приподняты, будто от грустного удивления. Даже когда мальчишка улыбается…

Впрочем, сейчас он не улыбался. Смотрел на Федю с напряженной виноватостью. Стоял скованно, съежил плечи, сдвинул коленки. Опустил глаза, вскинул опять. И вдруг незаметно, поднятым к подбородку пальцем, поманил к себе Федю. И очень понятно показал взглядом: «Только чтобы она не заметила…»

Федя шевельнул веками: ясно, мол. Придвинуться, будто случайно, приблизил к лицу Березкина щеку. В ухо Феде толкнулся теплый шепоток:

– Я не знаю, что делать. С'страшно хочется в туалет.

Может, кто другой и хихикнул бы. А Федя испугался за мальчишку. Потому что чего смеяться – положение безвыходное. Одними губами понятливо спросил:

– Всерьез или помаленьку?.. – Как у Степки, когда того поджимало не вовремя.

– Не вс'серьез. Но с'сильно. Я не рас'считал…

Вот «с'ситуация»… Федя качнулся к пульту. Оля вздрогнула. Он нажал опять диспетчерскую кнопку, но динамик за модерновой сеткой хранил бесстрастное молчание.

– Понажимай другие, – посоветовала Оля.

Федя лихорадочно понажимал. Без толку. Он опять придвинулся к Березкину. Шевельнул губами:

– Потерпи. Наверно, скоро поедем… – А что еще он мог сказать? И что сделать? Вот если бы Оли здесь хотя бы не было… – Сожмись… Можешь?

Мальчишкины губы снова двинулись. «С'совсем ужас'сно…» – понял Федя. Глаза Березкина округлились, он втянул сквозь зубы воздух. На пределе человек…

– Ольга, стань носом в угол! Зажми уши, закрой глаза!

– Зачем? – очень удивилась она.

– Надо! Скорее! И считай до двухсот! Только не быстро…

– И что будет? Поедем? – Она решила, что такая игра.

– Или поедем, или будет сюрприз. Такой, что затанцуешь. Честное слово! Ну, скорей…

Оля пожала плечами, но послушалась. Указательными пальцами заткнула уши. Зажмурилась и отвернулась.

– Ладно уж. Раз… два… три…

Федя развернул мальчишку лицом к стенке, поставил ему на сандалии большой жесткий пакет с очистками. Шепнул в маленькое порозовевшее ухо:

– Давай потихоньку. Он непромокаемый. – И на всякий случай загородил собой несчастного Березкина от Оли. А та добросовестно отмеряла секунды:

– Пятнадцать… шестнадцать… семнадцать…

На счете «сорок три» Федя уловил за спиной вздох и радостное шевеление. Оглянулся. Березкин держал пакет опущенной рукой и стоял со стыдливо-облегченным лицом. Федя приложил палец к губам, глазами показал на Олю.

– Шестьдесят три, шестьдесят четыре… – Она явно наращивала темп. Ладно, пускай теперь… И когда Оля сосчитала до девяноста, Федя снисходительно сказал:

– Так и быть, хватит уж.

Она быстро обернулась:

– Не едем! Где сюрприз?

– Подними сумку, посмотри, что там…

Оля вытащила коробку.

– Ой, Фе-едя-а… Где взял?

– Физик подарил. Сперва меня контузило, а… Ура!

Лифт зажужжал и поехал вниз.

– Не шумите, а то сглазим, – быстро попросила Оля. И все молчали до конца. Кабина стала, двери разошлись. Человек семь рассерженных взрослых толпились перед лифтом. Толстый дядька в соломенной шляпе и белых штанах возмущался:

– Катаются, понимаете ли, безобразничают, а люди ждут…

– У вас вс'сегда дети виноваты, – огрызнулся Березкин. А Феде быстро сказал: – Я пакет сам унесу… – И первым выскочил на двор. Побежал туда, где чернели мусорные контейнеры. Иногда останавливался и подтягивал бинт.

