Текст книги "Рассветный шквал"

Глава III
Ард’э’Клуэн, Фан-Белл, липоцвет, день двадцать шестой, полдень.

Перезвон в кузнечном ряду, нарочно вынесенном слободским людом подальше, почти к широкой отмели Ауд Мора, стоял такой, что мастер Ойхон, битый час переругивающийся с ремесленником, взявшимся за его заказ, вскоре охрип, стараясь расслышать собственный голос. Со стороны можно было подумать, что они грызутся почем зря из-за цены или сроков работы, но первый взгляд обманывал. Они не ругались. Просто коренастый лысеющий ардан, облаченный, несмотря на жару, в толстую шерстяную рубаху и кожаный фартук, никак не мог понять, чего же хочет от него заезжий рудознатец. А Ойхон, проклиная тупость собеседника и свое неумение связно растолковать суть дела, в сотый раз принимался объяснять, рисуя в помощь себе тоненькой веточкой схемы на песчаной площадке.

Самое обидное было то, что кузнец, по уверению всего мастерового люда, опрошенного рудознатцем по дороге сюда, был самым настоящим мастером своего дела. И с железом творил настоящие чудеса. Вот только нечто новое в его широколобую голову входило ой как туго!

Да, он привык делать отличные мечи и секиры, наконечники копий, оковки щитов и колесниц, столь любимых арданами. Мог, буде на то необходимость, выковать при помощи двух молотков и зубила цветок со всеми лепестками и тычинками. И знал эту работу как свои пять пальцев. Ойхону нужно было другое. Этот инструмент он задумал еще за год до окончания академии и по праву гордился своим изобретением. На факультете рудознатцев учили распознавать куски горной породы по отдельным, вкрапленным в них минералам, уметь понять, на какой глубине зародился тот или иной камень, что полезного может в себе нести. Учили находить железные руды. Бурые, болотные, и черные, тяжелые, самые богатые, которые оставляли красные полоски, если чиркнуть обломком по необожженному черепку белой глины. Объясняли, как находить места, где выглядывает на поверхность черный горючий камень, используемый кузнецами и плавщиками руды. Определять залежи медного колчедана. И, конечно же, рассказывали, как находить самоцветы, золото и серебро.

Наиболее способные ученики уже с третьего года начали осваивать мастерство лозоходцев. Трудное это дело, не всякому дается власть над тонкой рогулькой. Не каждому поможет она, покажет место, где лежат скрытые землей богатства. Поговаривали, что искусство лозоходца чем-то сродни искусству жрецов-чародеев, которых готовили совсем в другой Школе. Более почетной и предъявлявшей неизмеримо бо2льшие требования к своим ученикам.

Освоившим работу с лозой выпускникам академии присваивали звания магистров. Им не нужно было скитаться по окраинным землям в поисках работы – все получали места в свитах наместников провинций Приозерной империи, да стоит она вечно!

А вот у Ойхона с рогулькой сразу не заладились отношения. Не отзывалась она на мысленные призывы, не дрожала в пальцах, не выгибалась, указывая под землю. Это означало, что даже при самых лучших познаниях получит он вместо магистерской мантии бляху мастера, выпускное пособие – десяток серебряных империалов и отправится искать счастья по ровным, мощенным серым камнем дорогам империи. А если не повезет, то и дальше: на дальний юг – к вечно враждующим между собой князькам пригорян, на восток – добрая сталь нужна всем, и кочевникам-степнякам тоже, на север – к королям независимых королевств, что предводительствовали суровыми народами, почитавшимися в столице за варваров.

Потому и засела у совсем молодого тогда ученика в голове дерзкая мысль – придумать нечто такое, что могло бы затмить все хваленое мастерство лозоходцев. Ведь они, если задуматься, залежи-то указывали, но часто ошибались, путались сами и путали других. Одно дело указать вместо золотоносной жилы серебряную. Обидно, конечно, ну да стерпеть можно. А как вместо залежей самоцветных синюю глину отрывали? Вместо черной руды железной – тяжелый белый камень, никому не нужный, на строительство и то не годящийся? История помнит такие случаи. Вот только судьбу и имена ошибавшихся магистров не хранит.

