Текст книги "В творческой лаборатории журналиста"

В творческой лаборатории журналиста

Введение

Творчество – процесс сугубо индивидуальный. Даже тогда, когда созидают в коллективе, в соавторстве, все равно носителем творческого начала является не коллектив, а личности. И потому этот вид деятельности характеризуется неповторимостью процесса созидания, как впрочем, и уникальностью его результатов. Это относится абсолютно к любому цеху творцов.

Попытки проникнуть в тайны сотворения наиболее успешных из них – постоянны. Исследователям просто не дает покоя страстное желание разгадать, выудить, вытянуть то самое-самое, сокровенное, что откроет и сделает доступным для других их умение творить.

Чаще всего «подопытными» становились, пожалуй, поэты и писатели. Но и журналисты из этого же цеха, и у них рабочим инструментов является слово, а «производственным» процессом – письмо.

Материалы этого сборника раскрывают «технологии» творчества и писателей, и журналистов. Кстати, из рядов последних вышло немало прозаиков, а многие из них, будучи уже признанными беллетристами, довольно часто обращались к журналистским жанрам.

После каждого материала, представленного в сборнике, студенту дается то или иное задание. Выполнение их требует творческого подхода, раздумий, наблюдений, анализа. Поэтому не торопитесь, но выполните их обязательно. Результаты запишите в свой дневник или записную книжку. Так исподволь вы подготовитесь к семинарским занятиям. Надеемся, что учебно-практическое пособие поможет вам в поиске собственного, неповторимого и чудодейственного умения творить.

Владлен Кривошеев

В начале было Слово… и Слово было бог

Этот раздел призван помочь студенту овладеть, точнее, овладевать словом, ибо словотворчество это и есть писание, а писание есть творчество словом. И каждый раз когда «пальцы тянутся к перу, а перо к бумаге», мысль обращается к вашему запасу слов, к собственному словарю. Начинается трудный, подчас изнуряющий поиск нужного слова, единственно точного, незаменимого, яркого, светлого, такого, которое «просвещает всякого человека, приходящего в мир» (От Иоанна. 1.9)

Словарь каждого автора есть результат непрекращающийся на протяжении всей его творческой жизни «работы над словом».

Умение говорить – прирожденное умение, владение словом – приобретенное.

Константин Федин

Константин Александрович Федин (1892—1977) – русский советский писатель, общественный деятель, академик АН СССР, автор многих популярных произведений. Наиболее известны – трилогия «Первые радости», «Необыкновенное лето», «Костер». Замечательный рассказчик и эссеист. Ярый страж чистоты русского языка, нередко выступал в прессе против его засорения неправильным словоупотреблением, надуманными неологизмами, неоправданными иноязычными «эквивалентами».

1. Разговор о мастерстве писателя следует начинать с языка.

Язык всегда останется основным материалом произведения. Художественная литература – это искусство слова. Даже столь важное начало литературной формы, как композиция, отступает перед решающим значением языка писателя.

Мы знаем хорошие произведения литературы с несовершенной или даже плохой композицией. Но хорошего произведения с плохим языком быть не может. Из негодного леса нельзя выстроить хорошего дома, хотя хороший дом не всегда бывает удобным: это зависит от плана, а не от добротности леса. Однако что толку в удобном плане, если жилые стены не держат тепла? <…>

…для писателя никакие достижения немыслимы без постоянной, я сказал бы, – без пожизненной работы над словом.

2. Я убежден, что молодому писателю очень полезна работа в газете. Это – школа, заменить которую в литературе нечем.

Что дает школа газеты? Она вырабатывает самые дорогие качества, необходимые в художественной прозе: краткую форму, точность выражения, ясность мысли.

Недостаток многих наших романов последнего времени – расплывчатость, многословие, то, что Лев Толстой называл «жиром» в отличие от «мускулов».

Газета развивает у прозаика мускулы. Она не позволяет прозе растекаться, ползти. Если газета печатает безмускульную прозу, то это вина газеты. По своей природе газета требует от литератора, так сказать, спортивной формы.

