Текст книги "Бой курантов"

Мне было важно заставить сержантов перестать делать вид паинек, при мне они имитировали требовательность к солдатам, на самом деле, оставаясь равнодушными к исполнению своих обязанностей. Хотелось добиться от них проявлений не поддельной заинтересованности в обучении и дисциплине солдат, чтобы благополучие сержантов зависело напрямую от успехов подчиненных. Но как это сделать? Первые месяцы службы каждый день этот вопрос вставал передо мной и решался то в мою пользу, а то и нет. На занятиях, которые я проводил по шесть часов до обеда, во время чистки оружия, в нарядах, на построениях, шла не видимая, не объявленная борьба между мной и сержантами. Они хотели остаться свободными, а я постоянно накидывал им на шею хомут их обязанностей и гнул свою линию, стоял на своём. Как часовой, я бдительно охранял и стойко оборонял свой пост командира взвода, не допуская, чтобы сержанты сели мне на шею или водили за нос, но и мои промахи или уступки были под их пристальным вниманием. Через месяц замком взвода Кузь первый открыто перешёл на мою сторону, я стал чувствовать его поддержку и уже мог положиться на него. Этот человек, родом из Сибири, охотник на белок, не много замкнутый, уравновешенный и не избалованный, добрый в душе, на мой взгляд, не способен был унизить солдата.

Вспомнилось, как в ноябре взвод отправили разгружать уголь на железную дорогу за полком. Работа как работа, грузили в ГАЗ 66 из полу вагона. Грузовики отвозили уголь в часть, в котельную, и возвращались. Во время простоя, когда не было машин, я объявлял перекур. Ближе к обеду моё внимание привлекло оживление среди куривших солдат, многие смеялись. Сержант Антонов подавал команды и рядовой Байгельдиев, то вставал, то садился на корточки. Я подошёл ближе. И раньше, бывало, сержанты заставляли солдат отжиматься по несколько раз, если хотели прижать подчиненного. В присутствии офицера это было редкостью, если я замечал такие методы воспитания, то пресекал их. Грубых замечаний сержантам в присутствии солдат я не делал, чтобы не ронять их авторитет, но всегда вмешивался.

– В чём дело, Антонов? – спросил я. Сержант был улыбчивый, слывший шутником, парень, хорошо сложенный, крепкий.

– Товарищ лейтенант, посмотрите, – оживился Антонов, увидев нового зрителя,– по– таджикски «ТУР – ОТУР», значит «Встать – Сесть». Байгельдиев у нас по – русски ни бум – бум, так я на его язык перешёл. Он по физо ноль, вот и тренировка, – рядом стоял запыхавшийся Байгельдиев.

– Антонов! – уже твёрже сказал я, – хватит хернёй страдать. – объявляй построение!

– Есть, не страдать хернёй! Взвод, строится!

Не помню другого случая притеснения или издевательства над Байгельдиевым, свидетелем которого я был. Мог ли Антонов унижать его в казарме? За маской балагура я не видел жестокость?

Рядовой Байгельдиев был худой, щуплый, выше среднего роста, по– русски почти не говорил, даже удивительно, он не мог двух слов связать. Из всех новобранцев, самый не говорящий, он общался только со своими земляками на родном языке. В семье был младшим, шестым ребёнком.

Что заставило Байгельдиева после наряда по кухне надеть шинель и уйти из расположения части? Сколько километров прошёл по единственной шоссейной дороге на юг под дождём? В какой день или ночь скинул промокшие до нитки, а потом, когда повалил снег, ставшие ледяным панцирем, шинель и сапоги, оставаясь в промёрзшей форме, босиком, без еды? Когда решил повернуть назад и, обессилев, дополз до стрельбища? Ответы на эти вопросы, наверное, получил военный дознаватель, навещать в госпитале Байгельдиева было запрещено, потому что велось следствие. Позже, нам сообщили только, что он очень захотел домой, в семью, поэтому ушёл из полка, с целью дойти пешком до своего аула, о географии, видимо, ничего не знал, возможно, и в школе не учился.