Вот и придумали, чтобы удостовериться, прав ли мастер-лозоходец, не начинать сразу карьер рыть или рудник закладывать, а копать с десяток шурфов. Добираться до искомой залежи. Взять несколько образцов. Если будет, конечно, что брать. Когда руда должна была быть неглубоко, старались обойтись канавами, которые дорывали до нужной глубины, крестили ими почву с севера на юг и с запада на восток, или ямами-копушами пятнали землю то там, то сям. В итоге работы могли растягиваться на месяц, да и не один, если залежь в земле неровно таилась, вытянулась в один бок длиннее, в другой короче, изогнулась петлею.

И Ойхон придумал. Выдумал бить узенькие шурфики без людей. Долотом на веревке. С поверхности земли. А когда эта мысль, вначале несмелая и неясная, обрисовалась четко, когда юношеские замыслы впервые легли на клочок папируса в виде кривоватой, но в целом понятной схемы, испугался ученик. Задумался: если все так просто, как ему увиделось, что ж никто раньше него не догадался? Или он один такой умный? Вот уж вряд ли… Все вокруг дураки? Тоже нет, пожалуй… А может, это запретное знание? Давным-давно жрецами обнаруженное и скрытое подальше от докучных людишек в храмовые книгохранилища и архивы. Вот тогда ему жутко стало. Всем известно: в лапы жрецов-выпытников в подземелья угодить – все равно что хапун-рыбе в пасть. Быстро и навсегда. Только рыба свою жертву сразу съедает, а жрецы еще накуражатся перед смертью в свое удовольствие. Что знаешь, расскажешь, и что не знаешь, все равно расскажешь. Друзей-родных оговоришь…

Испугавшись своих мыслей преизрядно, первую ту схему Ойхон съел. И заставил себя забыть все, что придумал. Чтобы часом во сне не проболтаться или под хмельком – на старших курсах допустимы были в академии известные вольности.

А когда вышел за порог с пригоршней империалов в кошеле и сменной рубахой в сумке, призадумался. И решил попробовать свои знания применить.

Забрался молодой мастер для этого на далекий север.

В тот самый Ард’э’Клуэн, о котором школяры-южане всяких сказок наслушались. Будто снег тут лежит по самый цветень, пшеница не вызревает – только рожь и просо, леса растут густые, дремучие, зверьем злым и кровожадным населенные. Чего стоили сказки про стрыгаев, чудищ крылатых с людскими головами, что кровью и плотью человеческой питаются. А уж в истории про бэньши – бабу, по ночам голосящую: кто услышит ее, тот помрет вскорости, – и самые младшие не верили.

А еще сказывали, люди в Ард’э’Клуэне все грязные, волосатые, каждый с оружием не расстается – с мечом ест, с мечом спит, с мечом бабу любит. А все потому, что сиды остроухие, о которых на юге уж если кто и вспоминал, то только историки-летописцы да учителя, здесь ходят по белу свету, не страшась гнева Сущего Вовне, топчут землю погаными ножищами, так и ищут, кого извести лютой смертью, на кого порчу навести.

Многое из услышанного оказалось неправдой, многое полуправдой. Например, про стрыгаев давно уж в Фан-Белле никто не слыхал, а трапперы с Лесогорских отрогов без оберега от них из дому носу не кажут. Бэньши, хоть и не видел никто, многие уверяли клятвенно, что слыхали. Как только живы остались? И про многое иное зверье, на юге слыхом не слыханное, порассказали Ойхону. Про космачей и про стуканцов, про кикимор и про медведей пещерных, которые когти столь длинные на лапах отращивают, что приходится бедолагам на ходьбе их выворачивать и ходить, опираясь на пясть. Кое-кто и про троллей трепал, что будто в самых глухих чащобах еще прячутся, имеют один глаз, красный и огромный, посреди лба, стонут жалобно и преследуют одиноких путников. Этих болтунов их же товарищи – рудокопы да трапперы – на смех поднимали. И правда, чего по пьяни не привидится.

