Текст книги "Осколки"

Осколки
Владислав Троицкий

© Владислав Троицкий, 2017

ISBN 978-5-4485-2043-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

#уфли #уфимскаялитература

– Кажется, я ранил тебя, а этого я не хотел. Я думал, ты больше знаешь о мире и людях, гораздо больше. С тобой следовало говорить иначе.

– А как иначе ты мог говорить?

– Не знаю. Как с ребёнком.

Меша Селимович

 
* * *
 
 
La vida es muerte. Жизнь есть смерть.
Для человека, как и для растений.
На всё осталось несколько мгновений
и я теряюсь – сметь или не сметь.
 
 
Внизу маняще распласталась твердь,
а взглянешь ввысь – прочь от меня, Злой Гений! —
обломки жизней, помыслов, свершений
в небытие уносит круговерть.
 

Бесконечность

 
* * *
 
 
Рассвет беспечно рассмеялся,
слегка румянцем запылал.
Я никогда так не влюблялся,
я ничего так не искал.
 
 
Туман спокойно заклубился,
в лучах играя, заблестел.
Я ни к чему так не стремился,
я ничего так не хотел.
 
 
День, погляди-ка, разгулялся,
вовсю раскрашиваться стал!
Я ничего так не боялся,
я ни о чём так не мечтал.
 
 
* * *
 
 
Дракон летал в бескрайности миров,
взрывая скоростью пространство.
И разгоралось множеством костров
шальное то непостоянство.
То каменные горы он вскрывал,
несметных полные сокровищ,
то с демонов полками воевал,
то дрался с ордами чудовищ.
То отдыхал в диковинных садах,
то мчался в бесконечных безднах.
То появлялся в древних городах,
то на планетах неизвестных.
Но приземлился, радость разглядя,
в краях обетованных самых,
в пустыне, ожидающей дождя,
у входа в неприступный замок.
Подрагивая напряженьем жил,
улёгся тихо на пороге
и крылья многоцветные сложил —
и лижет тебе ноги.
 
 
Муравей и Солнце
 
 
По кочкам, по выбоинам, между пней,
лишь только солнце взошло,
соломинку тащит муравей,
упрямо и тяжело.
 
 
Моя любовь в тыщу раз больше меня,
как груз у того муравья.
Но Солнцем могла бы стать для меня,
я знаю, любовь твоя…
 
 
Возрождение
 
 
Быть бы художником – и на холсте
запечатлеть твой ясный, чистый профиль,
и сзади – расцветающий картофель,
столь дорогой и редкий в годы те.
 
 
К твоей непостижимой красоте
я подбираюсь, словно Мефистофель.
Как Фауст… Слушай, чашку кофе ль,
бокал вина ль сюда – и в полноте
 
 
картина вдруг сама начнёт светиться
и музыка польётся в тишине,
и негасимый пламень возгорится,
 
 
и лёгкость отразится в глубине,
и волшебство искусством совершится —
ты повернешься, наконец, ко мне.
 

 
* * *
 
 
Снег падал ядовито-синий
И незаладились дела.
Ты не чертила скользких линий,
ты просто мной пренебрегла.
 
 
В дым улетучились поленья,
в песок рассыпалась скала.
Всё кончено. Всему – забвенье.
Ты просто мной пренебрегла.
 
 
Живу под теми ж небесами.
Как ты могла, КАК ТЫ МОГЛА!
В болоте чёртики плясали.
Ты просто мной пренебрегла.
 
 
* * *
 
 
Словно знамение вечер,
талисман, бережно чтимый.
Счастье – это просто ведь встреча,
просто с взглядом любимой.
 
 
Весна – и словно я весь в ней,
словно я счастлив уже.
Счастье – это новая песня,
что сама сложилась в душе.
 
 
Словно в ночи непроходимой
вспыхнул путеводный огонь.
Счастье – это счастье любимой,
когда она рядом с тобой.
 
 
* * *
 
 
Ты вся – как дерзость, как начало,
как солнцем взрезанная мгла!
…Ты мне учтиво отвечала —
ведь ты иначе не могла…
 
 
И это подлинное счастье —
лицо яснейшее твоё,
глаза – то воплощенье власти,
то отреченье от неё.
 