Приехав на полигон, в поле мы очистили от снега гнёзда палаток, сколотили из досок стены, пол, нары, установили центральные колья и печки, расставили палатки и приладили трубы. К вечеру, городок из брезентовых домиков, наполовину торчащих из земли, серьёзно попыхивал из многочисленных труб серым дымком, подавая загадочные сигналы ночному небу. Палаточный городок напоминал кукольный театр, или огромную детскую площадку, а может быть, город в стране лилипутов, куда случайно попали обычные взрослые люди. Верхушки палаток были на уровне глаз, улицы и переулки казались не привычно узкими, перекрёстки напоминали площади и хотелось в центре каждой увидеть статую или хотя бы снежную бабу, вместо которых, правда, попадались дневальные под грибками. Люди знакомились с этим новым городом, удивлённо входили в жилища, откинув полог, согнувшись и пройдя три ступеньки вниз, могли выпрямиться во весь рост. Стоя на дощатом полу, входящий чувствовал тепло буржуйки и покой, глаза начинали привыкать к не яркому свету лампочки, появлялись фигуры, они говорили не громко, и границы мира чётко определялись теперь этим квадратом, этими людьми, чистым запахом горящих дров, становилось ясно, что лучшего завершения дня не может быть. Мир казался совершенным, лишённым страданий и зла, люди вокруг были невинны и прощены Богом, который из любви подарил им всё это, и мир, и свет, и тепло, и покой.

Меня приютили офицеры миномётной батареи в своей палатке, где стояли железные кровати в два яруса. Дни шли, один похож на другой. С утра умыться, истопник уже нагрел котелок воды, да ещё в баке снег растопленный, или за палаткой снегом до пояса, бритье станком, подворотничок свежий, начищенные сапоги, завтрак, построение, занятия до обеда в поле с выходом техники, «Бронь», «Земля», «Атака», чисто пехотные дела, занятие огневых позиций сходу на танкоопасных направлениях, обед, карты, в основном преферанс на не большие деньги, ужин, подготовка конспектов на следующий день, книга, сон.

Надо сказать, что после побега Байгельдиева отношения во взводе сильно изменились. Сержанты стали мягче обращаться с солдатами, исчезли презрительность и снисходительность, а требовательность стала гораздо выше. Те и другие стали проявлять дисциплинированность и готовность, даже желание, выполнять команды, это было очень заметно. В отношениях появилась объёмность, глубина, мы стали распознавать друг в друге людей, учились уважению. Никакой борьбы у меня с сержантами теперь не было. Всё стало на свои места. Я, не ведая того, достиг желаемого, оказалось, что сержанты не только могли, а, главное, стремились добросовестно исполнять свои обязанности, любое моё распоряжение выполнялось точно и в срок, они старались выжать максимум из солдат на занятиях, каждый день перекрывали нормативы, добивались образцового внешнего вида солдат. Перемены были разительными, поменялся общий настрой коллектива, он стал позитивным, мажорным. Мне стало очень легко со взводом, будто играл на концертном рояле Steinway, я извлекал чистейшие звуки, клавиши настроены по камертону чудным настройщиком, ни одна нота не фальшивила, все интервалы были чистыми и каждая клавиша давала ровный, глубокий, управляемый звук. Я начал понимать, что мой пост, не моя должность, а все они, эти ребята, сержанты и солдаты, мой взвод, это и есть мой пост, их я должен, как часовой, бдительно охранять и стойко оборонять.

Батальон наступал на обороняющегося противника с ходу. Колонны начали движение в пять тридцать утра. Время «Ч» в шесть. Из исходного района, где мы успели за ночь окопаться и замаскироваться, по команде командира батальона, моего непосредственного начальника, майора Безродного, в общей колонне противотанковый взвод начал движение к исходному рубежу. «…Развернуться в ротные колонны…» – в шлеме я слышал только голос Безродного, иногда ему коротко отвечали командиры рот, все соблюдали дисциплину связи. События развивались стремительно, после проведённой артподготовки и прохода танкистов, наш батальон развернутый в боевой порядок на фронте около двух километров, как могучая птица расправил крылья и несся вперёд, громил противника, выполняя ближайшую задачу. Соседи справа и слева по фронту первый и третий батальоны также вели огонь из всех огневых средств, сверху пролетали самолёты, сбрасывали бомбы далеко впереди атакующих, артиллерия, поддерживала огнём наступление пехоты, уничтожая противника в глубине обороны.