Многословие – враг газеты, потому что лишние слова занимают лишнее место и потому что они затуманивают мысль, а газета должна выступать только с ясными мыслями.

Точность слова является не только требованием стиля, требованием здорового вкуса, но, прежде всего, – требованием смысла. Где слишком много слов, где они вялы, там дрябла мысль. Путаница не поддается изъяснению простым, точным словом. Когда у прозаика исчерпано содержание, возникают длинноты.

Первый великий учитель русской литературы Михайло Ломоносов сказал: «Смутно пишут о том, что смутно себе представляют». Это было истиной в XVIII веке, останется истиной в XX и останется ею навсегда.

Наш современник, большой советский писатель Алексей Толстой в пору своей полной зрелости заявил: «Язык – орудие мышления. Обращаться с языком кое-как – значит мыслить кое-как».

Газета – школа наблюдения жизни. Писатель, работающий для газеты, нуждается в прочных, но подвижных связях с действительностью. Рассказ о чем-нибудь, а больше – ни о чем, газета не напечатает. Ее страницы – это наш день. Но она вовсе не ждет от писателя репортажа о событиях дня. Это сделает репортер.

Писатель должен в коротких чертах, в отчетливом действии и проникновенно вскрыть внутреннюю жизнь современного героя.

Горький прошел и в полную меру узнал трудности профессиональной работы газетчика, но художественные рассказы Горького написаны тоже для газеты, и он отмечал, что работа для нее многому его научила. Наш удивительный мастер рассказа Чехов годами печатал свои произведения в газетах. Он оказался непревзойденным в области короткой формы и как новеллист нашел признание во всем мире. <…>

Нет «низких жанров», но существует низкое отношение к жанрам. Оно возникает по вине тех литераторов, которые считают ниже своего достоинства всегда трудиться с одинаковой страстью, с одинаковым напряжением.

Надо писать для газеты во всю силу своих способностей, по призванию литератора.

3. Нередко говорится о порче языка газетой, о плохом и даже «разрушающем» влиянии газеты на писателя.

Почему, однако, писатель должен повторять слабости и недостатки газетной речи, газетной формы? Кем это предписано? Я понимаю, что подавляющее большинство репортеров разумеет свою профессионализацию как навык размножать общепринятые репортажем шаблоны. Но я говорю о пользе газетной работы вовсе не ради побуждения писателя к тому, чтобы он учился шаблонам.

Развивать свою индивидуальность художника, особенно в области слова, – значит избегать в языке коверкания и ошибок, допускаемых газетой, и, стало быть, поднимать общий уровень газетной речи.

Писатель повторяет ошибки газетного языка и говорит: ах, на меня разлагающе влияет работа в газете! Но надо писать так, чтобы твой язык влиял на газету, а не так, чтобы газетчик мог оправдаться: чем, мол, язык мой плох, когда он освящен художественной литературой?

А у нас нередко пишут таким языком, что не знаешь, где кончается репортаж, где начинается повесть.

Газета не всегда может пользоваться живой, образной речью. Термины канцелярий, ведомств переходят в газету, воспроизводятся ею, становятся ее языком.

Интересно, например, как постепенно газета подчинилась неправильному употреблению множественного числа в тех случаях, когда это противно русскому языку.

Пишут: «Подсудимым предоставлены последние слова». Но какой суд допустит, чтобы перед его лицом подсудимые выражались «последними словами»? Им дано право последнего слова, и только.

Пишут: «В приказе объявлены благодарности». Но «благодарности» и «благодарность» – разные вещи. Мы говорим, что угодливый подчиненный «рассыпался в благодарностях» перед начальником. И мы говорим, что десяти сотрудникам начальник «объявил в приказе благодарность».