Оля почему-то вздохнула:

– Смешной, да?

– Ну нет. Пожалуй, наоборот, чересчур с'серьезный.

Они посмеялись.

Березкин от контейнеров не вернулся, убежал куда-то.

Оля и Федя вышли из тени дома под горячее солнце.

– Как ты все же пленку-то раздобыл? Чудо такое…

– Сейчас расскажу. Сперва мне на голову упала сова…

Вторая часть
Закон табурета

Спирали

Кинокамера была черно-лаковая, размером с толстый портсигар. Внутри у нее жил хитрый механизм. Когда закручивали откидной рукояткой пружину и нажимали кнопку спуска, камера оживала в ладонях. Механизм чуть подрагивал в кожухе, урчал, как довольный котенок, а в окошечке видоискателя подпрыгивал черный стерженек – сигнал, что пленка движется нормально. А когда «Экран» жужжал вхолостую, стерженек не двигался.

Именно так, без пленки, сперва и учился Федя работать с аппаратом: не дергать им при съемке, выбирать нужный кадр, определять по экспонометру диафрагму в крошечном, похожем на капельку объективе. А еще – переключать скорости, перезаряжать кассеты, плавно вести камеру при съемке панорамы и учитывать хитрое явление под названием «параллакс» – то есть высоту видоискателя над объективом…

Пробную ленту Оля разрешила Феде снять лишь через два дня. И проявила ее сама, попутно объясняя, какие для чего растворы; их было целых пять! Конечно, Федя израсходовал первую пленку на что попало. Но Оля снисходительно заметила, что для начала получилось неплохо. А про одну сценку – где малышня в детсаду сидит на изгороди и перекидывается мячиком – даже сказала, что, может быть, пригодится для фильма.

– А теперь тебе надо научиться проявлять пленку.

Будь она неладна, эта пленка. Чтобы проявить, надо сперва зарядить ее в бачок. Намотать в полной темноте десять метров капризной скользкой ленты на катушку с тонкой спиралью. И чтобы краешек нигде не выскочил из пазов этой спирали, а то эмульсия слипнется – и прощай, отснятый материал!

Они запирались в кирпичном, без единой щели гараже, и Оля в кромешной мгле подавала советы не спешить и сохранять спокойствие, а Федя поминал столько чертей, что такого количества не нашлось бы во всей преисподней, и тихо рычал. Потому что пленка не хотела вставляться в резьбу бачковой улитки, моток выскакивал из ладоней, лента шелестящей кучей вспухала на полу, щекочуще опутывала ноги, и нельзя было переступить. Под ногами тут же захрустит…

От мрака и бессилия у Феди в глазах прыгали зеленые пятна, и он в сердцах говорил, что зря тогда отвернул «Росинанта» от своей мучительницы. Она смеялась и разъяснила нарочитым голосом учительницы: каждый кинолюбитель должен всю работу делать от начала до конца. А кнопку нажимать на камере – этому может и макака научиться.

– Сама ты макака! – вопил во мраке Федя. – На свободу хочу! К солнцу и свету! Спасите!..

Наконец Оля смилостивилась. Но сказала, что даст ему домой засвеченную пленку и один бачок (в ее хозяйстве их было три). Пускай Федя тренируется в свободное время.

Поздно вечером он сидел на постели и, зажмурившись, вертел проклятую улитку, а щекочущая лента скользила в пальцах, готовая в десятый раз сорваться со спирали…

Наконец получилось! Раз, второй, третий! Оказывается, все дело в привычке, в натренированности пальцев. Ура!..