 
и эта гордость Незнакомки,
и нимб Души над головой,
и неожиданно так громкий
и милый-милый голос твой…
 
 
* * *
 
 
Всё это совершенно неуместно.
Я, как никто иной, об этом знаю.
Но вновь и вновь опять не понимаю:
всё это совершенно неуместно.
Как камушек, что вниз летит отвесно,
вдруг чиркнет, отскочив, скалы по краю…
Всё это совершенно неуместно,
я, как никто иной об этом знаю.
 
 
* * *
 
 
Нет – это какой-то обман – ты
не можешь такой быть – нет!
Нет, не перетают все льды!
Нет, не пересветит весь свет!
 
 
Нет, не разрежет весны шёлк
ангелов хор, вострубя…
…Кажется, кто-то мимо прошёл…
Я – мимо тебя???
 
 
* * *
Было всё или нет – так возьми, улыбнись,
ну, так сделай же, правда, поверь.
Ведь цветёт бересклет, ведь цветёт барбарис,
ведь боярышник цветёт теперь.
 
 
Ведь рябина уже душновато-нежна,
разве пройдёшь, не заметишь?
Ведь человека, которому ты так нужна,
ты больше не встретишь.
 
 
* * *
 
 
Я бежал в рассветные степи,
но меня увидала ты
в балагане, в тесном вертепе,
где паясничают шуты.
 
 
Что ж, смеяться – твоё право.
И вообще, рассуждая здраво,
трудно было ждать реакции иной,
что ты смеялась надо мной.
 
 
* * *
 
 
Твоё имя – как остро отточенный карандаш,
как нижняя кромка льда далеко в горах,
как внезапно вспыхнувшее пламя,
как ленивый летний вечер.
 
 
Скитаясь по бесконечной Вселенной,
в джунглях философских категорий
и в лабиринтах поэтических образов
я ищу лишь того, что напомнило бы мне
твоё имя.
 

Августовские наброски

Быть бы художником…

 
* * *
 
 
Уже совсем другие краски
и воздух, как стекло, прозрачен.
И, ярко-синее в зените,
лазурью небо к горизонту
стекает между облаками.
(Как ярко белое на синем!
А может – синее на белом.)
И облака густеют в тучи,
сначала в розовато-серый,
потом свинцовый, даже чёрный…
И чуть грустны на этом фоне
уже осенние деревья:
немного жёлтого в зелёном.
 
 
* * *
 
 
Какой утомительный дождь,
и воздух, как речка, течёт,
и, как лист опавший, плывёшь,
куда тебя речка несёт.
 
 
И грустно становится вдруг,
и хочется, что – не поймёшь.
Такой заколдованный круг,
такой утомительный дождь…
 
 
* * *
 
 
Горы растрёпанной ваты
и солнце глядит свысока:
вымыслы великоваты…
И снова я про облака!
 
 
Ты скажешь: не зазнавайся,
нос в небо не задирай!
Ты скажешь – «не поддавайся»?
Ты скажешь – «не унывай»?
 
 
* * *
 
 
На «ю» кончается то слово,
а начинается на «эль»…
…но мы исходим из простого:
художнику нужна модель.
 
 
Художник замечает больше.
Ему под силу угадать,
весь образ должен быть какой же,
и цвет улыбки передать,
 
 
и эту недоговорённость
в изливе бёдер подстеречь,
увидеть одухотворённость
в капризном развороте плеч…
 
 
Свой шарм у жанра есть любого,
но самый интересный – «ню»…
Нет-нет, я помню это слово:
оно кончается на «ю»!
 
 
Песенка
 
 
Солнце поднимается лениво,
мягкие и тёплые тона.
Думаю немного боязливо:
что теперь подумает она?
 
 
Воробьи испуганно взлетели,
задержавшись в воздухе чуть-чуть…
Неплохое освещение для акварели,
хоть нарисовал бы кто-нибудь!
 
 
* * *
 
 
Слова умеют улыбаться
и безделушки мастерить,
умеют чуть отодвигаться
и ничего не говорить,
 
 
умеют покрывало вышить,
умеют статую создать,
умеют ждать, умеют слышать —
и не прийти, и опоздать.
 
 
Умеют чёрта сделать богом,
умеют сделать день как ночь,
умеют многое во многом,
но не умеют мне помочь…
 

Кастаньеты

 
Бежать…
 
 
Бежать, бежать, бежать – тебе от меня,
бежать, бежать, бежать – мне от тебя,
бежать, бежать, бежать, бежать не виня,
бежать, бежать, бежать, бежать не любя,
бежать, бежать, бежать, бежать от себя.
 