Возможно, газета считает своей обязанностью по отношению к ведомственному языку писать так: «Завод обладает малыми производственными площадями». Но подобной обязанности нет у писателя. И если он повторяет за газетой: «Колхоз добился увеличения посевных площадей», то это означает, что ему безразлично, как звучит его слово.

Можно указать на примеры языковых искажений, родившихся не где-нибудь в канцелярских недрах, а в самих редакциях газет. «Культура и жизнь» опубликовала обзор работы одного периодического издания. В обзоре слово «материал» утратило присущее ему собирательное значение и стало подобием понятия «вещь». Вот как выражается газета: «… напечатано около 430 материалов собственных корреспондентов и ТАССа». Неужели и автор обзора и редакции всерьез считают, что будет правильно сказать: один материал отклонили, пять материалов приняли? Увы, газеты почти узаконили это уродливое выражение.

Бытование языковых ошибок в печати покоится на обоюдном отпущении грехов: писатель смотрит сквозь пальцы на ошибки газеты, она – на ошибки писателя.

Недавно в одной из моих статей, опубликованных журналом «Новое время», слово «заглотить» редакция заменила словом «сглотнуть». Удав, по ее мнению, не заглатывает добычу, а «сглатывает» ее. Просматривая уже напечатанную статью, я обнаружил эту «поправку», посердился и махнул рукой. Верно ли я поступил? Думаю – нет, потому что редактор уверится, будто весьма дурное слово «сглотнуть» вполне литературно и будто своей правкой он оказал благодеяние и писателю и читателям.

В «Литературной газете» была напечатана статья Александра Чаковского, где я встретил следующую фразу: «Мост, соединяющий две половины города, разделенные рекой…» Верно ли поступила «Литературная газета», не исправив выражения «две половины»? Думаю – нет. Разумеется, Чаковский не станет после этого писать – «три половины», но газета поддержала его, так что «две половины», кой грех, перейдут и в книгу писателя.

Наша требовательность к слову должна быть очень большой, и нельзя прощать себе ошибок, кивая на слабости газетного языка. <…> <Далее следует отрывок из главы «К дискуссии о языке».>

Надо отметить, прежде всего, жесткую взаимную зависимость между художественной литературой и публицистикой. Обособленность литературного издательства от газетной редакции создает мнимую разорванность двух видов работы над словом. А они связаны непосредственно. В чем разница между очерками газетчика и книгой очерков писателя? Короткий рассказ, который сейчас собираются сделать статьей литературных расходов, живет в газете ничуть не хуже, чем в книге. Не может быть двух культур слова – книжной и газетной. (Выделено ред.) Работа писателя над речью не проходит мимо публициста. Влияние так называемой «большой литературы» на несметную армию фельетонистов, очеркистов, критиков, репортеров, несомненно. Наоборот, тысячекрат повторенная газетой речевая ошибка часто усваивается молодым писателем, а счастливо найденное газетчиком живое слово начинает бытовать в «большой литературе». Поэтому нельзя недооценивать значения газетной практики в борьбе за здоровую языковую культуру, когда в Союзе Советов не осталось значительно населенного городишка и хорошего завода без своей газеты. Это, мол-де, ошибка газетная, чего требовать от газеты и т. д. – такое отмахиванье показывает непопулярность в литературной среде проблемы языковой культуры.

Как же можно поставить вопрос о языке в художественной литературе? Установить правильное отношение к вопросу о языке – значит установить правильное отношение к вопросу о форме произведения.

Язык есть одно из главных слагаемых формы, и, значит, вместе с нею служит средством к цели. <…>

Летом я решил «противиться» употреблению глагола «довлеть». Осенью появилось письмо Гладкова[2]2
  Ф.К. Гладков (1883—1956) – русский советский писатель. Автор романов о становлении отечественной экономики «Цемент» (1925), «Энергия» (1932—1938) и принесшей широкую популярность лирико-героической трилогии «Повесть о детстве» (1949), «Вольница» (1950), «Лихая година» (1954). Лауреат Государственных премий 1950, 1951 годов. Ред.