Федя завалился спать, а в глазах вертелась желтая спираль. И, погружаясь в полудрему, Федя философски размышлял, что все в жизни движется по спирали, – он читал про это в журнале «Знание – сила». Явления делают круг и возвращаются, но уже не на прежнее место, а на новое. И вертит, вертит жизнь человека в спиральном завихрении событий…

Вот и опять жизнь принесла его, как перышко в потоке, к знакомству с девчонкой. Хотя еще в мае он поклялся, что никогда больше не позволит себе таких глупостей… Но ведь Оля – это совсем не то, что Настя! С ней… ну, почти так же, как с Борькой, про все можно говорить, спорить, подначивать друг друга. И когда в темноте гаража Олины волосы касаются Фединого уха, он только вздрагивает от щекотки. А будь на ее месте Анастасия Шахмамедова! Он бы одурел от… как это говорится?.. «от электрических токов любви»!

Нет, больше такого не повторится. И одно беспокоит Федю: как отнесется к этому новому знакомству Борис?

Федино увлечение Настей Борис не одобрял. Нет, он вовсе не ревновал друга к этой девчонке. Понимал, что одно дело такая вот влюбленность, другое – настоящая мужская дружба, завязавшаяся еще в детсадовские времена. Борис просто страдал, видя, как мается из-за этой Настасьи Федя. И с грустной иронией говорил: «Не понимаю я этого. Наверно, еще не дорос…» И он вздохнул с великим облегчением, когда Шахмамедова исчезла из их жизни. Даже вспомнил изящную поговорку: «Леди с фаэтона – рысаку легче…»

Но как будет сейчас? Когда Борис поймет, что Ольга – вовсе не какая-то там любовь, а просто… ну, в общем, хороший товарищ? Не решит ли, что есть здесь со стороны Феди измена? Мол, стоило уехать на три недели, как Феденька заимел нового друга…

«Ох, да что ты! – вдруг встрепенулся Федя. – Ты же с а м это придумываешь! А Борька – он разве такой?»

Борис, он всегда все понимал в Фединой жизни. Даже лучше, чем родители. Не говоря уже о Ксении.

Старшая сестрица была несообразительная и бесцеремонная. Однажды утром высказала при отце и матери:

– У Феденьки явно опять роман… – Весенние страдания брата не были для нее (да и для родителей) секретом. – Каждый день удирает до вечера к какой-то Оленьке.

Федя не стал ни краснеть, ни даже злиться. Только хмыкнул и крутнул у виска большим пальцем: проверни, мол, шестеренки, а то заело. Люди делом заняты, кино снимают в соответствии со школьным заданием, а ты чепуху несешь.

Снимать начали на пятый день знакомства (когда обоим казалось, что знакомы давным-давно). И почти сразу все застопорилось… Казалось бы – совсем простое дело: Федя идет по улице, посвистывает, поглядывает по сторонам и видит всякие интересные мелочи – то хитрые башенки и флюгера на старом здании аптеки, то солнечные вспышки среди тополиной листвы, то хитрого толстого малыша, который комком черной земли рисует усы гипсовому льву в сквере у драмтеатра… То драчливых воробьев, устроивших потасовку на лепном карнизе краеведческого музея… А потом уж Федя должен был подняться на высокое крыльцо этого музея и оглядеть с него старую часть Устальска и берег Ковжи…

Малыш со львом и воробьи снялись отлично. Наверно, потому, что не заметили камеру. А Федя, когда знал, что на него направлен объектив, деревенел от неловкости.

– Ну, чего ты как неживой!

– Сам не знаю. Не получается…

– Да чему тут получаться-то? Шагай да смотри вокруг! Как на самом деле, когда гуляешь…

Нет, не выходило у него «как на самом деле». Ну, не артист он ни капельки, что поделаешь! Замечательно, когда сам жужжишь кинокамерой, когда вытаскиваешь с замиранием из бачка мокрую пленку (получилось ли?), когда помогаешь Оле оборудовать в гараже лабораторию и при этом болтаешь обо всем на свете: об НЛО, о группе «Аквариум», о книге «Властелин колец», о школьных тяготах, о приключениях в раннем детстве, о фильме "Восстание на «Баунти»… И строишь планы: что снять в их собственном фильме… А вот как до дела дошло…

– Давай попробуем еще раз, – терпеливо сказала Оля.