 
Бежать, бежать, бежать, бежать навсегда,
бежать, бежать, бежать, бежать в никуда,
бежать, бежать – и не убежать никогда,
бежать, бежать, бежать, бежать, бежать…
 
 
* * *
 
 
Бедность, верная подружка,
лишь она не позабудет.
Будем пить. Так. Где же кружка?
Сердцу веселей не будет.
Сердцу хочется иного,
сердцу хочется любовей.
Оттого и бьётся снова,
каждый раз всё бестолковей.
Только всё недостижимо,
только счастье недоступно.
Бейся ж, сердце, бейся глупо
и рыдай неудержимо.
 
 
Подражание французскому
 
 
Твои глаза – шампанского глоток,
лоб – каберне, и рислинг – кожа щёк,
и губы – как мадера, нет, кагор,
и груди – вермут, и живот – ликёр,
и полстакана спирта между ног…
 
 
Но у меня, увы, сухой закон.
 
 
* * *
 
 
Есть заповедные луга, где птица Сирин
поёт; но надо знать туда дорогу.
Не спрашивайте о ней у меня.
 
 
* * *
 
 
Это – лишь падать, а вовсе не ввысь,
это – лишь память, а вовсе не жизнь,
это – лишь отблеск, а вовсе не свет.
это – лишь подлость, а вовсе не смерть…
 
 
Вывод о человеке
 
 
Вы все от меня отвернётесь,
когда я предам и убью,
когда я столкну в пропасть
Единственную мою,
когда в грязь втопчу совесть,
подлостью честь поправ.
Вы все от меня отвернётесь.
Вы правы. – Я тоже прав.
 
 
Подражание китайскому
 
 
И вчера ничего не случилось опять.
В позвоночнике прыгают хмурые черти.
Хорошо целый день на постели лежать,
завернуться в одеяло и думать о смерти.
 
 
* * *
 
 
Встречи,
пытающиеся изобразить любовь,
происходят достаточно часто в нашей галактике.
 
 
Стрижи
 
 
В небе чиркают стрижи
вновь и вновь.
Расскажи мне, расскажи
про любовь.
И глаза свои мне покажи,
чтобы видели только стрижи.
 
 
* * *
 
 
Вечер по-еврейски мягок
и горят глаза ***.
Сколько изрисовано тетрадок!
Сколько передумано идей!
 
 
Где-то далеко играет гаммы скрипка,
чёртово сплошное колесо.
И её прощальная улыбка,
словно на картине Пикассо…
 
 
* * *
 
 
Это было странное время,
это было прошлой весной,
это было… нет, не со всеми —
это было только со мной.
 
 
Это было так непонятно,
это было словно в мечте,
это было невероятно,
это шло к твоей красоте.
 
 
Это поднималось и длилось,
это и росло, и цвело…
Это никуда не годилось,
это ни к чему не вело.
 
 
* * *
 
 
Просияло что-то вдалеке,
пробежало камешком в реке.
 
 
Выпорхнуло птицей из-под ног,
выпило из ягод красный сок.
 
 
Повернулось в сторону опять,
постаралось мне загадкой стать.
 
 
Никогда загадки не решить,
никогда мне жизнью той не жить.
 
 
Всё скитаться по ночным полям,
песни петь давно умершим королям.
 
 
* * *
 
 
Я не люблю удачливых и сильных,
какая-то в них скрытая порочность
и вера в собственную правомочность
быть самому удачливым и сильным,
когда другие неудачливы и слабы.
 
 
Пусть всё летит в тартарары и рвётся,
пусть мир болезненный стыдливо умирает,
приходит вдруг удачливый и сильный
и говорит спокойненько: «Так надо»,
поигрывая хлыстиком довольно
и взгляды вскользь небрежные бросая.
 
 
Они порой поддерживают многих
и вспомоществование приносят,
и даже делятся своей удачей.
Однако что чужая мне удача?
И чем поможет мне чужая сила?
Она усилит лишь мою же слабость.
 
 
Стать самому удачливым и сильным
и делать всё «как Бог велел», «как надо»,
ну, то есть так же, как и все другие —
понятно, что бессмысленно всё это
и даже, я сказал бы, недостойно.
 