[Закрыть], предложившего «вычеркнуть из литературы и живой речи как несвойственное русскому языку» слово «довлеть». В первый момент я хотел поддержать Гладкова, но задумался, расхоложенный его тоном: «исключить», «вычеркнуть», «терпеть больше нельзя…» Таким языком говорят цензоры, это не язык… для разговора о языке. Сейчас, 11 декабря 1951 года, в той же газете – статья академика Виноградова[3]3
  В.В. Виноградов (1894—1969) – советский языковед, литературовед, академик АН СССР. Директор Института языкознания и Института русского языка АН СССР. Исследователь грамматики, лексики, истории русского литературного языка, стилистики Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского. Автор трудов по теории частей речи, словообразования, фразеологии, типологии лексических значений. Лауреат Государственной премии 1951 года. Ред.


[Закрыть] – ответ Гладкову, где, впрочем, уклончиво отводится претензия Гладкова на уничтожение в нашей речи глагола «довлеть».

Исторически подход Виноградова правилен: конечно, это задача стилистики – определить правильность или неправильность того или иного словоупотребления. Но ведь сказать, какая наука должна заниматься таким определением, или сказать, что задача стилистики – решить вопрос «…можно ли и должно ли парализовать и задержать…» процесс исторического развития русского языка, значит, не сказать ничего.

Практически же вопрос по-прежнему заключается в споре: употреблять или не употреблять этот несчастный глагол в значении, которое ему многие придают.

Если лично Виноградову, и мне, и Гладкову и т. д. неприемлемо (как признается Виноградов о себе) употребление выражения «довлеть над кем-чем», то к чему же ссылаться, что «большие знатоки современного русского языка не брезгуют им», как делает это Виноградов, приводя примеры из М.И. Калинина[4]4
  М.И. Калинин (1875—1946) – профессиональный революционер (1898—1917), Председатель высшего органа государственной власти ВЦИК, ЦИК, Верховного Совета СССР (1919—1946). Ред.


[Закрыть], Н.С. Тихонова[5]5
  Н.С. Тихонов (1896—1979) – русский советский поэт и общественный деятель, депутат Верховного Совета СССР, лауреат Государственных премий 1942, 1949, 1952 годов. Ред.


[Закрыть]? Кто же более прав – Виноградов с Гладковым или Калинин с Тихоновым? Весь исторический анализ, приводимый Виноградовым, доказывает, что скорее прав он с Гладковым, а вывод как будто в пользу… «больших знатоков». Выходит, что сам академик отказывается признать себя большим знатоком, чем те, кто употребляет для него, академика, «неприемлемую» форму… Ведь почему-то она для него неприемлема? Неужели действительно только по субъективному вкусовому восприятию? Это для ученого-то, который пишет, что «стилистика обязана выделить в системе современного языка отживающие и отмирающие явления!..» Ну и выделяйте! И не «по вкусу», а доказательно, как полагается в науке, чтобы было ясно, желаете вы «парализовать» или поощрить употребление исторически неправильного, но не отмирающего, а живущего даже среди «больших знатоков» выражения. Либо – либо. А у Виноградова получилось и нашим и вашим, а, в общем, никому.

Вот вопрос: в каком случае мы должны узаконить, признать закономерностью перемену смыслового значения слова, как результат «исторического развития» слова, и в каком «парализовать» (!!) это развитие, «задержать» его, признавая незакономерным перемену смыслового значения слова?

Почему метаморфоза смысла глагола «довлеть» – закон?

Как быть с происшедшей на наших глазах в живой речи переменой (подменой!) смысла наречия «обратно»? Этому слову придано сейчас в народе значение наречия «опять» («обратно пошел снег», «он обратно твердит свое» и т. д.).