Кое-что и правдой оказалось о жителях северных королевств. Мытьем они и впрямь не злоупотребляли, отпускали бороды и с оружием управлялись на удивление ловко. Но всему можно найти объяснение. С бородой зимой теплее. Мыться одно дело летом, когда каждая речка, каждый ручеек к твоим услугам. А совсем другое – зимой, снегом метущей, морозом холодящей. Самое интересное, что на самих арданах (как там дела обстоят у трейгов с веселинами, Ойхон не знал) вынужденная нечистоплотность никак не сказывалась.

С оружием арданы знались с самого детства. И не сиды были тому причиной, а постоянная грызня между самими людьми, вялотекущая до поры до времени по всему северу. То трейги схватывались с веселинами, зовя арданов на подмогу, то, забыв о недавней дружбе, сами луки против недавних союзников поворачивали. Разбойниками кишели все леса от заболоченной дельты Ауд Мора до Восходного кряжа. Случалось, крупные шайки набирались смелости и нападали даже на королевские обозы, на крупные фактории, форты стражников, не говоря уже о деревнях и заимках, живших уютно и спокойно, как плотва на сковородке. А в прежние годы и нередки случаи были, когда талуны местные – каждый сам себе господин и указ – меж собой резню учиняли. Горды талуны-землевладельцы были у арданов, ох горды… Одно слово на пиру, косой взгляд на охоте, милость короля соседу, а не ему, достойному, оказанная. И взрывали суглинистый бурый подзол почвы крепкие копыта упряжных коней, мчались, мелькая спицами, колесничные повозки с благородными бойцами, возжелавшими справедливости под солнцем. Звенела сталь копий по бронзовым бляхам щитов и оковкам бортиков, лилась кровь, обильно орошая безмолвно страдающую землю. А уж когда расходились благородные воители, всем доставалось. И правым и виноватым. Благо, король Экхард, жестокий и злопамятный, взобравшись на трон тому уж более восемнадцати лет, придушив в сортире, как поговаривали злые языки, родного батюшку, засидевшегося, по его мнению, железной рукой навел порядок. Усмирил слишком рьяно отстаивающих вольницу владетельных талунов, приструнил разбойничьи шайки, замирился с королем трейгов Витгольдом и даже заслал посольство к далекому, не враз доедешь, Мечелюбу, отцу правящего ныне в Весеграде Властомира.

Утверждая сильное государство, Экхард постоянно нуждался в деньгах, а потому был кровно заинтересован разрабатывать недра своей не слишком богатой, кроме охотничьих угодий, страны. Потому и направился рудознатец Ойхон прямо ко двору ардэклуэнского монарха. Устроиться на службу оказалось не сложно. Гораздо сложнее было добиться разрешения попробовать свои выдумки в деле.

Наконец Ойхону помог с аудиенцией у канцлера Тарлека Двухносого капитан отряда наемников с дальнего юга, из Пригорья. Оба чужака при дворе, они как-то с первого дня знакомства начали помогать друг другу. Только сгинул Эван еще в березозоле, во время похода на север, против остроухих, в беспощадной и неправедной войне. Пропал без вести вместе со всем отрядом – больше полусотни мечей. И с тех пор от него не было ни слуху ни духу. А Ойхон так больше ни с кем и не сдружился.

Зато после протекции Эвана Тарлек Двухносый – сам рубака каких поискать и к словам других бойцов прислушивающийся уважительно – дал рудознатцу деньги на заказ инструментов и полдюжины толковых мастеровых в помощники. Обещался помочь с лошадьми, если в жнивце хотя бы выберется мастер выполнять его, сенешаля, распоряжение – искать золото, серебро, самоцветные камни у отрогов Лесогорья, что на севере Ард’э’Клуэна раскинулось.

Вот и старался Ойхон, заказывал все, что для его задумки пригодиться могло. Труб жестяных, плоскими клепками сцепленных, ему уже наделали, хоть и содрали за заказ мастера-жестянщики немало.

Сделали и толстостенную трубу с грибком-клапаном в нижнем торце – самая большая хитрость изобретателя. Ежели ту трубу вниз в дырку в земле сбрасывать, порода, в мелочь разбитая долотом да с водой перемешанная, грязью внутрь трубы зайдет. А как трубу вверх потянут, грибок выход грязи закроет и вытечь не даст. Тут уж не зевай мастер – грязь доставай, перебирай. Можно руками, можно на сите, можно и на лотке, как старатели-золотоискатели делают, промывать. В этой-то грязи кусочки всяких полезных минералов и прячутся. Если, конечно, попал шурфик в месторождение – жилу или россыпь. А не попал – тоже не беда. Знающий рудознатец по породе, рядом лежащей, определит, стоит ли ждать пользы из недр земных.