 
Так философствовал я очень долго,
противоречья жизни излагая
в стихах удачливых – удачных, сильных.
Но кто-то прошептал мне прошлой ночью,
что в мире нет удачливых и сильных,
все тайно немощны и в глубине несчастны.
 
 
* * *
 
 
Поглядеть на небо, что ли?
Солнце – прямо колобок.
Не в моей беспечной воле
перешагивать порог.
 
 
Одуванчиков не видно
и крапива отцвела.
И тебе должно быть стыдно:
Даже с Троицким спала!
 
 
* * *
 
 
Не бывает истины в начале.
Ночью заморозки обещали.
 
 
Символизм
 
 
Пусть кубок поднимется пенный,
пусть звёзды расцветят нам ночи!
Любимая – символ Вселенной,
и грудь, и походка, и очи!
 
 
Есть только одно неизменно —
мир, мною, поэтом, творимый.
Как солнечно! Как вдохновенно!
Вселенная – символ любимой!
 
 
И сонмы читателей верных
суть символы чисел, но мнимых…
О сколько создастся вселенных!
О сколько же будет любимых…
 
 
* * *
 
 
Любовь преходяща, а мудрость вечна
и скажут другие: «Она не одна!»
Но камни – живые, и мыслят цветы,
и есть в этом мире одна только ты!
 
 
Василиск
 
 
Когда прозрею на короткий миг,
не окажись, прошу, со мною рядом.
Я Дьявола прилежный ученик:
я василиск, я убиваю взглядом.
 
 
Мне самому и тяжко, и легко
от этого, я и смеюсь, и маюсь —
так облако несётся высоко
над пропастью, подножья гор касаясь.
 
 
Да, да, я странен, мрачен, страшен, дик,
стою столбом и извиваюсь гадом…
Когда прозрею на короткий миг,
не? окажись, прошу, со мною рядом!
 
 
* * *
 
 
Больной, я здоровее многих.
Смертельно раненый, я жив.
Я в злом экстазе грею ноги,
на батарею положив.
 
 
О безысходность кофеварок!
О неразгаданность дверей!
Я мог писать бы без помарок
на отраженьях фонарей.
 
 
Как будто мне всё это снится,
как будто говорю без слов…
– Беспечно прыгает синица
меж стёкол двух больших домов.
 
 
* * *
 
 
Не отрекусь ни от одной любви!
Ведь каждая была во мне этапом.
Так важен каждый волосок в брови,
так для кристалла важен каждый атом,
 
 
так, если в лестнице убрать одну ступень,
то восхожденье превращается в провал,
так срубленное дерево – лишь пень,
так нет цепи, когда звено порвал…
 
 
* * *
 
 
Мне снился старый строгий парк,
где фонтанируют фонтаны…
И вдруг колода оземь шварк —
восстали злые великаны.
 
 
Бежать? Куда? Не убежишь —
ни галереи, ни пещеры.
Лишь холодеешь и дрожишь
и жутко свыше всякой меры.
 
 
Стою и жду – и весь боюсь:
Сейчас растопчут или схватят.
И даже если вдруг проснусь,
Мне навсегда такого хватит.
 
 
Ведь как теперь мне жить опять,
всем и себе прощать обманы
и в строгом парке наблюдать,
как фонтанируют фонтаны?
 
 
* * *
 
 
То бережно, то осторожно,
то ласковой тихой волной…
Излить в Совершенство несложно
все лилии… кроме одной.
 
 
Но сердцу темно и тревожно.
Так что это? Что же со мной?
Сорвать только в Вечности можно
все розы… нет, кроме одной.
 
 
И не умереть невозможно,
и бесится ветер шальной.
В меня влюблены безнадёжно
все женщины, кроме одной…
 
 
Былина
триптих
 
 
1. Илья Муромец
 
 
Неверные цели – напрасные хлопоты,
ненужные мысли, негодные средства…
Хотел получать, не давая – всего только!
И вот – мне не сдвинуться с этого места!
 
 
Но: ждут меня в доме – ползу от колодца
(когда ещё счастье мучительней было?)
и ковшик сжимаю – неужто прольётся
моя богатырская сила?
 
 
2. Святогор
 
 
В гробу – темно. Ни топота коней,
ни шелеста травы уж не услышать боле.
Илья! Илья! Ударь мечом сильней!
Я сам не в силах вырваться на волю!
 
