Текст книги "Мой друг Анубис. Книга первая: Limen"

Несколько надгробий с барельефами украшали церковь своей мрачной красотой, но одно особенно привлекало внимание. Резная рака парила над полом, опираясь на два высоких столбика в виде объёмных женских барельефов. Женщины, одетые в античные тоги, прижавшись спинами к стенам из листьев, изящными жестами поддерживали гроб; у ног одной из них расположились два младенца. Подножье сторожили два льва с оскаленными пастями. Гроб размещался между четырёх витых колонн, словно оплетённых золотыми цепями, завершавшихся башенками-навершиями, а над гробом поднималась остроконечная крыша в готическом стиле, с лепниной и арочным обрамлением. Арку украшал плоский барельеф с изображением райского сада и взлетающей ввысь душой, и под самым остриём – какой-то зверь, читающий книгу, заключённый в цветок из трёх круглых лепестков.

Саркофаг производил впечатление готического собора в миниатюре, к чему, по-видимому, и стремился скульптор. Крышка раки изображала лежащую женщину в длинных одеждах и со сложенными на груди руками. Точность и аккуратность резьбы создавала впечатление, будто мрамор просто тёк, обретая форму, а после застыл. Кем могла быть та, которой посвятили столь пышное убранство после смерти? Может она, покровительствовала искусствам, или запомнилась мудрой правительницей. К сожалению, я плохо знала историю Италии.

– Кто здесь похоронен? – спросила я.

– Екатерина Австрийская.

– А кем она была?

– Она чуть не стала женой императора Священной Римской империи, – ответил Андрей, – но бедняга был убит и Екатерину выдали за Карла, герцога Калабрии, а через семь лет она умерла, не оставив потомства. Карл женился на Марии Валуа, от которой у него были дети, но королём так и не побывал, отправившись на небеса раньше собственного отца. В некотором роде Екатерине повезло – она не стала матерью Джованны Первой, распутной королевы Неаполя.

Андрей выдержал паузу, в течении которой мы пытались как-то уложить в голове перечень имён.

– Но, разумеется, Екатерина осталась в памяти не благодаря этому. – Художник повернулся к надгробию. – В веках её увековечило имя Tino di Camaino.

– Кто он? – нетерпеливо спросила я.

– Скульптор, – с насмешливой улыбкой ответил Андрей, – создавший сей шедевр.

Художник знаком указал на надгробие.

Графиня тоже заулыбалась. Будто бы она знала, кто такая Екатерина Австрийская или этот скульптор! Её племянница с грустью покачала головой:

– Значит, она как бы и не заслужила такой памятник? Как ужасно, что у неё даже не было детей! – вздохнула Валентина. – И она не стала королевой, верно? Раз Карл умер раньше отца, он тоже не был королём?

– Да, всё верно, – подтвердила Андрей. – Корону унаследовала Джованна, дочь Карла и Марии Валуа, и годы её правления стали очень мрачным временем для Италии.

Отвернувшись от остальных, чтобы не выдавать обиду из-за того, что меня так бесцеремонно проигнорировали, я вернулась к изучению саркофаг. Он был красив, не у всякого короля найдётся подобный трон. Впрочем, если подумать, большинство прекрасных и грандиозных творений, созданных в честь кого-то, появлялись уже после смерти заслужившего почтение. Тадж-Махал, пирамиды Египта…

Неужели всё, что можно сказать о Екатерине, это «у неё великолепное надгробие и она не стала матерью шлюхи»?!

Мне сделалось страшно.