Была и качалка придумана, чтобы не руками канат дергать. Какая в руках сила? А так сядут два мужика здоровых и начнут, как ребятня малолетняя, раскачиваться. А долото, к канату привязанное, заскачет. Вверх-вниз, вверх-вниз. Будет по дну стучать – породу молотить.

Вот только это самое долото никак не могли сделать, как ни старался Ойхон, как ни объяснял кузнецам. Не простое зубило, в пол-локтя в ширину ему нужно было. Таким круглой дырки не пробьешь. А как бы два зубила, одно в другое вросшее. Крестом сцепленные. Тогда, от ударов отскакивая, как бы оно ни поворачивалось, все близко к окружности край шурфа выйдет.

А таких долот штук пять-шесть нужно. Да разного размера. К ним грузил разных. Чтоб удар достаточно сильным выходил. Да лезвия калить надо. Хорошо калить. Крепко. Надежнее, чем мечи. Камень – это не кольчуга. А выщербится долото, что, за новым от самого Лесогорья в стольный Фан-Белл нарочного слать?

Вот и мучился Ойхон. Ходил от мастера к мастеру. Объяснял, рисовал, доказывал. А жнивец вот-вот начнется. Меньше седмицы осталось.

Наконец кузнец, кажется, что-то уразумел. И не просто уразумел. Проникся идеей. Даже предложил края долота, что по стенкам скользить будут, скруглять маленько по форме лезвия секиры. Мудрая мысль. Рудознатец, еще мгновение назад мысленно распекающий на все корки тугодумного собеседника, теперь был готов расцеловать его. Вот повезло, не обманули слободские! Умница кузнец. Хоть и немного туго соображает, зато уж как придумает!

Радостно попрощавшись с кузнецом, оставив положенный задаток, Ойхон двинулся в обратную дорогу. Из гремящего, звенящего кузнечного ряда, пропахшего горячим металлом и угольной гарью, через чинный ряд бронников, плетущих изящные кольчуги, в провонявший собачьим дерьмом ряд кожевенников.

Проходя мимо пристани, мастер невольно замедлил шаг, вдыхая привычный с детства запах просмоленных досок и гнилой рыбы.

Привязанные пеньковыми канатами к прочным столбам, стояли широкие, круглобокие струги веселинов, на которых привозили в Фан-Белл рожь, коноплю, горшки да кувшины. Натужно шли вверх по течению Ауд Мора тяжело груженные суда – где на веслах выгребали, а где и приходилось бородатым крепышам выбираться на сушу и тянуть речного коня на себе, по колени влезая в мягкую прибрежную почву. Струною звенели тогда прочные веревки, и разбегалась из окрестных лесов дичина, напуганная слаженной песней бурлаков. В последние годы перевозить товар вверх по Отцу Рек становилось все более опасным. И не столько из-за разразившейся войны с сидами, сколько из-за лихих людишек, в изобилии разгулявшихся по Левобережью. Однако выбирать веселинам было не из чего. Обратно, в привольные приречные луга и широкие долины Повесья, струги шли легко. Везли с собой железную крицу – продолговатые чурки ноздреватого, рыхлого металла, меха – соболя да куницы, медведи да рыси, мед и воск арданских бортников. А самое главное – мечи, топоры, наконечники к стрелам и копьям, кольчуги, ценившиеся у наездников-веселинов чуть ли не на вес золота.

Чуть дальше стояли три лодьи, принадлежавших короне Ард’э’Клуэна. Узкие, двадцатичетырехвесельные речные ястребы. Если грузовые суда в складывающихся десятилетиями торговых взаимоотношениях двух монархий принадлежали Повесью, то охрана голубой дороги была возложена на арданов. Охочие до боя, злые бойцы, подчинявшиеся только своему командиру – Брохану Крыло Чайки – да королю Экхарду, патрулировали попеременно на вертких остроносых лодьях широкий плес и заводи Ауд Мора от гор Гривы до Восточной марки Трегетрена.