Результат ли это «исторического развития» или просто ошибка словоупотребления, эпидемически распространившаяся, заразная, как всякая «мода»?[6]6
  Ныне модным стало у нас употребление «озвучил» вместо «сказал», «заявил», «сообщил», «огласил», «объявил», «обнародовал», «известил», «оповестил», «осведомил», «уведомил», «проинформировал», «довел до сведения», «поставил в известность» и еще ряда синонимов, что, несомненно, стилистически обедняет речь, свидетельствуя о ленности авторов при работе со словом. Ред.


[Закрыть]

В какой момент филолог признает эту ошибку «законом»? Допустим, вместо «опять» будут говорить «обратно»… «большие знатоки современного русского языка». Сделается ли такое словоупотребление правильным, закономерным исторически?..

Я очень часто задавал себе вопрос: как «парализовать», приостановить распространяемое речевой практикой неправильное словоупотребление? Во власти ли это отдельного ученого, писателя, газетчика, если неверно говорит стомиллионная масса?

Но:

1) у нас все население грамотно;

2) перед учителями в школах, перед редакторами, корректорами сотен и тысяч редакций лежат «Ушаковы»;[7]7
  Имеется в виду орфографический словарь русского языка под редакцией чл. – кор. АН СССР Д.Н. Ушакова (1873—1942). Автор применил один из видов тропа – образного речения: метонимию, замену одного слова другим, на основания связи их по смежности. Ред.


[Закрыть]

3) «Ушаковы» – это академия, университеты, наука! Как же при таких условиях не повлиять на массу? Как не овладеть речевой практикой, не сделать ее осмысленнее, организованнее, нежели она была в старину?

Но у нас сами редакторы чересчур мало работают над своим языком. К самим «Ушаковым» мы чересчур либеральны. Сама академия чересчур во многом колеблется, кивая на «знатоков» речи, которые никогда сами себя не считали знатоками.

И миллионы продолжают творить свою речь, как творили ее в старину, делая «закономерными» свои заблуждения, без оглядки на ученых и ученость.

Грамматика создается на основе того словоупотребления, того языка, который живет в момент ее создания.

Но проходит время, и грамматика превращается в канон. Словоупотребление изменяется, язык обновляется.

Противоречие между установленными грамматикой нормами и новой живой речью усугубляется.

Кто-то кому-то (что-то чему-то) должен уступить. Живое развитие не может уступить канону.

Но важно то, что в наше время мы сознательно (организованно и на научной основе, то есть на основании изученного опыта) участвуем, вернее – хотим, или хотели бы участвовать в конструировании речи, в ее развитии.

«Смутно пишут о том, что смутно себе представляют». – М.В. Ломоносов.

«Язык – орудие мышления. Обращаться с языком кое-как – значит мыслить кое-как». – А.Н. Толстой.

«Где слишком много слов, где они вялы, там дрябла мысль». – К. Федин.

«Хорошо пишет не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо думает». – А. Аграновский.

Сформулируйте свой афоризм на эту тему.

Пишут в газетах и журналах, говорят на телевидении и радио: «в эпицентре взрыва», «в эпицентре пожара», «в эпицентре событий».

Во всех трех случаях – ошибка в словоупотреблении. В чем она?

Попытайтесь объяснить причину появления этой ошибки, попробуйте привести доводы в ее «оправдание».

Самуил Маршак

Самуил Яковлевич Маршак (1887—1964) – выдающийся русский советский поэт, переводчик, эссеист, классик советской детской литературы. Его перу принадлежит обширное собрание стихотворений, сказок, загадок для детей, на которых воспиталось несколько поколений. Переводы Р. Бернса, сонетов В. Шекспира вошли в золотой фонд отечественной литературы. Его работы были отмечены Государственной премией в 1942, 1946, 1949, 1951 и 1963 годах.

Писатель должен чувствовать возраст каждого слова. Он может свободно пользоваться словами и словечками, недавно и ненадолго вошедшими в нашу устную речь, если умеет отличать эту мелкую разменную монету от слов и оборотов речи, входящих в основной – золотой – фонд языка.