Пугает не сама смерть (если только тебя не запытают до смерти, разумеется), а то, что следует за ней, ужасно кануть в абсолютное небытие, исчезнуть. И, что ещё кошмарнее: другие останутся жить после. Земля не растает и люди будут ходить по ней, но твоё имя сотрётся из их воспоминаний, ты пропадёшь так, будто тебя и не было. Может, для того люди и заводят детей, чтобы что-то осталось, когда они умрут? Если ты не совершил ничего значимого, то единственный шанс – продолжиться в детях, но даже так тебя не будут помнить, ты сохранишься только в какой-нибудь наследственной болезни, которую передашь потомку, или в чертеах лица. И спустя десятки лет некая несчастная девушка будет смотреть на свои торчащие уши и поминать недобрым словом дедушку, наградившего лопоухостью.

Так или иначе получается, что лишь достигнув величия, возможно обрести бессмертие.

История сохранила имя Екатерины благодаря гробнице. Схожим образом поступали фараоны, чтобы их запомнили, так поступил падишах, чтобы увековечить память о любимой жене…

Я остановила поток мыслей, вдруг поражённая этим простым осознанием: так же сделал кто-то, любивший Екатерину.

Может, для истории она была не важна и в представлении потомков ничего не достигла, но её жизнь имела значение для кого-то. Её обессмертила их память. Вовсе не обязательно завоёвывать страны, делать открытия, лечить сотни или убивать тысячи, не нужно даже продолжаться в потомстве. Достаточно того, что кто-то любил тебя.

– Полина! – позвала мама. – Ты идёшь?

Очнувшись, я поспешила за группой, оставив Екатерину спать вечным сном.

Андрей договорился с церковным служкой, сунув ему монетку, и нас пропустили вниз. Вход в катакомбы начинался под алтарём. Вооружившись фонарями, мы спускались по ступенькам, не сговариваясь понизив голоса. Пятна света дрожали на каменных стенах, художник негромко рассказывал и его слушали не перебивая, проникнувшись сакральностью обстановки.

Обычай хоронить в пещерах возник давно, а в Неаполисе, расположившемся в местности, полной пещер и гротов естественного происхождения, такие захоронения стали появляться ещё в глубочайшей древности. Со временем подземный некрополь ширился, часть проходов обваливалась, но вместо них возникали новые. Их украшали фресками и подземными базиликами, время в них вовсе не застыло, оно только лишь двигалось медленнее.

– Боже мой! – вскрикнула Валентина, в ужасе отшатнувшись от стены.

Свет фонарей выхватил оскаленный череп в неглубокой нише в стене.

Матушка перекрестилась, графиня торопливо отвернулась, закрывшись веером, а Валентина на миг прижалась к Андрею, но быстро спохватилась и, смутившись, отодвинулась от него.

– Один из местных постояльцев, – пояснил Андрей с нарочитым спокойствием, приблизившись к нише и осветив тусклый потрет, укреплённый рядом с черепом. – До тысяча шестьсот шестидесятого тела хоронили именно так: голову отделяли от тела, тело погребали в обычной могиле, а голову помещали рядом с портретом. Такой чести удостаивались некоторые священнослужители и видные жители города.

– В этом есть что-то варварское, – с омерзением произнесла Её светлость.

– За тысячи лет люди перебрали множество способов обхождения со своими мертвецами, – заметил художник. – Перед нами лишь ещё один способ сохранить память о них.

– Идёмте отсюда, – покачала головой графиня. – Довольно с меня пещер и сквозняков.

Никто особенно не спорил – чересчур мрачной вышла экскурсия, слишком много напоминаний о смерти, – и Андрей повёл всех к выходу из амбулатории. Кажется, череп стал последней каплей, мы все ускорили шаг, примолкли, в едином желании выбраться из лабиринта катакомб как можно скорее. Прогулка уже не казалась такой занимательной.

Наша группа почти добралась до лестницы наверх, когда что-то промелькнуло под ногами Валентины. Она закричала, бросившись в сторону, матушка и графиня тоже заголосили, суматошно подхватив юбки, я взвизгнула, отшатнувшись к стене, и даже папа выругался, чего обычно не позволял себе в обществе. Только Андрей не растерялся и пнул создание, да так, что оно, тонко мяукнув, откатилось к стене, где замерло и осталось лежать, тихонько шипя от боли.