Здесь же красовался и байдак поморян. Черный, продубленный ветрами и солеными брызгами, с широким парусом, сшитым из разноцветных полос, и высокой кормовой надстройкой. Несмотря на кажущуюся неуклюжесть далекого гостя, мало какая из речных посудин могла соперничать с байдаком как в скорости, так и в лавировании под ветер. Его короткому, толстому корпусу не показались бы страшными ни плавучие льды, набегающие с северными ветрами, ни таранные удары белогривых валов. Поморяне тоже прибыли по торговым делам – продать рыбий зуб и китовый жир, купить железа и мягкой рухляди.

Ойхон вздохнул. С большим удовольствием он поглядел бы на величественный, украшенный позолотой, сияющий начищенными бляхами навесных щитов и белоснежными парусами имперский дромон. Но, видно, не судьба. Поговаривали, что император, да живет он вечно, крайне неодобрительно отнесся к войне, затеянной своими северными соседями, не то чтобы вассалами, но сильно зависящими от могучей державы. Главным образом потому, что не получил ни единого трофея, ни одного подарка еще с начала березозола. Купцы Приозерного края кряхтели, ругались дома в подушку, но прилюдно поддерживали правителя, сократив торговлю с Ард’э’Клуэном и Повесьем до предела. Конечно, полуофициальный запрет на торговлю никоим образом не подействовал на многочисленных контрабандистов, водящих небольшие караваны из Трегетрена в южные пределы Империи, перегонявших табуны через Белую гряду из Повесья. В итоге северные товары подскочили в цене, и это стало единственным ощутимым результатом монаршего гнева.

Бросив последний взгляд на играющую сотней зайчиков гладь Отца Рек, рудознатец, не торопясь, пошел по утоптанной дороге, ведущей от берега вверх к подножию холма, опоясанному обожженным глиняным валом и невысоким – в полторы сажени – частоколом. Не слишком надежная защита, случись Фан-Беллу подвергнуться атаке обученного имперского войска или закаленных в постоянных стычках отрядов южан из Пригорья.

На скалистой вершине холма возвышался каменный замок – оплот короля Экхарда. Над его стенами трепетали узкие, вытянутые вдоль древков флажки – зеленый, распластанный в прыжке олень на белом фоне. А над воротами, Ойхон знал это прекрасно, торчали выбеленные ветром черепа сидских ярлов, чьи замки разграбило и сожгло ардэклуэнское войско в скоротечной зимней кампании. О том, сколько арданов осталось гнить в ущельях Облачного кряжа, долине Ауд Мора и на берегах Аен Махи, в Фан-Белле предпочитали не задумываться. Это не приветствовалось.

Обычно днем слободской народ постоянно слонялся туда и обратно через окованные не бронзой, а железом ворота крепости, в которой постоянно маялись от вынужденного безделья полдесятка конных егерей Экхарда и десяток городских стражников.

Взгляд, брошенный мастером на бело-зеленые накидки, покрывающие кольчуги егерей, напомнил ему о пропавшем без вести Эване. Где покоятся его кости? Похоронены ли по-человечески или обглоданы хищными зверями и птицами?

За грустными раздумьями Ойхон не заметил, что поток людей на сей раз движется в одном направлении, а именно в город, к неширокой площади перед королевским замком. Обычно на ней шла более-менее бойкая меновая торговля. Изредка выступали заезжие жонглеры, фокусники и музыканты. Но раз в десять дней, по повелению Экхарда, площадь превращалась в лобное место, где приводили в исполнение вынесенные монаршей волей приговоры.