Наш взвод перемещался за ротами первого эшелона, развернулся в пред боевой порядок и наступал на фронте двести метров, не достигнув рубежа перехода в атаку, неожиданно правый БТР заглох и отстал. По рации я доложил Безродному, он приказал мне вернуться и разобраться, что за поломка, а оба исправных БТРа со всеми людьми, вооружением и боеприпасами отправить вперёд во главе с Кузём. Выполнив указания комбата, я отправил два БТРа с людьми вперёд, а сам остался возле неисправного бронетранспортёра вместе с водителем.

БТР мы не смогли завести, ждали техпомощь. К шести вечера стемнело, связи не было, старые аккумуляторы на переносной радиостанции сдохли, а возимая молчала без питания от борта. В Безродном я не сомневался, он, точно, не мог про нас забыть. В десять мы поняли, что сегодня никто не приедет. Картина маслом. Небо звёздное, ясное, БТР как ледяная глыба, нелепым утёсом торчал среди поля, чуть припорошенный позёмкой, «…и эта глупая луна, на этом глупом небосводе…». Температура около минус восьми градусов, ветер с юго -запада, у нас полкоробка спичек, сигарет штук десять, в вещевом мешке у солдата сухой паёк на сутки. Два человека и мироздание, ни души кругом на несколько километров. Холод схватил железной хваткой, его ползучий натиск нарастал и мог оказаться смертельной угрозой, становясь постепенно для нас неизбежным, неустранимым злом. Спрятаться не возможно, деться не куда, идти за помощью нельзя, за нами могут приехать, сумку – планшет с секретной картой я отдал Кузю, на полигоне в первый раз, солдата не могу оставить одного, и уйти с ним нельзя – не оставишь БТР, вспомнился рассказ Леонида Пантелеева «Честное слово», я улыбнулся, ситуация чем-то показалась похожей.

Внутри БТРа хоть и нет ветра, но сковывала неподвижность, холод металла пробирал до костей. Мы сняли и вытащили два передних сиденья из БТРа, прислонили их к колёсам с безветренной стороны, где можно было сидеть, давая отдых ногам. У водителя были в БТРе валенки и тёплые штаны для себя и напарника, конечно, мы сразу оделись. Развели костёр и за два часа сожгли всё, что могло гореть, включая деревянные сиденья из БТРа и запасную камеру для колеса. До ближнего леса было километров пять. Послать солдата за дровами, а если не дойдёт и замёрзнет? Идти самому? Так он здесь уснёт. Да и сколько дров можно принести? На час хватит, в лучшем случае. В добавок, встреча с дикими кабанами, тем более с секачом, могла закончиться печально. Отвёрткой и молотком вскрыли банки сух пайка, штык –нож водитель отдал Кузю.

Всю ночь топтались около БТРа, сидим пять минут, и снова ходим, двигаемся. Размахивали руками, приседали, колотили друг друга, пели строевые песни, я читал вслух стихи из песен Булата Окуджавы, которые хорошо знал. «Глаза, словно неба осеннего свод…», «По смоленской дороге столбы, столбы, столбы…», «Сумерки, природа, флейты голос нервный, позднее катанье…». Главное было не дать друг другу заснуть ни на минуту.