 
Степь. Холод. Шёпот, хохот ведьм.
Чудовища ползут. Застыла полночь.
Илья с размаху бьёт – удержишь, Смерть? —
и схватывает гроб железный обруч.
 
 
3. Похвальщик
 
 
Я был очень скромный, застенчивый мальчик,
на девушек глядя, глаза опускал.
Но возраст мне вышел, и вот я – Похвальщик,
меж полем и лесом я с палицей встал.
 
 
Пусть бешено мчится татарин по полю,
пусть подло крадётся чухонец в лесу,
пусть ладит немчин аккуратно пистолю —
любому я голову махом снесу!
 
 
В своей безупречно уверен я силе,
наставлю зарубок на вражьем мече!
Но кто это тащится там на кобыле?
Но что это дёрнулось в левом плече?
 
 
Кувыркающиеся слоны
 
 
Так загадочны в свете луны,
неожиданны аж донЕльзя,
кувыркающиеся слоны,
по мокрой траве скользя.
 
 
Их хоботы – словно прорыв,
словно заданные вопросы.
Но ответов не ждут на них,
обваливаясь грациозно.
 
 
И снова на ноги, и опять
плотно прижимаются уши…
Они уже далеко, почти не видать,
и, вставая, топают всё глуше.
 
 
Жизнь так загадочна и вечна,
и луна светит удивительно сильно,
и роса какой-то сказочной силы полна,
и трава растёт необычайно обильно.
 
 
И где-то парусник – Благодать —
на дно погружается всё глубже…
И снова на ноги. И опять
плотно прижимаются уши.
 

Мистерии

 
Розовое на чёрном
 
 
«Счастья достигнешь в срок,
если будешь упорным».
Но этот мир жесток:
розовое на чёрном.
 
 
Как я дышать хотел
воздухом этим горным!
Здесь последний предел —
розовое на чёрном.
 
 
Люди, простите меня,
жалким я был и вздорным…
Никогда, никогда…
Розовое на чёрном…
 
 
Два зеркала
 
 
Два острова не станут континентом.
Две лодки не составят корабля.
И доктором не стать двум пациентам,
и две чужих планеты – не Земля.
 
 
Два противоположных берега, нет, резче —
два рукава, два безымянных пальца рук.
Два слова, два понятия, две вещи,
каким не стать одной ни в год, ни вдруг.
 
 
И не сомкнутся два Полярных круга,
не сплавятся две пули на лету…
Два зеркала стоят друг против друга
и отражают только пустоту.
 
 
Любовь Кассандры. Из Ронсара
 
 
«Уж скоро твои кудри отовьются
и твой конец уже невдалеке,
судьбы не удержать тебе в руке,
о безнадежность думы разобьются.
 
 
Моей любви твои сонеты не добьются,
ты будешь строить замки на песке,
ты будешь жить в немыслимой тоске
и над тоской твоей лишь посмеются.
 
 
Ты будешь жалок, слаб и неопасен,
как сочинитель пошлых, скучных басен,
прославишься, ничтожный человек!»
 
 
Так сведшая меня с ума сказала
и небо, слыша это, знак мне дало,
ведь свет любви в глазах моих померк.
 
 
Из Сулеймана Тахти
 
 
Любимая пусть будет неверна,
жена пусть изменяет с кем попало,
пусть отвернётся от меня страна,
пускай весь мир, страны вам если мало.
 
 
Пусть мать меня родная проклянёт,
пусть загрызёт меня моя собака,
пусть лучший друг мне в спину нож воткнёт —
но как снести предательство Аллаха?
 
 
Над книгой персидской лирики
 
 
Снова над распустившейся розой
заливается соловей.
Описать невозможно прозой
стрелы глаз и кинжалы бровей.
 
 
С чем сравнить эти гордые щёки,
подбородок этот шальной,
этот носик, такой жестокий,
рот, смеющийся надо мной?
 
 
Не могу говорить я прозой
и другую любить не хочу…
Соловей всё рыдает над розой
и летит мотылёк на свечу.
 
 
Из Ибн Абд Раббихи
 
 
Сердце! Зачем до сих пор не ищешь любви другой?
Знаешь ведь, любит она не меня, у неё другой.
 
 
«Нет», мне сказала. Нет, лучше услышать
тысячу «нет» от неё, чем «да» от любой другой.
 