Толпа подхватила мастера и понесла его по узким улочкам, где едва могли бы разъехаться две колесницы талунов. Поскользнувшись на конском кругляше, он припал на колено и выругался сквозь зубы. Вот уж к чему, к чему, а к постоянной грязи под ногами, мусору, помоям, выплескиваемым хозяйками прямо под ноги прохожим, Ойхон привыкнуть не мог, как ни старался. То ли дело в солнечном Соль-Эльрине, сверкающем колоннадами храмовых портиков и чистотой мощенных белым камнем улиц, красными черепичными крышами дворцов и разгоняющими ночной сумрак бронзовыми светильниками площадей. Или в Вальоне – городе, ставшем за восемь лет учебы роднее и любимее столицы. Чудо гения мастеровых и ученых, он целиком расположился на рукотворном острове на Озере в полулиге от побережья, с которым его связывала настеленная на сваях дорога. Как вольно дышалось там! Свежий прохладный ветерок и запах водорослей, а не смрад выгребной ямы, щедро приправленный вонью немытых тел и коптящих очагов.

– Держись, рудознатец! – Сильная рука подхватила молодого мастера под локоть и помогла подняться.

– Спасибо, добрый человек…

Где-то Ойхон видел это бородатое, румяное, по-доброму улыбающееся лицо. Короткие сильные пальцы. Кто-то из слободских. Постой-ка – стружка в волосах, маленький железный оберег от бэньши на шее – да это же столяр Дирек, по прозвищу Жучок, который его заказ на качалку принял и в точности в заданный срок выполнил. Точно – Жучок. Маленький, широкоплечий, лоснящийся от удовольствия, наслаждающийся нехитрыми радостями простого ремесленника.

– Спасибо, мастер Дирек!

– Ого! Признал! Я-то… Я спервоначала решил – ни за что рудознатец меня не признает. Еще бы, такая шишка – с самим Тарлеком ручкается…

Ойхон смутился было, но Жучок тут же захохотал, увлекая его дальше по кривой улочке:

– Шучу, шучу я, мастер…

– Ойхон.

– Шучу я, мастер Ойхон. Вишь, ты меня признал и вспомнил, я тебя – нет. Стало быть, ты, как человек, лучше меня будешь. Хоть и в королевский замок вхож.

– Ну разве можно сказать, лучше человек или хуже, только потому, что он запомнил кого-то?

– Можно, можно! Ты со мной не спорь. Все одно не выспоришь.

– Ладно, не буду. А куда все бегут, мастер Дирек?

– О! – Столяр опять хохотнул. – Не знаешь? Весь город пять ден бурлит – пособников остроуховских споймали. Его величество им кару определил. Сегодня как раз срок сполнения приговора.

– Не стоит мне, верно, все это наблюдать…

– Ха! «Не стоит»! Хошь не хошь, а надо! На то есть королевский указ.

Жучок многозначительно поднял вверх палец с обкусанным ногтем. Потом, понизив голос, приподнялся на цыпочках к самому уху южанина:

– Ты это брось, мастер, от таких развлекух отказываться. Сей момент прознают, кому следует доложат, в противодействии короне обвинят и на кол… Ты думаешь, мне сильно охота казни наблюдать? Я б пивка лучше хватанул полным ртом.

Ойхон угрюмо кивнул. Что ни страна, что ни правитель – порядки везде одинаковы. Власть надо любить и вовсю эту любовь показывать. Сколь бы противно тебе ни было.

Они пошли дальше, несомые нескончаемым потоком слободских людей и горожан. Шерстяные плотные рубахи, крашенные листьями березы и крушины, лохматые безрукавки, вышитые ленты, обвязанные вокруг мужских голов по арданской традиции, длинные юбки в большую клетку и платки из беленого полотна на головах женщин. Кое-где мелькали дублеты городской стражи и круглые, начищенные до блеска, шлемы конных егерей.

Волей-неволей Ойхон ловил отдельные обрывки фраз в бурлящем людском скопище.

– Слышь, Мордась сегодня заломил за десять гарнцев проса полтора империала.

– Вот гад! Хуже остроухого… Обухом бы его в жирную рожу да в омут.

– Ага, а потом тебя егеря…

…

– Давеча трейговский отряд на север ушел – с самим Валланом.

– Ага, все не сидится лысой башке. Ловит кого-то, ловит…

– Не кого-то, а сидку бешеную. Поклялся извести ее, тварь проклятую.

…

– А рожь, почем он за рожь просит?

– Три империала за десяток…

– Все помрем! Все!

…

– Кого сегодня приговорят-то?

– Да кто его знает? Вроде беженцы с Правобережья.