К утру, на рассвете, я чувствовал, что Бог где-то совсем близко, тело не слушалось и стало чужим, зуд, боль в мышцах, ломота во всём теле не отступали. Лицо опухло и глаза стали узкими. Я продолжал, уже плохо соображая, медленно тормошить и ворочать, развалившегося на сиденье у колеса водителя, пытаясь его поднять. Я заставлял солдата не спать, двигаться, говорить со мной, но и сам не мог разглядеть открыты ли его глаза, такие же узкие, как мои. Мы были похожи, на мешки с картошкой. Я ругал солдата, хвалил, просил, требовал и орал, это мне казалось, что орал, на самом деле, меня было еле слышно:

–Только не спи, пожалуйста, сука! Ты же не Байгельдиев какой-то, ты б…дь, боец! Ты боец– что надо! Ты кремень! Открой глаза! Я тебя в отпуск отправлю, на десять суток, на родину поедешь, где родина? Говори! Воронеж? Повтори! А закроешь глаза, тогда не будет тебе отпуска, хрен тебе тогда, а не отпуск. Да, вставай ты, гад!

В одиннадцать часов приехал, зампотех батальона майор Щелгачёв, он шутил и казался чуть навеселе, мы были едва живые. БТР прицепили на галстук к ЗИЛу, нас посадили в тёплую кабину. В лагере, у палатки комбата я увидел Кузя, он прождал Безродного всю ночь, чтобы выслать за нами помощь, и теперь не отходил. Комбат дал по кружке горячего чая и потом водки мне и водителю БТРа. Лейтенант медик вместе с фельдшером раздели нас и растирали спиртом. Безродный извинился, оказалось, что вчера, когда кончились учения, на построении всех старших офицеров командир полка вывел из строя, посадил в УРАЛ и отправил к немцам в лагерь, праздновать окончание учений, немцы проставлялись. Привезли офицеров в полк только утром, поэтому он не смог прислать помощь раньше.

Сохатого я видел ещё раз близко через два с половиной года. Получив старшего лейтенанта, я служил в артиллерийском дивизионе, в гаубичной батарее на должности командиром взвода управления. Летом командир полка вывел артиллерию на Виттштокский полигон для стрельбы с закрытых огневых позиций.

С шести утра все взвода управления разместились на одном совместном наблюдательном пункте, готовили к работе приборы разведки и связи, привязывались, назначали ориентиры, снимали метео и готовили поправки для стрельбы, устанавливали и проверяли связь с огневыми позициями, которые заняли ещё вчера. С ночи шёл дождь, в окопе наблюдательного пункта была вода, по щиколотку.

Сохатый приехал на УАЗике за десять минут до начала стрельб и встал впереди на бруствере окопа НП, наблюдая поле в бинокль. Начальник артиллерии докладывал ему ориентиры и возможные цели. Стреляла миномётная батарея 1-го батальона. Командир полка указал цель, подготовили и передали данные, подали команду на огневую позицию: «Огонь!», оттуда «Выстрел!», полётное время у мины долгое, слышим летит уже близко, звук становится тоньше, есть разрыв, перед нами метров сорок, слева впереди, прямо рядом с НП. Десятки осколков от мины, попав в воду на дне окопа зашипели, да и на бруствере у сапог Сохатого тоже были. Никого не задело, поцарапало чей-то ящик от дальномера. Все прифигели от миномётчиков, вместо данных по цели, на огневую передали данные по наблюдательному пункту. Из окопа я смотрел снизу на фигуру Сохатого, он казался могучим исполином, рядом стоял начальник артиллерии, который медленно превращался в лилипута. Командир полка повернулся влево и пошёл к своему УАЗику (тент на нём пришлось потом менять, слишком брезент осколками побило), на ходу он обронил семенящему и согнутому начальнику артиллерии: «Продолжайте!»

Я думаю, что Сохатый точно знал, что полк, это его пост, мы, будто, помещались в его огромных ладонях и он нас берёг. Не было ни души, кто бы его не любил.

Осенью командир пока уехал на повышение в Союз, в какой-то центральный округ. На следующий год мы узнали, что весной он погиб, разбился на смерть, ехал на УАЗике, а водитель заснул.

– Пятый день, восьмой километр, только кустики мелькают»,– сказал бы великий Дима Трояновский, я с ним полностью согласен. По – другому и не скажешь.