Каждое поколение вносит в словарь свои находки – подлинные или мнимые. Одни слова язык усыновляет, другие отвергает.

Но и в тех словах, которые накрепко вросли в словарь, литератору следует разбираться точно и тонко.

Он должен знать, например, что слово «чувство» гораздо старше, чем слово «настроение», что «беда» более коренное и всенародное слово, чем, скажем, «катастрофа». Он должен уметь улавливать характерные речевые новообразования – и в то же время ценить старинные слова, вышедшие из повседневного обихода, но сохранившие до сих пор свою силу.

Пушкин смолоду воевал с архаистами, писал на них эпиграммы и пародии, но это не мешало ему пользоваться славянизмами, когда это ему было нужно:

 
…Сии птенцы гнезда Петрова –
В пременах жребия земного,
В трудах державства и войны
Его товарищи, сыны…
 

Высмеивая ходульную и напыщенную поэзию архаиста графа Хвостова, Пушкин пишет пародию на его оду:

 
И се – летит предерзко судно
И мещет громы обоюдно.
Се Бейрон, Феба образец…
 

(Курсив мой. – С. М.)

Но тем же, давно уже вышедшим из моды торжественным словом «се» Пушкин и сам пользуется в описании полтавского боя:

 
И се – равнину оглашая –
Далече грянуло ура:
Полки увидели Петра.
 

Современное слово «вот» («И вот – равнину оглашая») прозвучало бы в этом случае куда слабее и прозаичнее.

Старинные слова, как бы отдохнувшие от повседневного употребления, придают иной раз языку необыкновенную мощь и праздничность.

А иногда – или даже, пожалуй, чаще – поэту может как нельзя более пригодиться слово, выхваченное из живой, разговорной речи.

Так в «Евгении Онегине» автору понадобилось самое простонародное, почти детское восклицание «у!».

 
У! как теперь окружена
Крещенским холодом она!..
 

Каждое слово – старое и новое – должно знать в литературе свое место.

Вводя в русские стихи английское слово vulgar, написанное даже не русскими, а латинскими буквами, Пушкин говорит в скобках:

 
Люблю я очень это слово,
Но не могу перевести:
Оно у нас покамест ново,
И вряд ли быть ему в чести.
Оно б годилось в эпиграмме…
 

Тонкое, безошибочное ощущение того, где, в каком случае «годятся» те или иные – старые и новые – слова и словесные слои, никогда не изменяло Пушкину.

Это особенно отчетливо видно в его стихотворении «В часы забав иль праздной скуки…».

Тема этих стихов – спор или борьба прихотливой светской лиры и строгой духовной арфы. Но спор здесь идет не только между светской романтической поэзией и поэзией духовной. В стихотворении спорят между собою и два слоя русской речи – современный поэтический язык и древнее церковно-славянское красноречие:

 
В часы забав иль праздной скуки,
Бывало, лире я моей
Вверял изнеженные звуки
Безумства, лени и страстей.
Но и тогда струны лукавой
Невольно звон я прерывал,
Когда твой голос величавый
Меня внезапно поражал.
Я лил потоки слез нежданных,
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей.
……………………………………….
Твоим огнем душа палима
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе серафима
В священном ужасе поэт.
 

Если первая строфа этих стихов вся целиком пронизана причудливым очарованием свободной лирики, то во вторую уже вторгается иной голос – голос торжественного и сосредоточенного раздумья. Постепенно он берет верх и звучит уже до конца стихотворения.

Таким образом, стихи не только развивают основную тему, но и как бы материально воплощают ее в слове.

Человек нашел слова для всего, что обнаружено им во вселенной. Но этого мало. Он назвал всякое действие и состояние. Он определил словами свойства и качества всего, что его окружает.

Словарь отражает все изменения, происходящие в мире. Он запечатлел опыт и мудрость веков и, не отставая, сопутствует жизни, развитию техники, науки, искусства. Он может назвать любую вещь и располагает средствами для выражения самых отвлеченных и обобщающих идей и понятий. Более того, в нем таится чудесная возможность обращаться к нашей памяти, воображению, к самым разным ощущениям и чувствам, вызывая в нашем представлении живую реальность. Это и делает его драгоценным материалом для поэта.