– Талуны?

– Да, сейчас тебе талуна возьмут. Держи карман…

…

– Войну опять затевать норовят…

– Кто? Остроухие так наклали…

– Тихо, егерь пошел!

…

– На железо цена бы расти должна, а оно – жрать нечего.

– Без твоего железа веселин проживет, а ты без его зерна?

– Ох, то-то ж и оно…

…

– Слыхали, у Витгольда наследник пропал.

– Что? Кейлин?

– Он самый. Сгинул без вести.

– Жалко. Справный рубака был.

– Ага, и Витгольд, говорят, совсем плохой стал. За сынком горюет…

…

– А наш-то, наш… Новую девку себе нашел.

– Да кабы девку или талунскую дочь какую… А то оторва, каких поискать. С юга, бают…

– Что такую к нам занесло?

– Да, бают, подружка южанина приблудного. Эвана-капитана.

Уловив знакомое имя, Ойхон прислушался.

– Это того душегубца из конных егерей?

– Его самого. Они вроде как порознь приехали. А все одно – народ не обдуришь.

– Лавка, бают, у нее была в городе?..

– Ага, была. Теперь-то ей всякие лавки-шмавки без надобности, коль с милостивцем нашим спелась…

– Тише ты, дура! Не вишь, егерь в нашу сторону лыбится?

– А я че? Я ниче…

– То-то и оно, что ниче. Тьфу на тебя, слабоумную.

– На себя погляди – дубина стоеросовая!

– Ладно. Все. Не ругайся. Куда прежнюю-то девку дел? Она уже и корону примеривала.

– К батьке в замок снарядил.

– Что, прямо так и снарядил? Запросто?

– А вы, мужики, завсегда запросто снаряжаете. Бают, поставил носом на закат и под зад коленом.

– Ха! Вот орел наш! Умеет!

– Ага, умеет. Только Витек Железный Кулак теперь на него зубы точит. Такое оскорбление, грит, только кровь и смоет.

Хваливший Экхарда слобожанин протяжно присвистнул.

– Это не шутка! Ежели талун Витек заваруху начнет, за ним пойдут. Это точно…

Очередной водоворот толпы разделил беседующую чету и Ойхона с Диреком, не дав дослушать до конца. Услышанное настолько заинтересовало рудознатца, что он не заметил, как выбрался на площадь и с размаху ткнулся носом в широченную спину насквозь провонявшего кожемяки. Ардан забурчал, но прибаутка столяра живо вернула ему благостное расположение духа. Лобное место все больше и больше наполнялось народом. Городские и слобожане в тесноте топтали друг другу ноги, пихались локтями, беззлобно переругиваясь. Бабы тянулись на цыпочки, чтобы разглядеть загодя приготовленные орудия казни – по ним самые нетерпеливые старались угадать, какого рода действо их ожидает.

Наконец, когда толпа уже изрядно завелась, на помост вышел мордатый глашатай в королевских цветах. Натужась так, что круглая физиономия запылала закатным солнышком, он объявил:

– Слушайте, славные жители Фан-Белла, и не говорите, что не слышали. Сегодня дошедшие до ушей его величества короля Экхарда слухи об измене талуна ихэренского Витека, Железным Кулаком прозываемого…

– Как только дыхалки хватает, – восхищенно прошептал кожемяка.

– …подтвердились. Посему рекомый Витек вне закона объявлен. Всяк, кто его голову в Фан-Белл доставит, награжден будет!

Людское море заволновалось, зашумело. Мужчины крякали, потирая мозолистые ладони, женщины горько вздыхали – Витек был воином хоть куда и красавцем на загляденье. И это несмотря на разменянный шестой десяток.

– Сказать-то просто, – жарко дыша в ухо, проговорил Дирек. – А поди добудь ту голову. Железный Кулак – он Железный Кулак и есть. Не пальцем деланный. Он сам может два мешка голов таких умников припасти на зиму.