Плечом оттеснив в сторону маму, отец решительно подошёл к зверю, выставив перед собой фонарик как щит, Андрей встал с другой стороны. Я, не умея сдержать любопытство, высунулась из-за их спин. Когда свет упал на создание, у меня вырвался тихий вскрик.

На каменных плитах лежало существо, не длиннее половины моей руки. Гладкое, чёрное тело резко сужалось к кончику хвоста, как у змеи, верхняя же часть сильно напоминала кошачью. У создания было всего две лапы, хотя подушечки крупнее, чем были бы у коши тех же размеров. Широкая мордочка с острыми и разведёнными в стороны ушками, и маленький носик делали монстра мило очаровательным, а вот остальное тело, не то змеиное, не то червеобразное, придавало демонический вид.

– Что это? – с удивлением спросила мама, которая подошла посмотреть, на что уставились мы трое.

– Не уверен, – покачал головой Андрей.

– Почему Вы не не предупредили, что в катакомбах водятся такие твари?

– Да они и не водятся, – удивлённо покачал головой Андрей. – Никогда не слышал, чтобы кто-то видел здесь… кошкозмеев?..

Создание снова мяукнуло и открыло глаза. Ему было больно. Удар вполне мог повредить внутренние органы или сломать кости.

– В Италии таких животных нет, – заявил Андрей, – наверное, забрело откуда-то издалека.

– Само, что ли? – не поверил отец.

– Может, приехало с бродячим цирком, – ответил художник. – Они часто возят с собой разных монстров: двухголовых козлят или облысевших медведей.

– Какое странно существо, – задумчиво произнесла графиня, – и редкое, должно быть.

– Думаю, да, – кивнул Андрей.

– Идёмте скорее, – позвала матушка, – скажем сторожу, чтобы убрал его.

– Постойте, – удержала маму Её светлость и повернулась к нашему гиду. – Андрей, Вы могли бы как-то взять это? Может, завернуть во что-то.

– Вы хотите вынести зверя наружу? – удивился художник.

– Да, – кивнула графиня.

– Дорогая, Вы собираетесь отнести это в отель? – опешила мама.

– Ох, разумеется нет! – всплеснула руками Бутурлина. – Я бы хотела попросить Андрей об услуге: возможно ли найти в городе какого-нибудь местного повара? Если в Неаполе есть китайский квартал, то было бы совсем замечательно…

– Нет, не думаю, – покачал головой Андрей.

– Ох. Хм, в таком случае, любого местного, который согласился бы приготовить это создание.

– Тётушка! – воскликнула Валентина, побледнев.

– Дорогая, только не надо меня поучать, – твёрдо осадила графиня, – в моём возрасте можно не беспокоиться о вреде пищи. Доживёшь до моих лет, когда доступные удовольствия ограничиваются, и поймёшь.

– Мало ли, чем оно само питалось! – с гримасой отвращения произнесла девушка. – Что, если мертвечиной?

– Исключено, – вмешался Андрей, – к телам доступа нет, да, к тому же тут одни только кости.

– Тогда зачем оно сюда забралось? – резонно возразила Валентина.

– Пряталось, должно быть, – решила художник, – может, у себя на родине оно жило в пещере, вот и нашло укрытие в катакомбах.

– Вы сможете подыскать приличного повара? – напомнила графиня.

Андрей задумался.

– Да, пожалуй, я смогу помочь.

– Поля! Что ты делаешь?! – переполошилась мама, заметив, наконец, что я подсела к существу. – Отойди! Вдруг укусит?

Не обратив на неё внимание, я сняла накидку и осторожно поднесла руку к морде создания. Его нос зашевелился, впитывая мой запах. Очень осторожно я приподняла странное существо и переложила на накидку.

– Полина! – строго прикрикнул отец.

– Я забираю его, – сообщила я, выпрямившись со свёртком на руках.