Какое же это необъятное и неисчерпаемое море – человеческая речь! И литератору надо знать ее глубины, надо изучать законы, управляющие этой прихотливой и вечно изменчивой стихией.

Поэт, который умеет пользоваться всей энергией слова, накопленной веками, способен волновать и потрясать души простым сочетанием немногих слов.

«Чертог сиял», – говорит Пушкин, и этих двух слов вполне довольно для того, чтобы вы представили себе роскошный пир изнеженной и самовластной восточной царицы.

 
…А все плащи да шпаги,
Да лица, полные воинственной отваги, –
 

всего только две строчки, но как передают они суровое и строгое величие двенадцатого года.

Если поэт живет в ладу со своим родным языком, в полной мере чувствует его строение, его истоки, – силы поэта удесятеряются. Слова для него – не застывшие термины, а живые, играющие образы, зримые, внятные, рожденные реальностью и рождающие реальность. Его словарь – оркестр.

И это мы видим не только на примере классиков – создателей нашего поэтического языка.

Какой звучности стиха и меткости изображения достигает наш современник Александр Твардовский в описании будничного зимнего утра на фронте:

 
Шумным хлопом рукавичным,
Топотней по целине
Спозаранку день обычный
Начинался на войне.
Чуть вился дымок несмелый,
Оживал костер с трудом,
В закоптелый бак гремела
Из ведра вода со льдом.
Утомленные ночлегом,
Шли бойцы из всех берлог
Греться бегом, мыться снегом,
Снегом жестким, как песок.
 

Язык отражает глубокое знание жизни и природы, приобретенное человечеством. И не только специальный язык разных профессий – охотников, моряков, рыбаков, плотников, – но и общенародный словарь впитал в себя этот богатый и разнообразный житейский опыт. В живой народной речи запечатлелось так много накопленных за долгие века наблюдений и практических сведений из тех областей знания, которые по-ученому называются агрономией, метеорологией, анатомией и т. д.

Вступая во владение неисчерпаемым наследством своего народа, поэт получает заодно заключенный в слове опыт поколений, умение находить самый краткий и верный путь к изображению действительности.

В одной из глав «Василия Теркина» («Поединок») изображается кулачный бой.

Дерутся герой поэмы, «легкий телом» Теркин и солдат-фашист, «сытый, бритый, береженый, дармовым добром кормленный».

 
В этом неравном бою
…Теркин немцу дал леща,
Так что собственную руку
Чуть не вынес из плеча.
 

Кажется, невозможно было изобразить более ловко и естественно тот отчаянный, безрасчетный, безоглядный удар, который мог, чего доброго, и в самом деле вынести (не вырвать, а именно «вынести») руку из плеча.

Мы знаем немало литераторов, которые любят щеголять причудливыми простонародными словечками и затейливыми оборотами речи, подслушанными и подхваченными на лету.

Но не этими словесными украшениями определяется качество языка. Такие случайные речевые осколки только засоряют язык. Подлинная народная речь органична, действенна, проникнута правдой наблюдений и чувств.

Мы должны оберегать язык от засорения, помня, что слова, которыми мы пользуемся сейчас, – с придачей некоторого количества новых, – будут служить многие столетия после нас для выражения еще неизвестных нам идей и мыслей, для создания новых, не поддающихся нашему предвидению поэтических творений.

И мы должны быть глубоко благодарны предшествующим поколениям, которые донесли до нас это наследие – образный, емкий, умный язык.

В нем самом есть уже все элементы искусства: и стройная синтаксическая архитектура, и музыка слова, и словесная живопись.

Если бы язык не был поэтичен, не было бы искусства слова – поэзии.

В словах «мороз», «пороша» мы чувствуем зимний хруст. В словах «гром», «гроза» слышим грохот.