Аминь.

Глава 3 Тревога

Действия по сигналу «ТРЕВОГА» проверялись два или три раза в месяц, офицеры к этому привыкли, исправно брали дома всегда готовый тревожный чемоданчик, и бегом в полк. Шутили – тревога всегда объявлялась внезапно, неожиданно в пять часов утра.

Посыльный с вещь мешком, автоматом и противогазом за каждым офицером бежал свой. Личный состав в это время, получив оружие, химическую защиту и вещмешки отправлялся в автопарк к технике. Офицеры получали оружие и бежали в парк, если не успевали застать своих солдат в казарме.

– Что смешного? – говорил с азербайджанским акцентом капитан Гасанов, комсомолец полка на разборе для офицеров – Тревога для всех, кто не понял. Я делаю зарядку на балконе, перехожу к приседаниям. Смотрю, тянутся не торопливо, вдоль забора. И кто? Молодые лейтенанты! Они уже не бегут. Кто позволил? Мы позволили! Старшие! И я не спрашиваю почему! Я спрашиваю, ПО– ЧЕ-МУ ?!!! – гнев праведника душил главного комсомольца. Смешно, что сам Гасанов не понимал абсурдность своих обвинений, ведь он по тревоге даже не прервал зарядку, чтобы бежать в полк, а что-то высматривал с балкона.

Политработники – особые люди, никто из офицеров не хотел с ними иметь дело, только по необходимости, получить следующую должность нельзя, если ты не член КПСС. Надо брать у замполита характеристику, сидеть на собраниях, проявлять активность и заинтересованность, сначала стать кандидатом в члены партии и через год принималось решение о твоём вступлении в ряды коммунистов.

Партийная каста всегда поклонялась идолам и фетишам, статуям вождей, знамёнам. Устав КПСС, прямолинейный язык лозунгов снимал для них любые противоречия жизни, предохранял их мышление от не правильных слов и дел, всегда указывал верную, единственную дорогу, они делали вид, что у них есть ответы на все вопросы. С детского возраста в сознание людей вкачивался специальный идеологический раствор, состоящий из благоговения перед мёртвыми цитатами из классиков марксизма – ленинизма, прославления КПСС, гордости за прошлые подвиги, лицемерия, фальши и пафоса речей и клятв. Отрицание, не приятие остроты живой жизни, реальных нужд, потребностей и проблем граждан страны, делало даже из хороших людей, ставшими политработниками, формалистов и очковтирателей, заинтересованных только в хороших показателях для отчётов, они не могли приблизиться к человеку, убрав глухую перегородку своей идеологии, из них постепенно изымалась душа за ненадобностью. Построенная ими пирамида власти нуждалась не в человеческом голосе, в его яркой индивидуальности, а только в слепом поклонении. Повторяя всякую чушь, типа: «Ленин всегда живой! Его идеи бессмертны!» – политработники, как бы, говорили нам:

«Мы идём вперёд и строим светлое будущее, где все станут счастливыми, для нас не важен настоящий момент жизни, который всегда труден и тяжёл, затяните пояса, терпите. Смотрите, как и мы, назад, на вождя, он указал нам правильный путь, идите в ногу с нами к победе коммунизма, не задавайте вопросов и не сомневайтесь в чистоте и верности идей и решений нашей родной партии. Мы примем вас в наши ряды и станем ещё крепче, только ничего не меняйте, не трогайте, держите –ка лучше руки в карманах. Мы привилегированная часть общества, члены великой партии, патриоты, будем гордимся Октябрьской революцией, Победой в Великой Отечественной войне, полётом Гагарина, дайте нам любой повод чувствовать своё величие, русский балет, водка, спорт, новое оружие, способное уничтожить всё живое на Земле.