– Какая гадость! Немедленно положи на место, – потребовала мама.

– Просто отдай Андрею, дорогая, – вмешалась графиня. – Незачем…

– Я забираю его себе, – объявила я, и, не обращая ни на кого внимания, зашагала к выходу.

– Полина, немедленно прекрати! – донёсся вслед мамин оклик.

Я не остановилась.

Догнали меня уже на выходе из церкви. Графиня, чопорно поджав губы, загородила дорогу.

– Милая, ты ведёшь себя как глупышка.

– Почему? – резко спросила я. – У Вас не больше прав на него, чем у всех остальных.

– Я первая сказала, что хочу его!

– Тётушка, – вмешалась Валентина, – да что же Вы, в самом деле? Как можно есть такое грязное существо? А если оно чем-нибудь больно?

– Если говорить о первенстве, то поймал существо Андрей, – заявила графиня. – Юноша, вы презентуете мне свою добычу?

Я с надеждой взглянула на художника, а тот, бросив взгляд на Валентину, заметил:

– В самом деле, Ваша светлость, не стоит есть неизвестное животное.

– Оно моё! – разозлилась графиня. – Немедленно отдай!

– Вы же слышали, – вмешался папа неожиданно для всех.

Графиня поняла, что поддерживать её никто не собирается, а уж спорить с моим отцом вовсе было гиблым делом, он обламывал людей посерьёзнее, чем Бутурлина, в его работе по-другому никак.

Свёрток на моих руках снова пискнул и я обратилась к Андрею:

– А хорошего ветеринара Вы найти сможете? Желательно как можно скорее.

Такси снова лавировало по узким коридорам города. Неаполь загадочное место: можно ехать по широкой улице прекрасного и современного города, с магазинами и гостиницами, но, сделай два шага в сторону, и вот ты уже в трущобах, где над головой у тебя как паруса раздувается сохнущее бельё. Не припомню, чтобы где-то ещё видела столь резкий контраст, когда страшная нищета столь тесно соседствует с великолепной роскошью.

Андрей не знал ни одного ветеринара, зато водил дружбу с отличным врачом, который уж точно не откажется помочь, особенно если не жадничать.

Не поднимая глаз, я сидела у окна и кончиками пальцев поглаживала уродца, устроившегося у меня на коленях. Он всё ещё плакал, жалобно и тихо мяукая.

Может быть, он не выживет, и всё зря.

Родители молчали, что пугало сильнее всего. Если бы они бранились, было бы по крайней мере понятно, как себя вести. Интересно, что они сделают? Запрут меня в номере на всё время отдыха или отправят домой? Нет, второй вариант сомнителен, выпускать меня из под надзора папа с мамой не захотят. И ещё одна большая вероятность, о которой не хотелось думать: собственных карманных денег мне давали мало, для побега я собиралась украсть наличные из бумажника отца, однако что делать прямо сейчас? Чем платить доктору?

Я слишком зависела от родителей, напрямую. До двадцати одного года по закону меня вообще никто не признает за взрослую, а, значит, родители вольны делать со мной, что пожелают. Даже если бы я убежала и вышла замуж против их воли, они могли бы через суд вернуть меня.

Унизиться и попросить денег у отца было слишком! Но речь-то шла не о моей гордости, а о жизни монстрика. Всё, что начинаешь, нужно доводить до конца, нельзя остановить спасение на полпути.

– Пап, знаешь… – начала я виноватым голосом.

– Не извиняйся, Полянка, – остановил меня отец. – Никому не позволено так разговаривать с нашей семьёй, даже графине. – Он сердито хмыкнул. – Двадцатый век на дворе, как-никак, будущее за такими людьми, как мы, а все эти бездельники, живущие за счёт богатства и имени предков, скоро станут прошлым. Я сам сделал себе имя и не позволю никому его топтать!

Я ожидала чего угодно, но не одобрения, и от удивления не нашлась, что сказать.