 
Женщинам только золото нужно да жемчуг,
жемчуг словесный – это товар недорогой.
 
 
Срывать браслеты с запястий её не пришлось мне
и никогда не притронуться к груди её нагой.
 
 
Даже к порогу её нельзя мне приблизиться.
Господином не быть мне, как и не быть слугой.
 
 
В чужие края остаётся только отправиться,
я ж странник, скиталец, беглец, изгнанник, изгой.
 
 
Судьбу человека один лишь Господь знает,
всемилостивый, всемогущий, всевидящий, всеблагой.
 
 
Из Гоголя
 
 
Как скушно жить на этом свете!
Из денег пишем, с горя пьём.
Ах, сжечь все рукописи эти
и дать зарыть себя живьём!
 
 
И в людях душ ни на вот столько,
и серость мрачная столиц…
Вокруг себя я вижу только
Свиные рыла вместо лиц.
 
 
Из Достоевского
 
 
Издеваться и ненавидеть,
обхихикивать всё к шутам,
проститутку в любимой видеть,
даже в матери, что уж там,
 
 
мучить самых близких жестоко,
из обид возводя алтарь —
я имею право, поскольку
я дрожащая тварь.
 
 
Жизнь
 
 
На Голгофе, в Версале, в трактире,
в одиночестве или вдвоём —
это самое лучшее в мире,
это самое трудное в нём.
 
 
Вот и я, неживой совершенно,
что-то делаю, значит, живу,
возвышаюсь и одновременно
низко падаю, сплю наяву,
 
 
жмусь в дверях, прошибаюсь сквозь стены,
верю, радуюсь, мучусь, ропщу…
Я сквозь пальцы смотрю на измены,
Но предательства я не прощу.
 
 
Руна
 

Художнику Ольге Самосюк

 
Там, где лес шумит привольно,
мусор под листвой скрывая,
 
 
там, где речка катит воды,
пить которые не стоит,
 
 
где поля отчизны милой
заросли бурьяном в пояс,
 
 
шёл я радостный и вольный,
с совестью, как пёс, скулящей,
 
 
шёл я, смелый и красивый,
хвастунишка никчемушный,
 
 
чтобы вам, моим хорошим,
хоть пьянчужкам подзаборным,
 
 
рассказать, как всё на людях,
выплакать, как одиноко
 
 
тридцать долгих зим прожил я,
двадцать девять кратких вёсен.
 
 
Дульсинея
 
 
Ветер в латы ударяет всё сильнее,
умирает солнце, истекая кровью.
Мне нужна на свете только Дульсинея
с неземной, недосягаемой любовью.
 
 
Пусть другие ходят на охоту
или покупают мясо в магазине.
Я ведь странствую подобно Дон-Кихоту
по бесплодной, выжженной пустыне.
 
 
Ну, так что же, все мы жнём, что сеем.
Дон-Жуаном быть мне вовсе неохота.
Лучше я, не поддаваясь чародеям,
снова облекусь в доспехи Дон-Кихота.
 
 
Даже если шлем – лишь тазик, чтобы бриться,
я направлю путь свой только прямо.
Совершу, ещё один Печальный рыцарь,
массу подвигов во имя моей Дамы.
 
 
Так вперёд! Я вдохновляем ею,
недосягаемой её ко мне любовью…
Ветер в латы ударяет всё сильнее.
Солнце умирает, истекая кровью.
 
 
Альдонса Лоренсо
 
 
Идальго стар и сумасброден,
к тому же вовсе не богат.
И герцогине не угоден,
и в церкви был сто лет назад.
 
 
С ним жизнь связать – ох, будет сраму!
И не за каменной ж стеной…
А что в тебе увидел Даму —
лишь плод фантазии больной.
 
 
А мельницы руками машут,
дробя сеньорское зерно,
и во дворцах калеки пляшут,
и киснет в бурдюках вино,
 
 
пожар в Севилье, мор в Гранаде,
день, как копыта клячи, стёрт,
и жмутся нищие к ограде,
и гонят каторжников в порт.
 
 
Иисус Христос
 
 
Как трудно каждый день не превращать
в вино простую воду.
Как трудно ничего не обещать
ни человеку, ни народу.
 
 
Не мир несу, но меч в моей руке,
но опустить его на слабых не могу я.
Когда тебя ударят по щеке —
подставь другую.
 