Под знаменем идей коммунизма, мы завоюем весь мир, за счёт вашего недоедания будем кормить нищие страны, производить и раздавать оружие, чтобы присоединять их к себе и вершить судьбы народов. Не создавая в жизни ничего, кроме своего серьёзного вида и плохих условий жизни для своего народа, который вынужден жить в нищете ради свершения наших великих дел, мы держим жителей огромной страны в кулаке, как рабов, которые выполнят все наши решения. Нам плевать на их мнение, бедность и серость будней, поскольку мнение правильное только у нас, у правящей партии во главе с великим генеральным секретарём. Кто усомнится в нашей правоте– враги, которых будем сажать в тюрьмы, лечить в психушках, высылать из страны, уничтожать лучших, остальные сами благоразумно присоединятся к нашему большинству. Пусть катятся к чертям ваши поэты, писатели, учёные, философы, музыканты. Нет – инакомыслию!»

Замполиты, кстати, редко пили и играли в карты, а это не добрый знак.

Во второй миномётной батарее, куда меня не давно назначили старшим офицером, старшиной служил прапорщик Горбенко, здоровый мужик, лет тридцати, с толстой шеей, коротко подстриженными усами и такой хитрой всё время улыбочкой на гладком лице. Он, конечно, не имел отношения к политработникам, но не пил и за карточный стол никогда не садился. Зимой, на полевом выходе на Виттштоке, после занятий, в офицерской палатке мы расписывали пульку. Горбенко обычно отсутствовал в это время и появлялся не раньше восьми вечера. Когда люди живут в одной палатке, трудно сохранять тайны от других, тем более если эти тайны имеют вполне себе материальное воплощение. Горбенко входил в палатку не с пустыми руками, всегда за пазухой бушлата, что –то торчало, а если предмет был не один, тогда в руках он держал пакет. Шумно выдыхая, старшина проходил к своей кровати, молча доставал из-под неё сумку и бережно укладывал всё, что принёс с собой.

Командир второго огневого взвода прапорщик Слава Брыткин, человек не большого роста, юркий и любопытный от природы, такого события, как возвращение в палатку Горбенко пропустить не мог. Слава, обычно, от выпивки не отказывался, но в карты тоже не играл, сидел у командира батареи за спиной и переживал. Как футбольный комментатор или, скорее, как замполит, он не мог закрыть рта, за что частенько от троих офицеров за столом получал короткие, дельные замечания и конкретные советы, куда отправиться прямо сейчас, чтобы с пользой провести время, играющие просили тишины.

–Горбенко, давай показывай, чо принёс! – Со сладкой украинской улыбкой, будто вареники предлагал с вишней, начинал наступление Брыткин.

– Слава! Вот я не пойму, тебе больше всех надо? – полушёпотом шипел Горбенко, стараясь не привлекать внимания и надеясь, что хоть на этот раз тайное не станет явным. Ещё, может быть, он надеялся, что сколько верёвочка ни вейся, конца этому не будет никогда, – Ничего у меня нет.

– Как же нет? Когда есть! – вон пакет прячет и из -за пазухи доставай! – неумолимо резал правду мать Слава. Конечно, не будь здесь командира батареи, Горбенко придушил бы Славу ещё на полчаса раньше, на ужине, остальным было, в общем, по фигу, что принёс и прячет Горбенко в сумке под кровать.

Игра прервалась. Командир батареи снял очки и посмотрел на Горбенко. Улыбка старшины засветилась ярче чем лампочка у центрального кола палатки.

– Мужики, не поверите! Такая история. Клянусь, я думал, ну, не может быть, –дальше в мельчайших подробностях старшина описывал, как зам по тылу полка отправил его на машине в деревню что-то купить, а он нашёл прямо у входа в магазин сто марок, а у кассы ещё пятьдесят, – Конечно, я так обрадовался, что купил, вот, дочке зимнюю обувку на столько– то марок, вот и чек есть, что я не вру, жене купил…. И вот сдача семнадцать марок осталась…

Все в ауте, нечто подобное слышали уже раз пять. Каждую неделю, когда машина с полигона вывозила офицеров на выходные помыться дома, Горбенко уезжал с двумя большими сумками, а возвращался без них.