– Ты молодец, дочка, – кивнул отец, – упёртая – вся в меня!

Мама вздохнула с лёгким оттенком осуждения.

– Полли, может, избавимся всё-таки от твоего чудовища?

– Нет, – уже куда решительнее заявила я, почувствовав поддержку папы.

Матушка покачала головой.

– Ох, и почему ты не родилась мальчишкой? Всё было бы намного проще.

М-да, и не говорите.

Кстати, о простоте… Наш гид ехал на переднем сидении, показывая дорогу водителю, и мене пока не представилось возможности поблагодарить его за помощь. Не думала, что он выступит против её светлости.

Машина затормозила у въезда в узкий переулок, забитый, к тому же, разным хламом – дальше предлагалось идти пешком. Небо над головой скрывали выступающие козырьки балконов и даже перекинутые с одной стороны на другую мостки, а ещё паутина растянутых верёвок, с которых свешивались разноцветные тряпки. И без того узкий проход сокращали стоявшие вдоль стен бочки, ящики, горшки с цветами, украшавшие входы, и даже маленькие столики с плетёными стульями.

Поглядев на эту живописную картину, мама решила подождать нас в машине.

– Ваш доктор действительно так хорош, как вы говорите? – поинтересовался папа с заметной долей скепсиса.

– Понимаю, о чём Вы, – отозвался Андрей, – но смею заверить, что Amato Pelaratti лучший доктор из тех, кого мне доводилось встречать. Его даже прозвали Ingannamorte – победивший смерть.

– Кто прозвал? – спросила я.

Андрей смутился, пробормотал что-то неразборчивое, но потом всё-таки признался:

– Понимаете, – запальчиво принялся объяснять он, – так называется портрет, который я написал, а Пеларатти послужил моделью. Но он в самом деле отличный врач.

Отец не стал придираться, мы ведь не собирались сами лечиться у означенного доктора, а для раненного зверька сойдёт любой. Поднимаясь по каменной лестнице с высокими ступенями, я всё думала о том, что несвободу оценить бывает сложно. И, может быть, на самом деле никакой свободы нет, или она нечто совсем иное, чем понимается в обыденном смысле.

Свободна ли я? Смотря от чего. Значит ли, в таком случае, наличие ограничений несвободу?

Мои родители обладают законной властью надо мной, значит, я несвободна. Но я ведь собираюсь сбежать, стало быть, не завишу от них. Я вольна была решить спасти зверя – это свобода. Но у меня нет денег, чтобы заплатить за лечение – это зависимость от финансов.

Когда начинаешь думать о таких вещах, голова идёт кругом.

Говорят, что нельзя заковать в цепи человека, если в душе его реет знамя свободы, и что раб остаётся рабом даже освободившись от гнёта. Но чувствовать себя свободным тоже недостаточно: раб, прикованный цепью, может сколько угодно воображать полёт над облаками, он всё равно остаётся невольником. А если он не знает, что прикован? Сошёл с ума в заточении и думает, что стал птицей, тогда он всё ещё пленён?

Отсюда вопрос: если человек подневолен, но не знает об этом – тогда он свободен?

Дверь в жилище доктора внушала надежду: в отличие от лестницы, она имела вполне презентабельный вид, владелец квартиры озадачился надёжным щитом для сохранности имущества, а, если человеку есть, что беречь, стало быть, дела его идут хорошо.

На стук появился мужчина, полноватый, с густой шевелюрой и нелепой эспаньолкой на мягком и круглом подбородке. Он был одет в домашнее платье и явно не ждал гостей, но Андрею обрадовался. Художник и доктор обменялись несколькими фразами, Инганнаморте с любопытством глянул на свёрток у меня в руках и жестом пригласил нас войти.