В это время глашатай передохнул, снова набрал полную грудь воздуха и, привычно багровея, продолжил:

– А теперь приговор его величества короля Экхарда мерзким отступникам и остроушьим подпевалам! Поселяне с правого берега Аен Махи, именно – Крыж Рябой и Хадрас Полваленка с семействами, что неоднократно в сношения с погаными остроухими вступали, корысти собственной ради харчами им помогали, приговариваются к битью плетьми со ссылкой на железный рудник. Мужикам – десять плетей, бабам – по пять плетей, старикам и мальцам – по две плети.

Стражники выволокли на возвышение покорно переставлявших ноги поселян-беженцев. Принялись деловито валить на деревянные доски и заголять спины. Вжикнула, рассекая воздух, первая плеть. Над площадью пронесся протяжный, исполненный муки крик. Ойхон, не в силах глядеть на творящееся действо, уткнулся глазами в жилетку широкоплечего ардана. Но уши-то ведь не заткнешь…

– Всего-то и вины, что меняли дичину на полотно сидовское, – продолжал шептать столяр. – На самом-то короле небось из такой точно ткани портки вздеты.

– Да тише ты! – не выдержал Ойхон. – Не ты ль меня сам предупреждал, мастер Дирек, чтоб осмотрительнее себя вел и за языком следил?

– Предупреждал, – согласился столяр. – Виноват. Не буду больше. Понимаешь, мастер Ойхон, заело. Загрызло все…

Тем временем экзекуция на помосте добралась до закономерного финала. На поротых надевали цепи и уводили вниз к подводам, снаряженным в королевские железные рудники. Глашатай опять вдохнул поглубже.

– Купец Брулгар из Фан-Белла и мастер-косторез Бинс, по прозвищу Рябок, замечены в речах изменничьих, против короны и трона злоумышленных. При задержании Рябок выбил два зуба десятнику городской стражи. Приговариваются к умерщвлению, путем посажения на кол! Все имущество осужденных отходит в пользу его величества короля Экхарда. Домочадцы упомянутых злодеев будут биты плетьми и проданы…

Толпа загудела. Не поймешь, одобрительно или нет. На помост вывели Брулгара и Бинса. Крепко избитых – надо полагать, при задержании – и в изодранной одежде.

– Мастер Ойхон, – почти взмолился Дирек. – Забери ты меня отсюда. Я ведаю, тебя Тарлек в поход отправляет – самоцветы искать. Забери. Хоть за лошадьми ходить, хоть кашеваром. И денег мне не надо. Не могу я тут больше – извелся.

Ойхон опешил, глядя, как на темные, обычно веселые и подвижные глаза мастера-ардана набегают самые настоящие, непритворные слезы. Тот, восприняв его молчание как несогласие, продолжал:

– Слугой буду. Сапоги чистить буду, только забери…

– Тише, мастер Дирек, ради Сущего, тише. – Ойхон и сам понизил голос до предела. – Заберу. Мне толковые мастера позарез нужны. Так и Тарлеку объясню.

– Заберешь? – не поверил своему счастью столяр.

– Заберу, век родины не видеть, если вру. – Рудознатец протянул Диреку ладонь, за которую ардан ухватился, как тонущий за веревку.

А в воздух над Фан-Беллом рванулся нечеловеческий рев сажаемых на кол.

Правобережье Аен Махи, буковая роща, липоцвет, день двадцать седьмой, на закате.

Сгущающиеся сумерки скрадывали древесные стволы, окружившие укромную полянку. Призрачной хмарью заволакивали просветы между ними.

Раскинувшаяся на расстоянии броска дротика Аен Маха величаво несла свои холодные струи на встречу с Отцом Рек – Ауд Мором. Ровная гладь, словно простыня у лучшей хозяйки. Лишь изредка на стремнине всплескивали широкими хвостами кормящиеся на вечерней зорьке белорыбицы. Хватали усатыми, толстогубыми ртами упавшую в реку мошкару, жуков, бабочек. Эти рыбины, вкуснейшие в любом виде – хоть в рассоле, хоть в ухе, – пасти отрастили что надо. Схарчат и неосторожно пролетающую над самой водой береговушку, а то и козодоя, тоже не дурака поохотиться ночной порой на всякую мошкару.

Упорно задувающий с севера суховей, казалось, притих на время с тем, чтобы дать уставшим путникам передохнуть, насладиться лесной прохладой вкупе с речной свежестью.