В знаменитом тютчевском стихотворении о грозе гремит раскатистое сочетание звуков – «гр». Но в трех случаях из четырех эти аллитерации создал народ («гроза», «гром», «грохочет»), и только одну («играя») прибавил Тютчев.

Все, из чего возникла поэзия, заключено в самом языке: и образы, и ритм, и рифма, и аллитерации.

И, пожалуй, самыми гениальными рифмами, которые когда-либо придумал человек, были те, которые у поэтов теперь считаются самыми бедными: одинаковые окончания склонений и спряжений. Это была кристаллизация языка, создававшая его структуру.

Однако немногие из людей, занимающихся поэзией, ценят по-настоящему грамматику.

В обеспеченных семьях дети не считают подарком башмаки, которые у них всегда имеются. Так многие из нас не понимают, какое великое богатство – словарь и грамматика.

Но, тщательно оберегая то и другое, мы не должны относиться к словам с излишней, педантичной придирчивостью. Живой язык изменчив, как изменчива сама жизнь. Правда, быстрее всего стираются и выходят из обращения те разговорно-жаргонные слова и обороты речи, которые можно назвать «медной разменной монетой». Иные же слова и выражения теряют свою образность и силу, превращаясь в привычные термины.

И очень часто омертвению и обеднению языка способствуют, насколько могут, те чересчур строгие ревнители стиля, которые протестуют против всякой словесной игры, против всякого необычного для их слуха оборота речи.

Конечно, местные диалекты не должны вытеснять или портить литературный язык, но те или иные оттенки местных диалектов, которые вы найдете, например, у Гоголя, Некрасова, Лескова, Глеба Успенского, у Горького, Мамина-Сибиряка, Пришвина, придают языку особую прелесть.

Всякая жизнь «опирается» не только на законы, но и на обычаи. То же относится и к жизни языка. Он подчиняется своим законам и обычаям – то выходит из своего русла, то возвращается в него, меняется, играет и зачастую проявляет своеволие.

Нельзя протестовать, скажем, против установившегося у москвичей обычая не склонять слово «Москва», когда речь идет о Москва-реке. Собственное имя реки, озера или города у нас как бы сливается со словами «озеро», «река», «город». И в этом своеобразное очарование (Пан-озеро – на берегу Пан-озера; Ильмень-озеро–на берегу Ильмень-озера; в Китеж-граде, в Китай-городе).

Чистота языка – не в педантичной его правильности.

Редактор «Отечественных записок» Краевский настойчиво указывал Лермонтову на неправильность выражения «Из пламя и света рожденное слово».

Лермонтов пытался было исправить это место в стихотворении и долго ходил по кабинету редактора, а потом махнул рукой. Пусть, мол, остается, как было: «Из пламя и света»!

И хорошо, что оно так и осталось, как было, хотя, разумеется, счастливая вольность Лермонтова никому не дает права пренебрегать законами языка.

Живое слово богато и щедро. У него множество оттенков – в то время как у слова-термина всего только один-единственный смысл и никаких оттенков.

В разговорной речи народ подчас выражает какое-нибудь понятие словом, имеющим совсем другое значение, далекое от того, которое требуется по смыслу. Так, например, слова «удирать», «давать стрекача», «улепетывать» часто заменяют слова «бежать», «убегать», хотя в буквальном их значении нет и намека на бег. Но в таких словах гораздо больше бытовой окраски, образности, живости, чем в слове, которое значит только то, что значит.

О живом языке лучше всего сказал Лев Толстой:

«Сколько я теперь уж могу судить, Гомер только изгажен нашими, взятыми с немецкого образца, переводами… Невольное сравнение – отварная и дистиллированная теплая вода и вода из ключа, ломящая зубы, с блеском и солнцем и даже со щепками и соринками, от которых она еще чище и свежее». (Из письма Л.Н. Толстого А.А. Фету, 1–6 января 1871 г.)