Голые стены комнаты были выкрашены в оливковый цвет, пол застлан истёршимся, но всё ещё нарядным ковром, на окнах висели тонкие, тёмно-баклажановые шторы, а немногочисленная мебель, составленная, очевидно, из разных гарнитуров, в разных стилях и цветах, смотрелась пёстро и празднично, хотя и совершенно не стильно. Деревянные комоды украшали сувениры, привезённые из дальних путешествий: большие раковины, похожие на трубы, страшные и неприличные статуэтки, несколько баварских фарфоровых скульптурок, соседствовавших с маленькими барабанами – африканскими, как мне показалось. Спальное место отделялось ширмой с тяжёлыми занавесками, сейчас отдёрнутыми. Справа я приметила ещё одну комнату, вход в которую перекрывал занавес из разрезанных продольно кожаных полосок, плотно прилегавших друг к другу.

– Идёмте, – позвал Андрей, направившись следом за хозяином в правую комнату.

Здесь у доктора находилась операционная, оборудованная, надо сказать, очень впечатляюще. Не то, чтобы мне приходилось видеть много операционных, но, по крайней мере, помещение было совсем не похоже на каморку средневекового знахаря, как мне, признаюсь, представлялось вначале.

Застелив операционный стол полотенцем, доктор велел уложить на него зверька. Когда я развернула накидку, он удивлённо ахнул, однако изумление мгновенно сменилось любопытством. Пеларатти что-то сказал Андрею и ушёл за ширму мыть руки.

– Он говорит, ваш зверёк – татцельвурм, – перевёл художник.

– Но это немецкое название, – заметил отец.

В кабинете врача он чувствовал себя неуютно и обстановку разглядывал с заметным отвращением, но не жаловался.

– И как переводится? – спросила я.

– Червь с кошачьей лапой.

– Очень подходящее название.

– Всё верно, – подтвердил художник, – мне приходилось слышать, что татцельвурмы живут в горах Швейцарии.

Доктор Пеларатти выглянул из-за ширмы, на ходу вытирая руки, и кивнул Андрею:

– Tenerlo.

Художник обошёл стол и осторожно прижал татцельвурма, доктор тем временем ощупывал тельце, продолжая говорить.

– Они селятся в тамошних пещерах и заброшенных штольнях, поэтому их ещё называют штолленвурмами, – переводил Андрей. – Даже в Альпах они очень редко встречаются, у зоологов до сих пор нет ни скелета, ни, тем более, чучела. Может быть потому, что умирать татцельвурмы уходят в глубокие пещеры, а поймать здоровую особь невозможно: их мало и они дико ловкие.

– Что-то не похоже, – заметил папа, кивнув на монстрика.

– Бывают исключения, – пожал плечами Андрей. – Да ведь этот ещё детёныш: татцельвурмы вырастают до двух метров. Они охотятся на коз и поведением ближе к кошкам, чем к ящерицам, хоть формально и считаются земноводными.

– Далеко же его занесло, – покачал головой папа.

Отойдя ненадолго к столу, доктор вернулся со шприцем.

– Обезболивающее, – объяснил Андрей.

Существо горестно мяукнуло.

– Так что с ним? – не выдержав, спросила я.

– Cosa c`e che non va in lui? – обернулся к доктору Андрей.

Выслушав ответ, художник успокаивающе улыбнулся:

– Выживет ваш монстр, у него только лапа сломана, судя по всему. Повезло.

«Да уж», – мрачно подумала я, вспомнив, кто её, собственно, сломал. Винить Андрея, впрочем, было бы глупо, он ведь даже не видел, от чего отмахивался, а в темноте все испугались.

Доктор закончил перевязку и ненадолго исчез в главной комнате, вернулся он уже с большой корзиной, выстланной мягким платком.

– Доктор Пеларатти предлагает оставить вашего зверя у него, пока он немного не оправится. На случай, если выявятся ещё какие-то повреждения.

Я готова была отказаться, но в предосторожности имелся смысл. Мне просто не хотелось оставлять существо: что, если Пеларатти решит продать его? Он сам сказал, что татцельвурмы редки, кто помешает ему?