Стерпеть такой коммерческий успех сослуживца Брыткин не мог, что послужило причиной слежки за Горбенко. Через неделю от Славы мы узнали секрет невероятно удачных покупок старшины, оказалось, он тайно продавал двухсот литровыми бочками бензин немцам в ближних от полигона деревнях. Такой одарённый человек не заслуживал прозябания на малобюджетной должности старшины батареи и судьба была к нему благосклонна, через год Горбенко перешёл на продовольственный склад.

Слава Брыткин имел свои недостатки. Он постоянно мучил истопника Мыколу. Этого большого, неуклюжего парня специально забрали из солдатской палатки, чтобы там не издевались над ним, он туго соображал и был медлительным. Так теперь Брыткин не давал ему проходу. Каждый раз, когда Слава входил в палатку, первым делом спрашивал Мыколу на украинском языке (они оба были хохлами): «Мыкола, ты мене уважаешь?»

Трудно сказать, почему Мыкола не отвечал Брыткину. Раз за разом прапорщик настойчиво повторял свой вопрос, обнимал, уговаривал Мыколу ответить, выходил из себя и даже мог врезать Мыколе, пока тот, наконец, всхлипывая и втягивая носом подтекшую к губе соплю, не заявлял нараспев : «Уважаю». Славе и этого было мало, – Уважаю, товарищ прапорщик, говори полностью, как положено – не унимался Брыткин, и только добившись своего, мучитель успокаивался.

Всё-таки, лучше бы они оба в карты играли, честное слово.

Я отвлёкся, но теперь, хотя бы кратко представил читателю некоторых действующих лиц рассказа.

Вот, значит, была у нас очень необычная тревога летом. Новый командир полка в должности почти год, с осени, высокий, не складный, с торчащим животом, и если посмотреть на него с любой стороны, то он напоминал по форме вытянутый овал или удивлённого карпа, которого только что вытащили из воды и держали вертикально. Полкового командира одолевали какие-то идеи, о том, что в китайской армии военнослужащие сильно преуспели в тактике и могут быстро в пешем порядке перемещаться на большие расстояния. Хорошо, значится, если и наших солдат этому обучить. Теперь на стрельбище и обратно двадцать восемь километров в оба конца, подразделения перемещались только пешком. Радости и ликования по этому поводу ни у кого не было. Стрелять ходили часто, солдаты стали простужаться и стирать ноги, и если раньше в подразделении было два-три больных, то теперь и по шесть, а то и восемь человек, медсанчасть была переполнена. Больного солдата в наряд не поставишь, да и на занятиях от такого толку нет, даже если он в строю. Про китайскую армию я мало что знал, может они во вьетнамках или в кедах, а не в сапогах с портянками на босу ногу перемещались на большие расстояния, кто их разберёт, но у нас в полку, ну, прямо не пошло, «идиосинкразия», как выразился бы новый замполит полка. То ли командир хотел в академию Генерального Штаба быстрее уехать, то ли просто выслужиться перед комдивом, то ли показать полку кузькину мать, чтоб знали кто из ху.

Рядом с командиром неотлучно находился новый замполит полка, майор П., сын известного генерала П. Майор был не высок, крепок и чуть сутул, выдающийся подбородок своим размером напоминал о проблемах с внешностью у Сирано де Бержерака. На лице политработника, однако, поигрывала постоянная ухмылочка, на манер Ленина, дескать, знаем мы вас, не пальцем сделаны. Любимые слова замполита были «инсинуация» и «идиосинкразия».

Пара эта казалась нелепой и смешной, создавалось впечатление, что оба не знали, чем заняться, регулярно они не спешно прогуливались вдвоём по территории полка, как по санаторию, где свежий воздух, питание и дефекации были в приоритете.

По тревоге я прибежал в полк с тревожным чемоданом, получил пистолет и противогаз. Для солдат уже прошёл ранний завтрак. Построение, командир батальона ставит задачу, отдаёт приказ: «Выдвинуться в составе полка в район сосредоточения, координаты, совершить пеший марш на расстояние пятьдесят километров, населённый пункты такие-то, время в пути десять часов, малые привалы по десять минут через каждый два часа, большой привал в районе сосредоточения. Техника выдвигается отдельной колонной, старший майор Щелгачёв. Водители выйти из строя, остальные Напра – во!».