Федя на неживых ногах опять поднялся на крыльцо музея, к чугунной пушке времен Петра Великого, и устало сел на верхнюю ступень. Оля села рядом.

– Ладно… Порепетируем еще, и получится.

– Не-а… – сокрушенно сказал Федя. – Бесполезно. На твоем месте я бы прогнал такую бездарь…

Он знал, что Оля его не прогонит, с друзьями так не обходятся. И будет он по-прежнему приходить в старый дом на улице Декабристов, где в комнатах с тяжелой коричневой мебелью живет и хозяйничает самостоятельная девчонка Ольга Ковалева. Очень самостоятельная, потому что мать у нее целый день на работе, в конторе какого-то треста, а потом еще руководит в этом тресте самодеятельным театральным коллективом и домой иногда приходит к полуночи, а на Оле – все хозяйство. Отец у нее тоже есть, но живет в Москве, и «там у него свое семейство; ездила я один раз, больше не хочется…». Научилась Оля многое делать и решать сама, потому что характер у нее спокойный и твердый, хотя сперва это незаметно. Кажется наоборот – нерешительная. Стоит такая серенькая, с неприметным лицом, трогает губы костяшками пальцев…

И сейчас тоже – рассеянно водит по губам кулачком, как губной гармошкой. Думает: что же делать-то?

– Давай еще раз попробуем, – вздохнул Федя. И опять ощутил тоскливое замирание. – Ох, нет… Слушай, Ольга, тут кого-то другого надо. Ну, как это говорится… «раскованного». И чтобы лицо у него было выразительное.

– У тебя вполне выразительное лицо, – деликатно сказала Оля.

– Да брось ты… Я внутри себя понимаю, как что надо делать, а вот изобразить это… Не такой человек нужен!

– Где его взять, «не такого»-то? – вырвалось у Оли.

В самом деле, где? Может, Степку попробовать? Нет, маленький. Тут нужен такой, который бы понимал суть фильма. Ведь это же не просто «Наш город летом», а намек, что живет в городе сказка…

Может, Бориса дождаться? Не-е-е… Борька при всех своих талантах уж точно не артист. Его даже в детском саду ни разу не могли заставить на утреннике стихи прочитать…

В общем, скверное дело… «С'скверное дело», – словно кто-то усмехнулся рядом.

– Ой… Оль! А помнишь Березкина? Ну, того мальчишку в лифте!

Она вроде бы и не удивилась:

– Конечно помню.

– Вот уж у кого лицо выразительное! И вообще он… – Федя хотел сказать, что Березкин, по его мнению, человек, на все отзывающийся живыми нервами. Но выразиться столь изящно не решился. – Пригодный для нашего дела.

– А что, пожалуй… – отозвалась Оля. Но без особого оживления. Может, боялась обидеть Федю заменой. – Только согласится ли? Да и где его найдешь?

– Так и найдем, где встретили?

– Может, он там и не живет, а просто приходил к кому-нибудь… Я его там больше ни разу не встречала.

– А… разве ты там еще бывала?

Оля слегка смутилась:

– Я два раза к Анне Ивановне заходила… Ну, она же совсем одна, дочка в Ленинграде. Вот я и думаю: может, помочь что… – И зацарапала костяшками по губам.

Удивительно, как люди стесняются добрых дел.

– Когда ты успела-то?

– А с утра пораньше…

Федя сказал с неловким упреком:

– Могла бы и меня позвать. Глядишь, и пригодился бы…

– Да там и делать-то нечего. Посуду помыла да пол подмела… А Березкина я ни разу не видела. Мальчишек утром полно во дворе, а его нет. Наверно, он не там живет…

– А откуда тогда диспетчерша лифта его знает?.. Да чего гадать-то! Сходить надо да спросить у людей! – Федя был теперь уверен, что нынешняя «спираль жизни» – веселая, озорная даже – опять приведет их к этому мальчишке.