– Хорошо, – решил папа. – Мы придём за ним перед отъездом, Полянка, – сказал он мне и, уже Андрею: – Сколько заплатить доктору? И вам, за хлопоты.

Пока отец расплачивался, я подсела к корзине и погладила татцельвурма между ушей. Глазки у него стали сонными и мяукать он перестал, наверное, лекарство начинало действовать. Штолленвурм – такое название совсем не подходило ему, чересчур мрачно. На самом же деле он был вовсе не так страшен. Совсем один в незнакомом месте, и такой маленький!..

В этот момент я приняла два решения: во-первых, вернуть Штруделя в родные горы, а, во-вторых, отменить побег. Без родительской помощи первый пункт мне было не выполнить. Впрочем, первым решением было, пожалуй, назвать монстра Штруделем.

Оставив татцельвурма на попечение доктора Пеларатти, мы вернулись в отель. Ни о каких дальнейших прогулках не шло и речи: я сбежала в свой номер, сославшись на головную боль, в которую никто, разумеется, не поверил. Прокручивая в голове все события минувшего дня и собственное поведения, я готова была кричать в подушку от стыда. Правда, если бы удалось начать день с начала, боюсь, всё повторилось бы ровно точно так же.

Когда-нибудь я поумнею. Но не сегодня.

Утром меня разбудил шум, доносившийся из коридора. Когда я поднялась и, набросив на плечи халат, выглянула из комнаты, снаружи уже никого не было. На звонок тоже никто не явился и не оставалось ничего другого, кроме как спуститься вниз, чтобы самой узнать, в чём дело. Наспех скрутив волосы в пучок и одевшись, я подбежала к зеркалу и отдёрнула штору, впустив в спальню свет. И застыла.

Над конусом горы стоял огромный столб чёрного пепла.

В холле царило оживление, будто все готовились к прибытию особенно знатного гостя, только среди суетящихся были не только слуги, но и постояльцы, спешно покидавшие отель.

Портье говорил по-английски и я обратилась к нему:

– Мисс, – взволнованно сказал он, – Везувий проснулся.

Я вернулась в комнату, схватила сумочку и опять сбежала вниз. На минуту задержавшись у портье, чтобы оставить записку для родителей, я выскочила на улицу, но поймать такси оказалось не так-то просто.

Многие туристы теперь отчаянно штурмовали порт либо мчали к нему, не желая оставаться в городе. Горожане относились к происходящему спокойнее, или, может, бежать, оставляя всё своё добро, труднее. В том, что родители не останутся под боком у проснувшегося вулкана, у меня сомнений не было, а, значит, следовало забрать татцельвурма, поскольку задерживаться из-за маленького чудовища они не станут.

Рано утром 4 апреля на южном склоне Везувия открылась трещина, из которой, извергая дым, смешанный с газом, хлынула магма. Небо заволокло тучами пепла, он падал словно чёрный снег, так что в Неаполе люди спасались от него, укрываясь зонтиками. Молнии пронзали небеса, а рокот горы оглушал и сбивал с толку. Лава пробила стены конуса и потекла вниз, на посёлки, приютившиеся у подножья Везувия, уничтожая дома и церкви. Темнота объяла всё вокруг и четыре долгих дня вулкан кипел и извергал из себя огонь, разрушение и смерть.

Утром 8 апреля он затих, но кошмар на этом не закончился: вулкан продолжал извергать облако газа, бившее с чудовищной силой, а через сутки клубы газовых туч, с пеплом и каменным крошевом, заволокли небо и тьма покрыла Неаполь.

В конце месяца хлынули ливни, которые, образовывая потоки грязи, смывали всё на своём пути. Это бедствие унесло с собой едва ли не больше жизней, чем собственно извержение.

Лишь спустя двадцать два дня Везувий успокоился.

Апрель 1906 года