Командир батареи, оказал мне любезность, за что благодарность ему, человеческая. Садясь в КУНГ начальника штаба батальона, он взял к себе мой тревожный чемодан, я бы и пистолет с противогазом отдал, но никак нельзя. В общем, он мне батарею, а я ему чемодан, он в КУНГе поедет, а я пешком с личным составом, с лейтенантом Куксовым, двухгодичником, двумя прапорами, надеждой и опорой. Брыткин – маленькая надежда, Горбенко – большая опора.

Я, бабушка, Илико и Илларион. Роль бабушки досталась двухгодичнику Куксову, этому совершенно бесполезному предмету в должности командира взвода управления. Мы так сразу с командиром батареи и решили: во-первых, лучше уж двухгодичника взять, чем никого, во-вторых, если учения, то я и Брыткин на огневой, а командир батареи и двухгодичник на наблюдательном пункте, под присмотром. Практическая польза от Куксова всё –таки была, в наряд иногда его можно поставить, не в караул, и не на кухню, конечно, а то завалит всё, а по парку или в патруль, также отправить на подъём или отбой в казарму для контроля, и если третьего нет, так он мог пульку расписать, студент, всё-таки, бывший. Но сейчас пеший марш и требовалось совершенно другое.

Колонна батальона двигалась в следующем порядке, впереди три мотострелковые роты, затем, миномётная батарея, во главе которой шли бабушка и Горбенко, три наших взвода, в замыкании я и Брыткин. За нами шёл противотанковый взвод. Их взводный старый, за 30 лет, старший лейтенант Серёга Карпук, артиллерист, преферансист, прекрасно стрелял, хвост перед начальством не гнул, изрядно выпивал, что тормозило карьеру, членом партии, конечно, не был, такие люди, в общем, пользовались авторитетом. За его противотанковым взводом ехала санитарка с замполитом батальона. Думаю, что Карпук не долго уговаривал политработника, потому что их машина с красным крестом сразу рванула вперед, вдоль колонны, на пути следования которой до района сосредоточения, не один хозяин гаштета оказал гостеприимство и радушно улыбался, встречая, а потом, провожая, их весёлые лица.

По шоссе мы идти не могли, оно оставалось слева, в целях маскировки шли скрытно лесом. Пересечённая местность изматывает быстрее чем асфальт. Солдаты с вещмешками, с притороченными к ним шинелями, средствами химической защиты, автоматами, уже ко второму привалу явно под устали. Как и на первом привале они курили, перематывали портянки, кто-то бежал в туалет, но через десять минут мы продолжили движение. Отстающих поддерживали, подгоняли я и Брыткин, сначала морально, потом физически. На третьем привале по команде «Привал! Оправиться!» многие солдаты валились прямо на обочину, где остановились. Я сказал бабушке и Горбенко перейти к нам, в хвост колонны, потому что без их помощи мы с Брыткиным уже не могли справится с отстающими.

Вообще-то, они молодцы! Лейтенант Куксов, прапорщики Горбенко, и Брыткин. Каждый из нас давно уже нёс на себе чей-то вещмешок, автомат или два, Горбенко нёс три. Отстающих мы тащили, волокли силой, в нас была лихость, кураж и дерзость. На пешем марше, в преодолении себя, в чувстве общего долга и цели, зарождалось истинное единение, которое сплачивало людей чистым бытием, ложное и наносное само отвалилось на этой долгой дороге. Я любил Куксова, Горбенко и Брыткина, они плевать хотели на себя и на трудности, помогали отставшим изо всех сил, в самоотречении, самоотдаче было начало их подвига, величие и красота которого заключалась в победе над собой, выходе за пределы своего «Я». Без усилий командиров батарея не дошла бы к назначенному времени.