 
Ветхий Завет
 
 
Там, из-за городских окраин,
восходит солнце – свет садам…
Но жертвовал напрасно Каин
и в вечность изгнан был Адам!
 
 
И Авраам, могилу вырыв,
лопату чистит от земли,
и безутешно плачет Иов
над теми, прежними детьми.
 
 
Лэ о сверхпорядочности
 
 
По дороге скачет рыцарь.
Глядь, в сиянии луны
грабят юную девицу
молодые колдуны.
 
 
Меч из ножен, скачет шибче.
Колдунам не до него:
делят трусики и лифчик
и не слышат ничего.
 
 
Налетел, разит с размаха,
сто ударов – каждый в цель.
Лезут колдуны от страха
на сосну, на вяз, на ель.
 
 
А она стоит у речки,
соблазнительно стройна,
груди – две сосновых свечки,
ягодицы – как Луна.
 
 
«Здравствуй, милая девица», —
в ножны меч вложив, он ей, —
«ты прекрасна, как …мм… царица! —
будь, пожалуйста, моей!»
 
 
«Я согласна. Только прежде
мы пойдём с тобой к венцу —
как положено, в одежде.
Отвези ж меня к отцу!»
 
 
Вот и замок. Ах, зараза:
прочь с коня и шмыг туда:
«Не умел меня взять сразу —
не получишь никогда!
 
 
Эх ты, неуч, недотёпа,
как мужлан последний прост».
И захлопнулись ворота.
И скрипит подъёмный мост.
 
 
Я бродил в лесу и в поле
средь блуждающих огней.
Слушал песни жадных троллей,
сказки взбаломошных фей.
 
 
В Саламанке и в Салерно
изучил все семь искусств.
И поэтому, наверно,
знаю, грустен мир и пуст…
 
 
Ухмыляетесь, всезнайки?
Что ж, предание старо!
Гусь пасётся на лужайке,
будет мясо – и перо.
 

Nostalgie

 
* * *
 
 
Старик в избушке тесной жил,
топор он в землю посадил.
Его от ветра укрывал,
водой холодной поливал.
Смеялись все над стариком
и называли чудаком,
но май пришёл и слух прошёл:
у старика топор расцвёл!
А осенью – мешки считай —
дал красных яблок урожай.
 
 
Хоть с той поры прошли года,
старик такой же, как тогда:
в избушке тесной он сидит,
согнувшись, что-то мастерит
и всем прохожим каждый год
бесплатно яблоки даёт.
Смеются все над стариком
и называют чудаком,
но почему-то до сих пор
весной опять цветёт топор.
 
 
* * *
 
 
Вот и месяц – сентябрь.
Ветер облако тащит.
Расползается пО небу
белый творог.
Обгоняя прохожих,
куда-то спешащих,
на серебряной нитке
летит паучок.
 
 
Ветер дует сильней.
От Москвы до Аляски,
как Воздушный Корабль,
паутинка летит.
На зелёном холсте
осень пробует краски,
нежалеющей кистью
листву золотит.
 
 
Ветер вздрогнул, затих
и над улицей взвился.
Потемневший асфальт
тронул лёгкий ледок.
А в твоих волосах
невзначай
заблудился,
как упавший в тайге самолёт,
паучок.
 
 
Пожарный оркестр
 
 
Весёлую музыку слышно окрест,
начищены медные каски.
По городу ходит пожарный оркестр —
и вспыхнули девичьи глазки,
спешат, протирая пенсне, господа
и дамы отводят вуали —
Вот вам, музыканты, хлеб-соль да вода,
вы столько нам радости дали!
 
 
А в зале играет худой пианист —
лишь белые пальцы мелькают.
Здесь воздух прохладный торжественно чист,
ведь пыль сюда не проникает.
В той ложе с семьёй губернатор сидит,
рукой прикрываясь, зевает.
Под креслами пол чуть заметно дрожит —
оркестр в переулке играет.
 
 
Я старую шляпу в чулане найду
и плащ весь заплатанный древний,
по пыльной и грязной дороге пойду —
во все города и деревни!
Я песни весёлые буду вам петь —
послушайте, сёстры и братья!
Бросайте мне в шляпу звенящую медь —
быть может, на каску и хватит?
 