«Без всякого с'сомнения».

Федя оказался прав. И удачлив! На подходе к дому, где жила Анна Ивановна, они встретили Березкина.

Правда, узнали не сразу. Был он в другой рубашке – оранжевой – и в пыльных школьных штанах с пузырями на коленях. Издали казалось – незнакомый мальчишка. Шагает, похлопывает по штанинам сеткой-авоськой… Он узнал их первый. Сбил шаг, двинул приподнятыми бровями. На рубашке у него Федя разглядел знакомый значок. И тогда сказал издалека:

– Березкин, привет! А мы тебя ищем!

Они сошлись. Березкин глянул на Олю, на Федю, потом в землю. Спросил боязливо:

– С какой с'стати… ищете?

– Дело есть, – объяснила Оля.

Он опять глянул на нее быстро и опасливо.

Оля вдруг торопливо попросила:

– Федя, расскажи ему, ладно? А я пока к Анне Ивановне сбегаю, на две минутки! Узнаю, как она там… – И ускакала с неожиданной резвостью.

Федя слегка опешил от такого поворота. Но надо было как-то начинать разговор.

– Помнишь, ты про аппарат спрашивал? Мы кино снимаем…

Березкин выжидательно молчал. Федя спросил прямо:

– Хочешь сниматься?

– А почему… я?

– Ну, так… Мы про тебя вспомнили. Как сидели вместе в лифте. И решили: давай позовем. Нам человек нужен…

– С'странно… Меня раньше никто никуда не звал.

– Ну… тем более! Согласен?

– Странно, – опять сказал Березкин. Уже без запинки.

– Да что тебе странно-то? – Федю царапнула досада.

Березкин глянул синими неулыбчивыми глазами, помахал авоськой и вдруг признался:

– А я вас тоже вспоминал.

– Ну вот видишь! Значит, не случайно, – настойчиво сказал Федя.

Березкин вдруг посмотрел в сторону, куда убежала Оля. И опять опустил голову. Прошептал:

– А как ты думаешь, она догадалась… про тот с'случай? Ну, в лифте…

– Да ты что! – шумно возмутился Федя. – У нее же глаза-уши были заткнуты! А потом она без памяти от радости сделалась, когда я ей пленку отдал! Я эту пленку в тот день чудом раздобыл, дефицит такой… – Он, пожалуй, чересчур бурно доказывал. Потому что в глубине души был уверен: Оля догадалась. Тем более, что, когда Березкин убегал к мусорным контейнерам, из пакета капало… И теперь Оля, скорее всего, покинула мальчишек не случайно: решила, что Федя с Березкиным без нее лучше объяснятся.

Березкин опять смотрел ему в лицо – стыдливо и недоверчиво. И тогда Федя сказал со всевозможной небрежностью и беспечностью:

– Ну а если бы и догадалась? Подумаешь! Дело житейское.

Оба они глянули на значок с Карлсоном. И Березкин чуть улыбнулся наконец. И спросил:

– А почему ты мне его подарил?

– Да просто так! Чего ты удивляешься?

– Я удивляюсь, – тихо признался Березкин, – как ты угадал. Я люблю всякое такое… что летает…

«Это с'случайно», – чуть не сорвалось у Феди. Он прикусил язык. В этот миг подскочила запыхавшаяся Оля:

– Ну? Вы договорились?

Березкин потупился и чуть заметно кивнул.

Феде стало весело.

– Это – Оля, – сказал он, слегка дурачась. – Очень хороший человек. А я – Федя… А ты? Как звать-то?

И вдруг понял наконец, кого ему напоминает Березкин. Года два назад в вечерней передаче для младших школьников появилась большая кукла – забавный такой пацан Кирюша. Совсем как живой. И Березкин лицом был похож на этого Кирюшу. И показалось Феде, что имя у Березкина должно быть таким же – ласковым и не совсем обычным. И кажется, не ошибся.