 
Борщ
 
 
Ты порежешь ножиком картошку
и на тёрке свёклу изотрёшь,
зачерпнёшь томатной пасты ложку,
по-домашнему заправишь борщ
 
 
и поставишь, чтоб не был холодный,
на плиту на маленький огонь.
Он придёт усталый и голодный
и потрёт ладонью об ладонь.
 
 
Со сметаной, с хлебом, с перцем, с луком
съест тарелку – вот и все дела!
Тряханёт плечом с хрустящим звуком
и поднимется из-за стола,
 
 
чтобы дать борщу перевариться,
на балкончик выйдет покурить…
Я не стану ни за что жениться,
лучше уж в столовую сходить!
 
 
Памятник
 

Ленинские горы.

 
Я был хороший, искренний поэт,
я был приветлив, прост и человечен…
Но с той поры прошло немало лет —
и вот я в бронзе здесь увековечен.
 
 
Стою в красивом, светлом забытьи
на постаменте – как пирог на блюде!
Вокруг меня шныряют воробьи
и люди, люди, люди, люди, люди…
 
 
Ко мне они бегут от суеты,
я их, представьте, от души жалею.
Порой они приносят мне цветы,
а то стихи читают к юбилею.
 
 
Меня поставил скульптор на виду,
сквер за углом, фонтан почти что рядом.
Я здесь стою. Я с места – не сойду.
Ну а чего ещё мне в жизни надо?
 
 
А в тех квартирах, где огни горят,
девчонки с загорелыми ногами
с моим посмертным сборником сидят,
зачитываясь чудными стихами.
 
 
Колдун
 

Даме, просящей весёлых рассказов.

Альфонс Додэ.

 
Днём я вежливый, тихий и скромный,
но, лишь полночи час подошёл,
разжигаю огонь я огромный
и вместительный ставлю котёл,
 
 
достаю порошки из заначек
и бросаю щепотьями в пар,
добавляю к ним несколько пачек
заклинательных абракадабр…
 
 
Загораются в отблесках красных
сотни тысяч улыбок кривых.
Мне в такие минуты подвластны
души умерших, души живых.
 
 
Тайны ведаю зелья любого,
заклинания делать мастак.
Приворотное? Проще простого!
Отворотное? Тоже пустяк!
 
 
А когда час рассвета настанет,
заторопятся духи под стол,
а огонь нарисованным станет
и на подлавку вспрыгнет котёл —
 
 
из себя стану дёргать я жилы
и в кровавые кольца свивать…
Той, что сердце мне заворожила,
никогда мне не расколдовать!
 
 
* * *
 
 
А я нёс два пакета молока,
сырок, полбулки хлеба и батон.
Её я увидал издалека,
но постеснялся и не подошёл.
 
 
И как я проклинал себя потом!
И мучился раздвоенностью как!
Ботинок с перетёршимся шнурком
и на локтЕ заплатанный пиджак.
 
 
Счастливым мне не быть наверняка
и только вспоминать теперь о том…
Там были два пакета молока,
сырок, полбулки хлеба и батон.
 
 
* * *
 
 
Застыл молочно-розовый закат
и обдувает плечи тёплый ветер.
Единственное, в чём я виноват —
что ничего не смог тебе ответить.
 
 
Мне кажется, что до сих пор ты ждёшь,
не знаю, кто кого сильнее мучит…
Наверно, этой ночью будет дождь,
садится солнце в розовые тучи.
 
 
Медуница
 
 
Что это?
Постой!
Такое может присниться!
Пригорок
пустой
обсыпало медуницей!
 
 
Медуница колдует,
разноцветно цветёт.
Это земля тоскует.
Это сердце ревнует.
Это весна веснует!
Это любовь поёт.
 
 
Солнце тоже хочет спать,
опускается на запад.
Я пытаюсь рассказать
медуницы пряный запах…
 
 
Белый лебедь и серый гусь
 
 
Дорога петляет вверху над рекой,
я иду по ней и смеюсь.
И две птицы летят над моей головой —
белый лебедь и серый гусь.
 
 
Я такой же, как прежде. Я совсем такой.
Та же радость и та же грусть.
И те же две птицы летят над моей головой —
белый лебедь и серый гусь.
 
 
Мне не страшен судьбы поворот любой,
пусть разлука и горечь пусть.
Только б летели две птицы над моей головой —
белый лебедь и серый гусь.
 
 
Дорога петляет – вверху, над рекой.
Я иду по ней и смеюсь…